Текст книги "Апология математика"

Однажды утром 1913 года, разбирая за завтраком письма, Харди наткнулся на грязный конверт с индийскими марками. Внутри он обнаружил изрядно помятые листки, исписанные формулами, причем явно не англичанином. Харди – тогда тридцатишестилетний всемирно знаменитый математик – отнесся к письму без энтузиазма: к тому времени он уже убедился, что всемирно известные математики нередко становятся мишенью всяких чудаков. Он привык получать от незнакомцев рукописи, раскрывающие тайну пирамиды Хеопса, пророчества сионских мудрецов или криптограммы, которые Бэкон якобы оставил в пьесах Шекспира[21]21
   Фрэнсис Бэкон (1561–1626) – английский философ, историк, политик, основоположник эмпиризма и английского материализма, а также один из кандидатов на роль Шекспира. Поскольку Бэкон был хорошо знаком с шифрами, ранние бэконианцы предполагали, что он оставил в шекспировском каноне свою зашифрованную подпись. В конце XIX и начале XX века в работах, поддерживающих авторство Бэкона, многие бэконианцы утверждали, что раскрыли эти шифры.


[Закрыть].

Итак, поначалу рукопись не вызвала у Харди ничего, кроме скуки. Он пробежал глазами по строкам, написанным на ломаном английском и подписанным незнакомым индийцем, который просил его высказать свое мнение по поводу сделанных математических открытий. Письмо содержало теоремы, большая часть которых выглядела безумно либо походила на фантазии, а пара хорошо известных записана так, будто автор додумался до них самостоятельно. Никаких доказательств не прилагалось. Скука Харди перешла в раздражение – письмо напоминало неуместную шутку. Он отложил рукопись и возвратился к повседневной рутине. Рутина эта не менялась на протяжении всей его жизни, поэтому восстановить ее несложно.

За завтраком он читал «Таймс» и, если дело было в январе и печатались результаты австралийских партий по крикету, неизменно начинал со скрупулезного их изучения. Мейнард Кейнс[22]22
   Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) – английский экономист, основатель кейнсианского направления.


[Закрыть] – друг Харди, начинавший карьеру как математик, – однажды заметил: если бы с таким же вниманием тот по полчаса в день читал биржевые сводки, то неминуемо стал бы богачом.

Затем, примерно с девяти до часу, если не читал лекций, Харди занимался собственными математическими исследованиями. Четыре часа созидательной работы – предел для математика, утверждал он. Затем шел легкий обед в трапезной колледжа. После обеда он играл в большой теннис на университетских кортах. (Летом вместо этого отправлялся в «Феннерс» посмотреть на игроков в крикет.) К вечеру он возвращался к себе в апартаменты. В тот день, несмотря на обычный распорядок, душевное равновесие было нарушено. Утреннее письмо не выходило из головы, и даже теннисный матч не принес удовольствия. Безумные теоремы. Харди таких не то что никогда не видел, но и представить себе не мог. Мошенник или гений? Вопрос не давал покоя. А поскольку речь шла о Харди, то и вопрос звучал с эпиграмматической ясностью: что более вероятно – гениальный мошенник или гениальный неизвестный математик? Ответ напрашивался сам собой. Вернувшись в Тринити, он еще раз перечитал рукопись и тут же известил Литлвуда (вероятно, запиской, а не по телефону, к которому, как и к любым техническим изощрениям, включая авторучку, испытывал глубокое недоверие), прося того встретиться после ужина.

После ужина произошла заминка. Харди не имел ничего против бокала вина, но, вопреки красочным описаниям Алана Сент-Обина, поразившим его юношеское воображение, ему вовсе не нравилось долго просиживать в профессорской гостиной за стаканом портвейна с орешками. Литлвуд, будучи куда более homme moyen sensuel[23]23
   Человек из плоти и крови (фр.).


[Закрыть], напротив, любил расслабиться. Поэтому Харди наверняка пришлось задержаться. Так или иначе, к девяти или около того оба сидели в комнате у Харди, склонившись над разложенной перед ними рукописью.

Многое бы я отдал, чтобы присутствовать при том разговоре! Харди, с его беспощадной ясностью ума и интеллектуальным щегольством (до мозга костей англичанин, в спорах он нередко проявлял позерство, характерное для древнеримских умов), и Литлвуд – с богатым воображением, ироничный и неутомимый. Судя по всему, совещались они недолго. Еще до полуночи обоим стало ясно: автор послания – несомненный гений. Такое суждение они вынесли в тот вечер. Позднее в том, что касается природного математического гения, Харди приравнял Рамануджана к Гауссу и Эйлеру[24]24
   Леонард Эйлер (1707–1783) – швейцарский, прусский и российский математик и механик, также внесший фундаментальный вклад в развитие физики, астрономии и ряда прикладных наук.


[Закрыть], хотя и не ждал от молодого индийца – в силу недостатка образования и слишком позднего появления на сцене математических открытий – вклада такого же масштаба.

Сейчас это кажется само собой разумеющимся: именно так и должны были рассудить выдающиеся математики. Однако я упомянул, что двоим ее участникам история с Рамануджаном чести не делает, о чем Харди благородно умолчал в своих воспоминаниях о молодом математике. Теперь, когда оба уже отошли в мир иной, пора раскрыть правду. Она проста. Харди был не первым известным математиком, кому Рамануджан послал свои теоремы. До него их получили двое, оба англичанина, оба математика высочайшего класса. Каждый из них вернул полученные письма без комментариев. Не думаю, что история сохранила их более поздние замечания (если они вообще высказывались по этому поводу) после того, как Рамануджан стал знаменитостью. Всякий, кому доводилось получать непрошеную корреспонденцию, втайне им посочувствует.

Так или иначе, уже на следующий день Харди принялся за дело. Он решил, что Рамануджана необходимо переправить в Англию. В деньгах недостатка не было. Тринити обычно оказывал щедрую поддержку выдающимся талантам (несколькими годами позже колледж предоставил аналогичную поддержку Капице[25]25
   Петр Леонидович Капица (1894–1984) – физик-экспериментатор, лауреат Нобелевской премии, член Лондонского королевского общества. С 1921 по 1934 г. работал в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета.


[Закрыть]). Как только Харди принял решение, ни один человек не в силах был помешать приезду Рамануджана, однако помощь сверхъестественных сил им все же понадобилась.

Рамануджан оказался бедным служащим из Мадраса, живущим с женой на двадцать фунтов в год. При этом он был брахманом, строго соблюдавшим религиозные обряды, и сыном еще строже следовавшей предписаниям матери. То, что он сможет нарушить предписания и переплыть океан, представлялось немыслимым. На его счастье, мать, которая особенно почитала богиню Намаккаль, однажды утром сделала неожиданное заявление. Ночью ей приснилось, что сын сидит в огромном зале в окружении европейцев, а богиня Намаккаль повелевает ей не вставать на пути жизненного предназначения сына. Индийские биографы Рамануджана сходятся во мнении, что всем участникам событий несказанно повезло.

В 1914 году Рамануджан прибыл в Англию. Насколько Харди мог судить (хотя в этом отношении я не склонен полагаться на его суждение), молодой индиец, несмотря на строгое соблюдение предписаний касты, верил не столько в божественную доктрину, сколько в некое общее пантеистическое представление о добре. Впрочем, в ритуалы он верил свято. Получив постоянную должность в Тринити – а он стал членом колледжа за каких-то четыре года, – он не позволял себе никаких удовольствий в духе Алана Сент-Обина. Вместо этого Харди нередко заставал друга, облаченного в пижаму, за жаркой овощей на кухне у того в апартаментах.

У них сложились удивительно трогательные отношения. Харди никогда не забывал, что находится в присутствии гения, однако гения малообразованного даже в математике. В свое время Рамануджан не поступил в Мадрасский университет, не добрав необходимых баллов по английскому языку. По отзывам Харди, молодой человек всегда был дружелюбен и приветлив, но разговоры на нематематические темы зачастую ставили его в тупик. Он неизменно выслушивал друга с терпеливой улыбкой и дружеским участливым выражением лица. Даже в том, что касалось математики, им приходилось делать скидку на разницу в образовании. Рамануджан по большей части был самоучкой. Он ничего не знал о современных математических канонах – даже о том, как надлежит доказывать теоремы. Однажды, с несвойственной ему сентиментальностью, Харди написал, что, будь Рамануджан лучше образован, он не был бы Рамануджаном. Позже, в обычной для себя ироничной манере, он заявит, что сморозил чушь. Будь Рамануджан лучше образован, он блистал бы еще ярче. По сути, Харди был вынужден обучать индийца общепринятым математическим нормам, как если бы готовил его к поступлению в Винчестер. Для Харди, по его словам, эти занятия послужили уникальным жизненным опытом: ему довелось взглянуть на современную математику глазами самородка, глубоко вникающего в суть предмета, о большей части которого он буквально впервые слышал.

Совместно с Рамануджаном они написали пять работ высочайшего класса, в которых и сам Харди проявил крайнюю оригинальность (об их сотрудничестве известно куда больше, чем о его партнерстве с Литлвудом). В кои-то веки щедрость и воображение были вознаграждены по заслугам.

Эта история являет собой замечательный пример человеческой добродетели. Приняв решение вести себя хорошо, люди повели себя еще лучше. Приятно сознавать, что Англия удостоила Рамануджана каких только возможно почестей. В тридцатилетнем возрасте (что очень рано даже для математика) он был избран в Королевское общество. В тот же год он получил членство в Тринити – первый уроженец Индии, удостоенный обеих привилегий. Рамануджан принял их с радостью и благодарностью, однако вскоре заболел. О его переезде в более щадящий климат в военное время не могло быть и речи.

Харди часто навещал умирающего в лондонской больнице в Патни. В один из таких визитов произошел знаменитый эпизод с номером такси. До больницы Харди взял такси – свой излюбленный метод передвижения – и сразу направился в палату, где лежал Рамануджан. По обыкновению чувствуя себя неловко, Харди, наверняка пропустив приветствие, сообщил: «Ехал сюда на такси номер 1729. Что за скучнейшее число»[26]26
    Число 1729 является наименьшим натуральным числом, которое можно представить двумя способами в виде суммы двух кубов разных чисел: 1³ + 12³ и 9³ + 10³.


[Закрыть]. На что Рамануджан воскликнул: «Нет, Харди, что вы! Номер очень интересный. Это же самое малое из чисел, представимых в виде суммы двух кубов двумя разными способами».

Харди не раз вспоминал тот случай, и я уверен, что так на самом деле и было. Я не знаю человека честнее, к тому же никому такого не сочинить.

Рамануджан умер от туберкулеза в родном Мадрасе через два года после окончания войны. Как писал в своей «Апологии» Харди, перечисляя математиков: «Галуа умер в двадцать один год, Абель – в двадцать семь, Раманyджан – в тридцать три, Риманн – в сорок лет…[27]27
   Эварист Галуа (1811–1832) – французский математик; Нильс Хендрик Абель (1802–1829) – норвежский математик; Георг Фридрих Бернгард Риманн (1826–1866) – немецкий математик.


[Закрыть] Я не знаю ни одного великого прорыва в математике, сделанного человеком старше пятидесяти».

Если бы не сотрудничество с Рамануджаном, война 1914–1918 годов стала бы куда более мрачным периодом в жизни Харди. И все же времена были тяжелые. В душе Харди они оставили незаживающую рану, которая вновь дала о себе знать в годы Второй мировой войны. Всю свою жизнь он придерживался радикальных взглядов, хотя и не лишенных духа просвещения на рубеже веков. У людей моего поколения такой радикализм вызывал ощущение большей чистоты и легкости, чем тот, что знали мы.

Подобно многим интеллектуалам Эдвардианской эпохи[28]28
   Эдвардианская эпоха в истории Великобритании – период правления Эдуарда VII с 1901 по 1910 год, в который также иногда включают и несколько лет после его смерти, предшествовавших началу Первой мировой войны.


[Закрыть], Харди с глубокой симпатией относился к Германии – главной движущей силе просвещения в девятнадцатом веке. Именно немецкие университеты задавали тон научным исследованиям для всей Восточной Европы, России, Соединенных Штатов Америки. Даже не имея большой надобности в немецкой литературе или философии, так как отдавал предпочтение классицизму, Харди во многом, включая социальное благополучие, почитал немецкую культуру превыше собственной.

В отличие от политически более подкованного Эйнштейна, Харди имел смутное представление о Вильгельмовской Германии[29]29
   Вильгельмовская эпоха, вильгельминизм – исторический термин, обозначающий 30-летний период правления в Германской империи кайзера Вильгельма II в 1888–1918 годах.


[Закрыть]. И хотя трудно себе представить менее тщеславного человека, даже ему льстило, что в Германии его ценят больше, чем в собственной стране. В тот период один из крупнейших немецких математиков Гильберт[30]30
   Давид Гильберт (1862–1943) – немецкий математик-универсал, член многих академий наук, в том числе Берлинской, Геттингенской, Лондонского королевского общества, иностранный почетный член Академии наук СССР (1934). Лауреат премии имени Н. И. Лобачевского (1903). В 1910–1920-е годы (после смерти Анри Пуанкаре) был признанным мировым лидером математиков.


[Закрыть] прослышал о том, что Харди живет не в самых роскошных апартаментах Тринити (он занимал Уэвелл-Корт). Гильберт тотчас же отправил письмо главе колледжа, где в сдержанных выражениях напомнил, что Харди – лучший математик не только Тринити, но и всей Англии, а потому заслуживает наилучших условий размещения.

Подобно Расселу и многим другим представителям высшей интеллигенции Кембриджа, Харди открыто осуждал войну. Более того, в силу давно укоренившегося недоверия к британским политикам он считал английскую сторону неправой. Найти удовлетворительные обоснования для своих возражений Харди не удавалось: мешала его интеллектуальная строгость. Он даже записался добровольцем по схеме Дерби[31]31
   Схема, запущенная в Великобритании осенью 1915 года графом Дерби, имела целью определить, могут ли военные кадровые ресурсы быть достигнуты с помощью добровольцев или необходима воинская повинность. Каждый имеющий право на участие мужчина в возрасте от 18 до 41 года, не занимающий жизненно необходимой должности, мог сделать публичное заявление.


[Закрыть], но не прошел медицинскую аттестацию. В колледже, большинство членов которого были откровенно воинственно настроены, Харди чувствовал себя все более одиноким.

Страсти накалились настолько, что Рассела отстранили от чтения лекций (о чем Харди подробно напишет лишь четверть века спустя, чтобы хоть немного облегчить душу во время следующей войны). Близкие друзья Харди ушли воевать. Литлвуд занимался баллистикой в должности второго лейтенанта Королевской артиллерии. Благодаря своему жизнерадостному безразличию он ухитрился оставаться вторым лейтенантом на протяжении всех четырех лет войны. Их сотрудничество с Харди прервалось, хотя не прекратилось. Лишь работа с Рамануджаном скрашивала обстановку всеобщей озлобленности в колледже.

Замечу, однако, что, на мой взгляд, Харди был отчасти несправедлив к коллегам. Некоторые действительно обезумели, как это нередко случается с людьми во время войны. Другие же просто молча страдали, соблюдая при этом социальные приличия. Уже тот факт, что его протеже Рамануджана избрали членом колледжа в тот период, когда сам Харди едва здоровался с одними и вообще не разговаривал с другими членами жюри, свидетельствует о триумфе справедливости в академических кругах.

И все же Харди пребывал в сильно подавленном состоянии. Как только представилась возможность, он покинул Кембридж. В 1919-м ему предложили кафедру в Оксфорде – и он вступил в самый счастливый период своей жизни. За плечами было уже немало великих работ с Рамануджаном и Литлвудом, но теперь сотрудничество с Литлвудом достигло небывалого подъема. Говоря словами Ньютона, Харди находился «на пике собственной эры открытий», при этом в возрасте сорока с небольшим лет – довольно поздно для математика.

Такой запоздалый подъем творческих сил вызвал у Харди ощущение непреходящей молодости, что для него было гораздо важнее, чем для многих. Он продолжал вести образ жизни молодого человека, что как нельзя лучше подходило его натуре. Харди все больше играл в теннис, неизменно совершенствуясь в этом дорогом спорте (на который уходила немалая часть профессорского дохода); ему нравилась Америка, и он часто наведывался в американские университеты. Харди – один из очень немногих англичан, примерно с равной симпатией относившихся к Соединенным Штатам и Советскому Союзу, и уж точно единственный англичанин в истории, написавший совершенно серьезное послание в американскую Комиссию по бейсболу с предложением изменить одно из правил игры. Для него, как и для большинства либералов того поколения, двадцатые годы стали ложным расцветом: он полагал, что ужасы войны навсегда отошли в прошлое.

В Нью-колледже, как никогда в Кембридже, Харди чувствовал себя по-настоящему дома. На него благодатно действовала теплая атмосфера дружеских оксфордских бесед. Именно тогда, в небольшом и уютном Нью-колледже, он отточил свою особенную манеру разговора. Там его всегда окружала компания, охотно внимающая ему после трапез. Тамошним коллегам не мешала эксцентричность Харди. В нем видели не только выдающегося ученого и приятного человека, но и неиссякаемый источник развлечений. Если Харди предлагал словесные или спортивные игры (подчас по довольно неожиданным правилам), то все с готовностью соглашались участвовать. Сам Харди и его поступки производили фурор. Им восхищались и прежде, однако подобного ажиотажа вокруг своей персоны он не помнил.

Казалось, никого не беспокоило (хотя и служило поводом для шуток), что в комнате Харди находилась большая фотография Ленина. Радикализм ученого, пусть и несколько хаотичный, был подлинным. Как я уже писал, он родился в семье служащих и большую часть жизни провел среди haute bourgeoisie[32]32
   Средний класс, буржуазия (фр.).


[Закрыть]. Тем не менее вел он себя как аристократ, вернее всем своим видом походил на романтический образ аристократа. Кое-что он, возможно, перенял у своего друга Бертрана Рассела, но в основном такая манера поведения была частью его врожденной индивидуальности. За природной застенчивостью скрывалось глубокое безразличие ко мнению окружающих.

Харди умел легко, без покровительства, общаться с бедными, обездоленными и робкими – с людьми, испытывающими трудности в связи со своим расовым происхождением (символично, что именно он открыл Рамануджана). Он отдавал им предпочтение перед теми, кого называл толстозадыми – имея в виду не внешность, а определенную психологию, несмотря на популярный в Тринити девятнадцатого века афоризм Адама Седжвика[33]33
   Адам Седжвик (1785–1873) – британский ученый, один из основоположников современной геологии.


[Закрыть]: «Без толстого зада в этом мире не преуспел никто». К толстозадым Харди причислял самоуверенных и чванливых представителей империалистически настроенной английской буржуазии. Эпитета удостаивались епископы, директора частных школ, судьи и все политики, за исключением Ллойда Джорджа[34]34
   Дэвид Ллойд Джордж, 1-й граф Дуйвор, виконт Гвинед (1863–1945) – британский политический деятель, последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (1916–1922). Близкий друг Уинстона Черчилля и единственный премьер-министр Великобритании, не совмещавший данный пост с постом лидера одной из политических партий страны.


[Закрыть].

О приверженности этим принципам свидетельствует и согласие Харди на занятие общественного поста. В течение двух лет, с 1924 по 1926 год, он был президентом Ассоциации научных работников. Сам он иронизировал по поводу своего избрания, называя себя «самым непрактичным представителем самой непрактичной профессии в мире»; тем не менее в значимых вопросах практичности ему было не занимать. Он умел заявить о себе и добивался, чтобы с его мнением считались. Годы спустя, когда я начал работать с Фрэнком Казинсом[35]35
   Фрэнк Казинс (1904–1986) – британский профсоюзный лидер и член партии лейбористов.


[Закрыть], мне доставляло особенное удовольствие сознавать, что я дружил с двумя главами профсоюзного движения.

В конце двадцатых годов Харди чувствовал себя в Оксфорде на редкость счастливым; многим казалось, что он больше никогда не вернется в Кембридж. И все же в 1931 году он вернулся. Думаю, на то были две причины. Первая и самая определяющая заключалась в его величайшем профессионализме. Кембридж по-прежнему был центром английской математики, и не было места почетнее для профессионала, чем заведовать главной математической кафедрой страны. Второй причиной, как ни странно, послужили мысли Харди о преклонном возрасте. Оксфордские колледжи, во многом такие уютные и гостеприимные, беспощадны к старикам: останься он в Нью-колледже, его лишили бы апартаментов по достижении пенсионного возраста для профессоров. В то время как в Тринити он мог оставаться в колледже до конца своих дней. Как в конечном счете и получилось.

Харди возвращается в Кембридж, по-прежнему находясь в зените славы (именно в тот период берет начало наше знакомство). Он счастлив, еще способен творить, хотя и не так плодотворно, как в двадцатые годы, но вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя в расцвете сил. Он так же бодр духом, как и в Нью-колледже. Нам несказанно повезло застать его в наилучшей форме.

В зимнее время, уже подружившись, мы раз в две недели по очереди ужинали в колледжах друг друга. Летом мы, разумеется, встречались на площадке для крикета. За исключением особых случаев, Харди посвящал утро занятиям математикой и появлялся на «Феннерс» только после обеда. Обычно он шагал по гаревой дорожке размашистой, упругой походкой (подтянутый и худощавый, он оставался физически активным и продолжал играть в теннис, даже когда ему было под шестьдесят). Устремленный под ноги взгляд, развевающиеся волосы, галстук, свитера и бумаги – такая фигура не могла не привлекать внимание. «Ни дать ни взять древнегреческий поэт!» – пошутил однажды один веселый фермер при виде проходившего под табло Харди. Тот направлялся к своему излюбленному месту напротив павильона, откуда мог ловить каждый солнечный луч – он был страстным любителем солнца. Чтобы «обхитрить» солнце, Харди носил с собой (даже в ясный майский полдень) то, что называл «противобожьей батареей». Батарея состояла из трех или четырех свитеров, зонта, принадлежащего его сестре, и большого конверта с математическими рукописями: то могла быть докторская диссертация, статья для рецензии из Королевского общества или решения задач для «Трайпоса». Знакомым Харди объяснял: «Бог, решив, что я в расчете на непогоду надеюсь поработать, назло мне позаботится о безоблачном небе».

Итак, сидя на своем излюбленном месте, Харди предпочитал наслаждаться долгой послеобеденной партией в крикет в компании солнца и приятеля, который был не прочь повеселиться. Главным образом, его привлекали техника, тактика и формальная красота игры. Не стану даже пытаться объяснять: не владея терминологией, понять это невозможно. Точно так же, как некоторые типичные афоризмы Харди непередаваемы без знания жаргона крикета или теории чисел, а лучше обоих. К счастью для многих из наших друзей, он с удовольствием шутил и по поводу обыденных житейских ситуаций.

Сам Харди ни за что не назвал бы себя знатоком психологии. Однако, будучи умнейшим человеком, который при этом жил с открытыми глазами и много читал, он хорошо разбирался в человеческой природе – его представление о людях было здравым, точным, остроумным и совершенно лишенным осознания морального превосходства. Ему была свойственна такая духовная искренность, которую редко встретишь (лично я не знаю более честного человека), а вот претенциозность, лицемерное негодование и целый вагон прочих ханжеских добродетелей вызывали в нем театральный ужас. Впрочем, как известно, крикет – прекраснейшая из игр – также полон лицемерия. Он задуман как высшее проявление командного духа: предполагается, что любой игрок больше рад нулевому счету и победе противоположной команды, чем тому, что забьет 100 очков и станет свидетелем ее поражения (один великолепный игрок, искренний, как и Харди, однажды признался, что еще ни разу ничего подобного не чувствовал). Харди высмеивал это кредо при любой возможности, принижая его целым рядом афоризмов. Например:

«Крикет – единственная игра, где вы играете против одиннадцати соперников и десяти членов своей команды».

«Если вы нервничаете, выходя на поле впервые, посмотрите, как уходит с поля другой, – ничто не придаст вам большей уверенности в себе».

Иногда его слушателям везло, и Харди отпускал не относящиеся к крикету, но одинаково острые замечания как в разговоре, так и на письме. В «Апологии» подобных примеров немало, приведу здесь несколько других.

«Для выдающегося человека высказывать мнение большинства – бесполезная трата времени. По определению, это могут сделать множество других людей».

«В бытность мою студентом лишь человек с достаточно неортодоксальными взглядами мог позволить себе приравнять Толстого к Джорджу Мередиту[36]36
   Джордж Мередит (1828–1909) – популярный писатель и поэт Викторианской эпохи, считающийся мэтром английской литературы.


[Закрыть]. Никто другой, разумеется, даже в счет не шел». (Сказано по поводу пагубных влияний моды: следует помнить, что Харди принадлежал к поколению чуть ли не самых блестящих умов в истории Кембриджа.)

«Интеллект для любых мало-мальски серьезных целей – талант далеко не самый важный».

«Молодые люди должны быть тщеславными, но не надо быть дураками». (Сказано после того, как кто-то пытался убедить Харди в том, что «Поминки по Финнегану»[37]37
   «Поминки по Финнегану» – роман ирландского писателя-модерниста Джеймса Джойса (1882–1941), был издан в 1939 году и вызвал крайне неоднозначную реакцию в литературном сообществе.


[Закрыть] – выдающийся литературный шедевр.)

«Иногда приходится говорить о сложных вещах, но говорить о них следует как можно проще».

Случалось, что во время крикетного матча Харди вдруг терял интерес к игре и переставал следить за ее ходом. Тогда он предлагал нам придумать команды из известных жуликов, владельцев клубов, псевдопоэтов, зануд, исторических личностей, чьи имена начинаются на «Га» (первым и вторым номером в такой команде были бы Ганнибал и Гамилькар[38]38
   Гамилькар Барка (275–228 до н. э.) – карфагенский полководец и государственный деятель, отец Ганнибала (247–183 до н. э.). Последний считается одним из величайших полководцев и государственных деятелей древности. Был заклятым врагом Римской республики и последним значимым лидером Карфагена перед его падением в серии Пунических войн.


[Закрыть]) или на «Сн», или из тех, кто когда-либо учился в Тринити, в Колледже Христа и так далее. В играх такого рода я всегда проигрывал: попробуйте-ка составить команду из мировых знаменитостей, фамилии которых начинаются с букв «Сн»! Команда Тринити-колледжа получалась слишком сильной (в нее под разными номерами входили Максвелл, Байрон, Теккерей, Теннисон), а команде колледжа Христа, помимо сильнейших первого и второго игроков (Милтона и Дарвина), положиться было не на кого.

Было у Харди и другое любимое развлечение. «Оцените человека, которого мы вчера встретили», – предлагал он, и нужно было дать оценку по каждой из давно придуманных и утвержденных им самим категорий. «Суровый», «мрачный» («суровый человек необязательно мрачен, но все без исключения мрачные люди хотят, чтобы их считали суровыми»), «недалекий», «выдержанный бренди», «спин» и другие. Суровый, мрачный и недалекий говорят сами за себя (герцог Веллингтон[39]39
   Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон (1769–1852) – британский полководец, победил Наполеона в битве при Ватерлоо (1815). Получил прозвище «Железный герцог».


[Закрыть] получил бы все 100 за суровость и мрачность и 0 баллов в категории «недалеких»). Категория «выдержанный бренди» своим происхождением обязана некоему таинственному персонажу, который утверждал, что не пил ничего, кроме выдержанного бренди. Другими словами, это был признак эксцентричного, эксклюзивного вкуса, не выходящего, однако, за рамки разумного. Как человек (и, по мнению Харди, как писатель, с чем я не согласен) наивысшей оценки в категории «выдержанный бренди» удостаивались Пруст и Ф. А. Линдеманн (впоследствии лорд Черуэлл)[40]40
   Фредерик Александр Линдеманн (1886–1957) – британский физик, профессор, друг и научный советник Черчилля.


[Закрыть].

Прошло лето. Короткий кембриджский сезон заканчивался университетским матчем. Договориться с Харди о встрече в Лондоне было нелегким делом, поскольку, как я уже упоминал, он с нездоровым подозрением относился ко всякого рода техническим устройствам (даже часов никогда не носил), в особенности к телефону. Когда мне доводилось бывать в его апартаментах в Тринити или в квартире на площади Святого Георгия, он всегда неодобрительно и несколько зловещим тоном говорил: «Если вам совершенно необходим телефон, он в соседней комнате». Однажды Харди был вынужден срочно со мной связаться. Я услышал в телефоне его раздраженный голос: «Не трудитесь ничего отвечать – после своего сообщения я незамедлительно повешу трубку. Непременно приезжайте сегодня между девятью и десятью вечера». Щелк.

И все же на университетский матч Харди прибыл вовремя. Год за годом он появлялся там во всем своем блеске. В окружении друзей – как мужчин, так и женщин – его застенчивость отступала. Он находился в центре всеобщего внимания, и ему это вовсе не претило. Взрывы смеха в их компании долетали чуть ли не до противоположного конца крикетной площадки.

В те последние счастливые годы жизни все, что ни делал Харди, отличалось изяществом, строгостью и чувством стиля. Именно поэтому он так ценил крикет – воплощение изящества и строгости: за его формальную красоту. Я слышал, что и математические труды Харди обладали такими же эстетическими качествами, вплоть до самых последних его работ. Возможно, у читателя невольно создалось впечатление, что при личном общении Харди был эдаким мастером разговорного жанра. В какой-то степени это верно, но в ситуациях, которые он называл «нетривиальными» (то есть важными для одного из собеседников), он становился серьезным и внимательным слушателем. Среди других знаменитых личностей, с которыми мне довелось общаться в тот же период, Уэллс на поверку оказался довольно плохим слушателем, Резерфорд в этом смысле его явно превосходил, а Ллойд Джордж был одним из лучших слушателей всех времен. В отличие от последнего, Харди не впитывал впечатления и знания с чужих слов, зато охотно предоставлял свой разум в распоряжение других. Услышав о замысле моего романа «Мастера`» за несколько лет до его написания, Харди подверг меня тщательнейшему экзамену. Говорить в основном приходилось мне, а он лишь сделал несколько удачных предложений. Как жаль, что он не успел прочитать книгу, – она бы ему, наверное, понравилась. Надеясь на это, я посвятил «Мастеров» его памяти.

В примечании к «Апологии математика» Харди упоминает о других наших дискуссиях. Одна из них была длительной и напряженной, в ее ходе мы оба не раз выходили из себя. Каждый страстно отстаивал свое мнение относительно Второй мировой войны, при этом наши мнения, о чем я скажу немного позже, сильно расходились. Мне ни на йоту не удалось переубедить Харди. Однако, несмотря на разделявший и захлестывающий нас шквал эмоций, с точки зрения логики, Харди признавал мою аргументацию. И так было всегда, о чем бы мы с ним ни спорили.

В тридцатые годы Харди продолжил, на свой лад, вести образ жизни молодого человека. Неожиданно этому пришел конец. В 1939 году Харди перенес коронарный тромбоз. Он оправился от болезни, но больше не мог играть ни в теннис, ни в сквош, ни заниматься другими любимыми видами спорта. Вторая мировая война, как и Первая, еще больше омрачила его существование. Он связывал обе в одно общее помешательство, винил англичан, и, даже когда стало ясно, что Англия выстоит, отождествлял себя с войной не больше, чем в 1914 году. В это время трагически погибает один из его ближайших друзей. И тогда – наверняка под влиянием всех этих печалей – творческий заряд математика в конце концов, в шестьдесят с лишним лет, иссяк.

Именно поэтому «Апология математика», если читать ее с должным вниманием, – книга, пронизанная глубокой грустью. Да, она написана остроумно и вызывает интеллектуальный подъем; да, ее отличает все та же кристальная ясность и искренность; да, она воспевает творческий дух художника. Вместе с тем это сдержанный крик души, стоически переживаемая горечь утраты былых творческих сил. Я не знаю других подобных примеров в литературе – отчасти потому, что большинство литературно одаренных людей, способных выразить словами такую горечь, ее попросту не испытывают: писатели редко осознают, что их творческий потенциал окончательно исчерпан.

В те годы, глядя на Харди, я нередко ловил себя на мысли о том, что такой ценой он платил за продленную молодость. Как великий спортсмен, много лет гордившийся молодостью и сноровкой, неизменно казавшийся моложе и жизнерадостнее всех нас, он вдруг осознал, что лишился своего особого дара. Я встречал много выдающихся теннисистов, которые, по их собственному выражению, перевалили через хребет: тяжелеют ноги, удары по мячу уже не те, Уимблдон внушает трепет, а трибуны заполняются ради других. В такие периоды немало спортсменов начинают пить. Харди не запил, но впал в какое-то отчаяние. Физически он восстановился достаточно, чтобы постоять минут десять у сетки или погонять шары в Тринити по собственным правилам, включающим сложную схему фор. Однако мало что вызывало в нем былой энтузиазм – тремя-четырьмя годами раньше, когда его что-то интересовало, он буквально искрился и задействовал всех, что бывало даже утомительно. «Никто не должен скучать, – гласила одна из его аксиом. – Лучше испытывать ужас и отвращение, чем скуку». Теперь же сам Харди часто просто скучал.

По этой причине его друзья, в том числе я, уговорили его написать об истории с Бертраном Расселом в Тринити в 1914–1918 годах. Те, кто не знал, в каком подавленном состоянии пребывал Харди, считали, что тот эпизод остался в прошлом и не стоит его ворошить. На самом же деле Харди нужна была хоть какая-то цель. Получившаяся рукопись переходила из рук в руки, но так и не стала достоянием широкой публики. Прискорбно – она послужила бы, пусть и небольшим, но важным дополнением к университетской истории.