Текст книги "Книга с местом для свиданий"

13

Кратковременное улучшение стало лишь предвестником начала конца. С сентября по ноябрь чай они пили в основном молча, без прежних долгих разговоров, прислушиваясь к потрескиванию глазури на кобальтовом сервизе, украшенном золотыми созвездиями. В общей тишине старушка и девушка склонялись то к чашкам с блюдцами, то к молочнику со сливками, то к сахарнице, следя за ударами пульса фарфора.

– Не кажется ли вам, что удары в моей чашке… раздаются гораздо реже? – озабоченно сравнивала Наталия, говорила она теперь совсем мало, самое большее пару фраз, и только после того, как их хорошо обдумает и убедится, что слов ей хватает и она сможет достойно выразить то, что собиралась сказать.

– Этого не может быть, эмаль созревает одновременно, ют, послушайте сами… – разуверяла ее Елена, несмотря на то что и сама замечала разницу, как бы ни старалась всякий раз по-другому расставить на столе предметы для чаепития.

– Правда? – прояснялось тогда лицо старой дамы. – Ах, майсенская работа… Тысячу девятьсот десятый год… Но это все ерунда по сравнению с тем, как живо он потрескивал тогда… Когда фарфор был молодым.

– Ведь это вы просто меня утешаете, – добавляла она после некоторых размышлений. – Настолько-то я еще слышу… Еле-еле бьется… Обещайте мне, прошу вас, одно – вы не позволите мне умереть здесь в одиночестве…

– Я всегда буду с вами, – сказала компаньонка, хотя срок окончательного оформления документов в посольстве другой страны неумолимо истекал, и это было чревато опасностью, что всю процедуру, связанную с отъездом, придется начинать сначала.

В понедельник вечером, 20 ноября, вернувшись из Национальной библиотеки, Елена застала хозяйку за торопливыми сборами багажа, достойного трансатлантического плаванья. Туалеты для дневных и вечерних выходов, теплые вещи, обувь, ночные рубашки, чепцы для сна, носовые платки, щетки для волос и щеточки для бровей, маникюрный набор, флаконы с ароматическими водами, альбомы с фотографиями, яблоки на тот случай, если они почувствуют жажду…

Не успела Елена снять мокрую шляпку колоколом, как Наталия Димитриевич проговорила умоляющим тоном:

– Пора в дорогу… Помогите мне, чтобы я не опоздала, пока я еще хоть на что-то гожусь… Еще несколько дней, потом я не стану вас задерживать… Только пока я не устроюсь там… А потом идите… Идите своей дорогой…

Приведя все в порядок так, словно они навсегда собираются покинуть дом, проверив, повернут ли ключ в замке на два оборота, закрыта ли на цепочку дверь, плотно ли закручены водопроводные краны и везде ли опущены жалюзи, Елена допила чай и, почувствовав вдруг странный жар, расстегнула две верхние пуговицы своего льняного дорожного платья. Всего несколько мгновений отделяло их от полночи, по-прежнему шел дождь. Две женщины, одна молодая, другая весьма почтенного возраста, взялись за одинаковые раскрытые книги. Первая была судорожно напряжена, под ложечкой она чувствовала тошноту, ладони ее стали влажными. Вторая, не мигая, горящими глазами смотрела сквозь сильно увеличивающие стекла очков. Вскоре по комнате разнесся шелест расступающихся перед ними страниц…

Второе чтение

В котором говорится

о роскошном саде,

а немного дальше

и о французском парке,

о перголе,

увитой поздними розами,

о светло-темной вилле

и надписи на фронтоне,

о заметке в «Политике»,

о слишком большой тени,

о том, что находилось

в застекленном павильоне,

о разговоре с человеком,

который,

ни с чем не считаясь, нажимал и нажимал

кнопку звонка,

и о вопросе:

какой толк от рецептов,

если нельзя чего-нибудь

добавить по собственному вкусу?

14

Вокруг, повсюду, куда достигал взгляд, простирался роскошный сад изумительной красоты. Дорога вначале вилась мимо рядов лиственниц, которые затем сменились красными дубами, а потом настоящим фейерверком, в совершеннейшей гармонии чередовавшихся групп самых разных растений и разнообразнейших их форм, умело связанных друг с другом зарослями высоких и низкорослых кустов. С каждым новым шагом, под новым углом зрения глаз радовали все новые и новые картины. Здесь были и древние лишайники, и невозмутимые мхи, и твердокорые омелы, и трепещущий папоротник у подножий, и молодая поросль, и мощные стволы, и закругленные, пирамидальные, ветвистые, конусообразные, жалобно свисающие и похожие на букеты кроны. То тут, то там высились отдельно стоящие деревья. Березы и елки группировались в небольшие рощицы. Их разделяли ветвящиеся тропки, покрытые слежавшейся пылью…

То и дело попадались лужайки с буйной травой, среди которой на ровной поверхности торчали шляпки грибов, пастбища на мягких склонах, которые окружали низкие стены, сложенные «всухую» из плоских камней и обросшие буйной дикой ежевикой и ползучим плющом. А то вдруг, совсем неожиданно, встречались крутые обрывы и мелкие растения, прижавшиеся к обнаженным побелевшим нагромождениям камней, напоминавших альпинарий. Все это на первый взгляд казалось беспорядочно разбросанным, однако тень здесь никогда не мешала солнечной стороне, и каждой травинке хватало света и прохлады…

Любое растение подчеркивалось продуманной и одновременно кипящей палитрой красок. Все оттенки красного, пурпурного, желтого, голубоватого, зеленого цвета, подчеркнутые фактурой – блестящей гладкостью, мучнистой шероховатостью, столетней морщинистостью… Контрастные, в перспективе еще более яркие тона придавали окрестностям дополнительную глубину. Все здесь было посажено с таким расчетом, чтобы всегда, в любое время года пейзаж не выглядел монотонным, чтобы как только одно растение где-то отцветало, на другом тут же распускались цветы, чтобы игольчатые вечнозеленые сосны не мешали пламенеюще-яркой листве буков, а свежесть елей и кедров могла проявиться во всей красе тогда, когда начнет терять листья роща кленов и вязов…

Все это наблюдал сейчас Адам Лозанич, шагавший по самой широкой дорожке, петлявшей столь причудливо, что он не понимал, куда движется. По-видимому, сад этот еще и благоухал не менее роскошно, чем выглядел. Но юноша проснулся во вторник утром со всеми признаками сильнейшей простуды, так что, открыв окно, он почти не почувствовал резкого запаха столичного смога, а от высокой температуры его всего так ломало, что все окружающее вызывало у него сильнейшее раздражение. Корректорская и редакторская работа требовала огромной концентрации, а ему едва удавалось сосредоточиться на самых обычных, повседневных делах: так, он порезался во время бритья, два раза неправильно застегнул пуговицы фланелевой рубашки, потратил четверть часа на борьбу с мертвыми узлами шнурков на кроссовках и с трудом всунул в них ноги, уронил последний кусок ржаного хлеба, конечно же вниз той стороной, которая была намазана абрикосовым джемом. Решил, что когда устанет и надумает сделать перерыв, сходит перекусить в ближайшую молочную столовую. По-прежнему шел дождь. В это утро Адам был в таком состоянии, что, переходя улицу, легко мог стать жертвой автомобиля.

– Вот уж точно, вторник – день пропащий, пустой и никудышный! – сказал он вслух, прикидывая, как распределить объем переплетенной в сафьян книги по всему свободному времени, которое имелось в его распоряжении, но, как бы он ни пытался составить план работы, ему почему-то не удавалось поделить число страниц на приблизительно равные части, так что в конце концов он от этого отказался, решив, что будет каждый день делать столько, сколько сможет, и уж как-нибудь да успеет до понедельника, и, может, даже продавец сувениров не будет ему слишком мешать.

Итак, юноша медленно продвигался вперед, в сущности не замечая разнообразия запахов, шмыгая носом, время от времени останавливаясь, чтобы высморкаться в клетчатый платок и рассмотреть детали, возможно, важные для предстоящего дела, о котором ему почти ничего не было известно. Все же общее впечатление понемногу поднимало его настроение, положение, с которым он столкнулся, оказалось вполне приемлемым, да нет, даже почти безукоризненным, не было ни опечаток, ни неподходящих по стилю слов, фразы Анастаса С. Браницы связывались друг с другом естественно, знаки препинания стояли на своих местах, вот только не было в книге пока ничего, кроме описания сада. Ничего и ничего, кроме новых и новых растений, – ничего больше не появлялось, от событий – никаких следов, никаких предзнаменований, если не принимать во внимание медленного движения дневного светила, полета какой-нибудь далекой птицы, словно заплутавшей под голубевшим небесным сзодом, падения сосновой шишки или легкого облачка пыли, поднимавшейся под ногами Адама. Так одна страница сменяла другую, и возможно, время текло здесь быстрее, чем задыхающееся утро на улице Милована Милутиновича, ведь время чтения сильно сконцентрировано, и час здесь отличается от часа там, иногда даже в десятки раз, и пролетает так быстро, что и моргнуть не успеешь.

15

Сколько это длилось, Адам не заметил. Хотя читал он в полулежачем положении, ему казалось, что он уже порядком натоптал ноги, но тут в глубине парка начали просматриваться стены здания, можно даже сказать виллы, во всяком случае какого-то удивительно красивого строения в неизвестном ему архитектурном стиле. Присутствие человеческой руки было здесь заметнее, при этом растения стали не такими густыми, теперь они концентрировались гармоничными группами, характерными для французского парка, на пышных клумбах, прямоугольных и круглых, вдоль дорожек стояли фигурно подстриженные кусты самшита, а сами дорожки, извивающиеся и посыпанные мелким шуршащим под ногами гравием, разветвлялись и соединялись, подчиняясь принципам симметрии. По одной из них сейчас приближалась женщина, и Адам Лозанич был уверен, что это супруга загадочного вчерашнего работодателя. Как бы то ни было, он снова убедился в своей необычной способности встречать других людей неизвестно где – женщина читала ту же книгу, что была в руках у него, и получалось, что именно на этом месте она его и ждала. Не утруждая себя правилами хорошего тона, она косвенным образом подтвердила его догадку:

– Ну, наконец-то! Опаздываете!

– Простите, сад стол обширен, нужен не один час, чтобы все рассмотреть… – произнес он.

– Молодой человек, вы здесь не затем, чтобы повсюду совать нос, вас пригласили произвести те изменения, которых я от вас потребую, – отрезала она, каждый ее жест свидетельствовал о высокомерии – и она показалась ему очень неприятной особой, но он решил не придавать этому большого значения, ведь, в конце концов, он взялся за эту работу вовсе не для собственного удовольствия, а просто потому, что ему хорошо заплатят.

– Разумеется… – примирительным тоном сказал он, стараясь даже не смотреть на нее.

– А вы моложе, чем я предполагала… – продолжила она оценивающе. – Надеюсь, вы не халтурщик. Мой супруг утверждает, что у вас есть опыт.

Адам Лозанич приоткрыл было рот, чтобы объяснить ей, что он вот-вот защитит дипломную работу, что он уже целых два года работает внештатным сотрудником журнала «Наши достопримечательности» и что трижды его друзья, начинающие литераторы, доверяли ему редактировать свои сборники стихов и рассказов. Приоткрыл и тут же закрыл. Вряд ли такая скудная биобиблиография могла произвести впечатление на эту даму.

– Что ж, придется иметь дело с тем, что есть, – пожала плечами женщина. – Посмотрим, на что вы способны. Обращаю ваше внимание на эту перголу из вьющейся розы. Она никогда мне не нравилась. Будьте любезны, уберите ее, но, разумеется, так, чтобы на этом месте не осталось зияющей пустоты.

Похожий на букет куст поздних роз показался Адаму ослепительно прекрасным, и он подумал, что совершит непростительный грех, если просто его «уберет». Однако распоряжение было совершенно недвусмысленным. Хозяйка приказала произвести определенные действия, и, если он хочет сохранить за собой эту работу, придется повиноваться и требование выполнить…

И снова он утратил представление о времени. Похоже, температура у него упала Насморк мешал прочувствовать аромат роз. Он подходил к месту предполагаемого изменения то с одной, то с другой стороны, оценивал в мыслях, каким должен быть решающий шаг, что произойдет в результате этого с соседними фразами. Наконец, решившись, где и насколько можно вмешаться, он вонзил кончик ручки, как скальпель, а точнее, как лопату, в самый корень описания и принялся перечеркивать, менять порядок слов, перемещать фразы, добавил один предлог, вырвал целое прилагательное и под конец соединил два абзаца. Все тело Адама покрылось потом, омерзительно-липким потом от мучившей его совести, пергола из вьющихся поздних роз исчезла, словно ее никогда и не было, рана оказалась едва заметной, и когда снятые куски дерна снова примутся, печальный след будет полностью закрыт.

– Совсем неплохо, – сдержанно заметила хозяйка. – Но это было лишь небольшой проверкой. Садовник у нас есть. Пройдемте к дому, там в основном и нужно проделать то, зачем мы вас наняли.

Адам растерянно стоял на месте.

– Ну, что вы встали, у вас не так много времени. Пойдемте к дому, – холодно повторила хозяйка.

– А роза? Давайте, я все верну на место, как и было? – не двигался с места Адам.

– О, да у вас нежное сердце! Вы, кажется, романтик. Бросьте! Скоро Покимица вернется. Ему нечем заняться, а кроме того, уход за садом – это его страсть… – Собеседница повернулась в сторону виллы и решительно зашагала по дорожке, так что у юноши не осталось возможности поразмыслить о том, кто такой Покимица и каким образом будет возвращена на место пергола.

16

Роскошный сад оказался всего лишь достойным обрамлением расположенного в нем прекрасного сооружения. Это была двухэтажная вилла с двумя более низкими, одноэтажными крыльями, слегка заломленными назад, похожая на огромную птицу, готовящуюся взлететь. Адам и вблизи не смог определить ее стиль, в архитектуре он разбирался не очень хорошо, однако было несомненно, что каждый отдельный элемент фасада представлял собой настоящий шедевр. Целая дельта дорожек стекалась к подножию мраморных колонн портика, прямо под ним находилась двустворчатая входная дверь с парой молоточков в виде кистей женских рук с удлиненными пальцами, а направо и налево, по широким, полукругом обнимающим вход лестницам с каменными вазами, стоящими на каждой ступеньке, можно было подняться на просторную террасу, двери которой связывали ее со всеми остальными помещениями второго этажа. Судя по числу окон и дверей, можно было сделать вывод, что на верхнем этаже дома имеется с десяток комнат. Многочисленные стоки и фризы оживляли и разнообразили светло-темно-желтую поверхность фасада. Взгляд не знал, на чем остановиться, чтобы начать осмотр, при этом все пропорции здания были рассчитаны настолько точно, что любое, даже на пядь, отступление от них сразу нарушило бы равновесие деталей всего сооружения.

К сожалению, хозяйка шла так быстро, что юноше и вблизи не удавалось уделить достаточно внимания тем или иным деталям. Итак, они поднялись на террасу по внешней лестнице, не заходя в дом. Там, точно над осевой вертикалью центральной части виллы, возле столика и четырех стульев из кованого железа стояла деревянная лестница, прислоненная к стене так, что можно было добраться до треугольного фронтона Венец крыши был украшен стоявшими через равные промежутки фигурами восьми широкоплечих атлантов с поднятыми руками, обращенными ладонями вверх, – казалось, они поддерживают все восемь сторон света.

– Начнем с фронтона, – сказала женщина, указывая пальцем в сторону треугольника. – Здесь нужно сделать надпись.

Адам Лозанич прищурился. Там, где обычно пишут название виллы или год окончания ее строительства, не было ничего, кроме следов сбитой штукатурки. В самом верху треугольника помещались часы с циферблатом без цифр, на котором заблудились стрелки.

– Надпись должна быть выполнена низким рельефом, но сделайте так, чтобы ее было хорошо видно. Текст здесь… – проговорила женщина, протягивая юноше сложенный листок бумаги.

«Verba volant, scripta manent», – прочитал Адам про себя и, перебирая в памяти знания латинского языка, покрытые толстым слоем пыли, промычал:

– Слова улетают…

– …написанное остается! А теперь мне пора идти, у меня срочные дела. Будьте внимательны. Завтра я зайду посмотреть, что вы сделали, и договориться о следующих исправлениях. Если проголодаетесь, зайдите внизу с черного хода… там кухня, старая служанка Златана никогда из нее не выходит. У нее наверняка найдется, что вам предложить… – Госпожа развернулась и поспешно спустилась вниз по лестнице.

Оставшись один, Адам Лозанич попытался собраться с мыслями. Снова посмотрев на сад, он понял, насколько все здесь было подчинено одной задаче – получать наслаждение. Террасе по стилю полностью соответствовал и итальянский бельведер. Взгляд из него охватывал почти всю окрестность. То, где находятся границы этого имения, можно было лишь предположить по сгущающейся над ними синеве неба. Там, на расстоянии дней и дней хода, поднимались пепельно-серые горы с побелевшими от вечных снегов вершинами, тянулись туманные низины и большая река с истоками и притоками, скрывавшимися за неясным, размытым горизонтом. Ближе он увидел дорогу, по которой пришел сюда, кажущиеся отсюда игрушечными живописные лесные массивы, словно нарисованные кисточкой искусного акварелиста, увидел геометрический рисунок французского парка, того, через который он прошел на самом подступе к вилле, увидел и то, что снизу, с земли, не было видно, – с южной стороны, рядом с каскадом прудов для рыбы, на поверхности которых играла мелкая рябь, стоял застекленный павильон, а с северной стороны – настоящий ренессансный лабиринт для прогулок, устроенный с помощью высоких подстриженных кустов и тенистых аркад, в центре которого возвышались искристый гребень фонтана, пустой постамент и две совершенно неожиданные здесь пальмы.

Не осознавая ничего кроме этой опьяняющей красоты, юноша сел на ближайший к нему стул из кованого железа, спиной к фронтону.

17

Звонил телефон. Видимо, уже довольно давно.

– Адамище, ты что трубку не берешь?!

– Да?!

– Говорит Кусмук!

– Кусмук?!

– Стеван Кусмук, бестолочь! Ну и голос у тебя, как с того света!

– Я простужен, насморк, может и температура есть, уши заложены…

– Что поделаешь, вспомни Томаса Манна, ему жизнь казалась лихорадкой материи… Ну да ладно, я нашел твоего Анастаса Браницу. Косвенным образом. Ни в одном фонде нет никаких следов книги, это ты знаешь, иначе бы она была в каталоге. Но я обнаружил критику на его роман. И должен тебе сказать, это не рецензия, а просто смертоубийство. В «Сербском литературном вестнике» от 16 августа 1936 года, новая серия, номер 48, страница 646, рубрика «Обзоры и заметки». Автор какой-то Д. Л. Мне он неизвестен. Во всяком случае, больше под такими инициалами никто нигде не появляется. Он просто растоптал твоего Браницу. Чего стоит один только заголовок! Слушай – «Графоманский опус»! И подзаголовок: «Скука длиной в шестьсот страниц». Адамище, ты меня слушаешь?

– Да, я здесь…

– Вот, читаю: «Давно уже не случалось нам держать в руках столь бесконечно растянутого чтива. Вот, правда, в последние месяцы этим озаботился г-н Атанас С. Браница, по его собственному признанию – литератор, опубликовавший роман под названием «Мое наследие». Безусловно, следует поблагодарить этого неутомимого труженика на ниве печатного слова, ибо теперь у нас есть эталон того, каким литературное произведение быть не должно, равно как эталон того, сколь слеп может быть человек в оценке своих ни на чем не основанных амбиций». Как тебе нравится? Эталон!

– Резко, ничего не скажешь…

– Резко? Это еще цветочки по сравнению с тем, что будет дальше. Так, здесь я немного пропущу… Вот, слушай: «Мы задавали и продолжаем задавать себе вопрос – как могла прийти в голову столь неуместная идея сочинить роман, в котором кроме описания какого-то леса или парка, толком не поймешь чего, и какого-то дома, а может быть виллы, нет, я подчеркиваю – нет никакого действия, никаких событий, нет даже ни одного героя. И мы постоянно задавали и задавали себе такой вопрос… Напрасно. Ответа нигде нет. Разве что все это можно объяснить отсутствием таланта и хотя бы основного понимания структуры литературного произведения, отсутствием критериев, неподдельной бездарностью графомана, недостатками элементарного воспитания и избытком самомнения человека, рассчитывающего на то, что все это может хоть кого-то заинтересовать…» Адам, ты здесь? Ты еще жив?

– Я здесь, здесь…

– Так, тут я опять пропущу… И дальше следует нокаут: «Для нас не составило бы труда заполнить анализом этого романа не только весь разворот, но и целиком весь номер „Вестника", однако мы не видим в этом никакого смысла, а смысл – это именно то, чего в предмете нашего разбора мы так и не обнаружили. Посему на том и закончим, дабы оставить побольше места более ценным плодам деятельности сербского пера И под конец совсем кратко: господин Браница, от Господа вам – крепкого здоровья, а от нас просьба, не оставляйте нам больше никакого вашего наследия!»

– Да, ты прав, он его просто растоптал…

– Нет, дорогой мой, ты и представить себе не можешь, насколько ты прав! Кусмук раскопал все до самого дна. Этот Д. Л. его действительно уничтожил. Я нашел в «Политике» от пятого сентября того же года, обрати внимание, это через пару недель после рецензии в «Сербском литературном вестнике», итак, я нашел одну заметку: «Сегодня утром в районе Винчи рыбаки вытащили из Дуная тело Анастаса С. Браницы, не являвшегося местным жителем и не имевшего здесь родных. При утопленнике не было никаких документов, подтверждающих его личность. Судя по состоянию останков, тело пробыло в воде около десяти дней, однако личность покойного неопровержимо установлена благодаря обнаруженному у него экземпляру книги, литературного первенца, напечатанной за счет собственных средств автора. Из надежных источников, близких к прокуратуре, нам стало известно, что это взволновавшее местных жителей происшествие не вызывает никаких недоумений и что речь идет о самоубийстве, вызванном, скорее всего, нервным расстройством».

– Самоубийство?

– Вот именно. Самоубийство. В других газетах об этом ничего не сообщается, но в разделе некрологов во «Времени» и в «Правде» от 15 октября, то есть на сороковой день, говорится, что Браница ушел из жизни в результате несчастного случая. В общем, такая фигура смягчения, эвфемизм. Если тебе интересно, то некролог во «Времени» подписала некая Наталия Димитриевич, а второй, в «Правде», я цитирую: «Твоя служанка Златана».

– Наталия Димитриевич? И Златана?! Служанка Златана?!

– Ага, Златана. А что тут необычного? Объясни, в чем здесь интрига? Может быть, у тебя есть этот роман? Не отказался бы его полистать.

– Нет, нету… Кусмук, спасибо тебе, но я не могу больше говорить, вода закипела, надо заварить чай…

– Ладно, Адамище, давай, лечись. Но имей в виду, когда увидимся, ты должен мне все толком объяснить…

Чувствуя легкие угрызения совести из-за того, что обманул друга, Адам Лозанич решил хоть как-то поправить дело и поставил на огонь эмалированную кастрюльку для чая. Все время, пока кипела вода, пока утопленная в ней смесь из шалфея, душицы и мать-и-мачехи насыщала ее своими благотворными свойствами и пока юноша мелкими глотками пил горячий отвар, он стоял возле окна, поглядывая то на закусочную «Наше море», то на кровать, где лежала раскрытая книга в сафьяновом переплете. Уже миновал полдень, и в закусочной, похоже, не было свободных мест. Из мансарды трудно было толком рассмотреть, что творится внутри, но Адаму казалось, что никто из посетителей не открывал рта. «Наше море» производило впечатление до краев наполненного тишиной. Да, а сколькими слоями тишины была закрыта судьба несчастного Браницы! Написать роман без малейшего намека на действие – это, конечно, странная идея. Хотя, размышлял юноша, к описаниям природы и внешнего вида виллы вряд ли можно придраться. Более того, несомненно чувствуется и уверенная рука автора, и точное соответствие выбранному стилю. Тем лучше. Меньше будет проблем с редактурой и корректурой. Однако вся эта работа начала разветвляться сразу в нескольких загадочных направлениях. Кто такой заказчик? Неужели он совсем не знаком с этой Наталией Димитриевич? А совпадение имени кухарки Златаны из некролога и той, о которой упомянула хозяйка виллы, – случайность? Тут, вспомнив, что сегодня он еще ничего не ел, Адам Лозанич задумался, не пойти ли ему в молочное кафе. А может, продолжить чтение…

Решение приняла тишина. Соседа не было дома, от него не доносился звук молотка, и юноша решил спокойно поработать, пока есть возможность.