Текст книги "Рейд"

Я не стал винить его в бегстве.

Девушка-гвардеец доставила нас к армейскому глайдеру после заката. Мы взошли на борт под небывало яростным артобстрелом со стороны Мери. Мой приятель даже не обернулся.

Когда мы высадили девушку-гвардейца у ее квартиры, я спросил:

– Почему ты не пошлешь ее подальше? Ты ничего ей не должен.

Очень долго он не отвечал, а вместо этого раскурил трубку. В середине пути он сказал:

– Нам предстоит забрать старпома и одного новичка. Перешел в летный состав. Из Академии. Таких теперь немного.

Позже он отрывками поведал мне, что он думает об офицерах с нашего корабля. Многого он не сказал. Кратенькие зарисовки. Ему не хотелось говорить о своей команде. А на тот, первый мой вопрос он ответил непосредственно перед тем, как мы забрали старпома.

– Но кто-то ей должен. Не сама же она влезла в эту задницу. Она никогда не выберется. Пусть живет у меня.

Что на это ответишь? Обозвать простофилей? Но я так не считаю. Я бы сказал, что это тот случай, когда некто собственными незначительными средствами исправляет одну из неисчислимых несправедливостей, совершающихся во Вселенной. Я думаю, что именно так он себе это представлял. И думаю, что даже на дыбе в этом бы не признался.

Старпома звали Стефаном Яневичем. Старший лейтенант. Тоже родом с Ханаана. Худой, длинноногий, рыжеволосый человек, глаза которого порой казались серыми, порой – светло-голубыми. Тонкие, резкие черты и сонный взгляд. Говорил он с мягкой, манерной медлительностью, и бывало это редко. Он был так же молчалив, как мой друг командир.

Он ждал у своей квартиры, один. Казалось, ему не терпится отправиться в путь. Но в том, как он швырнул свои пожитки в глайдер, никакого нетерпения не чувствовалось.

Шевеля длинными тонкими пальцами, он пересказывал мне свою биографию. Двадцать пять лет. Поступил в Академию через два года после нас. Пошел добровольцем на Ханаан, потому что это его родина. Это задание будет шестым. Командир был о нем хорошего мнения. Следующий патруль Яневичу предстояло отслужить на собственном корабле. Меня он принял без вопросов. Я думаю, что командир за меня поручился. Казалось, его не интересует, зачем я здесь или кем я был раньше. Это я тоже отнес на счет проинформировавшего его командира.

– Следующая остановка – новичок, – сказал Старик.

Яневич заинтересовался:

– Ты его видел? Какой он?

– Появился на прошлой неделе. Подготовлен хорошо. Выглядит многообещающе. Он вам понравится.

Судя по интонации, с которой он это произнес, не имело значения, как мы отнесемся к новому человеку, но если он нам понравится, будет только лучше.

Младший лейтенант Бредли был таким же спокойным, как и остальные, но у него это выходило более естественно – он ни от чего не прятался. Когда он что-нибудь говорил, ему с успехом удавалось скрыть недостаток опыта. Он искусно в отличие от меня вызывал на откровенность командира и старпома. Со временем я увидел в нем очень яркого и привлекательного молодого человека. Он не был ханаанитом. Так, чтобы услышал только я, он сказал:

– Получив офицерское звание, я кинул монетку. Орел или решка, на флот или на клаймеры. Выпал орел: флот. – Он улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой, из тех, какими пытаются добиться материнской любви. – Я решил, что лучше кинуть два из трех и три из пяти. Voila![4]4
  Ну вот! (фр.)


[Закрыть] Я здесь.

– Через год станешь адмиралом, – сказал Старик.

– На это может уйти больше времени. – Улыбка на лице Бредли стала чуть поуже. – Не могу понять, почему меня послали сюда, а не на второй флот. Адмирал Танниан вполне справляется.

– Может, слишком хорошо справляется, – предположил я. – Кое-кому в штабе кажется, что он даже слишком независим, у него тут целая собственная империя.

Командир обернулся:

– Ты что-то знаешь, или это просто догадки?

– Пятьдесят на пятьдесят.

Яневич фыркнул, а мой приятель впал в апатию. Позже он сказал:

– Подходим к Т-Виллю. Старпом, я высажу вас с Бредли у северных ворот, а своего друга поведу осматривать достопримечательности.

Здесь недавно был крупный налет, небо над Тербейвиллем кишело кораблями и ракетами. Я выразил заинтересованность в осмотре последствий. И не раз потом об этом пожалел.

Раньше было два штаба. Один – под Тербейвиллем, а другой – в глубине главной луны Ханаана. У Ханаана два спутника – крохотный Тервин и большая луна, у которой другого названия нет, просто Луна. Я был рад возможности перед вылетом на задание поглазеть на один из штабов.

Я гулял в одиночестве. Командир и старпом готовились к рейсу, и это казалось бессмысленным, как бывает, когда власти искусственно пытаются создать рабочие места. В штабе, где на связи с общественностью смотрят с большим вниманием, ко мне отнеслись радушнее, организовали для меня интервью с людьми, имена которых стали нарицательными во Внутренних Мирах, с настоящими героями флота. Мужчины и женщины, выдержавшие десять патрулей. Они производили гнетущее впечатление. Я и сам начал наводить своим видом тоску на окружающих и перестал понимать, чего это я так радостно ждал, когда просил, чтобы меня взяли в клаймерный патруль.

В один прекрасный день в моей комнате в офицерском общежитии появился командир.

– Сегодня наша последняя ночь здесь, завтра отправляемся в Ямы. Наши собираются кутнуть. Хочешь, пойдем вместе?

– Не знаю.

Я уже заходил в один местный офицерский клуб. Унылые штабные рожи, атмосфера скуки и тупости. Что может быть ужаснее сборища добросовестных чиновников?

– Мы идем в другое место, в частный клуб. Только для клаймерщиков и их гостей. Там настоящие фронтовики. – Он саркастически улыбнулся. – У тебя будет шанс познакомиться с нашим астрогатором Уэстхаузом. Классный парень, но очень много говорит.

– Почему не сходить?

– Он называется «Беременный дракон», по причинам, затерявшимся в бесследных пустынях времени. – Он усмехнулся, заметив мою приподнявшуюся бровь. – Надень что похуже. Там бывает весело.

Случилось нечто, потребовавшее неотложного вмешательства со стороны командира, поэтому мы пришли поздно. Но недостаточно поздно. Лучше бы я еще дольше задержался. Эта ночь стала свидетельницей того, как обратились в прах сотни хрустальных замков моего иллюзорного мира.

«Дракон» располагался неглубоко, в старом подвале. Я слышал о нем много еще до того, как увидел, а увидев, спросил:

– Это в самом деле офицерский клуб?

– Только для клаймерщиков, – улыбаясь, ответил Уэстхауз. – Сухопутные не знают, как тут себя вести.

Четыре сотни людей упаковались на площади, которая до войны предназначалась для двухсот. Вонь ударяла в нос и чуть не валила с ног с первого вдоха. Алкоголь. Блевотина. Сигаретный дым. Моча. Наркотики. На фоне такого шума, что едет крыша. Чтобы слышать друг друга сквозь потуги гнуснейшей местной рок-группы, завсегдатаям приходилось орать. Официанты и официантки в штатском петляли в толчее, ощупываемые посетителями обоего пола. Я полагаю, что чаевые тут давали в качестве платы за унижение. Проходящим службу на клаймерах свою зарплату тратить больше не на что.

Напротив входных дверей, подобно прельстившемуся грехами Гоморры падшему ангелу, лежал какой-то капитан в полном обмундировании мусульманского судового капеллана. Он храпел в луже рвоты с улыбкой на устах. Никто и не думал его убрать или почистить. Приспосабливаясь к местным нравам, мы перешагнули через эту бездвижную массу. На расстоянии менее одного метра от него целовались два офицера мужского пола, тискаясь в медвежьих объятиях. Боюсь, что тут у меня перехватило дыхание. Согласен, такое бывает, но не прямо же в дверях офицерского клуба!

Командир фыркнул:

– Не растеряй шарики. Будет еще веселее.

Он сделал два неловких шага, не обращая внимания на любовников, уперся кулаками в бедра и огляделся, подобно внезапно нагрянувшему ревизору. Увидев, что тут творится, я ожидал с его стороны взрыва.

Откинув назад голову, он резко дернулся и заржал, как осел.

– Очистить место для экипажа самого лучшего из всех проклятых клаймеров на всем проклятом флоте, придурки желтозадые! – заревел Яневич.

Какофония уменьшилась на один децибел. Люди осматривали нас. Некоторые замахали руками. Кто-то закричал. Кто-то – видимо, друзья, – направился к нам.

Куколка-китаяночка неземной красоты, накрасившаяся так, чтобы подчеркнуть свои аристократические маньчжурские черты, проскользнула у нас под локтями с ловкостью ласки. Отойдя на метр, она остановилась и передразнила позу командира, в глазах ее блеснул огонек.

– Ты – хренова куча дерьма, Стив! – крикнула она Яневичу. – Лучший клаймер – «А-92», и не тренди зря.

Яневич ринулся вперед, как медведь в период гона.

– Черт! Я ж не знал, что вы здесь, ребята.

– Спустись разок хоть ненадолго со своих идиотских небес, некрофил.

Она хихикала и извивалась, пока он ее мял.

– У тебя еще стоит, Данки Дик? Или отвалился там, в развалинах? Мы только пришли. Могу трахаться всю ночь.

– Мы уже отправляемся, Кусака. Сейчас я тебе кое-что скажу, у тебя не останется ни малейших сомнений. Я прилеплю жвачку себе на конец. Предупреди, когда начнешь жевать.

Я был так поражен, что даже не почувствовал отвращения. Это выпускник Академии такое говорит?

Не имея никаких разумных причин, ни малейшего повода, женщина обратилась ко мне:

– У этого гада самый длинный член из всех, что я видела. – Она облизнула губы. – Красота. Но, может быть, сегодня ночью мне захочется чего-нибудь новенького.

– Прошу прощения.

Я подумал, что она делает мне предложение. Мне не хотелось вламываться на территорию Яневича.

– Новенького? Мао, я весь патруль ловил в бороде мандавошек! – Яневич подмигнул мне, не замечая, как я побледнел и как перекосился у меня рот в подобии улыбки. Еще больше, чем он, потрясла меня девушка. Ей не могло быть и двадцати.

– Научилась уже двигать задом? – спросил он.

– Да уж не твоими трудами. – Она повернулась ко мне. – Этот мерзавец лишил меня девственности. Поймал меня в минуту слабости, в первую ночь после первого патруля. Трахал всю ночь и ни разу не объяснил, что от меня предполагается еще что-то, кроме как просто под ним лежать.

Несомненно, я поменял цвет с мертвенно-бледного на инфракрасный. Бредли был потрясен не меньше моего.

– Они, наверное, разыгрывают нас, сэр.

Он попытался укрыться от шока, предположив, что это – патриархальное и безопасное легкомыслие армейских шуток.

– Не думаю.

– Да, я тоже не думаю.

Мне показалось, что его сейчас вырвет.

– Я думаю, что мы наблюдаем людей с клаймеров в их естественном, неприрученном состоянии, мистер Бредли. Я подозреваю, что журналисты нас дезинформировали. – Я улыбнулся собственному сарказму.

– Да, сэр.

У него развивалась крайняя степень культурного шока.

Командир схватил меня за локоть.

– Вон там. Я вижу свободные места.

Мы тронулись в путь под огнем иронических замечаний по поводу нашего корабля и эскадрильи. Другие офицеры, очевидно, из наших, освободили для нас место за своим столом. Последовал парад знакомств, но я сомневался, что наутро вспомню хоть одно имя. Бредли переживал эту процедуру со стеклянными глазами и дряблой кистью.

Реальность обрушилась на нас, вырвавшись из пелены мифов и пропаганды, и затаптывала с нежностью мастодонта, ступающего на комариную лапку. Она не укладывалась у нас в голове. Пока ее туда не запихнули вот таким образом.

Яневич с подружкой исчезли. А так на него было непохоже. Он изменился прямо в дверях.

Ешь, пей и веселись?

Уэстхауз тоже испарился, прежде чем мне удалось узнать что-нибудь, кроме его имени. После этого почтенной штабной капитаншей был похищен Бредли с остекленевшими глазами.

– Какого хрена она тут делает? – пробормотала какая-то женщина и плюхнулась лицом в лужу пива на столе, бубня что-то о том, что «Дракон» – не место для всякого сброда.

– Да пусть, – ответила другая. – От него нам никакого проку.

Я ушел в себя, что-то пил и размахивал перед лицом камерой. Если поражен чем-нибудь – снимай. Я лишь отчасти осознавал, что из всей нашей эскадрильи рядом со мной остался один лишь командир. Как и я, он застыл, превратившись в статую со сложенными на груди руками. Я попытался вспомнить «Озимандий». Мне на ум пришли строки о поднимающихся красных городах, но я не был уверен, что они оттуда. Почему, собственно, «Озимандий»? Тоже непонятно. Должна же быть какая-то причина. Я заказал еще выпивки.

Он тоже наблюдал, наш молчаливый доблестный командир корабля. Когда-то это было предлогом для неучастия в наших пьяных разговорах.

Время шло. Толпа заметно поредела. Я нагрузился сильнее, чем предполагал. Комната стала немного качаться, а я – думать, собираются ли наши приятели сверху сегодня бомбить. Командир мягко тронул меня за локоть.

– А? – Ничего более осмысленного в тот момент я произнести не мог.

– Ее ты, наверное, вспомнишь.

Он указал на высокую стройную блондинку, медленно раздевавшуюся на одном из ближайших столиков.

Я уставился на нее туманным взглядом. Сначала я просто попытался определить ее возраст. Она выглядела старше большинства находящихся здесь женщин.

– У нее свой собственный корабль, – сказал командир.

Шквал восхищения и оторопи, вожделения и омерзения разбудил мою пьяную душу. Я узнал ее.

Какой же старой она была! Шерон Паркер. Богиня-девственница. Королева-сука батальона «Танго Ромео» в Академии. Как я любил и желал ее в мои трогательные семнадцать! Сколько ночей провел я с моей доброй правой рукой, воображая, будто меня сжимают ее мягкие бедра!

Обескураживающие воспоминания. Я оказался таким идиотом – не скрыл от нее своей вечной любви…

Она была холодной и далекой, как обратная сторона Луны. Она меня дразнила, смеялась надо мной, кормила обещаниями, которые никогда не выполняла. Ни для меня, ни для кого другого, насколько я знаю.

Истязать меня было для нее что уроки готовить. Я был проще, ранимее наших одноклассников.

– Нет. Пусть себе.

Поздно. Командир помахал ей рукой. Она узнала его, оставила свою маленькую сцену и пошла к нам. Старик выдвинул для нее стул. Она устроилась на нем, слегка смущаясь поначалу. Командир на всех так действовал. Он иногда выглядел таким знающим и солидным, что все вокруг чувствовали себя второсортными и нелепыми. Со мной так было всегда.

Проходя через зал, она окинула меня равнодушным взглядом. Не более чем еще один лейтенант. Космофлот кишит лейтенантами.

– Как патруль? – спросил командир.

– Хреново. Две старые посудины, которым пора в музей. Один истребитель прикрытия. Подтверждена только баржа. Один малюсенький конвой. Двенадцать кораблей. У нас кончились ракеты, потом на нас вышли охотники. Некоторое время мы думали, что это Палач. Девять дней от них драпали.

– Круто пришлось? – спросил я.

Она дернулась, бросила на меня еще один из своих равнодушных взглядов.

Я наблюдал, как на ее лице появляются первые проблески. Она густо покраснела, вышла из роли пьяной стриптизерши, танцующей на столе, сбросила с себя это, как змея меняет кожу. Одну долгую секунду она смотрела так, будто у нее раскаленная металлическая заноза под ногтем.

– Ты… – И снова пауза. – Ты изменился.

– Как и все мы.

Ей так нестерпимо хотелось бежать, что я это по запаху чуял. Но было уже поздно. Ее увидели. Ее поймали. И теперь, будь добра, терпи.

Я был одновременно и рад, и немного напуган. Сможет ли она оценить мою добрую волю?

– Гражданская жизнь влияет, – сказал я. – Меня тут долго не было. Ты тоже изменилась.

Мне захотелось немедленно откусить себе язык. Дело не только в том, что эти слова не стоило говорить, – сама фраза прозвучала горько. Мои мозги ушли в отпуск. Слишком активно поработали руки, таская в рот выпивку.

– Я слышала об аварии.

Хорошо держала удар, как ей всегда было свойственно.

– Теперь уже все в порядке?

– В общем, никаких проблем, – солгал я.

Двенадцать лет в Академии не дали мне ничего, что могло бы подготовить меня к неожиданному переходу на гражданку. Я бы справился, конечно, с кабинетной работой в штабе, но моя гордость мне этого не позволяла. Я – фронтовик, им, черт возьми, и буду, больше никем.

– Мне нравится свобода. Хочешь – ложишься спать, хочешь – встаешь. Идешь куда хочешь. Ну, ты понимаешь. В этом роде.

– Да, я понимаю.

Она ни единому слову не поверила.

– Ну вот. А ты чем занималась?

– Карабкалась по лестнице вверх. Теперь у меня свой корабль. «С-47». Крыло «Браво», пятая эскадрилья. Семь патрулей.

Я не мог придумать ничего, что еще можно было бы сказать.

Последовали секунды напряженного молчания, а потом она добавила:

– И стала понимать, что значит оказаться на дне жизни.

На некоторое время разговор замер, подобно киту, выброшенному на берег и не имеющему сил продолжать борьбу.

– Прости меня. За все, что я сделала. Я не понимала, что я делаю. Я не понимала, какую боль можно причинить людям.

– Это было давно и не здесь. Как будто с кем-то другим. Все теперь позабыто. Мы были детьми.

– Нет.

Я опять солгал. И опять она прочитала меня. В этот раз мне было не так больно, но рана еще не зажила. Эта – из тех, которые невозможно перерасти.

– Пойдем куда-нибудь?

Меня снова охватила нервная дрожь. Либидо разбудило допотопные фантазии.

– Я не думаю, что…

– Просто поболтаем. Ты всегда лучше всех в батальоне умел слушать.

Да. Я слушал много. О проблемах. Все ко мне ходили. Особенно Шерон. Таким образом я мог быть рядом с ней. И всегда существовал План. Одно выверенное движение за другим с целью совратить. Я не мог найти в себе мужества для более рискованных, смелых действий.

Мне не к кому было пойти поплакаться. Кто исповедует исповедника?

– Подожди минуту.

Она поспешила к сброшенной одежде. Я смотрел на то, что она делает, и это казалось самым удивительным из всего, что я успел здесь увидеть.

– Она постарела.

Командир кивнул:

– Золотой век кончился восемь лет назад. Ничего не осталось от тех козлят с широко распахнутыми глазами. Все, кроме тебя, погибли в первый же год войны.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что он говорит о смерти не в прямом смысле. Душевный подъем, связанный с принятием спиртного, давно прошел, дело шло к похмелью.

Она вернулась. За ней увязался какой-то воинственно настроенный лейтенант, оказавшийся достаточно трезвым, чтобы повести себя прилично во время знакомства, и достаточно пьяным, чтобы решиться на насилие, когда узнал, что мы с девушкой уходим.

Командир в ярости встал, и юноша немедленно отступил – Старик кого угодно напугает, если захочет.

Лейтенант улетучился, командир вернулся на свое место и набил трубку, к которой в отличие от всех нас он за этот вечер ни разу не притронулся. Теперь он оставался один.

Я обернулся. Он сидел, вытянув под столом ноги, смотрел по сторонам, и на мгновение я почувствовал, насколько же он одинок.

Наша профессия влечет за собой одиночество, тяготы войны лишь подчеркивают отчуждение.

Мы с Шерон не только разговаривали. Никто и не сомневался, что не одними разговорами мы будем заниматься. Она старалась искупить прошлую жестокость. Я хоть и не без труда, но свое дело сделал. Ничего такого особенного в этом не было. Мечта умерла. Никакой магии не осталось. Просто мужчина и женщина, оба напуганные, переживают скоротечную близость. Вялая попытка убежать от собственных мыслей.

Я не убежал. Не до конца. Ни на секунду я не забывал о предстоящем задании.

Этот случай помог мне понять, зачем существуют такие места, как «Беременный дракон». Крепкие напитки, наркотики, секс, отвращение к самому себе заглушают беспредельный ужас. Ужас, с которым эти люди знакомы куда ближе, чем я, знающий о клаймерах только из газет, рассказов и телепередач.

Вот что я думаю об этом случае. Один из самых жестоких капризов нашей жизни – удовлетворить страсть лишь тогда, когда ее сменила другая. Редко можно увидеть человека, встретившего, поймавшего тот самый момент и наслаждающегося им в минуту полнейшего удовлетворения, как великолепным зрелым плодом.

По крайней мере мы расстались друзьями.

Пришел рассвет, а с ним сообщение от командира, что настало время отправляться в Ямы. До отбытия на Тервин оставалось восемнадцать часов. Я посмотрел на нее в последний раз, пока она спала, и задумался. Что привело меня в этот мир, где гибнут все мечты?

3. Отлет

Наш клаймер – судно класса «Девять»: его масса в порту отбытия равняется девятистам десяти тоннам, а без экипажа, топлива, запасов продовольствия и боеприпасов он весит семьсот двадцать тонн. Меньших кораблей, способных переходить в гипер, почти нет. Рассчитанные на экипаж из одного человека истребители и корабли глубокой разведки весят от пятисот до шестисот тонн.

Девятьсот десять тонн – это максимальная допустимая масса, и если судно весит больше, приходится чем-то жертвовать. По правилам, если вес судна превышает девятьсот двадцать пять тонн, командование запрещает вылет. Клаймер, весящий более девятисот тридцати тонн, небоеспособен, и в случае нападения он сможет лишь беспомощно болтаться и жужжать, пока его будут разносить в клочья.

Именно из-за ограничения в весе командир был недоволен тем, что нам подкинули испытательную пушку. Вся система вместе с запчастями весит две тонны, и соответственно придется уменьшать количество топлива и продовольствия. Трогать боеприпасы запрещено. Штаб визжит, как прищемивший яйца кабан, если кто-нибудь осмеливается предложить сократить количество боеприпасов.

Клаймер – самодостаточное боевое средство. Люди присутствуют на борту лишь потому, что система не может сама собой управлять. Уступки человеческим нуждам здесь сведены до минимума.

Никто не знает, без чего может прожить человек; и что такое муки выбора – никогда не узнаешь, пока не придется собираться в патруль и решать, что же брать с собой.

На следующий день, наблюдая, как собирается командир, я решил, что мы отправляемся на воскресный пикник. Одна смена форменной одежды. Килограмм табака – нелегально. Толстая старинная книга Гиббона. Кому сейчас нужна Римская империя? Зловещий черный револьвер, такой же старинный, как и книга, – полулегально. К чему брать с собой подобное оружие на борт судна, у которого шкура чуть толще моей? Два килограмма настоящего кофе со Старой Земли – дешевая дрянь, провезенная, вероятно, на Ханаан контрабандой моим приятелем с посыльного судна. Литр бренди – в нарушение всех правил. В оставшиеся свободные места, чтобы набрать пятнадцать килограммов, он насовал свежих фруктов. Ни бритвы, ни расчески, ничего из тех вещей, что берет с собой в дорогу цивилизованный человек.

Его выбор показался мне странным. Я взял с собой стандартный набор туриста, за исключением разве что смокинга и других тому подобных вещей. Старик удостоверился, что мои дополнительные десять килограммов это действительно видеокамеры, фотоаппарат, блокноты и карандаши – потому что они легче ручек.

Снаряжение остальных бывалых членов экипажа ничем не отличалось от того, что взял с собой Старик. Мы утонем во фруктах.

Кроме нашего корабля-носителя, в широкой бухте плавает еще несколько судов, каждое из которых удерживается на месте паутиной обычных веревок. Добраться до судна можно только по ним. «На всякие новомодные штучки мы денег не тратим». В любой другой гавани корабли удерживались бы специальными машинами, а перебраться на борт можно было бы по широким удобным механическим сходням.

– Нехватка ресурсов, – говорит Уэстхауз. – «Все усилия сконцентрированы на первоочередных задачах». – Он говорит так, что я слышу кавычки. – Если бы можно было придумать, как эти Богом проклятые корабли заставить двигаться на веслах, на них установили бы весла, чтобы эти шаланды расходовали меньше горючего.

Мне хочется отстать, рассмотреть корабль-носитель внимательнее, я хочу, чтобы он вдохновил меня, мне необходимы несколько красивых поэтических образов. Я видел подобные вещи на голограммах, но это совсем другое дело. Я хочу уловить самый дух сотен прямоходящих приматов, движущихся медленно, но верно, с рюкзаками, поставленными между ног так, что кажется, будто они гарцуют на маленьких пьяных безногих пони.

Одной из самых существенных черт мне представляется то, что картине недостает красок. Космолетчики в черной военной форме. Черные корпуса кораблей. Черная с вкраплениями ржавчины поверхность туннеля. Желтовато-коричневые веревки. Контуры в этой темноте, при скудном освещении, в невесомости кажутся двухмерными и расположенными на одинаковом расстоянии от наблюдателя.

Командир подзывает меня кивком головы:

– Ну, пойдем. Времени больше нет.

Ему не терпится взойти на борт корабля, что не согласуется с его прежними настроениями, когда он и слышать не хотел ничего о предстоящем патруле. Он торопит меня, я замешкался, а у него есть привычка всходить на борт корабля последним.

Состыкованный с кораблем-носителем клаймер имеет лишь один вход – через люк на «вершине» центрального цилиндра. Это не шлюз, он загерметизирован все время, пока судно находится в вакууме. Единственный настоящий шлюз – внизу, и сейчас он состыкован с кораблем-носителем. Вокруг него кольцо-присоска, по которому в клаймер будут поступать ресурсы, пока он не отделится и не уйдет в патруль. Энергия и вода. И кислород. Через сам шлюз мы получим продукты питания – сырыми. Через этот шлюз, кроме того, мы получим боевой приказ – за секунду до того, как нас отнимут от груди.

Мы останавливаемся у верхнего люка, пока солдаты неохотно вваливаются внутрь, как пробки, слишком маленькие для горлышка бутылки. Некоторые отправляются ногами вперед, другие вниз головой ныряют вслед за своими сумками. Люк всего полметра в диаметре, и, чтобы пролезть, приходится сгорбиться. Уэстхауз объясняет, как устроен шлюз.

– Возвращаем обратно одни отходы, – заканчивает он.

– Ты можешь придать этому слову то значение, которое пожелаешь, – добавляет командир. – Дерьмо есть дерьмо. В люк, ребята.

– Куда девался твой юношеский пыл? – закидываю я удочку.

Командир остается безразличен к наживке. Он и без того уже слишком много сказал. Одно лишнее слово, попавшее в недоброжелательно настроенное ухо, – и траектория карьеры у любого может пойти полого. В Первом клаймерном флоте с этим делом просто.

Далек, далек путь от Ханаана до Луны-командной, и адмирал наслаждается практически диктаторской властью. Его положение проконсула – логическое следствие долгого срока обмена информацией между Ханааном и главным штабом. С таким положением очень трудно смириться, но еще труднее его отрицать.

И космолетчики могут сколько угодно мечтать о более удобоваримом властителе.

Центральный цилиндр клаймера здесь называют кэном. В нем невероятно тесно, особенно в паразитном режиме, когда он состыкован с кораблем-носителем. В этом режиме направление искусственной гравитации параллельно оси цилиндра. В рабочем режиме, когда гравитацию продуцирует сам клаймер, стены кэна становятся полами.

Даже в рабочем режиме места будет очень мало, если все проснутся одновременно.

Я долго осматриваюсь, а затем спрашиваю:

– Как вам удается друг друга не калечить?

– Часть команды все время в койках – до боевой тревоги, а тогда все по своим местам.

Высота кэна – сорок метров, диаметр – пятнадцать. Он разделен двойными переборками на несколько неравных отсеков. На самом верху, на первом уровне, находится операционный отсек – мозг корабля. Под ним, на втором уровне, – оружейный отсек, в одной части которого расположен вычислительный центр, в другой – центр обнаружения. Третий уровень занят под самый маленький, эксплуатационный отсек. Он состоит из камбуза, гальюна, примитивной постирочной и медпункта, секции переработки отходов и – самое главное – центра регулировки температуры внутри корабля. Под эксплуатационным отсеком – технический, основная задача которого – заставить корабль двигаться из пункта А в пункт Б. Четкой границы между функциями, оборудованием и системами технического и эксплуатационного отсеков нет.

Центральный элемент конструкции – его называют килем – тянется по всей длине цилиндра. Когда корабль перейдет в рабочий режим, члены экипажа будут по очереди спать в прикрепленных к этому килю койках. Вот о чем не мешает поразмыслить. Мне до сих пор не приходилось спать в условиях почти полного отсутствия гравитации. Говорят, толком не отдохнешь и сны немного сумасшедшие.

В паразитном режиме сон организуется по системе «кто смел, тот и съел». Кто побыстрее, тот цепляется за койку любой, какой только успеет, конечностью и ведет затем из занятой позиции переговоры с тем, кто замешкался. Некоторые из коек висят в таких местах, куда и мышь не втиснется.

Номер люкс на любом корабле – это наблюдательный пункт командира. На клаймере он ничем не отгорожен от остального пространства. Командир будет делить койку со старпомом и шеф-квартирмейстером. На каждую койку по нескольку человек. Не нужно много фантазии, чтобы понять, какой это вызовет хаос. Приходится жутко тасовать расписание, чтобы разместить трех человек в одной койке и каждому дать разумное количество часов сна в сутки. Подозреваю, что штаб предпочел бы экипаж из роботов, которым вообще спать не нужно.

Свободного места внутри цилиндра мало. Изогнутый внутренний каркас занят пультами и рабочими станциями, расположенными почти впритык. Внутренний круг начинается в двух метрах от каркаса. На этом уровне функциональных модулей немного, но почти все пространство занимают нервная и кровеносная системы корабля, а также те его органы, к которым не обязательно иметь постоянный доступ. Если не считать нескольких люков, обеспечивающих доступ в двухметровую трубу вокруг киля, одиннадцать метров в центре кэна представляют собой непроходимый лабиринт труб, проводов, контактов, гудящих коробок тысяч форм и размеров, несущих конструкций и кабельных каналов.

Тут уж я не мог не спросить:

– Да как нормальный человек может работать в этом хаосе обезьяньих лиан?

– По головизору смотрится лучше, да? – улыбается Уэстхауз в ответ.

Он ведет меня к миниатюрному пульту астрогатора, карабкаясь, как запыхавшийся бабуин. Сбоку к пульту примыкает пара консолей ввода-вывода центральной компьютерной сети корабля. Спереди, подобно теленку к вымени матери, к нему льнет аквариум самого крохотного трехмерного дисплея, который мне когда-либо приходилось видеть. Даже у дешевых детских боевых игр дисплей больше. С абсолютно непроницаемым выражением лица Уэстхауз напоминает мне:

– Когда на корабле будет своя гравитация, станет не так мерзко.

– Когда хуже некуда, любое изменение – к лучшему.

В проходе разгорается какой-то спор. Желая выглядеть сознательным, я немедленно устремляюсь туда.

– Не беспокойся, сейчас угомонятся. Это Роуз и Тродаал. Постоянно из-за чего-нибудь галдят.

– Ну, если ты так говоришь… А где шкафчики, Уолдо?