Текст книги "Книга с местом для свиданий"

22

Безразличие. Какая-то особенная сытость нагоняла на него дремоту. В мансарде совсем стемнело. Сосед сколачивал рамки. Но Адаму Лозаничу ничего не мешало. Отложив карандаш и раскрытую книгу, лежавшую у него на груди, не раздеваясь, он натянул на себя одеяло и начал тонуть в сон. Снилось ему, что он заснул в том самом саду и чувствует на щеке чье-то дыхание. Снилось, что, проснувшись и приподнявшись, он встретился лицом к лицу с дивным белым единорогом. Снилось, что это мифическое существо прислонилось головой к его плечу. А потом ему приснилось – о ужас! – что он проснулся и утратил способность видеть сны.

Третье чтение

О море,

исцарапанных коленках,

мокрой полосатой парчовой ткани

и фунтиках с песком,

о военном искусстве

и распугивании галок

вокруг дворца,

и особо о гимнастике для легких,

о ненужной радости,

о цветке мальвы,

дописывании имен

на полях,

о парадах, факельных шествиях

и о губах, синих

от чернильного карандаша,

о жизненных рубриках

и совершенствовании языка

по старым газетам.

23

Под мелкий дождь постной среды осенью 1906 года Анастас Браница, в то время еще мальчик двенадцати лет, болтая ногами и тихо насвистывая детскую песенку-марш, сидел за письменным столом своего отчима и читал книгу. Это было официальным началом того, что позже могло бы называться историей его жизни.

Рабочее кресло с подлокотниками, письменный стол орехового дерева, на нем очки в тонкой металлической оправе, солидные ручки со стальными перьями, хрустальная чернильница, закругленное пресс-папье, нож из слоновой кости для разрезания бумаги, лампа под зеленым стеклянным колпаком, вчетверо сложенные «Белградские новости», «Новое движение», «Ежедневная газета» и «Торговый вестник», еще не развернутые «Политика» и, вероятно, «Печать», правда, отложенная в сторону так, что названия не было видно, равно как и весь двухэтажный дом на Большом Врачаре, позже названном Звездара, вместе с его безукоризненным порядком принадлежали адвокату Славолюбу Т. Величковичу, отчиму мальчика. Мать находилась в комнате, которую все называли ее комнатой, возможно оттого, что там в шкафах и комодах она хранила некоторые воспоминания о предыдущем браке. Энергичная служанка Златана, взятая на службу в прошлом году, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, готовила заливную стерлядь, стараясь как можно полнее продемонстрировать хозяину свои кулинарные таланты. А у него, Слав. Величковича, был в городе важный судебный процесс – с недавнего времени он представлял в Королевстве Сербия интересы Женевского банка «Мирабо», получив в придачу к этим полномочиям и все остальное, что они подразумевают, то есть высокие гонорары, авторитет и зависть соседей и знакомых. Несомненно, если бы поблизости находился хоть кто-нибудь, молодой Браница ни за что не отважился бы воспользоваться обитым полосатой парчой креслом отчима Да что говорить, он не решился бы даже близко подойти к письменному столу, хотя прекрасно знал, где что на нем лежит. И уж тем более не хватило бы у мальчика отваги усесться за него в своих коротких штанишках на помочах и съехавших вниз гольфах, да еще к тому же, увлекшись чтением, посвистывать и болтать не достающими до пола ногами.

Тем не менее это произошло. Возможно, Анастас Браница, тогда еще просто мальчик, ученик первого класса Второй мужской гимназии, открыл бы в себе необычный дар и в каких-то других, менее болезненных обстоятельствах. С другой стороны, может быть, подобно большинству людей, он так никогда и не осознал бы те особые способности, которыми обладал. И тогда, может, не соединились бы цепочкой все те события, которые годами потянулись от этого самого дня. Однако все началось, и началось именно так, под мелкий дождь той постной среды, на Великом Врачаре, который позже, после постройки Обсерватории, был переименован в Звездару.

Книга, которую держал в руках Анастас, на первой странице имела печать, отцовский ex libris, представлявший собой вселенское древо, среди ветвей которого располагались буквы имени и фамилии капитана Сибина Браницы, погибшего в 1903 году, непосредственно после майского путча. Рассказывала она о всяких приключениях и предназначалась детям школьного возраста, и с тех пор, как мальчик получил ее от матери в подарок на день рождения, была им не один раз перечитана от корки до корки, так что все содержание он знал теперь почти наизусть. Самыми любимыми его строчками были те, что описывали море, а так как ему еще никогда не доводилось оказаться возле большой воды, он часто с волнением замирал на одном и том же месте – это был высокий мыс – и со временем убедил себя в том, что действительно слышит грохот прибоя, чувствует свежий вкус соли, даже видит нечто такое, чего не было в книге, что автор поленился описать более детально. И в настоящий момент, сидя в кресле отчима, Анастас Браница болтал ногами, потому что сейчас, в 1096 году, увлекся сверх всякой меры и побежал к берегу.

Теперь, когда он наконец решился на это, ноги без остановки мчали его вниз по склону. Не было больше ни кресла, ни стола, не было двухэтажного дома на Великом Врачаре, Анастас несся по узкой извилистой тропке, все ближе и ближе к огромной воде. Острые листья растений по пути царапали его худые ноги и костлявые колени. Мощный рокот открытого моря и звонкое жужжание насекомых в кустах становились все реальнее и оглушали его слух. Гниловатый запах бурой морской травы, оставшейся на берегу после отлива, глубоко проникал в раздувающиеся ноздри. Капельки пота выступали на его слабой груди, стекали по спине, летнее средиземноморское солнце припекало все сильнее, но мальчик не останавливался, преодолевая расстояние до берега широкими решительными шагами человека, твердо знающего, зачем и куда он направляется.

Выбежав наконец на узкую косу, он резко замедлил ход, загребая ногами горячий песок, не замечая, как он щекочет кожу, набиваясь в сандалии и сползшие до лодыжек гольфы. Со страхом и любопытством приближался он к полосе пены, разделявшей сушу и воду. На мгновение он замер. А потом осторожно перешагнул через слепяще-белую кромку, настороженно следя за тем, как волны ласково ластятся к нему, как кротко они играют под его ногами, словно с самого начала времен, со дней сотворения мира только и ждали встречи с ним.

Так Анастас Браница впервые вступил в море. И зашел в него до колен. А затем и до самого пояса. Возможно, потом он медленно вернулся бы назад, наверх, по той же тропе, вдоль низких оград из сложенных «всухую» плоских камней, останавливаясь передохнуть в тени столетних узловатых маслин, срывая по пути зрелые плоды диких фанатов, подбирая обточенные водой камешки или что-нибудь еще годное для обмена с товарищами по школе, но тут послышался стук комнатной двери. В тот же миг все как сквозь землю провалилось, мальчик снова сидел в кресле отчима, а Славолюб Величкович кричал:

– Что ты здесь делаешь?! Я спрашиваю тебя, молодой человек, что ты делаешь за моим столом?!

Анастас не отвечал. Застигнутый врасплох, он сидел не шевелясь. Словно его застали за каким-то неприличным занятием, он тяжело дыша, не моргая, смотрел на отчима.

Повышенный тон хозяина привлек кухарку Златану. Прибежав к месту событий, но не решаясь хоть что-нибудь проговорить, она судорожно сжимала в руке тряпку, немо глядя, как адвокат Величкович с посиневшим лицом взбешенно шагает по своему кабинету, то и дело тыча в мальчика указательным пальцем.

– Встань, немедленно встань! – бессмысленно продолжал повторять он и тогда, когда мальчик исполнил его требование и встал, испуганно прижимая книгу к груди.

– Ради бога, Славолюб, к чему такой тон? – спрашивала появившаяся мать, все еще погруженная в воспоминания, которыми была заполнена комната, которую называли ее комнатой.

– Вы еще спрашиваете?! Ваш сын играет за моим столом! – еще больше разгневался отчим.

– Ну, не так уж это страшно, – она пыталась успокоить его. – Бывает, он еще ребенок, мы с ним поговорим…

– Магдалина, тут не о чем разговаривать! – рявкнул Славолюб, давая понять неуместность любого продолжения диалога. – Посмотрите на кресло! Это же парча! Вы видите?!

Все, и мать, и Златана, и Анастас, обернулись в сторону массивного рабочего кресла адвоката. Его сиденье, обтянутое благородной полосатой тканью, было влажным, а внизу, между ножками, по паркету растеклась лужица, с тянущейся вдоль краев кромкой светлых играющих пузырьков. Златана поднесла левую ладонь ко рту. Мать побледнела. Анастас опустил голову и только тут увидел, что его штанишки, гольфы и сандалии тоже мокрые.

– А теперь ты нам расскажешь, что ты здесь делал? – Отчим глянул ему прямо в лицо.

Двенадцатилетний мальчик кусал нижнюю губу.

– Что ты здесь делал? – Адвокат ухватился за свой вопрос, не привыкший к тому, чтобы даже мельчайшие детали в его жизни оставались неразъясненными.

Анастасу казалось, что он становится меньше, врастает в пол, весь сжимается вокруг решающего ответа. Он лихорадочно обдумывал, солгать ему или рассказать все, как оно и было на самом деле. Но не мог сделать ни того, а еще меньше другого, молчание же угнетало его вдвойне. Наконец он решился и даже с некоторым облегчением проговорил:

– Я купался.

– Чтооо?! – окончательно вышел из себя Славолюб Величкович.

– Вот… я читал про море… и пошел вниз… подошел к воде… зашел… – заикался Анастас, кусая нижнюю губу и чувствуя, что выявление истины ставит его в еще более трудное положение.

И снова в ту среду 1906 года повисла неприятная тишина. Теперь Златана прикрыла рот правой ладонью. Мать побледнела еще больше. Отчим старался вычленить суть:

– Значит, ты говоришь, что купался?!

Юный Анастас Браница молча кивнул головой.

– Ты что, дурака из меня сделать хочешь? – Адвокат задохнулся от бешенства и, чтобы выпустить пар, влепил мальчику такую пощечину, что у того из носа потянулась ниточка крови.

– Я купался, – проскулил Анастас, не успевая вытирать красные капли.

– Только попробуй еще раз это повторить! – снова замахнулся отчим.

– Славолюб, не надо, прошу вас, хватит… – удалось выдохнуть матери. – А ты, ты, чтобы никогда, никогда больше и не пытался солгать.

– Прошу вас, господин Славолюб, простите его, все высохнет, я все уберу, почищу, вот, а ужин уже почти готов, я постное приготовила, заливную стерлядь, а это-то я мигом… – Златана тоже набралась храбрости замолвить за него слово и тут же наклонилась, чтобы поскорее, пусть пока хотя бы кухонной тряпкой, вытереть под стулом лужицу с пузырьками.

– А вы бы помолчали, – казалось, немного успокоился адвокат Величкович, однако, бросив взгляд на мокрую парчу, снова разъярился, повернулся и вышел, захлопнув дверь с такой силой, что по стене сеточкой разбежались трещины.

Анастас Браница горько плакал где-то в глубине души.

– Пообещай, что такое больше не повторится, и ступай переодеться, – приказала мать.

И тут рыдания мальчика прорвались наружу. Не выпуская из рук книги, стиснув ее так, что побелели суставы пальцев, оскорбленный не столько пощечиной, сколько словами, он выбежал из кабинета отчима.

Вечером Славолюб Величкович вернулся домой и, ввиду необходимости закончить намеченные на день дела и опасаясь, как бы не вполне просохшая парча не испортила ему брюки, положил на сиденье кресла обитавшую на софе вышитую подушку, не желая ни на йоту отступать от своих привычек. Было что-то несуразное в том, что адвокат, сидя на подушке, то надевал, то снимал очки, внимательно разглядывал кончик стального пера, снова и снова старательно обтирал его о край хрустальной чернильницы, аккуратно выводил слова, осторожно промокал четко выписанные строчки. И, словно сам понимая это, сгорбившийся над столом мужчина постоянно морщился.

Мать мальчика, Магдалина, скрывшись в своей наполненной меланхолией комнате, всю ночь открывала то одну, то другую книгу с оттиском вселенского древа – скромного наследства первого мужа. То ли она не знала, что ищет, то ли никак не могла найти, что искала.

А служанка? Она накрыла в столовой стол к ужину и села возле кухонной плиты в ожидании, когда кто-нибудь попробует творение ее рук – аппетитно подрагивающую заливную стерлядь. Но никто не приходил насладиться кулинарным мастерством Златаны – загустевшей прозрачностью, в которой словно волшебно парили кусочки грибов и рыбы, зеленые горошины и кружочки моркови, посыпанные мелко нарезанными листьями петрушки. Видя, что давно миновало время не только обеда, но и ужина, служанка убрала нетронутые тарелки и тихо направилась в комнату мальчика И хотя в тот день она тщательно подмела во всем доме, под ее тапками все время что-то упорно поскрипывало, словно по полу был рассыпан морской песок.

Мальчик спал беспокойным сном. Его ноги под одеялом резко дергались. Каждое движение сопровождалось глубоким вздохом.

– Сынок, знай, я хоть и не шибко грамотная, но верю тебе… – произнесла Златана над его изголовьем и так же неслышно, как появилась, выскользнула из того, что можно было бы назвать самым началом судьбы Анастаса Браницы.

24

Позже Анастас Браница много раз спускался по тому же крутому склону, мимо тех же острых трав и извивающихся каменных оград, под тенью маслин и диких гранатов на ту же самую узкую песчаную косу у подножия мыса к той же необозримой воде и, согнувшись, искал что-нибудь подтверждающее, что он бывал здесь еще ребенком. Волны приливов и отливов уже тысячи раз прошлись по тем первым следам. Ничего нельзя было узнать. Ни одного отпечатка его ног.

Вообще казалось, мало кто решался сойти вниз к самому берегу. Новые читатели, мальчики в сине-белых матросках с якорями на пуговицах или стареющие искатели приключений во взятых напрокат полосатых купальных костюмах, на которых пониже спины стояла жирная надпись «Украдено в купальне Влайка», по-прежнему лишь на несколько мгновений останавливались на головокружительно крутом откосе, бросали взгляд на открытое море, но почти тут же устремлялись дальше, туда, куда увлекал их сюжет приключенческой книги. И почти никто из них не обращал внимания на фигуру, которая по утрам, раскинув руки и ноги, лежит спиной на постоянно изменявшейся пограничной полосе между морем и сушей, а вечерами, согнувшись, перебирает в венце пены белые камешки, обкатанные прибоем. Скорее всего, можно было подумать, что это то ли чудом спасшийся несостоявшийся утопленник, то ли несчастный, задумавший свести счеты с собственной жизнью. Скорее всего, так они и думали, тем более что сам Анастас не смог бы с уверенностью ответить себе, кем из этих двоих был он.

Между тем в доме на Великом Врачаре многое еще долго напоминало об окропленной мелким дождем постной среде осени 1906 года. Прежде всего, несмотря на старания Златаны, откуда-то постоянно продолжал появляться песок, который обитатели дома ногами разносили по всем комнатам. Удивленная служанка еще до Рождества набрала его целую большую бутыль объемом в семь пивных кружек. Боясь, как бы на мальчика снова не обрушился гнев адвоката Величковича, она ему ничего не говорила, а собранный морской песок прятала на полке в кладовке, за большими кастрюлями и железными формами для тортов. Давно уже привыкшая быстро приспосабливаться, она больше не удивлялась, а просто терпеливо прятала подальше банки, пакеты и фунтики, словно это было самое обычное дело, одна из многочисленных обязанностей, подразумевавшихся ее службой. А дважды в год, весной и осенью, во время больших уборок всего дома потихоньку выносила песок в погреб и там аккуратно складывала его в дальнем углу.

Еще более странно обернулось дело с сеткой трещин на стене, как раз рядом с дверью кабинета господина адвоката. Из года в год переплетение глубоких морщин разрасталось и расползалось во все стороны. Рабочие из строительной фирмы, в свое время производившей в доме ремонт, а это были опытные мастера из Панчева, благодаря которым так достойно смотрелся фасад здания в стиле сдержанного модерна, появлялись трижды, пожимали плечами, таращили глаза и заверяли, что теперь все будет «хорошо, в самом лучшем виде, останетесь довольны». Однако никому из этих, равно как и из всех будущих, мастеров никогда не удавалось раз и навсегда заделать неожиданное повреждение. Побелка начинала крошиться, штукатурка трескалась, и там, в глубине, объявлялся «шириной в целых три пальца» разлом в самом кирпиче, где вскоре поселилось и невероятно размножилось целое семейство мышей. Ползучий стебель трещины медленно, но верно подбирался и к другим комнатам, грозя в конечном счете распространиться по всему зданию.

– Плохо дело! Краска тут не поможет, хозяин. Весь дом поехал… А вода, она ведь где хоть раз просочилась, может туда снова вернуться. Жила трещины тянет ее снизу, из фундамента, из земли, – вынес оценку последний строитель, один черно-травец, после того как там и сям простукал стены, зажмурившись, чтобы лучше слышать, какими путями распространяется звук.

Другая трещина, в отношениях между Анастасом Браницей и его отчимом, тоже никак не зарастала. Собственно говоря, адвокат воспринимал мальчика как неизбежное зло, как одну из ненужных вещей, которые Магдалина захватила с собой во второй брак. На это он согласился только из-за своей ни с чем не соизмеримой страсти к вдове. А может быть, уже тогда у него сложился план, каким образом ему избавиться от всего, кроме нее самой.

Надо сказать, что капитан артиллерии Сибин Браница погиб почти три месяца спустя после майского путча 1903 года. Кровавые следы убийства во дворце короля Александра Обреновича и королевы Драге Машин давно уже были устранены, несколько высших офицерских чинов, председатель правительства, военный министр, братья Луневице перебиты, другие получили год-два тюрьмы или каторги, третьим помогла образумиться высокая пенсия, четвертые немедленно присягнули на верность новой династии, тем более что заговор можно было оправдать понятной ненавистью к режиму, прославившемуся своим произволом, а капитан Браница все еще скрывался где-то в Белграде, упрямо отказываясь тем или иным способом примириться со своей совестью. Дав клятву его величеству, помазаннику Божьему, он теперь не мог пойти на то, чтобы ее нарушить, поэтому постоянно менял место своего пребывания, заявлял, что «цареубийства сербов погубят», пытался вступить в контакт с генералами Йованом Белимарковичем и Антонием Богичевичем, общеизвестными близкими друзьями бывшего царствующего дома. Он за собственный счет тайно заказал оставшемуся неизвестным владельцу типографии (подозревали, что это был Хоровиц) напечатать открытки, на которых изображался мальчик аристократической внешности в коротком пальтишке, в шляпе и перчатках, и разослал эти открытки в редакции журналов по всей Европе, в частности парижский «Journal des Debats» именно таким образом получил экземпляр этой почтовой карточки со следующим текстом: «Вы ошибаетесь, есть еще один наследник Обреновичей». В конце июля 1903 года, намереваясь отправиться во Врньце в надежде, что там его примет старый генерал Белимаркович, изолированный от политики и от всего мира в своем особняке, Браница еще на вокзале в столице был окружен группой людей в военной форме с обнаженными саблями, острые лезвия которых невинно поблескивали под лучами летнего солнца.

– Сибин, сдавайся, не ищи глупой смерти! – вскричал возглавлявший их поручик-интендант Вемич, одноклассник и побратим, на которого до недавнего времени была возложена обязанность разгонять галок с деревьев, окружавших здание королевского дворца, чтобы шумные птицы не галдели под монаршими окнами. Поручик никогда не отличался особой храбростью, но сейчас он был на стороне врага, обладавшего многократным численным перевесом.

– Прочь с дороги! – гордо выпрямился Браница и потянулся рукой к внутреннему карману своего штатского сюртука, где у него лежал вовсе не револьвер, а орден Большого креста, однако в тот же момент упал замертво, получив столько ран от пронзивших его сабель, что даже нельзя было с уверенностью сказать, какая из них оказалась смертельной, точно так же, как нельзя было потом с уверенностью установить, где именно его похоронили.

Славолюб Величкович познакомился с Магдалиной через полгода после этих событий. Он, в то время еще представлявший интересы разношерстных мелких клиентов вроде ростовщиков и кредитных объединений, присутствовал при оценке имущества вдовы, которая для того, чтобы выжить, постоянно закладывала и перезакладывала все, что у нее было. Она не имела сил заняться чем-то самой, например обратиться за помощью к единственному оставшемуся в живых родственнику покойного, который жил в Крагуевце и был убежденным и страстным республиканцем, заклятым врагом любой монархии, или же самостоятельно (и гораздо выгоднее) распродавать вещи и платить по векселям. Из своих родственников у нее не было никого, и все, чем она владела, составлял особнячок на Дорчоле плюс невыплаченные до конца долги за покупку земли и строительство дома. Письмо с соболезнованиями от генерала Белимарковича и прилагавшиеся к нему тридцать золотых дукатов она принять отказалась. Уже тогда она погрузилась в меланхолию, то чувство, которое будет сопровождать ее всю жизнь, и, не зная, где похоронен ее муж, частенько посещала белградские кладбища, приносила цветы и зажигала свечи на случайных могилах не знакомых ей людей, в пасхальный понедельник оставляла там крашенные кампешем красные яйца, приводила в порядок запущенные холмики. Вид прекрасной бледной дамы, устремившей гордый взгляд куда-то далеко, в собственное прошлое, настолько поколебал свойственную адвокату деловую расчетливость, что он ни больше ни меньше, как удвоил стоимость изъятого у нее имущества и отказался от своего обычного, всегда весьма внушительного вознаграждения. И пока грузчики выносили из дома громоздкие старинные кровати, провинциальное трюмо в старонемецком стиле, австро-венгерские стенные часы из фарфора и столовое серебро, Слав. Величкович предавался размышлениям о том, что она, эта женщина, могла бы стать для него самой крупной и выгодной сделкой за всю его практику.

Будучи человеком основательным, адвокат сначала наметил план действий, а затем приступил к его осуществлению. Рассчитав, что подступиться к Магдалине будет легче всего через ее воспоминания, он выкупил самые дешевые из выставленных на продажу вещей – остановившиеся на бегу карманные часы убитого артиллерийского капитана, перламутровый перочинный ножик и несколько книг с отпечатком вселенского древа, знаком домашней библиотеки покойного.

– Я посчитал, что эти предметы исполнены для вас особого значения, поэтому взял на себя смелость вернуть их вам, будьте любезны, примите… – целуя ей руку, сказал он, неожиданно появившись в весенний полдень 1904 года, после чего уселся, положив руки на колени.

– Просто не знаю, что сказать… – растроганно прослезилась бледная дама.

– Мадам, не беспокойтесь, вы рассчитаетесь со мной тогда, когда у вас будет возможность, – адвокат поднялся, поклонился и протянул свой тщательно отглаженный носовой платок.

Таково было начало, которое затем получило продолжение. Слав. Величкович появлялся через равные промежутки времени, проводя вместе с вдовой многие часы, внимательно и сочувственно выслушивая воспоминания о ее предыдущем браке, время от времени вставая и предлагая свой безукоризненный носовой платок и при этом почти ничего не рассказывая о себе. Из месяца в месяц эти встречи не приносили ничего нового. Правда, дом Магдалины все больше пустел, теперь были заложены все хоть сколько-нибудь стоящие вещи и уже можно было рассмотреть пустые углы ее незавидной жизни, вскоре им пришлось разговаривать стоя, потому что не осталось даже кухонных табуреток. Из месяца в месяц ничего не менялось за исключением мальчика, который едва помнил своего отца и, видимо, поэтому рос с отсутствующим выражением глаз.

Наблюдая за тем, в каком состоянии находится имущество Магдалины Браницы, адвокат сделал решающий шаг после того, когда узнал, что заложен и дом, причем без малейшей перспективы быть когда-либо выкупленным хозяйкой, ибо бездушные держатели векселей готовились опротестовать их через суд, и в любой момент женщина со своим ребенком могла оказаться на улице. Предложенный брак вдова восприняла как возможность защитить сына и остатки воспоминаний. В день Рождества Богородицы 1905 года, держа Анастаса за руку, она поднялась на подножку фиакра, который должен был увезти ее на Великий Врачар, позже переименованный в Звездару. Кучер уже погрузил два скромных чемодана, набитых разными воспоминаниями, все остальное исчезло, растворилось в массе пошедшего с молотка имущества.

– Пошел! – победоносно приказал трогаться адвокат.

В новом доме все ясно и недвусмысленно указывало на то, кто здесь хозяин, – и само место, на котором он был построен, вызывавшее изумление горожан своей удаленностью от центральной части Белграда, и строгий фасад с ясно видневшимся вензелем из переплетенных инициалов С. Т. В., и развешанные по стенам латинские максимы под стеклом, и народные пословицы в рамках, свитых из веточек лавра или сухих стебельков клевера с четырехпалыми листиками, купленные в магазинчике «У Наполеона», принадлежавшем Соломону Й. Коэну, или в мелочной лавке Калмича «Удачная покупка», и произведенный в Вене одеколон ярко-зеленого цвета, и помада для усов, и пара металлических щипчиков для придания их кончикам особой формы, и все остальное. И именно вокруг собственности начались первые недоразумения. Слишком глубоко погруженная в свои печальные раздумья, Магдалина вовсе не намеревалась предъявлять хозяину дома права на что бы то ни было и, соответственно этому, не намеревалась и полностью ему отдаться. Словно она появилась на Великом Врачаре ненадолго и поэтому лишь по необходимости пользуется тем, без чего никак не обойтись, а вообще-то ее вполне удовлетворяет собственное имущество – сын и содержимое двух фибровых чемоданчиков. И когда по прошествии всего трех месяцев она прямо отказалась делить супружеское ложе со своим новым мужем, адвокат Величкович понял, что его предварительные расчеты оказались ошибочными, а любовь безответной, и теперь предстоит длительная трудно предсказуемая борьба с воспоминаниями жены.

На отдельные спальни он согласился после того, как она пообещала приходить к нему раз в неделю. Несмотря на то что бесчувственно лежать возле вечно разбухшего и влажного от страсти мужчины было мучительно, она пошла на это, после того как заметила, что стоит ей погрузиться в воспоминания, как он начинает изводить ее бесчисленными вопросами, относящимися к мелочам повседневной жизни. Если же у нее будет своя комната, она сможет уединяться в ней и спокойно предаваться мечтам. Там она попрятала по комодам и шкафам свои вещи, потому что стоило ей где угодно в доме оставить или забыть любую из них, и та навсегда исчезала. Позже, после того как однажды, чувствуя слабость, она несколько дней оставалась в постели, а он постоянно заходил к ней, объясняя это заботой о ее здоровье, а на самом деле просто, чтобы напомнить ей о своем присутствии, она заказала себе ключ от двери комнаты. Отчасти этому способствовало и то, что он как бы случайно смахнул с ночного столика Магдалины ее любимый стакан, украшенный позолоченной виноградной лозой, с которым у нее были связаны особые воспоминания.

И тут с молчаливого согласия обоих была подведена своего рода черта. Славолюб Величкович был отчасти удовлетворен тем, что ему удалось изолировать воспоминания жены в одной-единственной комнате. А Магдалина наконец-то нашла для себя меланхоличный уголок, в котором могла без помех предаваться своим мыслям. Тем не менее призрачность семейной гармонии с головой выдавало отношение отчима к его пасынку. И если адвокату тем или иным способом все же удалось избавиться от значительной части содержимого двух чемоданчиков, то присутствие Анастаса Браницы постоянно напоминало ему о, может быть, единственной совершенной в жизни ошибке. Не имея возможности что-либо предпринять, он старался держаться от мальчика как можно дальше, следя за тем, чтобы разделять с ним только неизбежное. С течением времени, провожая за годом год, этот мужчина средних лет все больше и больше чувствовал тяжелый груз вопроса – ради кого он так долго, так терпеливо трудился над наведением порядка, делал карьеру, ради кого терпеливо сколачивал состояние, превращая ненадежные бумажные деньги в золотые монеты, которые всегда можно хорошо продать, тщательно перевязывая трехцветными ленточками каждую новую дюжину ценных бумаг наиболее доходных компаний, сберегательных банков, предприятий и акционерных обществ, аккуратно ведя книгу приходов и расходов, по три-четыре раза перепроверяя свои подсчеты по каждой новой статье. Становясь старше, Анастас все больше отстранялся от мира отчима, чувствуя, что этот мир душит его, стараясь втиснуть в рамки чего-то такого, для чего он не был рожден. Разрыв между ними все больше превращался в пропасть. Чувствуя, насколько эта пропасть глубока, Магдалина десятки раз попеременно разговаривала то с супругом, то с сыном. Слова примирения бесконечно, одно за другим, нанизывались на нить разговора, но она ни разу не почувствовала, что они укоренились, что хоть одно из них коснулось далекого дна. У печальной женщины оставалось все меньше сил вглядываться в глубину, которая со временем становилась все более темной.