Текст книги "Абсолютная Энциклопедия. Том 2"

Гордон Диксон
Абсолютная Энциклопедия. Том 2

Глава 35

Хэл снова закрыл глаза; изолировав сознание от стен своей камеры, он попытался сконцентрироваться на поэтических образах для новых стихов, способных принести ему новые ответы.

Но стихи не возникали. Вместо них в сознание вошло нечто настолько мощное, что оно не укладывалось в понятие «сон» или «видение». Это было воспоминание об однажды услышанных звуках, таких ясных и чистых, как если бы он вдруг снова услышал их здесь, в этой камере, своими собственными ушами. Звучала музыка – играли на волынке. И он плакал.

Он плакал не только из-за самой музыки, но и из-за того, что она означала – боль и горе. Звук и боль слились для него в одно целое, словно две переплетенные между собой нити – золотистая и алая, и повели его сначала во тьму, а затем снова к свету, в холодный осенний день, под низко нависшие облака, к высоким людям, стоящим вокруг свежевырытой могилы под ивами, с которых уже успела облететь листва, и к устремившимся ввысь холодным вершинам гор.

Он понял, почему люди, его родные, показались ему такими высокорослыми: ведь он находился среди них, когда был ребенком. В могиле лежал гроб, правда пустой, но эту пустоту заполняла музыка, она заменяла собой тело, для которого этот гроб предназначался. Человек, игравший на волынке и стоявший напротив него, приходился ему дядей. Его мать и отец стояли позади надгробного камня, а двоюродный дед – напротив дяди. Еще одного его дяди, близнеца того, кто играл на волынке, здесь не было. Он не мог возвратиться сюда даже по такому случаю. Из остальных членов семьи среди собравшихся находился только его единственный брат, шестнадцатилетний юноша, считавшийся по сравнению с ним, десятилетним, почти взрослым, тем более что через два года ему тоже предстояло покинуть родной дом.

На похоронах присутствовала небольшая группа друзей. Как и члены семьи, они были во всем черном, за исключением пятерых, с восточными чертами лица, белоснежные траурные убранства которых резко выделялись на фоне темной одежды окружающих.

Музыка смолкла; его отец, заметно хромая, выступил на полшага вперед, опустил свою широкую ладонь на закругленную вершину надгробия и произнес те слова, которые всегда говорит глава семьи на похоронах одного из ее членов.

– Он дома. – Голос отца звучал хрипло. – Спи рядом с теми, кто любил тебя, Джеймс, брат мой.

Отец повернулся и возвратился на прежнее место. Похороны закончились. Родные, соседи и друзья потянулись обратно, в сторону большого дома их семьи. Но он, отделившись от всех, намеренно поотстал и, никем не замеченный, свернул в сторону и пробрался в конюшню.

Здесь, в знакомом полумраке, согретом крупными телами лошадей, он медленно пошел вдоль центрального прохода между стойлами. Лошади тянулись к нему своими мягкими губами поверх калиток, запирающих стойла, и тихонько пофыркивали, когда он проходил мимо, но сейчас он не обращал на них внимания. В дальнем конце конюшни он сел на брошенную у стены охапку свежего, скошенного нынешним летом сена и почувствовал спиной крепкую округлость гладких бревен.

Спустя некоторое время он начал зябнуть, но не от холода хмурого осеннего дня, проникшего сюда снаружи, а от холода, возникшего в нем самом, где-то очень глубоко внутри, и растекающегося по всему телу, наполняя собой и руки и ноги. Он сидел и мысленно снова возвращался к тому, что узнал накануне, когда вся семья собралась в гостиной выслушать рассказ офицера, одного из командиров его погибшего дяди Джеймса, о том, как все случилось.

В какой-то момент своего рассказа этот офицер по фамилии Бродский, высокий, худощавый человек примерно одних лет с его отцом, вдруг остановился на полуслове.

– Может быть, мальчик?.. – вопросительно начал Бродский, бросив на него внимательный взгляд, и умолк.

Услышав это, он, самый маленький и самый младший из всех, кто находился в гостиной, сжался в комок.

– Нет, – резко возразил его отец, – очень скоро ему будет необходимо знать, как происходят подобные вещи. Пусть остается.

Напряжение спало. Правда, он непременно стал бы возражать, даже если бы сам отец, не давая дослушать до конца рассказ офицера, приказал ему уйти.

Бродский кивнул и заговорил снова, неторопливо произнося слова:

– Причиной тому, что случилось, послужили два обстоятельства, хотя ни одно из них не должно было возникнуть. Первое состояло в том, что руководитель управления в Доннесворте тайно намеревался заплатить нам из некоего щедрого источника финансирования, обещанного Уильямом Сетанским.

Доннесворт – одно из княжеств на планете Фрайлянд. Следствием одного из нередких разногласий между общинами, переросшего в открытый конфликт, и явилась небольшая локальная война, в которой погиб Джеймс.

– Разумеется, он скрыл это от нас, – продолжал свой рассказ Бродский, – иначе мы потребовали бы от него заранее сделать взнос, обеспечивающий эти выплаты. Очевидно, что никто в Доннесворте об этом тоже не знал, даже сотрудники управления. Уильям, конечно, стремился получить контроль над Доннесвортом или его противником, а еще лучше – над обоими. Во всяком случае, контракт был подписан, на первых порах наши войска продвинулись достаточно далеко в глубь территории противника, и все шло к тому, что мы должны победить, когда – снова при нашем полном неведении – Уильям нарушил обещание, данное руководителю управления, что, возможно, он с самого начала и намеревался сделать.

Бродский прервал свой рассказ и пристально посмотрел на отца.

– И это, разумеется, оставило Доннесворт без средств, необходимых, чтобы расплатиться с вами, – сказал отец, мрачно оглядывая присутствующих. – Такое случалось с нашими людьми и прежде.

– Да, – спокойно подтвердил Бродский. – Во всяком случае, руководитель управления решил скрывать от нас эту новость до тех пор, пока мы не принудим противника к капитуляции, а до нее, судя по положению дел на тот момент, оставались, по-видимому, считанные дни. Да, мы оставались в неведении, зато шпионы узнали об этом. И тогда неприятель оживился, нанял у соседних государств милицейские части, за что смог бы расплатиться только в случае своей победы, и в результате мы внезапно обнаружили движущуюся на нас армию, численностью в три раза больше той, с которой мы должны были иметь дело согласно контракту.

Бродский опять замолчал, и Хэл увидел, как черные глаза офицера во второй раз остановили свой взгляд на его персоне.

– Продолжайте, – решительно произнес его отец. – Вы хотели сообщить, как все это связано со смертью моего брата.

– Да, – подтвердил офицер. – Джеймс состоял у нас в должности командира отряда, укомплектованного силами местной доннесвортской милиции. Но поскольку он входил в число наших людей, то, естественно, получал все приказы по нашей системе их передачи. А ввиду того что он еще не имел большого опыта командования, да и его милиция представляла собой не бог весть что, мы держали его отряд в резерве. Но когда руководитель управления прослышал о неожиданном увеличении неприятельской армии, он ударился в панику и пытался заставить нас предпринять решительное наступление, что стало бы для нас подлинным самоубийством, если принять во внимание занимаемые нами в то время позиции.

– И поэтому вы отказались, – сказал дядя, до этого не проронивший ни слова.

– Конечно, мы отказались, – подтвердил, взглянув на дядю, Бродский. – Наш командующий отказался выполнить такой приказ, на что согласно контракту имел законное право, но, независимо от этого, он в любом случае поступил бы именно так. Однако милиционеры, возглавляемые собственными офицерами, получили приказ о наступлении и подчинились ему. Они пошли в наступление.

– Но ведь Джеймс не получал такого приказа, – сказала его мать.

– К сожалению, – ответил Бродский со вздохом, – он его получил. Это и оказалось тем вторым обстоятельством. Отряд Джеймса составлял часть подразделения, занимавшего крайнюю позицию на нашем левом фланге, и общался со штабом боевых действий через центральную систему связи. Ее обслуживающий персонал почти полностью состоял из представителей местной милиции. Один из них и получил приказ, предназначенный для подразделения, куда входил отряд Джеймса. А всеми частями, входившими в состав этого подразделения, кроме отряда Джеймса, командовали офицеры милиции. Милиционер, ведавший связью в их секторе, принялся рассылать полученный приказ по всем отрядам, пока кто-то не обратил его внимание на то, что передать этот приказ вашему брату можно только после согласования с нашим командованием. Однако из-за того, что этот милиционер не знал общего положения дел, а еще, наверное, и потому, что не хотел утруждать себя и направлять запрос нашему командованию, он самовольно проставил на приказе имя вышестоящего начальника вашего брата и послал его по системе связи Джеймсу.

Бродский снова тихонько вздохнул.

– Джеймс повел свой отряд вперед вместе со всеми, – продолжал он. – Там проходила дорога, которую им приказали удерживать Джеймс наверняка с самого начала понял, что он и его люди оказались втянутыми в бой с силами, настолько превосходящими их по численности и боевому оснащению, что им не удастся сдержать их натиск. Части милиции справа и слева от них во главе со своими командирами отступили, а проще говоря, бежали. Джеймс сделал запрос по системе связи, но тот же самый милиционер, рассылавший приказ и, так же как и руководитель управления, потерявший от испуга голову, просто сообщил Джеймсу, что никаких приказов об отступлении от дорсайского командования на его имя не поступало.

Бродский замолчал. В гостиной повисла мертвая тишина.

– На этом связь с отрядом Джеймса прекратилась, – снова заговорил он после продолжительной паузы. – Он наверняка решил, что наше командование имело веские причины на то, чтобы он не отступал со своего рубежа. Он, разумеется, мог в соответствии с Кодексом Наемников сам принять решение об отступлении, но не сделал этого. Они сражались до конца, пока их не окружили и все они, включая и его самого, не погибли.

Взгляды всех присутствующих были обращены на Бродского.

– Того милиционера-связиста убили примерно час спустя, при штурме позиции, где располагалась их служба, – негромко произнес офицер. – Иначе мы бы, конечно, занялись им. Кроме того, вашей семье полагалась компенсация за понесенный ущерб. Но Доннесворт оказался банкротом, из-за чего соблюсти даже это правило оказалось невозможным. Те из нас, кто оставался там, пригрозили, что захватят столицу Доннесворта и станут удерживать ее до тех пор, пока они не заплатят им столько, сколько нужно для того, чтобы покинуть планету. Разумеется, неприятельской стороне гораздо дешевле было откупиться, чем бороться с нами за овладение столицей.

Бродский закончил свой рассказ. В гостиной снова надолго стало тихо.

– Что ж, тогда это все, что мы хотели знать, – сухо сказал его отец. – Мы благодарим вас за ваше сообщение.

– Значит, получается так. – Это заговорил его дядя, обычно дружелюбное и открытое лицо которого стало теперь совсем другим. Он превратился в точную копию своего вечно угрюмого брата-близнеца. – Уильям Сетанский, руководитель управления и убитый связист. Вот те, на ком лежит ответственность за все, что произошло.

– Руководителя управления осудили и уже казнили в Доннесворте, – сказал Бродский. – Многие его люди тоже погибли.

– Тогда остается только… – начал его дядя, но тут вмешался его отец:

– Сейчас не стоит выискивать виновных. Такова наша жизнь, подобные вещи в ней случаются.

Услышав эти слова, Хэл почувствовал сильное смятение. Но тогда он не сказал ничего, видя, что его дядя замолчал и все члены семьи поднялись на ноги. Его отец протянул офицеру руку, и тот пожал ее. Они на мгновение задержали рукопожатие.

– Благодарю вас, – снова повторил его отец. – Вы сможете остаться, чтобы присутствовать на похоронах?

– Я хотел бы остаться, – ответил офицер. – Но вынужден извиниться перед всеми за то, что не смогу. К нам все еще продолжают возвращаться раненые.

– Мы понимаем, – сказал его отец.

…Дверь конюшни со скрипом отворилась, и образы событий предыдущего дня исчезли. Осталось лишь ощущение сильнейшего холода, как будто его вморозили в глыбу льда. Он издали почувствовал, что по проходу между стойлами к нему направляется его дядя.

– Эй, парень, ты что здесь делаешь? – спросил дядя озабоченным тоном. – Твоя мать беспокоится о тебе. Пошли в дом.

Хэл не ответил. Его дядя, вдруг нахмурившись, наклонился к нему, а затем опустился на колени, так, что их лица оказались на одном уровне. Пристальным взглядом он посмотрел ему в глаза, и внезапно в этом взгляде отразились боль и глубокое потрясение.

– Ах ты, мой мальчик, – прошептал дядя. Хэл почувствовал, как большие, сильные руки обхватили и крепко сжали его окоченевшее тело. – Ты еще слишком молод для таких вещей. Тебе еще пока рано вставать на этот путь. Оставь это, парень, слышишь? Приди в себя!

Но слова доходили до него словно откуда-то издалека, как будто они предназначались не ему, а кому-то другому. Из глубины охватившего его холода он, не отводя глаз, смотрел на своего дядю.

– Довольно, – услышал он свой собственный голос. – Это больше не должно повториться никогда. Я найду их и остановлю. Их всех.

– Мальчик… – Дядя прижал его к себе, словно пытаясь согреть маленькое тельце своим собственным жизненным теплом. – Приди в себя, очнись…

На некоторое время стало так тихо, как если бы его дядя разговаривал с кем-нибудь другим. Но в следующий момент, спустя буквально несколько секунд, холод стал уходить из его тела. Все еще находясь в полубессознательном состоянии от только что пережитого эмоционального стресса, он, подавшись всем телом вперед, припал к дядиному плечу и, как во сне, почувствовал, что тот берет его на руки, словно уставшего младенца, и несет прочь из конюшни…

В очередной раз он, пробудившись, понял, что находится в своей камере. На мгновение ему показалось, что он снова здоров, но анестезирующее воздействие недавнего бесчувствия тут же прошло, и у него начался приступ такого неудержимого кашля, что некоторое время он совершенно не мог дышать. Панический страх, подобно стервятнику, опускающемуся с неба, распростер свои крылья над его головой, и в течение не правдоподобно долгой минуты Хэл безуспешно пытался вновь обрести дыхание. Когда он сумел наконец откашляться и освободить легкие от мокроты, ему сразу же показалось, что теперь он снова может свободно и глубоко дышать. Правда, эта иллюзия тут же пропала под натиском вновь давших о себе знать лихорадки, яростной головной боли и ощущения полностью забитых легких.

Его состояние нисколько не улучшилось, хотя Хэл почувствовал в себе некоторую перемену. У него как будто бы за время сна немного прибавилось сил; несмотря на неутихающую головную боль, сознание стало более ясным; стремление бороться против удушья возросло.

Хэл впервые почувствовал огромное, захватывающее волнение – волнение исследователя, преодолевшего наконец преграду, заслонявшую ему поле зрения, и теперь безошибочно и ясно видящего свою цель. Он ощутил себя на пороге чего-то грандиозного, того, что он искал всю свою жизнь, а фактически даже дольше собственной жизни, в течение времени, не поддающегося никакому измерению.

Хэл сидел выпрямившись, опираясь спиной о стену камеры, и пытался осмыслить ту разницу, которую принесло с собой это новое ощущение – словно весь мир за пределами видимого им ограниченного пространства камеры и коридора вдруг сделал гигантский шаг ему навстречу. Он больше не выискивал наугад расплывчатые формы возможных взаимосвязей, недосягаемых для него; теперь он знал, что они находятся там и что его доступ к ним уже невозможно преградить.

Размышляя подобным образом, он отправил себя в путь, следуя указаниям стрелки своего внутреннего компаса – своей воли. И почти без всяких затруднений пришел в состояние, прежде никогда им не испытываемое. Бодрствуя, он спал и при этом осознавал, что спит. Он видел окружающие его стены камеры, но одновременно с такой же, если не с большей ясностью, мог видеть вокруг себя и местность из своего сна.

Хэл снова оказался в своем видении, на пустынной каменистой равнине со стоящей на ней башней, к которой он так долго и так мучительно шел и которая с каждым его шагом словно отодвигалась от него все дальше и дальше, не давая ему приблизиться к ней. Сейчас же казалось, она почти рядом. Но в то же самое время Хэл знал, что преодолел только половину своего пути, причем более легкую. Оставшаяся часть пути была короче, но гораздо труднее, и он понимал, что только навыки и закалка, полученные им во время долгого и тяжелого странствия к ней, позволяют ему надеяться на возможность преодоления разделяющего их последнего, самого трудного и опасного участка местности.

Оглянувшись назад, он обнаружил, что до сих пор его путь шел несколько в гору; а теперь он стоит на возвышенности, откуда ему видно все, что находится впереди. Постепенно хаотическое нагромождение каменных глыб перед ним стало приобретать в его глазах какие-то упорядоченные очертания. Когда-то это представляло собой бастионы гигантского оборонительного сооружения, занимавшего такую огромную площадь, что известная на Старой Земле Крак-Де-Шевалье[1]1
  Крак-Де-Шевалье (арабское Хисн аль-Акрад – замок рыцарей) – крепость крестоносцев (1110—1142) на высоком холме к западу от Хомса (Сирия). Уникальный памятник средневековой крепостной архитектуры.


[Закрыть] могла бы просто затеряться в тени этих руин. Время почти стерло с лица земли эту твердыню, стоявшую здесь с незапамятных времен. И только башня осталась ждать его.

Ему придется карабкаться и проползать через лабиринты обрушившихся наружных и внутренних стен, внутренних дворов и двориков, галерей и покоев, чтобы наконец оказаться у входа в башню. И он не смог бы преодолеть все эти препятствия даже теперь, если бы не изменения, происшедшие в его сознании и теле за эти годы. Хэл повзрослел, его ум развился и окреп, и в нем появилась та непреклонность, которую он почувствовал в себе только теперь и которую уже не могло остановить то, что ожидало его впереди. Так же, как ради достижения очень важной цели человек может сойти даже в ад, он двинулся вперед и начал спускаться по развалинам бастиона, к хаосу каменных руин, глыб и обломков; и с первым же шагом вперед его сознание обрело наконец уверенность и спокойствие.

Глава 36

Он проснулся.

Но это не было внезапным пробуждением. Хэл постепенно выплывал из глубин сонного состояния к осознанию того, что какое-то не очень продолжительное время крепко спал. Одновременно с пробуждением к нему вернулось и прежнее ощущение лихорадки, слабости и необходимости бороться за сохранение дыхания…

Его охватил новый сильнейший приступ кашля. Хватая ртом воздух, он тяжело опирался спиной о стену. Все это представлялось странным. Никаких изменений не произошло, никакого улучшения в его физическом состоянии не наступило, и вместе с тем внутренне он чувствовал себя так, словно вся Вселенная, расположилась в каком-то новом порядке, сулящем надежду, придающем ему силу и уверенность. Подступавшая к нему смерть была отброшена назад, и он почему-то больше не верил, что у нее хватит сил одолеть его.

Почему? Или, вернее, если это действительно так, то почему он вообще до сих пор испытывал перед ней такой страх? Хэл сидел, натянув на себя тонкое одеяло и прислонившись к стене камеры, поддерживавшей его в этом положении. И к нему постепенно пришло осознание того, что различие, которое он почувствовал, заключалось в состоянии его ума и воли, а не тела.

Когда Барбедж обозвал его псом Армагеддона и бросил здесь умирать, то где-то в глубине своего сознания Хэл отметил долю правоты в подобном отношении к нему этого милицейского чина. Барбедж – он именно таков. Его вера, хоть и изуродованная, была искренней. Послушав Блейза, он пошел за ним, и тот его использовал. А случилось это только потому, что Барбедж поверил, будто Блейз говорит устами того самого бога, в которого верит он, Барбедж. И этим он отличается от многих других сторонников Блейза, страшащихся и боготворящих его самого.

Какой бы извращенной ни казалась такая вера, она тем не менее обладала достаточной силой, ослабившей Хэла и чуть не приведшей его к смерти. Но в последние часы своих лихорадочных видений и снов-воспоминаний он открыл убедительную причину, по которой не может допустить сейчас своей смерти: ему необходимо сделать несколько дел. И главное из них – это перевести в конкретную и осознаваемую форму обнаруженные им в подсознании доводы, свидетельствующие о необходимости его собственного выживания. Он мысленно вернулся к прошлым событиям.

Сначала, после разговора с Барбеджем, путешествие в область понимания не вело его к выживанию, а, наоборот, уводило прочь от него. В своем первом сне он, прикованный к горному склону, медленно погибал под безжалостным и неотвратимым потоком логики Блейза. Во фразах Блейза содержался тот самый аргумент, который Мильтон вложил в уста сатаны в «Потерянном рае»: «Я выше, чем любая из идей – как рая, так и ада».

И в этих словах заключалась правда. Но только относилась она не исключительно к Блейзу и ко всем Иным, а к любому человеку, не побоявшемуся встретиться лицом к лицу с величием. Слабость всех аргументов Блейза обнаруживалась как раз в том, что он отрицал такую универсальность. Изолированность, о которой говорил Блейз, действительно возникала, Хэл ощутил ее во время пребывания на Коби. Но он сам же ее и создал. И для того чтобы перестать обращать на нее внимание, вовсе не обязательно прийти к логическому пониманию ее происхождения. Любой достаточно верующий человек способен не тяготиться своей изолированностью без всякого ее осмысления, так же как Джеймс Сын Божий не размышлял на тему о ценности своей личности, когда добровольно пошел на смерть.

Доводы Блейза, точно так же как и избранный им путь, служат исключительно личным, эгоистическим интересам, ему чужды другие устремления, тоже личные, но более возвышенные, ведущие к росту не только собственного благополучия, но и благополучия всего человечества. Именно человечество и есть ключ ко всем проблемам. Вернее, не само оно, как таковое, а представление о нем как о едином организме, озабоченном своим собственным выживанием и делящим самого себя на группы единомышленников, соперничающие друг с другом. Это, в свою очередь, позволяет выявить самые сильные места и указать наилучшее направление дальнейших действий для его развития. Человечество-организм относилось к своим отдельным частям как к не имеющим большой важности и допускало возможность их утраты, создавая переплетение исторических сил с неизменно устремленной вперед равнодействующей созидания, двигающей и контролирующей всю огромную людскую массу. А эту людскую массу, словно стадо оленей, изначально направляли силы, которых она не понимала и которые подгоняли ее к пребывающим в ожидании охотникам в красных шапках. Сост и Джон Хейккила, Хилари и Годлан Амджак – фермер, надеявшийся после бесед с Сыном Божьим обрести уверенность в будущем, но так и не обретший ее, – все они оказались вовлеченными в многочисленные группы, шедшие различными путями и враждующие друг с другом, но в конце концов составившие всего два лагеря: Иных и тех, кто им противостоит.

А он принадлежал как раз к последним. Внезапно Хэлу стало ясно, что именно благодаря осмыслению этого факта он обрел сейчас новые силы. Теперь он знал, кто он. Когда-то у края одной могилы он дал слово посвятить себя этому противостоянию, и свое теперешнее положение ему следовало воспринимать просто как реализацию давнего обещания.

Вся его теперешняя жизнь, сколько он ее помнил, вплоть до последнего момента пребывания в этой камере, понадобилась для того, чтобы ему открылся и стал ясным этот путь. Хэл видел его теперь представленным в аллегорической форме – как путь к башне из своего сна, которая, как шептало ему все еще не познанное и таящееся от него прошлое, могла оказаться не видением, а реальностью. Только реальностью иного порядка, чем он сам, находящийся сейчас здесь.

Но именно здесь и сейчас существует он в нынешнем времени. И поэтому первое, что он должен немедленно сделать, это перевести подсознательное и аллегорическое восприятие дальнейшего пути в четкое и логическое понимание всех реальных сил, мешающих ему добиться конечного результата, главной цели его жизни. Он весь сосредоточился на попытке такого перевода. Представление человечества в образе единого существа, некоей примитивной личности с ее собственными инстинктами и запросами, из которых главный – это инстинкт выжить как единое целое при готовности пожертвовать отдельными своими частями в ходе бесконечного экспериментирования ради удовлетворения этого инстинкта, объясняло все дальнейшее.

Подобное экспериментирование должно было происходить непрерывно с тех времен, когда животное-человечество стало осознавать само себя. Стремление развивать через свои элементы – отдельных представителей человеческого рода – сначала интеллект, а затем позднее технологию, несомненно, являлось результатом действия этого инстинкта. Сюда же следует отнести и предпринятые в двадцатом веке первые попытки человечества выйти за пределы своей планеты-колыбели на просторы космоса в неосознанных еще поисках нового жизненного пространства, а также возникновение Осколочных Культур, каждая из которых сама явилась экспериментом по выявлению жизнеспособности разновидностей человеческой расы во внеземной окружающей среде. И наконец, последнее – появление Иных.

Он понимал теперь, что отнести Иных к результатам экспериментов позволяет их потребность подчинить себе всех остальных людей. В этой потребности лежит путь к ответу на вопрос, почему вообще животному-человечеству понадобилось их порождать. Блейз сам ответил на этот вопрос здесь, в этой камере. Можно по-разному воспринимать Иных, но двух присущих им признаков отрицать невозможно. Они принадлежат к роду людскому, со всеми свойственными людям потребностями и стремлениями, включая и постоянное стремление иметь больше, чем у них уже есть. И еще они очень хорошо понимают, что их слишком мало, следовательно, они не могут допустить, чтобы остальная часть человечества осознала, насколько уязвимыми делает их эта очевидная малочисленность. Единственный способ избавиться от такой уязвимости заключается в установлении абсолютного контроля над всеми людьми; а подобный контроль достижим лишь в условиях единой, неизменной и однородной культуры. Только такая культура, в которой все элементы остаются постоянными, строго обозначенными и застывшими, может освободить их от необходимости опасаться тех, над кем они властвуют, и развязать им руки, чтобы они смогли наконец насладиться своим естественным превосходством над большинством населения обитаемых миров.

Чтобы добиться всего этого, у Иных имеется только один путь – привести человечество в состояние полного застоя, положить конец длительному инстинктивному прогрессу цивилизации. Остановить развитие истории. Сделать это можно, устранив или обезвредив людей, представляющих опасность тем, что они могут никогда не согласиться с прекращением развития цивилизации и, таким образом, займут позицию конфронтации.

Сила Иных заключается, безусловно, во-первых, в их харизматических качествах, а во-вторых, в том, что каждый из них в отдельности по своему интеллекту и физическим данным не уступает лучшим представителям тех, кто борется против них. А в итоге благодаря этой силе они смогли заставить большинство населения десяти миров действовать по их усмотрению. Но при этом одна из их слабых сторон состоит в неспособности правильно оценивать будущее. Другие слабые стороны…

…Но похоже, до сих пор других слабых сторон у них не обнаруживалось. Правда, к категории слабостей можно отнести одну их особенность – незначительную фактическую численность, принимая во внимание, что в лагерь их противников входит практически все население Дорсая и обоих Экзотских миров, а также меньшая часть населения Гармонии и Ассоциации – подлинные Хранители Веры, такие как Сын Божий и Рух. Сюда же следовало бы отнести и значительную часть жителей Земли, хотя надежду на то, что все разноликое людское племя родной планеты объединится и выступит сообща с какой-либо акцией против угрозы, олицетворяемой собой Иными, можно считать лишь благим пожеланием.

Однако если не принимать во внимание Землю, то все активные противники Иных составят только незначительную часть тех боевых сил и резервов, которые Иные могут собрать на десяти планетах, уже фактически находящихся под их устойчивым контролем. Таким образом, наилучшая тактика для Иных – вести дело к Армагеддону, последней битве, чтобы в общем ее хаосе постараться уничтожить или обезвредить всех тех, над кем не удалось установить своего господства или привлечь на свою сторону.

Теперь в его сознании складывалась ясная картина того, какими путями они могли добиться своей цели, но оставалось совершенно неясным, какими методами их можно остановить или повернуть вспять. Правда, одно представлялось бесспорным: основным содержанием войны, начинавшейся уже теперь, явится не борьба с оружием в руках за господство над той или иной территорией, а схватка враждующих умов за привлечение на свою сторону гонимых оленей – еще неопределивших своих симпатий конкретных людей, из которых и состоит человечество. А в такой схватке победу Иных, с их харизматическими способностями, можно считать предрешенной.

Хэл сидел в тишине камеры, борясь с одышкой, чувствуя, что его тело горит, как пылающий уголь, а разум, будто скальпель хирурга, пронзает и рассекает покровы непознанного.

Тем, кто намерен оказывать сопротивление Иным, необходимо, во-первых, выработать – и как можно скорее – стратегический план действий, позволяющий по крайней мере надеяться на победу; во-вторых, иметь оружие, не уступающее по силе психологическому воздействию Иных. Это должно быть такое оружие, которого у Иных нет или которое они не в состоянии использовать, тем более что сами они могут с полным основанием надеяться на действенность своих харизматических способностей.

Не вызывает никаких сомнений то, что такое контроружие должно существовать по крайней мере потенциально, поскольку сами Иные представляют собой результат эксперимента по выживанию животного-человечества. Необходимо внимательно посмотреть на само это животное и понять, что им движет, а также проявлением каких исторических сил являются Иные, дорсайцы, экзоты, Истинные Хранители Веры, да и люди, подобные ему, Хэлу.

Получается так, размышлял Хэл, словно космос, ставший в двадцатом веке практически доступным, одновременно и привлек и отпугнул животное-человечество своими неизведанными просторами, лежащими за пределами такой уютной и надежной родной планеты. История отметила, что одни шарахались, бормоча о «вещах, не предназначенных для постижения человеком»; другие, напротив, восхищались открывшимися перспективами, грезили о невиданных открытиях и исследованиях, подобно тому, как многие умы за четыреста лет до этого были взбудоражены мечтами об Индиях. Когда же наконец полеты в космосе, в том числе и за пределы собственной Солнечной системы, стали повседневной реальностью – и опасения, и мечты породили тысячи небольших групп людей, каждая из которых стала искать себе место, желая построить новое общество в соответствии со своими взглядами и устремлениями.