Текст книги "Пенелопа пускается в путь"

Пенелопа открыла дверцу большого шкафа, сдвинула поближе друг к другу висевшие там одежки, были в наличии даже пустые плечики, наверно, Нона позаботилась заранее, Пенелопа почувствовала прилив благодарности и открыла чемодан… собственно говоря, особенно распаковываться она не собиралась, это ведь промежуточная остановка… и тем не менее четыре дня, не будешь же разгуливать в одном свитере… Она вынула еще один в дополнение к тому, который на ней был, потом, поразмыслив, извлекла джинсы, пресловутые кроссовки и куртку Анук. Нет уж, она не допустит, чтобы ее приняли за провинциалку, уроженку отсталого восточного государства, где ходят чуть ли не в платьях, в Европе жить, по-европейски выть… в смысле быть, то есть одеваться… Правда, Берлин еще не вся Европа и даже не вся Германия… вот в Париже наверняка… Она чуть приободрилась, но тут же снова приуныла, вспомнив, как они с Анук донимали папу Генриха, которому удалось посетить Париж еще при советской власти, случалось и такое, правда, длилось это счастье всего три дня, прочие ушли на театральный фестиваль в Ниме, кажется, еще на что-то, однако он гордо повествовал, что почти не спал все 72 часа, дабы успеть оббегать хоть малую часть, и любая, самая крохотная уже частичка этой малой части вызывала у него исступленный восторг, но когда дочери начинали требовать рассказа о парижанках, неотразимых, дивных, воспетых целой армией писателей, папа Генрих заметно увядал и принимался бормотать что-то неопределенно-невразумительное, мол, особых красавиц ему почему-то не попадалось, да, великодушно соглашались девочки, француженки, судя по кино, во всяком случае, не очень-то хороши собой, но они, должно быть, безумно ухожены… У-хо-же-ны! Прически, макияж, кожа, доведенная непревзойденной французской косметикой до совершенства!.. Ну и знаменитая парижская элегантность… Но папа Генрих все равно пожимал плечами и покачивал головой, а под конец ляпнул что-то совсем уж несуразное, типа «ваша мать выглядит лучше любой из парижских дам, которых мне довелось встретить», и они решили, что отец то ли придуривается, то ли ему просто не повезло, наверно, все парижские красотки уехали на лето за город, либо они вовсе по улицам не разгуливают, а только раскатывают на своих пежо и рено, словом, иллюзии если и были утрачены, то не полностью и окончательно, и Пенелопа не теряла надежды, что не зря потащилась в дорогу в пальтеце и на каблуках… Да, но пока… Она хмуро прошествовала в прихожую, сняла пальто с вешалки, заменив его курткой, отнесла в комнату и повесила в шкаф.

– Что ты там бродишь? – крикнула Нона. – Закончила? Если да, иди, кофе готов.

Итак, кофепитие предполагается осуществить на кухне, впрочем, Пенелопу это не пугало, как-никак она прожила достаточно лет, чтобы к подобному модус вивенди привыкнуть, не каждый ведь день гостишь у сестры с ее выкидонами, а простые постсоветские люди как питались на кухне при коммунистическом режиме, так делают это и дальше, собственно, и Нона, надо полагать, освоила данную методу не в Германии.

Пенелопа прошла на кухню, уселась на шаткий табурет и водрузила на стол локти, нужна ведь хоть какая-то опора. Нона поставила перед ней, как это теперь принято везде, кроме Армении, кружку и налила кофе из стеклянного кофейника, успела уже сменить джзве на кофеварку, огромный агрегат, качество кофе, капавшего из которого, было, как того и ожидала Пенелопа, уже знакомая с этим чудом техники, обратно пропорционально его величине, жидкая теплая бурда. И однако кофеваркой оснащение Норы не ограничивалось, она возилась с еще какой-то четырехугольной плоской штуковиной, на которой горела лампочка, пока Пенелопа располагалась, та погасла, Нона откинула крышку и довольно сообщила:

– Будем есть горячие бутерброды. Очень удобно, знаешь ли, обед ведь готовить не всегда охота… – «всегда неохота» звучало бы точнее, отметила про себя Пенелопа, не в укор, а так, из врожденного чувства справедливости, – а горячего хочется. А тут раз-два. И быстро, и вкусно.

Бутерброды действительно оказались вполне съедобными, хотя было в них всего-ничего, хлеб, сыр, помидор, прямо как исконная армянская летняя еда, но с подогревом, а что быстро… Обед варить, конечно, похлопотнее будет, особенно, если далеко с работы тащиться, еще и на кухне торчать, совсем копытца откинешь…

– А где ты работаешь? – полюбопытствовала она без напора, не хочешь, не говори, и Нона ответила тоже с ленцой:

– Да есть тут одна лавочка. Занимается беженцами.

– И большая?

– Солидная.

– То есть, скорее, не лавочка, а супермаркет? – уточнила Пенелопа.

– Вроде того, – усмехнулась Нона.

– И что ты там делаешь?

– То да се… В основном, конечно, имею дело с армянами.

– И много их? – поинтересовалась Пенелопа.

– Порядочно.

– Странно, – уронила Пенелопа задумчиво. – Никогда не слышала о людях, уехавших в Германию. Кроме тебя, конечно. Штаты – да, в Данию там, во Францию кое-кто подался, в Грецию – знаю пару человек, но сюда…

– Есть, есть, – сказала Нона. – Не так много, как в Штаты, но несколько тысяч человек за последние годы сюда все-таки перебралось.

– Значит, теперь и в Берлине возникла армянская община, – констатировала Пенелопа.

– Почему возникла? – удивилась Нона. – Тут и так она была.

– Да? Эмигранты первой волны?

– Разве у нас разберешь, какая волна первая, какая десятая? Если армянскую эмиграцию волнами мерить, то выйдет постоянный шторм, – отозвалась Нона философски.

– В советское время был небольшой штиль, – заметила Пенелопа.

– Да, один на пару тысяч лет. Я как-то ездила в институтские годы в Польшу по комсомольской путевке…

– Все мы ездили, – пробормотала Пенелопа.

– Тем более. Там где-то, уже не помню, где конкретно, рассказывали, что первую кофейню в Польше открыл армянин. А ты говоришь, волна.

Пенелопа хмыкнула.

– Забавно. Буквально вчера или позавчера, мы в Москве тоже обсуждали армянскую эмиграцию. Я ведь через Москву решила добираться, чтобы провести пару дней у сестры, пообщаться хоть немножко.

– С Ано? – сказала Нона. – И как она?

– Нормально.

– А литературные дела ее как? Мы ведь с ней виделись тут в прошлом году, когда она приезжала на презентацию своего романа.

– Пока ничего, – ответила Пенелопа осторожно.

Она говорила чистую правду. Книгу Анук действительно перевели на пару европейских языков, издали, а дальше, как бог даст. Какой именно бог? Массы народные? Издатели? Агенты? «У-у, ты себе не представляешь, какие это хищники, почуют прибыль – вцепятся, а не будет прибыли – коленкой под зад, писателей теперь много, и не они в литературном процессе главные, – сказала Анук, зябко поведя плечами. – В Германии у меня агентесса, такая, знаешь, особа, с хитрым прищуром и плотоядной улыбочкой, зубки острые, аж страшно… а тут… тут их и нет почти, в России больше работает система ты-мне, я – тебе, агенты – редкость, мне еще крупно повезло, попалась милая девочка, интеллигентная, начитанная и наивная, вроде меня дуреха, думала, кажется, что ее функция – выискивать жемчужины в куче не хочу говорить, чего, и, представь себе, выискивала, возилась с рукописями, а там, по-моему, никто ничего не читает, они просто продают дальше то, что уже продалось здесь, а что продается здесь? Дрянь, естественно, как, собственно, и везде. Главным образом. А вот какая именно дрянь… то есть, понятно, какая, та, которую толкают, слишком много книг развелось, самому не сориентироваться и читают, то, что проталкивается, раскручивается, как они говорят, а вот почему из безбрежного моря дряни раскрутчики вылавливают именно эту, а не ту, понять простому читателю и даже писателю никак невозможно»… «Но тебя же никто не раскручивал», возразила Пенелопа, и Анук усмехнулась: «Так ведь я в раскупаемых авторах не числюсь». «А почему западные агенты за тебя взялись?», спросила Пенелопа, и Анук задумчиво сказала, что, книжечку ее, видимо, приняли за дамский роман, хотя таковым ее счесть трудно, пусть героиня ее женского пола и любовная история присутствует, не без того. Пенелопа аж хихикнула, посчитать произведеньице Анук с ее латинскими изречениями… добро б еще накидала в текст английских ругательств, которые всем понятны… изречениями, каламбурами, да еще литературными аллюзиями… а стиль!.. «предложения у тебя, как река, – сказала она как-то сестре, – нырнешь туда, и несет, несет, неизвестно, выплывешь или утонешь»… «так в том и суть, – ответствовала Анук надменно, – или ты предпочитаешь прыгать с кочки на кочку?»… нет, такой опиум никакому народу не нужен… А какой нужен? Неочищенный, маковая соломка, теперь в ходу зелье попроще, морфий и тот стал для наркоманов чересчур уж рафинированным… В последние годы Пенелопа обнаружила, что детектив тоже деградирует, а ведь когда-то казалось, что низкому жанру спускаться вроде некуда, и однако он не просто спускался, а скатывался по ступенькам, бодро перепрыгивая через одну-две-три. Когда это было, чтоб детектив приходилось оставлять недочитанным, никогда прежде с Пенелопой такого не случалось, но теперь… Кстати, и Анук перестала читать фантастику, видишь ли, объяснила она замогильным голосом, когда Пенелопа высказала и выказала ей свое удивление, фантастика бывает классическая, примерно средней трети прошлого века (какого, какого? – переспросила Пенелопа и приумолкла, да, как ни крути, а родилась ты, Пенелопея, в прошлом веке!) и плохая, первую я уже прочла и не единожды, а вторую не хочется и, честно говоря, не можется… Именно так! Пенелопа детективы на классические и прочие не делила (и очень даже зря!), но несколько раз подряд ей попадались как бы новинки, книги не каких-нибудь, а крупнейших московских издательств с интригующей (поначалу, а ныне пугающей, как некое «мене, текел, фарес») пометкой «бестселлер», которые она бросала на половине, а то и ближе к началу… вообще-то вернее было бы называть это самое ворстрайтером, ведь раскупаемость явление вторичное, люди стараются как можно меньше шевелить мозгами, и потому, чем беднее по языку и примитивней по содержанию, тем им ближе и роднее, да, если б история человечества заслуживала еще одного эпиграфа, то подошло бы «Упаси Боже Лишний Раз Шевельнуть Мозгами!», собственно, для того бог и придуман, чтобы от избыточного (якобы!) шевеления избавить, конечно, шевелящие тоже были (и есть?), взять хотя бы жрецов, которые бога и изобрели, поскольку им хотелось шевелить не только самим, но и за других, но другие эти, иными словами, массы народные, большинство, мечтали именно избавиться, потому бога того или богов приняли и возлюбили (прости, господи! – на всякий случай мысленно изрекла Пенелопа, подняв молитвенно очи к потолку, – это ведь просто теоретизирование, очень легкое шевеление, не более)… Конечно, жрецы давно канули в Лету, а прочие священнослужители ничем таким не занимаются, у них ведь есть Книги, где все написано и предписано раз и навсегда, но иные категории шевелящих сохранились, кажется, до сих пор, правда, теперь их большая часть сочиняет компьютерные программы, и им не до чтения худлитературы, ну а прочие читают, естественно, селлеры, которые бест, дабы уберечь от перегрузок свои извилины, не мешая им потихоньку разглаживаться… А поскольку Пенелопа, пусть она программ не писала и вообще о компьютерах понятие имела весьма приблизительное, поступаться принципами, в смысле извилинами, не намеревалась, а наоборот, углубляла свои мозговые борозды с усердием трудолюбивого пахаря, ее отношения с бестселлерами испортились, не сложившись, и хотя бросать свои эстетические упражнения на половине она очень не любила, во всяком случае, раньше, и честно старалась дочитать, досмотреть, дослушать все, за что бралась, ей пришлось изменить культурную политику и ограничить свой круг чтения. Уменьшить его радиус, так сказать. Жизни не хватит, знаете ли, на всю ту белиберду, которой нас якобы лишала, а на деле, выходит, спасала от нее, советская власть. И как она несколько лет назад стала выключать телевизор посередине всяких американских фильмов, так теперь… И что интересно, не все даже эти детективы были американскими, попался и один – о ужас! – французский, благополучно уничтожив, как явление искусства, мировой кинематограф, америкашки принялись за литературу, наводняя мир своими усердно проталкиваемыми поделками и портя вкус читателей, и пожалуйста тебе, горы голливудских фильмов, написанных на бумаге, которая, как известно, все терпит (как, впрочем, и кинопленка)… а нет, чтоб восстать, взбунтоваться, выскользнуть из печатных станков и гордо рассыпаться в прах, бунт, к сожалению, бессильный, нечто типа «в смерти моей прошу винить»… вот с пленкой дело другое, могла бы… Ух ты!.. Пенелопа живо представила себе всяких там сценаристов и режиссеров, обмотанных витками кинопленки, которые стягиваются все туже и туже… Лаокоон, бедняга, предвещал катастрофу от чистого сердца, а эти парни измышляют всякие бедствия на потеху публике, но зато у змей, которые их удушат (держи карман шире!), острые края… Нда… Жалко, черт возьми, что неодушевленные предметы, в которых нередко куда больше души, чем в одушевленных, не могут хоть иногда поступать по-своему… Правда, сама Пенелопа бестселлеров не покупала, благо, у нее было достаточно подруг и приятельниц, выкидывавших деньги на что попало. Просто уму непостижимо, что читают люди! От одних названий можно концы отдать. «Смерть на ложе любви». «Что хотел сказать труп?». «Убийца приходит с топором»… это, впрочем, уже Достоевский. Странно, что никто еще не додумался перекрестить старые книжки. А что? «Смерть, любовь и Великий Инквизитор». Чем не бестселлер? «Женщина под поездом». «Мститель из Эльсинора». «Чернокожий душитель»… стоп, Пенелопея, это неполиткорректно… хотя, если разобраться, как раз наоборот, уточняющее определение означает ведь, что обычно душители относятся к белой расе, но кто теперь изволит в чем-то разбираться… да и все это в корне неверно, непонятно, откуда взялось, что Отелло был афро-, как они выражаются, американцем, во времена Шекспира маврами называли арабов… ладно, пусть будет «Душитель с Кипра»… Еще? «Дунсинанский ужас». И так далее. Во! Расхватывали бы, как горячие пирожки… то есть гамбургеры с кока-колой, или что там они едят… Да, кстати, о гамбургерах или не совсем о них, Ник ведь подвел под все это теоретический базис, глобализация, сказал он, в смысле буркнул, мрачно и внушительно, дошла до литературы, а что такое глобализация? Это когда вместо того, чтобы издавать миллионы разных книг, издают несколько и втемяшивают миллионам. А что можно втемяшить миллионам? Если прибегнуть к простейшей аналогии, не рокфором ведь кормят в фаст-фудах и прочих «Макдональдсах», и не гусиной печенью с устрицами и мидиями, а гамбургерами. И все едят, как миленькие… Именно что едят! Едят, читают и еще другим подсовывают! Подруга Нина притащила Толкина и месяц, не меньше, изо всех сил втолковывала Пенелопе, что бестолковщина эта высшего толка, до тех пор, пока та не прочла целый роман или два, сколько их там было, потом закрыла книгу и дала обет никогда не притрагиваться к обложкам, на которых написано: фэнтези. Если кто-то и даже целое человечество стало впадать в детство, зачитываясь сказочками, это еще не значит, что отдельные его представители не имеют права оставаться в здравом уме. Затем кто-то пытался подсунуть модного ныне в России японца, Мы-руками, кажется. Или Вы-ногами? Был еще какой-то бразилец, весь в заглавных буквах, но все это вроде не детективы, а… Не литература, конечно, с литературой, кажется, покончено… Пенелопа вспомнила, как Ник в свое время зачитывал супруге какие-то места из Шпенглера, а супруга одобрительно кивала головой… да, видно придется согласиться со всей этой тронутой троицей, la comedia e finita, как выразился некто Тонио, задергивая занавес над телом не самого смешного из паяцев. E finita, и не только комедия, но и трагедия, драма, роман, новелла, повесть, что там еще? Великая французская литература, родив в последних потугах Камю с Сартром, тихо и противно умирает в уэльбеках, русская, блеснув серебряным веком и Булгаковым, испускает дух в творениях всякого рода сорокинопелевиных, и даже латиноамериканская, связанная с европейской генетическими узами и потому способная считаться последней надеждой, ненадолго вспыхнув, тоже угасает, вслед за Маркесом и Кортасаром топают коалы… нет, коэльи, коалы книжек не пишут, хотя, говорят, пальцы у них точно как у людей, и это странно, что не пишут, поскольку единственный отличительный признак тех, кто берется ныне за перо, в смысле за клавиатуру, это пальцы… Словом, кино сменилось сериалами… Ну а если вдруг все это впихнут в школьную программу? Мало ли, лет десять назад по телевизору показывали Трюффо и Феллини, а теперь что? Понятно что, а почему? Да просто, наверно, сменилось работающее на телевидении поколение, вот и во всякие минкульты придут новые люди – и бумс! Да, Пенелопея, зря ты себя утешала тем, что классику не переделаешь и вообще. Придут, перепишут школьные программы, заставят все это преподавать, а то и читать… Собственно говоря, Пенелопа, следуя своей неудержимой тяге к знаниям (как пишут в художественных биографиях Михайло Ломоносова), а также неистребимой потребности смотреть в корень вещей (а это о ком пишут? О Канте?), иными словами понять причины популярности вышеуказанных авторов (чего ей, конечно, не удалось сделать, ибо познать непознаваемое нельзя, что бы там не утверждали гностики… если, разумеется, они утверждают именно это), прочла по творению каждого, а пелевинских опусов – с напрягом и одышкой – так даже два… А ведь она всегда недолюбливала сатиру. Вот интересно, предмет у сатиры и юмора вроде один, но то, что юмор преподносит легко и даже с удалью, в объятьях сатиры почему-то превращается в жуткую тягомотину… А знаешь, красавица, сказала себе Пенелопа грозно, в последнее время я замечала за тобой некоторую склонность к этому жанру. Это неприятно. И хотя еще Ювенал утверждал, что трудно не писать сатир, надо от этого удержаться, не то превратишься в зануду, и никто не станет тебя слушать, а если, паче чаяния, ты надумаешь на старости лет написать книжицу-другую, то никакой нобелевской премии… Впрочем, кто сказал, что сидельцы… нет?.. ну сиделки… ладно, участники посиделок нобелевского комитета не такие же люди, как прочие, и не вольются, если уже не влились, в повсеместный революционный порыв, да-да, ведь еще дедушка Ленин учил чужих (у него-то своих не было, и это только справедливо) внуков, что чем хуже, тем лучше, и что призрак бродит по Европе… И бродит, а что вы думали, не коммунизма, конечно, а этого самого порыва, чем хуже, тем лучше… увы, уже не призрак, уже просматривается мускулистая плоть и маленькая головка на толстой шее, уже тираннозавр, тиран-но-завр, завр-но-тиран, иными словами раритет, поскольку прерогатива тиранить намертво закреплена за существом, забравшимся по эволюционной лестнице на самую верхотуру, то есть на чердак, в лучшем случае, на крышу, где скользко и откуда только одна дорога, сами знаете, куда, тиранить и подавлять, где там бедным беспомощным заврикам, подавлять и тиранить… «Самое печальное, – сказал однажды Ник, – то, что при социализме можно было хоть в стол писать, надеясь на светлое будущее, а теперь, когда это будущее наступило (железной пятой), и это отпало. И что делать? Метать бисер перед свиньями обидно и бессмысленно, а перейти на производство желудей и, следовательно, переквалифицироваться в дуб, тоже не каждому охота. Хотя многие по этому пути и пошли»… Да уж! Виктория! – как поет толпа в «Отелло»… Пишите, ребята, творите, учиняйте, делайте литературу… Впрочем, все это литературой даже и не называется, теперь у них другое есть словечко: чтиво, прилагается обычно к произведениям совершенно нечитабельным… собственно, как уже сказано к последним ныне можно свободно отнести и большую часть детективов… Нина, например, купила роман некого грузинского анархиста, называлось странно, передразнивался Булгаков… Тромбон? Нет, тут не прослеживается прямая связь… Бегемотелло? Что-то эдакое, неважно, бред сивой кобылы… а почему, спрашивается, сивой? Наверно, имеется в виду, что она седая, то бишь старая и умом тронулась, по-современному, нечто вроде пожилой лошади, страдающей старческим слабоумием или болезнью Альцгеймера, последнее особенно модно, куда ни повернись, Альцгеймеры, и скорее всего, оное страдание не столько у того, кто накатал, тот, наверно, просто издевается или дурака валяет, а у тех, кто читает, да еще и хвалит… И ведь анархист не один, у него и напарник есть, некий Перверте, иностранец, правда, но это без разницы, его точно такой же псевдодетектив притащил Пенелопе уже не упомнишь кто, якобы, это самый смак для интеллигентного человека… За интеллигентов у них теперь «белые воротнички», но от такого чтения и те одуреют, если предварительно за него же, за воротник, грамм триста беленькой не заложат… А вы говорите! Да кто же будет завихрения Анук читать, к тому же без изюминки – как следует переваренной и извергнутой на радость массам, sister ведь экскрементальную прозу (которую особенно любит читать чистая публика) писать не будет, она человек брезгливый, руки моет почти безостановочно, и чтоб из-под ее пера, в смысле шарика, вышло нечто эстетически годное если не для плебеев, то для первертов… с маленькой буквы, ведь нынче читатель либо из первых, либо из вторых… есть, правда, еще некоторое количество отщепенцев, налегающих, в основном, на классику, учат наизусть, как аббат Фариа, зарылись, подобно страусам, с головой в немодные тексты и воображают, что отсидятся, не будут же их сокровища жечь выползшие из Бредбэри монстры с огнеметами. Конечно, не будут, чего ради дорогой бензин тратить (у машин своих любимых-драгоценных отнимать), сами сгниют, не сейчас, так через несколько десятков лет, процесс, как говорится, пошел, стоит владельцу библиотеки помереть, как наследнички немедленно тащат книжки в букинистический, и не по одной, а оптом, дабы освободить помещение, сделать евроремонт и сидеть там визави со своим ящиком, а вернее, ящиками, теперь ведь есть еще музыкальные центры и домашние кинотеатры, при ближайшем рассмотрении оказывающиеся теми же грудами динамиков, при чем тут вообще кино, не поймешь, и что интересно, никто уже не собирает не только книг, но и фильмов или пластинок, en masse, конечно, те, кто имеет библиотеки, понятно, не в счет, у них как раз и фильмы могут найтись, и классическая музыка, а вот те, кто en masse, держат в доме одни ящики, видеокассеты берут в прокате, а диски покупают, слушают, наслушаются и выбросят, купят другой, что, в общем-то логично, одноразовое искусство оно и есть одноразовое, Пенелопа знала и людей, которые, прочитав книжечку, суют ее в мусорный ящик, что тоже не лишено логики, не всякую ведь печатную продукцию на полку поставишь, иную и неудобно как-то… А поди распознай при покупке, с чем дело имеешь… Собственно, один способ, кажется, есть, важная такая примета, заглядываешь перво-наперво в конец, где тираж, и чем он больше, тем, стало быть, книга хуже… Тоже логично, ведь какое в мире издание самое высокотиражное? Правильно, туалетная бумага. Что удивительно, никто не додумался еще печатать на ней те самые, одноразовые, книги. Прочел, вырвал страничку, использовал и спустил в унитаз, приятное с полезным, а какая экономия!.. Собственно, одноразовые издания уже появились, даже читать не надо, взялся за листочек, и он тут же отклеивается, дошел до конца, а у тебя в руках уже папочка с бумагой, только грубоватая она, бумага эта, да и форма и содержание большей частью не совпадают, анархисты у них в твердых обложках, а на временно скрепленных листиках Цезарь с Цицероном… Понятно, тех никто читать и не будет, купит и поставит на полку, вот и останутся целенькими, кто теперь соизволит «Записки о Галльской войне» открыть? Ник? Вот-вот! Осталось, чтоб издатели еще со всякими Никами считались!..

За этими веселыми, хоть и не всегда гармонирующими с трапезой мыслями Пенелопа сжевала несколько бутербродов, допила вторую кружку кофе, отставила ее в сторону и энергично сказала:

– Спасибо. А теперь, если ты не возражаешь, я пойду погуляю.

– Пойдем вместе, – предложила Нона. – Сегодня ведь воскресенье. Я тебе покажу для начала окрестности. Вот завтра я работаю, будешь одна ходить. Хотя я с удовольствием тебя сопроводила бы, не могу сказать, что я уже обошла весь Берлин, так что был бы повод…

Пенелопа хмыкнула. Наверняка эмигрантов приметы страны, в которую они зваными или незваными явились, интересуют не больше, чем местных жителей, да-да, чтобы хорошо знать родину, надо время от времени показывать ее гостям…

– Учти только, на вечер, завтрашний, я имею в виду, я позвала в гости знакомую, немку, но она говорит по-русски, думаю, тебе будет интересно. Собственно, нас с ней свела твоя сестра, Беттина перевела ее книгу.

– Книгу Анук?

– Анук? – переспросила Нона.

– Я ее так называю, – объяснила Пенелопа. – По-моему подходит.

– Даже очень, – одобрила Нона.

– Только почему-то никому не нравится, – вздохнула Пенелопа. В самом деле, имя не очень прижилось, отец продолжал называть дочь Анулик, мать почему-то окрестила ее Анкой, что звучало даже не совсем прилично, вечно приходило на память нечто петько-чапаевское, Ник пользовался всякими уменьшительно-ласкательными прозвищами типа Анулечка, и только она одна… – Никто ее так не называет, – подвела она итог своей мысленной пробежке по именующим. – Кроме меня, конечно.

– Я буду, – обещала Нона бодро, и Пенелопа несказанно огорчилась. Ну вот, теперь интимное домашнее прозвание будут трепать посторонние, и какого черта, вот уж действительно, язык мой – враг мой, пусть он и до Киева доведет, хотя все дороги и ведут в Рим (тем более!), к тому же слово – не воробей, вылетит – не поймаешь… интересно было бы поглядеть, как они запросто ловят этих самых воробьев, как китайцы, что ли, которые, когда у них объявили антиворобьиную кампанию, всех птичек, говорят, укокали, да, китайцы это сила, «раз-два, взяли!», и в Поднебесной ни одного воробья, «три-четыре, взяли!», и на планете Земля ни одного человека в одежде не китайского производства…

– А на среду, – объявила Нона торжественно, – я купила билет в оперу. На «Риголетто». Взяла б на балет, но ни одного балетного спектакля на этой неделе нет.

– Спасибо, – сказала удивленная Пенелопа. – «Риголетто» это хорошо. А балет я посмотрю в Париже. Бессмысленно делать это в Берлине. Почти то же самое, что пойти на балет в «Ла Скалу».

– Там они тоже идут, – возразила Нона трезво. – Я недавно видела по телевизору «Жизель».

– Мало ли что где идет, – отмахнулась Пенелопа. – В Большом театре тоже поют. Но не ходить же туда на оперу.

– Очень уж ты ненадолго, – вздохнула Нона и как будто даже не притворялась. – Да и время не лучшее выбрала.

– Работа, – сообщила Пенелопа наставительно. – Я и так две недели за свой счет выпросила. Плюс к каникулам.

– А почему ты летом не поехала? Летние каникулы ведь длиннее.

– А потому что Кара… это подруга, к которой я еду… летом сама в Ереван собирается, – объяснила Пенелопа. – Соскучилась по своим.

– В Ереван? – протянула Нона чуть ли не завистливо.

И какого, спрашивается, черта? – снова завелась было Пенелопа, но остановилась, подумав, что нечего мешаться в чужие дела. Однако Нону, кажется, интересовало другое.

– Так она наша, ереванская?

– Само собой, – удивилась Пенелопа. – Откуда же еще я ее знала бы? Или ты думаешь, что я только и болтаюсь по Парижам и прочим заграницам да знакомства завожу?

– А как она туда попала? – продолжала любопытствовать Нона.

– Замуж вышла.

– За француза?

– Ну уж! – фыркнула Пенелопа. – За армянина. Тамошнего.

– Понятно, – сказала Нона, хотя, конечно, ничего ей понятно не было, Пенелопа ожидала, что она начнет спрашивать, где Кара этого армянина нашла, как заарканила, но Нона добавила только: – Бывают же ловкие женщины, да?

– Я бы этого не сказала, – возразила Пенелопа. – Насчет Кары. Просто повезло.

В самом деле. Если вспомнить обычные романы Кары, вечно кончавшиеся вместо флердоранжа траурным венком на могилу очередных похороненных надежд, прохвостов и проходимцев, выскакивавших на ее жизненный путь из-за окаймлявших его кустов неизвестности, как чертики из коробочки… собственно, мужчины все, как один, проходимцы, просто иные не проходят мимо сразу, а на время задерживаются… Интересное обстоятельство, тогда, после первой поездки в Париж, Кара по возвращении о своих сердечных делах даже не заикалась, молчала в тряпочку или в тряпочки, привезенные из Парижа в довольно большом количестве, что было по меньшей мере поразительно, не количество тряпок, разумеется, а молчание, учитывая присущую Каре разговорчивость, переходящую в болтливость, боялась сглазить, наверно, а может, не очень доверяла, роман все-таки был почти курортный, отпускной во всяком случае, правда, не для Ваче, и только, когда этот последний вдруг – вдруг теперь уже не для Кары, конечно, а для ее бесчисленных друзей и знакомых, объявился в Ереване, Пенелопа и иже с ней были поставлены в известность о случившемся… или, скорее, том, чему предстояло случиться. Случиться, свершиться, не надо бояться громких слов, ибо вышел неслыханный фурор, общее потрясение, шум и ярость, вернее, шум и зависть, пошло брожение, одинокие женщины вокруг зашевелились, а ну-ка, девушки, ее пример другим наука (но, боже мой, какая скука?) и так далее…

Всего этого она Ноне рассказывать не стала, спросила вместо того:

– Ну что, пойдем?

– Пошли, – сказала Нона, вскакивая.

– А посуда?

– Потом!

Пенелопа застегнула куртку доверху и втянула подбородок в ворот свитера. Хоть лыжную шапочку покупай, ей-богу! Да, время она и в самом деле выбрала не лучшее… собственно, выборы у нее вышли советско-коммунистические, из одного кандидата, можно было бы разве что отложить поездку на будущий год, но до него еще дожить надо! Однако же она не предполагала, что в Берлине будет так холодно. И чего, спрашивается, гитлеровские солдаты в России мерзли, если здесь практически такой же климат? Обиднее всего, что она попала впросак уже второй раз, когда они ездили в ГДР с Карой, а было это в начале сентября, в Ереване им наплели черт-те что, не с три короба, а все десять, мол, погода там сейчас точно такая же, как в Армении… Да уж! Бархатный сезон! В первый же день они с Карой замерзли, как последние суслики, пришлось срочно покупать теплые свитера, первые попавшиеся, она серый, Кара бежевый, других не оказалось, социализм, он везде социализм, кто б его не строил, хоть белокурые бестии, хоть татаро-монголы… Такой бархат мы в гробу видали… и вправду, гробы ведь изнутри бархатом выкладывают, особенно, если снаружи они дубовые, почти как мебельный гарнитур экстра-класса, как у тети Лены с дядей Манвелом… а это тут, то есть там, извините, в сентябре, не бархат, это натуральная липучка, если не доска с гвоздями, на которой только йог может блаженствовать, воображая, что возлежит на берегу теплого моря, да не Черного, потому как в бархатный сезон там вода 22 и воздух 22, и хочется не в море лезть, а под горячий душ срочно стать… Вот как теперь… Только где ты его возьмешь, душ, теперь, говорят, даже бассейны позакрывали, которых в ГДР было, как в Армении лоханей с кастрюлями и кипятильниками в переходный от социализма к капитализму период… Само собой, тут ведь тоже перешли, и ныне поплескаться в искусственном водоеме стоит почти столько же, сколько съездить к естественному… Правда, это все слова, слова, слова, и тогда, и теперь, в ту поездку о якобы наличествующих бассейнах толковал гид, в эту о вроде бы ликвидированных поведала Нона, а своими глазами, будь они хоть величиной в тарелки… тут Пенелопа на секунду приосанилась, тарелки-не тарелки, но глаза у нее были что надо, большие и черные… ну почти, темно-карие… и однако видела она ими не так уж много, если на то пошло, улица, которую она добросовестно одолела из конца в конец, или, вернее, из конца в середину, потому как кончалась она в этом месте только в эпоху берлинской стены, эта самая пресловутая Унтер-ден-Линден, совсем на ее взгляд не изменилась, даже магазинов больше не стало, а уж погода, та словно добрую дюжину лет так и стояла, как законсервированная, простерилизованная и закатанная в банку или, скорее, большущий жбан…