Текст книги "Пенелопа пускается в путь"

Поезд проехал, не остановившись, очередной городок, и Пенелопа поглядела на часы. Зачем? А просто так. Сентиментальное странствие во времени и в пространстве… а почему, собственно, сентиментальное? Ну Париж ладно, но приближение к Берлину у нее никакого особого трепета не вызывало, ей ведь уже случилось там побывать, правда, в Берлине восточном, другой половине или, точнее, четвертушке, недолго, конечно, и поверхностно, на туристический манер, если Одиссей потратил на разъезды по малюсенькому Эгейскому морю десять лет, то турист, и не только советский, прокатывается по солидной стране, а то и двум-трем за десять дней, если не меньше, так что в самом Берлине… Пенелопа задумалась, пытаясь припомнить… Вначале их поселили в Потсдаме, чтобы, как водится, ткнуть пальцем в сторону Сен-Суси и сказать: «во-о-он там состоялась та самая знаменитая конференция»… понятно, надо же похвастаться, что свой родной серийный, можно сказать, многосерийный, убийца сидел рядышком с приличными людьми, и те даже не гнушались его обществом, то есть в душе, конечно, гнушались и еще как, но виду не подавали, улыбались, даже снимались на память всей честной компанией… А свой ли родной? Ну да, гид ведь был человек советский, в Берлине временно, как будто так, о дедушке Сталине, во всяком случае, говорил уважительно… Забавно, у Сталина-то в самом деле были внуки, можно диву даться, у такого и вдруг внуки, прямо как у людей… Потом были Лейпциг и Йена, на денек завезли в Дрезден, дали одним глазком взглянуть на Цвингер и Сикстинскую мадонну… Цвингер это да, но мадонну Пенелопа не очень жаловала, не ее самое, милашечку, не говоря об очаровательных ангелочках, подозрительно смахивающих на того самого амурчика, а фон, занавески на веревочке, как в фотоателье, и что-то белое, похожее на обои, словно поленился нарисовать, как положено, пейзаж в тумане или окошечко с кусочком голубого неба, а ведь на самом деле о лени и речи нет, стоит приглядеться и видишь, не обои это, а сплошные сюрреалистические личики, новаторство по тем временам, но это если долго сидеть и изучать репродукцию, а на картину глянешь в спешке – надо ж бежать за гидом – и не заметишь, евроремонт и только… Да, бедняжечка мадонна, ну и судьбу тебе придумали! А ведь непорочного зачатия вначале как будто не было, это позднее озлобленные целибатом церковники придали делу подобный оборот, понятно, от такой жизни и не то напридумаешь и даже натворишь, хоть инквизицию, хоть крестовые походы… И не случайно ведь мусульманская молодежь прет в самоубийцы, отсутствие свободных женщин означает полчища неудовлетворенных молодых мужчин, которым к тому же и пить запрещено, чтоб не дай бог, в смысле аллах, не расслабились, тут отправишься в рай без всяких колебаний в расчете на гурий… Можно, конечно, жениться, но до этого дожить надо, в рай дорога короче… Потому и на Западе фанатики перевелись, что у них секс по первому требованию, а иногда и без него, правда, перевелось заодно и многое другое, например, романтики… Что, может, тоже хорошо, потому как романтизм должен быть массовым, а иначе он выглядит идиотизмом… Пенелопе вдруг припомнился недавний жуткий случай, о котором говорил, как это обычно бывает в Ереване, весь город, но она узнала историю из первых рук, почти из первых, от работавшей с одной ее подругой соседки той семьи, где… Восемнадцатилетний мальчик, влюбленный, но далеко не как Керубино, чего никто не подозревал, взрослые ведь поглядывают на такое снисходительно, всерьез не принимая, а тот ухаживал за своим предметом, немного навязчиво, как они все в этом возрасте, что поделаешь, подкарауливал у подъезда и звонил, звонил, и мамаша девочки, ухаживания, надо полагать, отвергающей, возьми да ляпни в телефонную трубку нечто несуразное, мол, оставь дочку в покое, ты ростом не вышел, нам такой лилипут не ко двору. Парень положил трубку, вышел на балкон и сиганул с пятого этажа. И что это теперь, романтика или идиотизм? Идиотизм, конечно, или героизм, что примерно одно и тоже, это раньше, когда верили в загробную жизнь, застрелиться или там повеситься, отравиться, словом, укокошиться, укокошить-ся было, то есть казалось, делом беспроигрышным, прощай, любимая, я тоже вслед, встретимся на небесах, а теперь, когда всем известно, что там, наверху, стыкуются только космические аппараты, все стало значительно сложнее… то-то и оно, ныне надо быть настоящим романтиком, чтобы вот так взять да и шагнуть в небытие… Пенелопа поежилась, помотала головой, вытряхивая из нее кошмарное видение, и постаралась вернуться к Дрезденской галерее… Галерея, конечно, хорошо, но вот Эрфуртского собора им не показали, провезли мимо, во-о-он вдали крыши, это город Эрфурт, и поехали прямиком в Бухенвальд, где водили по баракам, в смысле, музею, баракам, превращенным в музей, или наоборот, гид разглагольствовал о жестокой судьбе немецких коммунистов, а Пенелопа глаз не могла отвести от белоснежных простынь, которыми были аккуратно застелены матрацы на нарах, с недавних пор она возымела некоторое представление о лагерях, где держали коммунистов советских и отнюдь не нацисты, и ей было трудно вообразить, что кто-то там стал бы крахмалить простыни для заключенных… После Бухенвальда наконец добрались до Берлина, впрочем, ничего особенно интересного там не оказалось, на второй день Пенелопа с Карой – все прочие предпочли поход по магазинам, прогулялись от Александер-плац, где была их гостиница, по Унтер-ден-Линден до Бранденбургских ворот, не в буквальном смысле слова, к самим воротам их, естественно, не подпустили, ибо за ними начиналась другая жизнь, отголоском которой были однотонные шоколадного цвета полотенца в отеле, виденные прежде только в каталогах… о эти каталоги, привезенные из зарубежных поездок армянами, побывавшими в гостях у капродственников, толстые и красочные, их рассматривали часами, поражаясь не столько разнообразию товаров, сколько тому, что их можно купить, вот так, запросто, не тут, конечно, а там, но заполнить лист заказа, кинуть в почтовый ящик, а потом получить посылку и долго доставать из нее одну за другой многочисленные восхитительные вещички!.. Полотенцами ныне обзавелась и она, правда, китайскими, но однотонными и даже темно-зелеными, зеленый был любимым цветом Пенелопы, и она постоянно проклинала законодателей мод за полное и ничем не обоснованное игнорирование ее любимой гаммы… Полотенца – да, но сам Запад ей до сих пор в руки не давался, не считая похода в ресторан «Седьмое небо», кажется, так, в Берлине, группу повели туда обедать с заманчивой перспективой поглядеть сверху (но не свысока) на западную часть города, однако обед оказался, в сущности, ужином, и ничего, кроме самых обыденных городских огней… И вообще смешно, на вожделенный капитализм взгляд с телебашни, а вблизи – пожалуйста, Трептов-парк… Правда, в итоге капитализм пришел сам, и теперь не нужно никуда ездить, если это делается только ради капитализма как такового, его, в отличие от Эйфелевой башни, Колизея или египетских пирамид, ныне можно видеть прямо из окна, даже не выглядывая из оного… И что выяснилось? Да, капитализм это вещь, но вещь та еще…

Нона встретила Пенелопу на перроне, она была одета в джинсы, куртку и кроссовки, как, собственно, все вокруг, Пенелопа в своем элегантном, пусть и недорогом пальтеце сразу почувствовала себя странновато, хорошо хоть шляпу не надела, а то выглядела бы, как мушкетер среди гвардейцев, но не кардинала, а какой-нибудь краснознаменной дивизии, подумала она с облегчением, смешанным с разочарованием. Правда, в чемодане у нее лежала легкая куртка, которую почти насильно запихнула туда sister, «не будешь же ты ходить в кроссовках и пальто», так что в случае надобности она вполне могла мимикрироваться…

– Привет, – крикнула Нона еще с пяти метров, и Пенелопа внезапно оказалась перед трудноразрешимой дилеммой: целоваться или не целоваться? В сущности, они с Ноной никогда особенно близки не были, встречались, в основном, на днях рождения, и ей никогда не пришло бы в голову напроситься к той в гости, если б не достаточно горячее приглашение и уговоры Беллы…

Нона разрубила гордиев узел, храбро кинувшись Пенелопе на шею и одарив не троекратным, но поцелуем, спросила, как доехала, и отняла у нее саквояж, предоставив катить за собой чемодан на колесиках, на который та же Анук обменяла ее большую, практически неподъемную сумку, Пенелопа уже не первый год, обливаясь потом и проклиная все на свете, волочила ее за собой по миру, и не пустую, заполняемую по мере продвижения по дорогам этого самого мира, как положено суме, с которой… ну понятно, а, как правило, битком набитую изначально.

– Куда идем? – спросила она.

– На S-бан, – откликнулась Нона весело. – Это вроде метро, но едет поверху.

– Я в курсе, – буркнула Пенелопа, пытаясь вспомнить, был ли S-бан в восточном Берлине, как будто нет, ей, во всяком случае, на него садиться не довелось… Хотя разве вокзал не в восточной части?

– А черт его знает, – беззаботно бросила Нона, и Пенелопа подумала, что придется купить путеводитель, а то с таким гидом… впрочем, водить ее на экскурсии Нона вряд ли собиралась, обещала пристанище на пару дней, а экскурсии нынче даже в стоимость путевок не входят, к тому же она ведь работает, дочь, да и хахаля какого-нибудь наверняка завела, словом, полно хлопот, не зря мчится, как угорелая… странное, однако, выраженьице, разве ж угоревший способен бегать, ему одна дорога – на кладбище и то не на своих двоих…

Нона, впрочем, вдруг остановилась, бухнула саквояж на пол и сказала деловито:

– Постой тут, я пойду тебе билет куплю.

И испарилась. Улетучилась. Как угар, если вовремя окно открыть. А Пенелопа осталась глядеть ей вслед почти посреди дороги, обтекаемая густой толпой.

В отличие от сестры… Беллу Пенелопа знала уже… поди вспомни!.. Аршак, старший, заканчивал последний курс, и родители ломали голову над тем, как избавить его от неизбежной воинской повинности, что оказалось не так-то просто, да-да, хотя у Вардана знакомых врачей насчитывалось не сто, не тысяча, а пол Еревана, как пить дать… именно его чересчур обширные знакомства были всему виной, не всему то есть, а просто с Арменом Пенелопа столкнулась на жизненном пути с его подачи, и теперь ей без конца приходилось объяснять всем подряд, почему она не вышла за того замуж, а ведь, сколько не растолковывай, все равно никто не поверит, что не вышла, все будут твердо убеждены, что он не женился, таковы умонастроения даже людей интеллигентных, что говорить о массах народных, можешь хоть утверждать, что столкнула женишка с моста, до того осточертел, и тем не менее все будут спрашивать, как же он довел тебя до такого, изменял ли, колотил или ревновал… Так, значит, Аршак был на последнем курсе… а если учесть, что Пенелопу двоюродный братец со своей девушкой свел еще загодя, до брака, то получится… Черт побери! Какое это, в сущности, имеет значение, речь ведь совсем о другом, о том, что в отличие от сестры, которая вела освященный веками образ жизни, то есть была примерной женой и матерью, да и хорошей хозяйкой, разумеется, Нона или, если назвать ее полным именем, Юнона, родители окрестили дочерей по последнему в те времена слову, Изабелла и Юнона, не как-нибудь, так вот, Нона оказалась в семействе паршивой овцой, ну, может, не совсем, не целиком, от ушек до копытец, но местами, нечто вроде изнанки дубленки с многолетним стажем. Сначала она неправильно вышла замуж, слишком рано и не за интеллигентного парня с дипломом, пусть даже при новых порядках бесполезным, а за делягу, было это при Горби, в кооперативный период, когда появились ребята, мыслившие себя, ха-ха, бизнесменами, правда, дипломы у большинства все равно имелись, но в данном случае… В первые пару-тройку лет все вроде шло гладко, Нона щеголяла в дорогих одежках, что в Ереване актуально до сих пор, правда, не в одежках, произведенных супругом, а делал тот всякие трикотажные вещички, в Ереване тогда много таких продавалось, на вид они были… ну не то чтоб неказистыми, может просто не очень казистыми в сравнении со штучками из журналов мод или каталогов, подобных тряпочек тогда и в руках не держали (то-то и оно!), а чтоб носить… У Пенелопы по сей день сохранилось кое-что из продукции тех кооперативов, ныне павших в неравной борьбе с нашествием китайской и прочей дряни, ввоз подавил производство, как нравоучительно изрекал возомнивший себя экономистом Эдгар-Гарегин… странно, до чего эти процессы похожи на физиологические или фармакодинамические, сказал как-то задумчиво Армен, введение биологически активных веществ извне подавляет их выработку в организме, так и тут… да, лежали в гардеробе две маечки на бретельках, красная и синяя с кружевными вставками, и одна черная с зелеными листьями и прочей травой, прямо напечатанными на ткани, покупая, она подумала, что рисунок сползет при первой стирке, но очень уж ей понравилось, и продавщица стала уверять, линять, мол, не будет. И что вы думали? Пятнадцать чуть ли не лет прошло, и все цело, не полиняло, не выцвело, даже трикотаж не истерся, словно не с ткацкого станка сошел, а с прокатного стана… прямо тебе водопровод, сработанный рабами Рима… Да, и что? Словом, все у Ноны было как бы в ажуре (разве что кроме видимых частей тела, такие мужья, как у нее, ажурных одеяний не допустят), она даже институт не бросила, окончила и только потом родила, и тут ей вдруг попала какая-то вожжа под хвост или, с поправкой на эпоху, троллейбусная штанга, она развелась, взяла младенца, махнула этим самым хвостом, и только ее и видели… Или нет, видели ее еще некоторое время, она вознамерилась работать по специальности, а окончила, страшно сказать, юридический, возымела даже желание написать диссертацию на свою излюбленную тему, о презумпции невиновности, всем уши прожужжала, даже Пенелопе, Вардан, как всех и всегда, ее поддразнивал, а вот и Презумпция пожаловала, говорил он добродушно, когда вдруг появлялась Нона, а у нее имелось обыкновение появляться именно тогда, когда ее никто не ждал, заглянувшая к двоюродному брату на огонек (в камине) Пенелопа мирно беседовала с Варданом и Беллой, и тут неожиданно раздавался звонок в дверь… в те времена, кажется, стук?.. еще стук?.. или еще звонок?.. Словом, что-то раздавалось, и вбегала вечно куда-то спешившая Нона… Может, к ребенку, подкинутому дедушке с бабушкой? Собственно, она там и жила, у родителей, так что подкидывание не совсем то слово… Неважно, вбегала и, как правило, успевала к последнему куску торта… теперь она тортов, видимо, не ела, похудела килограмм на пять, везет же людям… Да, и что? Но потом, опять-таки вдруг, она заявила, что не время юриспруденции ныне, осточертело учить все новые законы… И то, Пенелопа вполне могла ее понять, все равно что какой-нибудь составленный из критиков парламент взялся б менять сюжеты литературных произведений, раньше, например, Раскольников убивал старуху, а теперь старуха Раскольникова, или братьев Карамазовых переделали бы в сестер, последнее, впрочем, не редкость, в театре или кино и не такое увидишь, разница только в том, что заучивать новые варианты никто не заставляет… Программы, конечно, меняли почем зря, писателей выкидывали, низвергая в пучину забвения (и память модного поэта поглотит медленная Лета, как наверняка заметил бы по этому поводу Пушкин), других из этой пучины извлекали, анатомировали, как положено, и подносили по частям учащимся, и однако к Достоевскому это отношения не имело, вообще классику не трогали, Карамазовы, Раскольников и прочие оставались на своих местах, как и Анна Каренина с Наташей Ростовой… кстати, эту парочку Пенелопа терпеть не могла и с удовольствием из программы убрала бы… Вон, прочь, долой! Вообще Толстой умел ставить все с ног на голову хлеще, чем несчастные Гегель с Фейербахом, Пенелопе нравился Болконский до тех пор, пока он восхищался Наполеоном, а как переставал восхищаться, так и нравиться переставал. Об Анне Карениной и речи нет, парадоксально, но Пенелопа, которая полагала, что сама наверняка сбежала бы от постылого мужа и даже не постылого, а просто такого, к которому не питаешь страсти нежной, вот поди ж ты, в литературном переложении подобных историй симпатизировала Татьяне, а Анну на дух не переносила, и поистине жаль, что изъять из школьной программы кого бы то ни было ей не было дано. Что до нововведений, Пенелопа все это прочла и перечитала миллион раз, «Доктор Живаго» это тебе не закон-новодел, который вчера приняли, а завтра уже пичкают поправками. Так что понять Нону было нетрудно, даже ее желание начать жизнь сначала, ведь подобные поползновения посещали и Пенелопу, теперь несколько реже, но она подозревала, что человеку свойственно надеяться на перемены к лучшему даже в глубокой старости, так восьмидесятилетная соседка день-деньской жаловалась Кларе, а то и самой Пенелопе на бездарных врачей, которые никак не вылечат ее ставшие тугоподвижными суставы… Как бы то ни было, в один прекрасный день Нона собралась и, подкинув, теперь уже действительно, свое малое дитя маме с папой, улетела в Москву. Время для такой акции было как нельзя более подходящее, ни света, ни отопления, ни газа, даже самые закосневшие в приверженности традициям родители, придавленные обломками цивилизации, не препятствовали авантюристически настроенным отпрыскам садиться на коня, шпагу за пояс, шляпу на голову и в путь, пусть и без рецепта старинного бальзама для лечения ран, телесных и сердечных, а бальзамы, между прочим, и в наше время очень кстати, поскольку острые углы подстерегают повсюду и современных Д’Артаньянов, будь они в штанах или юбках… собственно, юбки это анахронизм, ныне в них ходят только шотландцы (но не шотландки), выезжающие в дальние страны поболеть за свою футбольную команду, во всяком случае, среди европейцев, к коим, как известно, упрямо причисляют себя и армяне, полагающие, что неистребимое стремление проводить границу между Европой и Азией по Кавказским горам – пустой каприз географов… Возможно, они и правы, не географы, разумеется… Итак, Нона покинула родные пенаты. Чем она занималась в Москве, в Ереване знали только понаслышке, устроилась куда-то, работала чуть ли не официанткой, как, говорят, поступают девицы, метящие в кинозвезды, но то в Голливуде, так что неизвестно, может, на нее и возвели напраслину, она, во всяком случае, хождение с подносом отрицала категорически, кажется, ходила она все-таки с чем-то другим, как называются подобные персонажи, Пенелопа не знала, но встречать таковых в Москве ей доводилось, это молодые люди (в основном), которые вдруг преграждают тебе дорогу, а то и кидаются трясти руку с поздравлениями, мол, ликуйте, вы выиграли! Что? Известно. Какой-нибудь китайский хлам по цене, в два раза выше, чем в магазине, Пенелопе всегда казалось, что отыскать лопухов, которым можно втемяшить подобную липу… Лопухам липу? Пожалуй, растительную терминологию лучше оставить, сказала она себе строго… И однако лопухи… ну олухи, обормоты, все же находились, иначе торговые агенты, коммивагабонды быстро перевелись бы… кажется, они и перевелись, но Нона к тому моменту успела переквалифицироваться в работника бюро путешествий, по слухам, даже сама съездила в пару стран, такие организации это практикуют, человек побывавший сумеет вскружить клиенту голову куда успешнее, нежели человек прочитавший и даже посмотревший (в записи). И вот там-то… а может, и не там, логические выводы отнюдь не всегда верны и временами даже не совсем логичны… словом, Нона вдруг сообщила потрясенной родне, что перебирается в Германию. Как, почему? Предположение Беллы насчет немецкого языка, который они обе, правда, по очереди, с интервалом в несколько лет, учили в школе, да-да, были времена, когда в учебных заведениях проходили и другие языки, кроме наречия наглосаксов, так вот, предположение, что дело в языке, с первой минуты показалось Пенелопе, как и собственному мужу Беллы, а Пенелопиному любимому двоюродному братцу Вардану, несостоятельным, если б люди вот так запросто переезжали в ареалы распространения тех языков, которые учили в школе, то… Что? Нет, было бы преотлично, но ареалы поприятнее обнесли себя ныне символической колючей проволокой в виде всяких законов и постановлений типа «Посторонним В.», и даже бывшему юристу их не обойти… хотя действующие обходят, куча знакомых армян, правдами и неправдами пробравшихся в Штаты, наняв ловких адвокатов, каким-то образом там узаконилась, но Германия не Америка и… И что? А то, перескочила через излишние сложности в очередной раз утерявшая нить Пенелопа, что Нона, как выяснилось позже, тоже решила через них же перескочить, а именно, вышла замуж, но не взаправду, а фиктивно, и однако бесплатно, за некого великодушного приятеля, не армянина, конечно, а еврея, потому как по армянам Германия не плачет, а по евреям даже очень… Оченно, как выразилась бы какая-нибудь дореволюционная ипостась Пенелопы (при условии, что она владела бы русским языком). По армянам не плачет никто и нигде, турки уж вне всякого сомнения, говорят, они приняли или готовятся принять закон, по которому каждого, кто посмеет упомянуть о геноциде армян на исконно (со времен Ноя) турецкой территории, цап за шкирку и в кутузку лет на десять. И за это Турцию собираются принять в Евросоюз, ну может, не совсем за это, однако есть немало якобы мыслящих людей, которые упорство в заблуждениях благосклонно принимают за твердость духа, а именно за твердость, надо полагать (читай упорство в заблуждениях), за что же еще, турков и холили-лелеяли весь двадцатый век в качестве союзников против империи зла (а Турция, конечно, республика добра), не зря ведь о геноциде никто пикнуть не смел, вот Франция только недавно его признала, не прошло и ста лет. Правда, надеяться, что еще сто лет, и дело двинется дальше, не приходится, потому что через сто лет в Европе будут жить сплошные турки, они народ хитрющий, не мытьем, так катаньем (турецкую баню в каждый дом, а не выйдет, так мы посмотрим, кто будет кататься, кто саночки возить, а кто возить откажется, того катком, и не вальком, а тем, что для асфальта), завоевать Европу не сумели, так теперь решили в нее, ха-ха-ха, вступить, знаем мы эти вступления под американскую дудку, и ведь даже дудка эта вразумить обалдевших европейцев не может, не понимают, что америкашкам-то одно интересно, не дать Европе слишком усилиться, да, политика есть дело грязное, как, помнится, распевал тот же Джордж Вашингтон в «Десяти днях» на Таганке, и грязь это не лечебная и даже не та, в которую превращается тающий под колесами и подошвами снег, ведь снег, он белый и свидетельствует как бы о чистых намерениях небесной канцелярии (хотели как лучше…), а в политике чистого нет ничегошеньки, от намерений до исполнения все заляпано черными брызгами, если не красными пятнами… Да, Пенелопа рассердилась всерьез, что могло бы показаться странным, ведь каждый, кто с ней был более или менее знаком, знал, что тему геноцида она муссировать не любит, но что поделаешь, нет на свете армянина, даже среди тех, кто по-армянски два слова связать не может, у которого в душе при упоминании этого слова не скребли бы кошки (леопарды, львы, саблезубые тигры), пусть они и не подают виду, что носят в себе весь этот зоопарк… И однако речь шла совсем о другом, напомнила себе Пенелопа, и непонятно, какие ассоциации могли… впрочем… она с трудом, но отыскала начало этого мутного потока… от евреев к армянам перейти не так сложно, как кажется… Итак, Нона, прицепив свой армянский вагон к еврейскому локомотиву, пересекла границу, и не одну, устроилась в Берлине, нашла работу, даже дочку забрала, для чего приезжала в Ереван, Пенелопа с ней, правда, не виделась, была в отъезде (вернее, в отлете, у Анук в Москве), но Белла потом ей жаловалась, что вела себя сестрица загадочно, ни о чем толком не рассказала, потому, наверно, она (Белла) и стала теперь подбивать Пенелопу сделать короткую остановку в Берлине, «все равно ведь будешь проезжать, неужели тебе не интересно сравнить до и после, а Нона будет рада»… Ой ли, усомнилась Пенелопа, но Белла принялась горячо ее убеждать, мол, человек на чужбине, ты же понимаешь, каково оно, а через пару дней позвонила сама Нона, оповещенная, разумеется, сестрой, стала приглашать, и видно было (то есть, конечно, слышно), что действительно с готовностью, а не по принуждению, так и есть, ностальгия замучила, тоска по привычному окружению, не только родных и подруг, но и полузнакомых людей примешь с удовольствием… Клару, попавшую несколько лет назад в Америку (вот везение так везение, с театром на гастроли, в наше-то время), наперебой звали к себе родственники, которых в Ереване она годами не видела, не просто в гости, а пожить недельку, «что ты в гостинице своей потеряла», возили по Лос-Анжелесу, водили в рестораны, делали подарки… Что касается Ноны, то роль соглядатая Пенелопе не слишком улыбалась, но, с другой стороны, и самой было любопытно, как это она, женщина, армянка по рождению и воспитанию, сумела пустить корни в чужой стране, ведь в Армении детей к самостоятельности не очень-то приучают, держат под родительским крылышком до упора, а то, что армянская женщина умеет вести хозяйство и вкусно готовить, даже не плод планомерной подготовки, напротив, матери стараются держать девочек подальше от кухни и прочего, давая им «надышаться» перед тем, как окунуться во взрослую жизнь, нет, все это как бы носится в воздухе или уже засело в генах… Хотя и не всегда выдается ими по первому требованию… Пенелопе вспомнилось, как однокурсница, смеясь, рассказывала ей о своих кухонных упражнениях: родители уехали на недельку, и та, не маленькая вовсе, а вполне уже взрослая, восемнадцати или девятнадцати лет отроду, осталась хозяйничать и надумала сварить себе с братом борщ, нарезала овощи, всыпала в кастрюлю, а сверху положила сырое мясо… «И никак не могу понять, почему такая несъедобная гадость получилась»… Да, а ведь найти работу в чужой стране, да еще зная язык настолько, насколько его проходили в советской школе, это тебе не борщ сварить…

Вернулась Нона, снова подхватила саквояж и побежала. Они влетели в вагон, плюхнулись на свободные места, поезд тронулся, и Нона наконец спросила:

– Ну как там наши?

Ты ведь регулярно им звонишь, хотела заметить Пенелопа, но не стала, в конце концов, они с Анук тоже болтали по телефону…

– А что тебя интересует? – спросила она.

– Все, – ответила Нона кратко, и Пенелопа хмыкнула.

– С самого начала? – поинтересовалась она вкрадчиво.

– С самого.

– Ладно. В начале было слово, – произнесла Пенелопа с тягучей торжественностью.

Нона жила в Шарлоттенбурге.

– Когда-то это было аристократическое предместье, – пояснила она с достоинством. – Берлин ведь, как и многие другие большие города, складывался постепенно, втягивая в себя предместья, близлежащие деревни и городки.

Пенелопа кивнула, об этом она успела прочесть еще дома, в Ереване, в «Искусстве стран и народов мира», толстенном, основательнейшем и подробнейшем советском издании, в котором люди, лишенные возможности сесть и поехать в дорогие их сердцу города, вдохновенно описывали в них чуть ли не каждый дом, мысленно ощупывая камни архитектурных памятников и всматриваясь в мазки великих художников. Оттуда же она почерпнула, что застраивался город не сплошняком, между бывшими отдельными поселениями оставлялись кусочки леса и иной природы, зеленые зоны, выражаясь казенным языком энциклопедий. Правда, лесов пока видно не было, однако Шарлоттенбург ей понравился, приятные старые дома, не самые заковыристые, но солидные, не стекляшки какие-нибудь.

Нона жила в нескольких сотнях метров от станции, идти всего-ничего, через пять минут они оказались у большого семи– или восьмиэтажного здания. Потолки в квартире были высоченные, хоть антресоли строй, прихожая тесная, кухня напоминала московские интеллигентские советских времен, а комната, к вящему смущению Пенелопы, оказалась одна, большая, правда, но единственная, с непритязательной мебелью и двумя ложами, поуже и пошире, одно– и двухместным, иными словами.

– Ты будешь спать на кровати Лулу, – сказала Нона, – а она со мной, мы всегда так делаем, если гости.

Да уж, подумала Пенелопа, гости, ну конечно, прямо потоком, немцы наверняка только и делают, что ночуют в чужих домах, а особенно любят спать в одной комнате с иностранными беженцами! Или иммигрантами, как хотите. Вслух она своих размышлений высказывать не стала, пробормотала что-то невразумительное, мол, не знала, что так вас стесню, неудобно вышло…

– И вовсе ты нас не стеснишь, – отрезала Нона. – Днем я на работе, Лулу в школе, да и вечером… Словом, чувствуй себя, как дома, распаковывайся, видишь там шкаф, подвинь вещи Лулу в сторону и развесь свои, а я пойду сварю кофе.

Лулу было не совсем обычное сокращение от Луизы, как Нона не преминула окрестить свою дочь, не ударила в грязь лицом (а каким, спрашивается, местом, ведь если б вовсе не ударялась, грязь бы не упоминали), удержала планку на высоте, заданной родителями… Вообще-то говоря, в Армении прослеживалась другая тенденция, если одно поколение называло детей вычурными европейскими именами, то следующее вдруг в приступе патриотизма или чего-то еще возвращалось к истокам, и появлялись целые армии царей и полководцев, на худой конец, католикосов и иных религиозных деятелей: Тиграны, Варданы, Артавазды, Нерсесы и прочие Анаиты, Рипсимэ и Гаянэ (среди женщин, правда, преобладали языческие богини и христианские святые, довольно причудливая смесь). Так Белла, не без участия Вардана, естественно, назвала своих сыновей Аршаком и Ашотом (в характере последнего даже просматривалось нечто железное), но Нона тенденцией пренебрегла, кто знает, может, она уже тогда намыливалась в Европу? И какого, спрашивается, рожна? Что у нее тут есть такое, чего не было в Ереване? Квартира отдельная? Так ведь не своя, снять можно было и там, если уж у родителей тесно. Хотя у ее родителей как раз не так и тесно, в отличие от Пенелопы ей не приходилось ютиться на веранде, где летом, правда, прохладно, зато зимой холод собачий, какой там собачий, пингвиний, беломедвежий, нет, Нона раскинула свои пожитки на целых двадцати метрах свежеотремонтированной комнаты, одной, да, но и тут у нее не две, а что до кухни, так ведь у плиты мама орудовала, а дочка только кормилась, как это бывает, Пенелопа отлично знала по себе, приходишь с работы, наливаешь из кастрюли в тарелку супец и ешь, салатик там, картошечка, а потом складываешь пустую посуду в раковину и с книжечкой на диванчик. Чего еще человеку хотеть? Понятно, свободы. Хотя женщины, в основном, ездят из страны в страну не в поисках свободы, а совсем наоборот, надеются «устроить свою жизнь», так это в Армении называется, и, кажется, не только в Армении.