Текст книги "Нравы Растеряевой улицы"

Часов в девять вечера улица начала понемногу пустеть.

Старухи возвращались от всенощной и укладывались спать в избах; самовары исчезли, изредка попадались кое-где фигуры пьяных мужчин. Сараи, помещавшиеся позади изб, были полны молодежью. Прохор Порфирыч стоял на улице и шепотом разговаривал с хозяином одного двора.

– Будьте покойны! – говорил хозяин.

– Здесь ли?

– Здесь, уж я вам говорю. Пожалуйте!

Порфирыч и хозяин вышли задними воротами к конопляникам и направились к сараю.

– Уж я вас, – говорил хозяин дорогою, – в самое лучшее место положу.

Они вошли в темный сарай; сквозь плетеные стены его едваедва прокрадывался лунный свет. В непроницаемой темноте со всех сторон слышался шепот, подавляемый смех и изредка многозначительный кашель.

– Где ж бы тут лечь? – спросил Порфирыч у хозяина.

– А вот-с, я сейчас, – сказал тот и зажег спичку. Яркий свет открыл довольно живописную картину: во всем сарае на разбросанном сене лежали вповалку мужчины и женщины.

Женщины при свете тотчас «загомозились» и принялись прятать голые ноги под белые простыни, закрываясь ими до самых глаз.

– Да вот место! – сказал хозяин.

Прохор Порфирыч взглянул в угол, предназначавшийся для него, и увидел знакомую девушку, так интересовавшую его.

Она чуть-чуть выглянула из-под «бурнуса» и тотчас снова завернулась с головой.

Спичка погасла. Прохор Порфирыч ползком пробрался между лежавшим народом и достиг своего ложа. Девушка отодвинулась в угол.

– Ничего-с! сделайте милость, не беспокойтесь… – проговорил вежливо герой.

Во всем сарае было какое-то бессонное молчание.

– Куда ты? куда тебя дьявол несет?

– Мне сенца!

– Я тебе задам сенца!

– Что вы орете? Вот удивление!

Снова наставало молчание, и потом снова разговор.

– Подальше, подальше, батюшка! У меня свой муж есть.

– Вам беспокойно? – спросил Порфирыч соседку.

– Нет, ничего-с!

– А то не угодно ли вот сюда?

– Нет, нет, – шептала та.

– Да что вы опасаетесь? будьте покойны. Я не какой-нибудь…

– Уж вы этого не говорите. А я вам прямо скажу, я не на это сюда пришла.

– Да помилуйте! Даже на уме не было! Я вот перед богом скажу вам, всей бы душой познакомиться желал.

– Это зачем?

– Как-с зачем?.. Позвольте ваше имя-отчество?

– Раиса Карповна.

– Так, Раиса Карповна, что же, вы тятеньку имеете?

– Нет, ни тятеньки, ни маменьки нету, померли.

– Что же, стало быть, вы у родственников изволите жить?

– Н-нет… Я не здешняя…

– Приезжие?

– Епифанская… из Епифани…

– Да-да-да… И что же, теперича вы здесь при месте?

Девица промолчала.

– Или в услужении?

– Н-нет… Я… Да вы заругаетесь!

– Ах! Что это вы? Как же я смею? Неужели ж этакое свинство позволю?

– Я… Господина капитана Бурцева знаете?

– Это которые полком тут стоят?

– Они.

– Ну-с?

– Ну, я при них…

– То есть как же это: по хозяйству?..

– Нет… Я, собственно… Как они проезжали, и видят – я сирота… «Поедем», – говорят… Ну я, конечно…

– Да-да-да… Что ж? дело доброе.

– Вот вы надсмехаетесь!..

– Чем же-с?.. Даже ни-ни.

«Э-э-э! – подумал Порфирыч, – вот она, птица-то!» – и замолчал.

Тишина в сарае продолжала быть бессонной, и это очень растрогало Порфирыча; он вздохнул и обратился к соседке с каким-то вопросом.

– Ах, оставьте!.. Я и так уж…

– Что такое?..

– Да самая горькая…

– То есть из-за чего же?

– Голубчик! Лежите смирно! Я вас прошу!

– Помилуйте, из-за чего же горькие? Будьте так добры… Обозначьте!

– Они уезжают: капитан-то…

– Н-ну-с. Что же? И господь с ними…

– Хотели меня замуж выдать, да кто меня возьмет?

– Как кто? Конечно, ежели будет от них помощь…

– Они дают деньгами…

– Много ли?

– Полторы тысячи…

У Порфирыча захватило дух.

– Ка-как?.. Пол-лтар-ры… Вы изволите говорить – полторы?

– Да… Перед венцом деньги.

– Раиса Карповна, – проговорил Порфирыч… – Верно ли это?

– Это верно.

– Я приду-с… К господину капитану… Приду-с!

– Голубчик! Вы надсмехаетесь?

– Провались я на сем месте… Завтра же приду!..

– Ах, миленький… Обманываете вы… Я какая… Вы не захотите…

– Да я скорей издохну… Деньги перед венцом?

– Да, да… Уж и как же бы хорошо… Не обманете?

– Ах!.. Раиса Карповна! Да что ж я после этого?..

– Голубчик!..

Между тем Кузька, улегшийся на траве за селом, был в большом унынии: ничто не могло расшевелить его настолько, чтобы заставить разделить общие удовольствия; его одолевала полная тоска. Долго лежал он молча. Взошел месяц, над болотом стал туман, заквакали лягушки, и на селе не слышалось уже ни единого человеческого звука. Наконец тошно стало ему здесь. Он решился идти в село на ночлег.

На сельской улице не было никого; только на одном из крылец сидел хмельной дворник и разговаривал с бабой, стоявшей на улице,

– Арина! – говорил дворник.

– Что, голубчик?

– Уйди, говорю, отсюда.

– Илья Митрич! За что ж ты меня разлюбил? Господи! Сирота я горемычная…

– Арина! говорю: уйди! Слышь?..

– Илья Митрич!

– Я говорю, уйд-ди!

Кузька вошел в первые отворенные сени, спросил у хозяина позволения ночевать и лег с глубоким вздохом, надеясь, что, может быть, завтра будет легче на душе.

Но надежды его не сбылись и завтра. Во-первых, он снова был без руководителя, так как Прохор Порфирыч совершенно увлекся ночной соседкой, чему в особенности способствовали полторы тысячи «перед венцом». Второе несчастие Кузьки состояло в том, что утро другого дня не имело даже и того напряженного веселья, каким обладал вчерашний вечер: публика рано начала собираться в город, так как все самое интересное в празднике было уже вчера.

Девицы и кавалеры, встречаясь друг с другом при дневном свете, были даже нелюбезны.

Публика разбредалась. На сердце Кузьки становилось все тяжелей и тяжелей: он не выносил с гулянья ни одного приятного ощущения; рубль семь гривен, которые он пожертвовал себе на увеселения, были целехоньки. «Неужели же, – думалось ему, – с тем и домой воротиться!» Как за последнюю надежду, ухватился он за мысль – снова пойти в кабак.

В кабаке было множество посетителей… Пили, говорили с пьяных глаз что-то совсем непонятное, спорили, жаловались.

Внимание Кузьки было привлечено компаниею подгулявшей молодежи.

– Нет, не выпьешь! – кричал один.

– Ан врешь!

– Что такое?

– Да вот Федор берется четверть пива выпить на спор.

– Дай, об чем?

– И спорить не хочу…

– Нет, нет, пущай его! Друг, пива!

– Поглядим…

Явилась четверть пива в железной мерке; Федор перекрестился, поднял ее обеими руками и принялся цедить.

Публика следила за ним с особенным вниманием.

– Н-нет! – произнес неожиданно Федор – и хлопнул четвертью об стол.

– А-а!.. – послышалось со всех сторон.

Охмелевший Федор присел к столу. Глаза его смотрели бессмысленно.

Кузька, в минуту неудачи Федора, вдруг почувствовал в себе сознание чего-то небывалого. Громадные нетронутые силы, давно ждавшие какого-нибудь выхода, зашевелились.

Он видел теперь перед собой такое дело, которое понимал вполне и которое могло прославить его, по крайней мере, в З-ском кабаке. Кузька чувствовал, что теперь ему предстоит сделать первый сознательный и смелый шаг. Он смело подошел к гулякам и проговорил:

– Что дадите, я выпью четверть?

– А ты чем стоишь?..

– Берите, что есть: рубль семь гривен.

– Ладно! А с нашего боку, ежели выпьешь, пей сколько хочешь и чего твоей душе угодно… Деньги наши…

Идет?

– Кричи!..

– Пив-ва! – заорала компания…

Скоро все общество в кабаке столпилось около Кузьки, который удивлял всех своим богатырским подвигом. Четверть пива быстро подходила к концу. Кузька ни разу еще не передохнул, только лицо его медленно наливалось кровью, глаза выкатились и сверкали белками…

– Ах, прорва! – говорил удивленный зритель.

– Батюшки, шатается! – вскрикнул другой, – шатается!..

– Держи, держи его… Расшибется!..

– Уйти от греха! – прошептал третий и выскользнул из кабака; на улице он слышал, как в кабаке что-то грузное рухнулось наземь…

XVI. Благополучное окончание

Мне остается прибавить еще очень немного: Кузька умер в больнице, в бреду. Сонные нервы его были разбиты слишком непривычным хмелем. Прохор Порфирыч, напротив того, с успехом сделал второй шаг на поприще своего благосостояния: он явился к господину капитану Бурцеву, объяснил ему свое желание вступить в брак и особенно настойчиво изложил условия этого брака. Фразы «полторы тысячи» и «перед венцом» занимали достаточную часть в его объяснении.

Несмотря, однако, на видимую корысть, согласие было дано…

Более всех радовалась бедная невеста, которая и не чаяла, как вырваться на божий свет. Она безмолвно благоговела перед своим женихом и из метрессы превратилась в покорное, любящее существо, готовое на всякую жертву.

– Голубчик! – с любовью шептала она, бродя вслед за Прохором Порфирычем по саду, куда капитан отправил их переговорить, – милый мой!..

Мой герой и здесь не уронил себя: видя в невесте неподдельную любовь, он постарался, с своей стороны, отплатить ей за это как можно благороднее. Для этого он вежливо задавал ей вопросы насчет того – «не мешает ли, мол, вам табачный дым?», подхватывал упавший платок, подносил благовонный букет и среди всякого рода вежливостей не забывал присовокупить:

– Так уж сделайте милость, чтобы это было, верно, – перед венцом-то!