Текст книги "Последняя любовь"

Гоар Маркосян-Каспер
Последняя любовь

ИЗБРАННЫЕ СТИХИ[1]1
  Стихи Гоар Маркосян-Каспер хранятся в архиве Европейского Университета в Санкт-Петербурге (Ф. Л-22, опись 2).


[Закрыть]

Микеланджело

 
Здравствуй, Давид!
Как живешь? Как дела?
Эта ротонда тебе не мала?
Впрочем, зачем же мала – недаром
Вся Флоренция служит футляром
Тебе уже долгих пять сотен лет…
 
 
Скажи, Давид, ты помнишь иль нет?
Помню, конечно.
Как мог я забыть
Дни, когда начал видеть и жить.
Веками, невиданно долгий срок,
Я был заключен в беломраморный блок.
Век за веком теряя терпение,
Я ждал, я ждал освобожденья.
Голос – от тесной тюрьмы ключом –
Вдруг прозвенел:
«Здесь Давид заключен!»
 
 
Дни были узки, как шпаги жало.
Раздвинув пределы их, ночью бежал он
К счастью, что жизнью целой оплачено,
Чтоб, ненасытной страстью охваченный,
Самозабвенно к камню прильнуть
И впиться резцом в его белую грудь.
Властной лаской своих мудрых пальцев
Вынудить камень расслабиться… сдаться,
Покорно ему отдаваясь во власть.
Пред силой великой любви его пасть,
Вкусив его сердца великую нежность,
Покрыть его пылью невинности снежной.
 
 
Так было.
И камень, покорный ему,
Распался, мою разрушая тюрьму.
 
 
Я помню то, что другим не дано.
Я пил радость дней, хмельных, как вино.
Я не считал те мутные годы –
Годы тиранов, годы свободы.
Горели костры, и мысли жгли в дым…
Все реже, все реже мы виделись с ним.
Жизнь его тихо клонилась под вечер.
Старел и мрачнел он с каждою встречей,
Рассказывал горько, хмуро, устало…
Так было.
А вскоре его не стало.
 
 
Но память о нем потоки столетий
Не захлестнут. Ведь мы, его дети,
Живем мы, и вдаль нас уводит дорога.
Рукой человека, подобного богу,
Мы созданы были.
Сама посуди.
Чем божьим уступят его творенья?..
 
 
Опомнись, Давид! Ну что за сравненье!
Опомнись, Давид!
Давид, погляди.
 
 
Вот фрески Систины, а вот и люди –
Сутулые, хилые, с впалою грудью,
Кривыми ногами и дряблым телом –
Мы разве созданья Микеланджело?
 
 
Каким был бы мир, если бы бог
Так вдохновенно творить бы мог!
 

1972

Фиеста

1

 
Фиеста!
Фиеста льется цветным потоком
Платьев желтых, сиреневых, красных.
Косит солнце оранжевым оком
С сине-белого неба.
Напрасно
Облака с ним вступают в бой.
Затопил медно-красный зной
Сады, дворцы, дороги…
Фиеста!
Фиеста льется цветным потоком.
 
 
Прорвалось, потекло, понеслось
Опаляющей гибкостью плясок.
Лица в черной оправе волос
Собраньем трагических масок
Развешаны, как попало,
На бледной поверхности дня…
 
 
Кармен, когда ты полюбишь меня?
Ни-ког-да.
Мостовая,
Как свежая кровь быка, горяча.
Вдоль мостовой, земли не касаясь,
Летит Кармен.
Соскользнула с плеча
Алая шаль, ликующим пламенем
Окутала грудь.
Рот словно рана ножевая.
Невыносимо живая
Летит Кармен, замыкая круг.
 
 
«Дар твой –
любви нечаянность
И неизбежность измен –
Крест мой.
Я весь –
отчаянье.
Кармен!
Сжалься, Кармен!
Воротись, Кармен – или…»
 
 
Фиеста бег прервала истовый…
Растревоженное монисто
Прозвенело…раззвонило…
 
 
Хозе, никто не вспомнит
твоих слов,
но сверкание стали
останется,
останутся
несломленно
припавшие к багровой заплате
на алой ткани
бескровные пальцы
и понимание
в гаснувшем взгляде…
Миг неподвижности…
Кармен, беги!
Бегиже…
 
 
Фиеста со стоном
Распалась на лица – на страх и восторг…
И снова в стекающий по облакам
Рванулась закат.
 

2

 
…О Кармен!..
Полжизни назад,
Безумствуя в танце алом,
Кармен надо мною витала –
Лукавая прядь из-под белой косынки,
Из-под колких ресниц взгляд
Насмешливым откровением…
 
 
Рассыпавшись
Горстью червоного золота
Из тарелки луны, расколотой
Тенью засохших ветвей,
По неба черной мантильи
Крупные звезды катились…
Присев на тюк с контрабандой,
Небрежно раскинув карты,
Начинала Кармен ворожбу…
 
 
Завитки я лепила на лбу,
Безнадежно завидуя каре
Ее и награде…
И мечтала, мечтала –
До боли, до дрожи –
И меня пуст полюбят –
так,
Что другому отдать невозможно…
На исходе безлунной ночи
Безжалостный обожатель
Перечеркнет одним росчерком
Сияющего ножа
Свое торопливое счастье…
Презрев небезраздельность,
Отрекаясь от преходящего,
Навеки желанное тело
Черных волос покрывалом
Прикроет,
И крик серебряный
Швырнет в обваливающееся
Небо…
 
 
Что Кармен?
Снова и снова
Недолюбленные любови
Песенками недопетыми –
До отвращенья несложными…
Я – другая.
Наверно, поэтому
На полпути к ножнам
Рука твоя вдруг замрет,
Мой Хозе…
Напрасно!
Ведь не только в верности –
В страсти
Я ей дам сто очков вперед…
 
 
Закрываю глаза.
Слабая
От волненья.
Невнятно дрожа,
Вижу, как капает, капает
Моя кровь
С твоего ножа.
 

1972

Из детства

 
Есть берег один.
Сине-серое море
Ласкает его осторожной волной…
Внезапно поверив, что только покорность
Приносит покой…
Но незабывший бури прежние
Лукавый валун прячет в холмик песчаный
Острый излом…
А от печально
Пустого причала
По откосу пологому
Молчаливые сосны на ветках бережных
Томное небо несут…
В добром и мудром
удивительном том лесу
Взрастает дух всепричастности.
Сочится тихое счастье
Из незаметных пробоин
В шершавой шкуре Земли.
Под рыжим, в солнечных бликах
Одеялом из хвои
Спят тоненькие тропинки…
А на пляже,
прижавшись к зонтам выгоревшим,
Не отваживаясь выползти
На истомленный зноем песок,
Дожидается тень терпеливая
Часа, когда закат зардеется,
И по теплой молочной воде
Потечет переливчатый солнечный сок…
 
 
Есть берег один…
Но где этот берег?..
Затерян во времени он ином…
Иногда просматриваясь в акварелях
Цветных
Снов.
 

1972

«Родилась я черной пантерой…»

 
Родилась я черной пантерой –
Необузданной, быстрой, гибкой.
А живу я не мясом –
верой,
Не кровью –
надеждой зыбкой.
 
 
Родилась я черной пантерой –
А в миру я слыву котенком.
Упрямо солнце незрячее
Свой сияющий лик отворачивает
От моего.
А в потемках
Все кошачие серы.
 
 
Родилась я черной пантерой.
Глазом зеленым сверкаю,
Спину дугой выгибая.
Но друзей-леопардов стая
Меня не признав,
убегает.
 

1973

Меж четырех стен

 
Писать стихи?
О чем писать?
Вообразить себя букашкой
И распластаться на бумаге?
Пыталась, как же…
Но поднять
Ее пришлось мне белым флагом.
Молчу.
В заношенной до дыр
Броне сижу
И свысока
На этот суетливый мир,
Как бог,
Смотрю сквозь облака.
На мир?
Но для меня нет мира.
Есть только хмурая квартира
В пятиэтажном старом доме,
Где всё до тошноты знакомо –
Две комнаты, два коридора
И четвертушка от балкона…
Под тем
Пропахший пылью город,
Пустой, как жизнь…
Моя, конечно…
Однообразный, словно вечность.
 
 
О чем писать?
О голубом
Тумане, о замшелых скалах?
Уж лучше молча биться лбом
О дверь стеклянную вокзала
Или в толпе аэропортской
Метаться загнанной волчицей,
Грызть ограждений злые доски,
Тоскливо выть…
Или вцепиться
Вдруг мертвой хваткою в шасси,
Повиснуть трехпудовой гирей
И, как Христа, «ТУ-104»
Молить:
«Спаси меня, спаси!»
 
 
Стена.
Стена.
Еще одна.
Четвертая… нет, не видна,
Здесь стеллажи.
Окно и дверь.
И пол.
Куда смотреть теперь?
Вперед?
А, может, вниз и вбок?
Ах, я забыла потолок,
Здесь высоко – моих два роста…
Невыносимо это просто!!!
Мне кажется,
Здесь пахнет гнилью.
Не от меня ли?
Жили-были
Старик, старуха…
Боже мой!
Была ль старуха молодой?
И все-таки их было двое…
Кто там мечтает о покое,
Чей труд тяжел, кому помочь?
Отдайте мне свои заботы!
Что может быть скучнее рая?
А что обманчивей болота?..
И исподлобья озираясь,
Брожу по клетке день и ночь.
 
 
Нет больше сил.
Проклятый камень!
Уже грызу я туф зубами
И ногти об него ломаю.
Рыдаю, корчусь, проклинаю.
Скажите, в чем моя вина?!
Стена.
Стена.
Еще стена.
Как беспощадны и сухи…
А тут еще пиши стихи.
О чем писать?
Не все ль равно?
Известно, впрочем, мне давно,
Что в башне из слоновой кости
Писать стихи –
Не надо б вовсе.
 

1973

«Как-то весной…»

 
Как-то весной
/болтали – в мае;
Цвели абрикосы, белым-бело/
Из дому сердце сбежало вдруг.
Вышло на улицу поутру,
Лихо вскочив на подножку трамвая,
Рукой помахало
И за углом
Пропало.
Объявилось в районе вокзала.
Невозмутимо выпило квасу
Из цистерны по соседству
И купило билет до Кавказа.
Вот непоседа!
Потом его встречали альпинисты
Где-то на склоне каменистом,
У подножья вечных снегов.
Потом –
но это уже сплетни –
то ли у африканских берегов,
то ли где-то в Австралии
его будто б видали…
Достоверно, что в конце лета
На людной площади оно болталось.
Тут и попалось.
 
 
И теперь,
В повседневности серенькой клетке,
Сердце,
Как птица,
Плачет на ветке.
 

1977

«В трясине подушки тону головой…»

 
В трясине подушки тону головой.
Увяз обессиленный вихрь волос.
Мечтала в снегах, под прохладной луной –
Не довелось, не довелось.
Безверья и веры предательский стык…
Раздавленная прилипла звезда
К обожженной спине…
Любовь, где же ты?
Ты здесь?.. зачем?. ты видела?..
Да.
Дрожит всем телом, забившись в угол.
Затравленно смотрят звереныши глазки
Из норок глазниц.
Черна, как уголь…
Касаюсь ее – на руках моих грязь…
Любовь…
дитя…
прости… дай мне силу
жить.
Ты же знаешь, как это было,
Ты же помнишь…
Глаза – как ножи,
Милостыня слов, небрежно брошенных
Докучливой душонке-нищенке…
Огромная, как тоска,
Вселенная –
неподвижная,
Изготовившаяся для броска
На меня –
несчастную, слабую, ничтожную…
 
 
Любовь…
дитя…
прости…
Что ты знаешь о жизни, глупенькая, маленькая?..
Известно ли тебе, что необъятное, как мир, сердце
запросто помещается в обыкновенной горсти?..
Непонимание –
Как великая пустыня,
Полная тысячелетних развалин…
Что рядом с этим все остальное… песочек на детской
площадке…
Прости…
Любовь…
дитя…
как ты сурова,
как ты жестока,
как ты беспощадна,
как ты…
права!
 
 
Какой тут откупишься данью?
Занавесишь ладонью лицо?
Всеобщая подлость –
не оправданье
каждому из подлецов.
 

1973

«Поутру…»

 
Поутру
Спросонок
Ощущаю присутствие стихотворения.
Маленькое и юркое,
Шныряет вокруг,
Ищет местечко поскромнее.
Играем в жмурки…
Где?..
Ага, теплое прикосновенье…
Прошмыгнуло под одеяло,
К ногам припало.
Пугливое, ужас –
Строчки, словно ресницы,
Дрожат от каждого вздоха.
Вот глупая кроха!
 
 
Лежу, боюсь пошевелиться.
Ни жеста.
Согреваю его собственным телом.
Блаженствуем.
Убеждаю тихонько:
«Мое ты»…
Несмело
Руку тяну.
«Поселю я тебя на бумажке,
Красивой и белой,
Просторной бумажке,
Ну?
Помещу тебя в папку, уютную папку с надписью «летнее»,
Вечером почитаю друзьям…
Ну как?»
Молчит.
Опрометчиво
открываю глаза…
 
 
нет его.
 

1977

Зимний день

 
Целое море неба плескалось над головой.
Расшалившись,
Сорваться с якоря норовя,
Весело солнце прыгало, как позолоченный буй…
Над незапятнанной синевой
День-здоровяк
Паруса поднимал…
Мышцы бугрились на сильных руках,
Влажные пряди прилипли ко лбу,
Рубашка – к потному телу…
 
 
В полдень
педантичная,
тощая,
злая,
некий сухарь в очках,
Из канцелярии
выглянула зима –
Мир оглядела
Сквозь стекла из первосортного льда…
Уперлась пальцем в календарь…
«Товарищ январь,
Вы, наверно, сошли с ума?
/бедняга январь, задерганный и неряшливый,
Проспал после вчерашней
метели/
что такое –
в самом деле?
Непорядок!
Третий час кряду
В мире
Какая-то лирика…
Даю вам тридцать минут!»
Январь усмехнулся подленько,
Кивнул…
 
 
Была половина первого.
День не доплыл до берега –
Капитулировал,
Выкинув белый флаг облака.
 

1978

«Телефон…»

 
Телефон.
маленькое чудовище из красной пластмассы,
телефон,
моя надежда и мое проклятье…
Я знаю – сегодня наш вечер, я знаю – сегодня мы будем вместе,
я словно вижу, как ты стоишь в телефонной будке с выбитыми стеклами где-нибудь на проспекте Ленина
и набираешь, набираешь, набираешь мой номер… но телефон, это маленькое красное чудище, не пропускает тебя ко мне…
Я брожу вокруг него, прошу, уговариваю, заклинаю…
Проклинаю!..
Он упрямо молчит.
Мне кажется даже, что он наливается красным светом, как предостерегающий сигнал светофора…
Я знаю – сегодня наш вечер, мои истосковавшиеся плечи уже сладко ежатся, предчувствуя прикосновение твоих рук… но телефон, это маленькое красное чудище не пропускает тебя ко мне…
Он словно знает, что мы в его власти,
он упивается этой властью, как какой-нибудь мелкий чиновник… телефон, проклятый, злобный звереныш!..
наконец, он сменяет гнев на милость и неохотно дребезжит…
Я кидаюсь к нему… останавливаюсь,
лихорадочно шепчу тысячу нежных слов, которые никогда не скажу тебе… потом снимаю трубку.
«Почему ты так неласкова со мной?» – спрашиваешь ты…
 

О счастье

 
Счастье
Принимайте в малых дозах,
Любое снадобье –
в малых дозах лекарство, в больших – яд…
 
 
Земля –
надушенная
Розовым маслом
Бесформенная подушка,
Небо –
Розовый пластик,
Завешанный
Вкрадчивым розовым пологом
Облака,
Дальше Вселенная –
Кромешно
Розовая,
И в розовой лени
Он –
Кто?! –
И я…
 
 
Но где мятущаяся душа моя?..
Розовой глиной завален ссохшийся трупик –
Наверно, растительный образ жизни ей не был показан…
 
 
В любви
должно быть что-то вокзальное –
Расстояния,
Нависшая пасть репродуктора
с полувыплюнутой угрозой
Расставания,
Суматошная смена станций назначения,
Будоражащее непостоянство дверей,
Действительность, обращенная в бред
Бессонных ночей
Кривыми зеркалами,
Жестких скамей неудобство…
 
 
Принимайте
счастье
в малых дозах?
Или?..
 
 
Белыми флагами розовые простыни
К стоптанному
Черному небу
с облупившейся розовой краской
воздеты…
Перепутал рецепты кто-то…
Счастье мое неопознанное,
Где ты?
 

1978

На улице

 
Улица в пятнышках солнечных, весёленькая, как шалость.
На улице.
газончики – премиленькие,
аккуратненькие прямоугольнички, подстриженные почти налысо, до уровня самой низенькой –
чтоб, не дай бог, ничего не торчало –
былиночки,
и посему –
не иначе – обретшие законченность.
Само совершенство –
ухоженные, стандартные, равновеликие, безликие равно.
При этом предательски
похожие
на вирши иных поэтов.
 

Ночь

 
Простуженная ночь,
дыша на пальцы посиневшие,
склонилась
над телами окоченевших звезд.
Луны немилость – к теплой коже неба примерз холодный свет – сменила равнодушье снегопада.
Как молния,
потемневшая от старости,
сухая ветвь
перечеркнула свет и сумрак.
Бездумно скольжу по льду твоего взгляда.
Ветер свистит в ушах.
Захватывает дух в предчувствии паденья…
Удар!
…Предостережению не вняв, восславим неудачников – и по второму кругу…
И я, смеясь от боли, тру скрипящим снегом синяк, пиявкой жирной вспухший на ушибленном колене…
В ослеплении азарта
с разбегу налетела на острый угол твоей души,
грубо вырубленной
из скального базальта.
 

Эскиз в апельсиновых тонах

 
Апельсины?
Признаю лишь марокканские,
Пламенеющие вроде
Солнца в закат…
Будто?
Из-за серого дома
Лениво выкатилось
Малокровное солнце –
Желтоликий
Кривобокий уродец,
Зябко кутающийся в затасканные
Облака…
 
 
Не люблю севера,
где тихое, робкое
Солнце
словно теплом беременно –
Да никак не родит.
Я люблю, чтоб субтропики
И вне меня –
Не только внутри.
 
 
У меня в груди
Горит,
Сочась алым светом, словно ободранного
Солнца мякоть –
Сердце закатное –
Знаменосец вечного лета.
 
 
У меня и из глаз два солнышка смотрят.
Точнее, затмения солнца –
Светятся
Вокруг лун зрачков, бесстрастных, как Будды,
Лучей золотистых два ореольца.
 
 
А если на море побуду –
Так и загар у меня оранжевый.
 
 
Люблю, встав пораньше,
По-братски –
подставив солнцу спину,
Глазами –
Греть море, застывшее за ночь…
 
 
Гляди-ка!
Пустырь перед домом
с утра
Нежно-апельсиновый,
Словно содранная с солнца
кожура.
 

1979

«Любовь и счастье несовместимы…»

 
Любовь и счастье несовместимы.
Счастье – синоним покоя,
любовь –
его отрицанье.
Счастье –
это уверенность в беспрерывном обретении,
любовь –
это вечный страх потерь.
 
 
Счастье мое,
перед тем,
как навсегда
исчезнуть за поворотом,
оглянись на миг…
 
 
Любовь моя,
я искуплю этот миг
невозвратностью потери.
 

1980

Сердце

 
Маленький,
несчастный,
запуганный
живой комочек…
 
 
Пытаюсь понять, где ты его держишь.
Может быть, в заднем кармане джинсов?
Перекладываешь ли его из костюма в костюм, когда их меняешь?
Вечерами,
ложась спать,
наверно,
вынимаешь его
И кладешь на тумбочку рядом с кроватью –
Вместе с часами
И книгой, которую читаешь на ночь?
А, может, ты забыл о нем –
И оно,
Заброшенное,
Пылится в кармане старой куртки,
Которую ты давно уже не носишь…
 

1979

Гимн наслаждению

 
Наслаждение,
освобождение
от душ-рабынь…
Наслаждение,
уходящие корабли
/нас прощание не минует,
зато полнота последней минуты
нам вечно дарована…/
 
 
Победительная покорность.
Празднество ликующей скорби.
Наслаждение –
восхождение
в бездну…
Прикосновенье целующих лезвии.
Восторг оборвавшейся жизни.
Вызов…
сражение…
сладостное изнеможенье тоски
и блаженство
поражения…
Небо – в клочья, и звезды – в куски…
Самосожжение…
Упоение слез –
апофеоз
обнажения…
 
 
Будь ты трижды проклято и четырежды благословенно,
уходящее
наваждение
наслаждения…
 

1984

«На бледном небе…»

 
На бледном небе
две параллельные
белые царапины от пролетевших самолетов,
словно какой-то исполинский зверь
когтистой лапой
легенько
задел
неподатливую синеву…
Белые царапины на бледном небе,
затягивающиеся на глазах.
 
 
Вроде бы еще недавно
неуклюжая цивилизация
мирно посапывала в берлоге природы…
но вот она проснулась,
выбралась наружу, разворачивая стены,
и пошла –
круша и калеча,
нанося…
до поры до времени!..
рубцующиеся раны…
 

Из цикла «Картинки с моря»

I. В дороге

 
Горы.
Низкие…
то ли сгорбились,
То ли присели на корточки…
 
 
Сад.
В толпе виноградин откормленных
Сияют яблок румяные мордочки.
Грушам-толстухам тесна кожура,
Сливы надули пухлые щеки…
 
 
Лес.
Умаявшийся с утра
Дуб задремал.
На солнцепеке
Липа-старуха вконец разомлела,
Свесила ветки.
А над водою
Ива-чудачка –
в грязи по колено –
Безостановочно руки моет.
Галантный клен что-то шепчет сосне,
А ежевика со всеми в ссоре…
 
 
А море, море.
Столько моря!
 
 
И все это –
Мне.
 

II. На пляже

 
Развалившись на песке, дремал бездельник-день.
Осколки солнца покачивалось на воде.
Кондитер-ветер
По верхушкам пышненьких холмов,
как белый крем,
размазал облака…
среди порожних пакетов из-под молока,
огрызков, крошек, шелухи, подмокших книжек,
фундучьих зелененьких изорванных платьишек,
окурков, фольги, пустых флаконов
от масла для загара и лака для ногтей
лежали люди.
Две пары – задом к морю – шлепали в картишки.
Дама, рыхлая, как пудинг,
Истово накачивала пепси-колой
Забалованных до одурения детей.
Парень, жаждущий любви, заигрывал с девочкой, мечтающей о муже.
Из грязной лужи
Многозначительно выглядывали горлышки бутылок –
Два приятеля готовились к каждодневному познанию
Смысла жизни.
Местное, торгующее кукурузой население
Стыдливо,
Но уверенно
Собирало полновесные рубли – не хуже, чем на бирже,
За час наживая состояния.
Мокрая девица в модненьком купальнике в горошек
С вожделеньем
Обсасывала сигарету.
Перед палатками автотуристы пекли картошку –
Слегка растерянный
костер,
вздыхая и колеблясь,
облизывал большое застенчивое дерево…
 
 
К горячей гальке припечатанная ленью,
Я выцарапала на обертке из-под вафель весь этот бред.
И сидело задумчивое небо,
Кулаком горы
Щеку подперев…
 

III. Дождь

 
Сорвавшись с неба, падала
Одинокая перепуганная капля…
Добродушная старая яблоня
Подставила пыльный лист…
 
 
Облака, переполнившись влагой,
Раскисли и расползлись.
Отяжелевшее небо
провисло над деревней,
Как перевернутый остров…
Надутая туча коснулась деревьев…
напоролась на острую
макушку ели…
лопнула.
Из дыры,
в ладошки весело хлопая,
Выбежал ливень.
Огляделся,
Моментально спелся
С ветром,
и с ним в компании
Начал буянить.
Отхлестал вжавшийся в землю лес.
В совхозном саду собрал урожай,
Стряхнув с веток все спелые сливы.
Воровато в кафе полез –
Дверью прижали – еле сбежал.
Побалансировал на заборе.
Избил нещадно шоссиско голое.
Наподдал с разбегу кустам малины.
И жгучие капли вонзил в море…
Простак!
Хотел уязвить исполина
Булавочными уколами…
Море глядело невозмутимо.
Забесновался, заколотил дождь
По доскам причала…
Море молчало…
Исхудавшая тучища заворчала, как обиженный пес.
Разочарованный дождь, бормоча какую-то колкость,
Уполз
Обратно в тучье чрево.
 
 
Все смолкло.
Лениво
Отряхивались деревья.
Безнадежно дышали прелью
Размытые ливнем
Стога.
С неба молча смотрели
Заплаканные облака.
 

VI. Тишина

 
Тишина приходит с гор, с границы камня
И снегов.
Сбегает по предгорьям,
Робко выбирается из леса
На равнину.
Вечно к морю тянется,
Никогда не достигая моря.
Над водой ряды хамелеонов-рельсов –
Днем горячих, ночью ледяных –
Стерегут дорогу.
А по шпалам бродит
Пьяный грохот с топором в руке.
Размахается, наколобродит…
И панически затихнет в далеке,
Бросив между рельсов распростертое,
Обезглавленное тело тишины –
Мертвой,
Словно в городе,
Где растерзана рок-групповыми «форте»,
Где зарезана ножами голосов,
Где раздавлена автомобильным колесом,
Мертвая, она валяется в ночи
Под немыми окнами квартир, где
Спят магнитофоны-палачи…
 
 
А живая тишина полей
Развалилась где-нибудь на скирде,
От жары и от безделья разомлев…
 
 
А живая тишина прибоя
Погружается в блаженство голубое,
Из прохладных волн лишь острый носик выставив…
 
 
А в утреннем лесу,
Где втихомолку сплетничают листья,
Где, судача о детенышах и брачных планах,
Коротают насекомые досуг,
Где ручей, к траве влюбленно припадая,
Что-то ей лепечет –
молодая
Тишина
Беззаботно загорает на поляне,
К счастью для себя
не зная нас.
 

1977

Не люблю рек

 
Ходят слухи, что Днепр чуден.
Разве?
Пожалуйста, вот он во всей красе –
Издалека удручающе сер,
А вблизи и вовсе грязно –
Бурый…
Обидела?
Не обессудьте –
Я не люблю рек…
За что?…
За односторонность течения –
ненавистную
Подчиненность заданности миропорядка,
За навязчиво тихие пристани,
За пресмыкание перед плотинами
И опорами
Мостов,
За насквозь лживый,
лицемерно скрывающий тот берег
простор…
 
 
/Горные реки?
Это не реки,
это бешено пульсирующая кровь гор,
Где к вершине,
С бернсовским и сарояновским рядом
Ржавой звездой прикноплено мое сердце…/
 
 
Ох уж этот Днепр!
Позорит небо,
Из кожи вон лезущее,
чтоб, отразившись,
подсинить серое…
 
 
А хуже всего в Днепре
Его раздражающая покорность…
Глядите,
нахальную щепку,
разлегшуюся у самой воды,
с пассивного пляжа,
приговоренного к вечному сну,
Не осмелится слизнуть…
А этот безвольный песок,
тысячелетие назад забывший
свою бытность камнем…
 
 
Не люблю рек.
Вид реки
вызывает у меня лишь неистовую тоску по морю.
 

1978