Текст книги "Медово-гранатовый бензин"

Этюд 10

Франка в роли Ётун.

Юго-восточная ставка.

23-я зима. После солнцестояния.

Начало интермедии 3

– Спи спокойно, солнце, – взмолилась Эо в гитарном соло. И ударила «Ротко» оземь, отогнав забравшегося на волнорез Туше.

Гитара сошлась с последним, почетным гудком – в легком пассаже Эо заключила:

– Зачем я вам рассказываю о смерти человека, которого вы не знали? Ну, после режиссерского убийства Вика воинам-волкам и воинам-ягуарам понадобился не старый, не устаревший машинист Поезда. Ведь на фестивалях «Державного яблока» и его окрестностей никогда не сдаются. И умирают на работе, солнце. Да и казнь одного сюжета рождает множество других сюжетов.

Соболезнования и сожаления были не в импульсивном духе «Ротко»: струны ожидаемо ослабли, провисли; гриф поник со всевозможной обидой. Какой своенравный музыкальный инструмент. Отказать ему в повторной отстройке за неповиновение?

Сыграв растерянность, Эосфер швырнула гитару в оркестровую яму, что под авансценой трудилась горном тех самых цвергов из Поезда, в Вальборг переплавляющих музыкальные инструменты во вспомогательные материалы, крепежи и декоративные элементы сценической площадки «Рёнуара». Но не только, ведь в кузнечном бое слышалось какое-то жужжание.

Признавая право гостей на уважение и не желая их оскорблять рисунком на спине, Эо вполоборота обратилась к Мио:

– Кого они назначили вместо Жаворонка?

Гости недоумевающе переглянулись. Сказочник неудержимо прошелся по ударной установке, погнул обод и разорвал двухслойную мембрану одного из барабанов. Подразумевая вулкан, видимо, он изобразил бурлящее жерло, отражением вспыхнувшее на экране. И заставил техническую команду в мыле менять оборудование.

Эосфер театрально схватилась за сердце. Но улыбка ее стала шире некуда.

Конец интермедии 3

После вересковых и дубовых бесед с воинами-волками и воинами-ягуарами, ввязавшаяся в фестивали и праздники «Державного яблока» Арендодатель, – явно потратившись на дорогой, медовый и поэтический хмель, – в качестве дирижера-машиниста двадцать четвертой весны предложила кандидатуру Франки. Ведь для Франки, считавшей себя исполинским врагом оперных богов, миф был практически един: простой, прямой, тоскливый и чрезмерно аллегорический. Для нее миф сходился в структурах, сюжетах и персонажах; его архетипические струны вибрировали всюду и везде; его пути повторялись, осложняющие события компилировались, нарратив угадывался с двадцать четвертой строки.

А Франка хотела большего. Ну а кто не хочет? Но ее Режиссер была чем-то вроде многослойного костюма мифического антропоморфного людоеда, изготовленного волшебной мастерицей Фосфор из кожуры гранатов, птичьей слюны, медвежьих жил, осколков звезд, полиэфира, шерсти, стекловаты, заверенной бумаги и металлической стружки. Жутким таким и неудобным для всех облачением, в которое все, – в особенности враги оперных богов, – были вынуждены облачаться.

В кадровых документах Режиссера Франка была помечена старшей руной тоски и нищеты. Эта маркировка казалась позорной или почетной, словно Франка выбралась из мифического Железного леса или Темно-синего парка по тропе кровожадных воинов-волков, под дымовые завесы ведьм сквозь ропот можжевеловых костров. Словно она была ётуном – сказочным великаном, но никак не человеком. Или протеже-птенцом, что крупнее, моложе и горячее самого Жаворонка. Первые лица Режиссера держали Франку за проверенного нуждой и необремененного семьей сотрудника, но видели в ней внесистемную и склонную к выходкам единицу, как если бы цверги пытались впихнуть магический, дорогой и некрасивый красный куб в научную, дешевую и красивую синюю пирамиду. Или какие-то слова поменять местами, солнце.

Коллеги по цеху не ошибались: Франка разоряла верхние слои зрелищной почвы, делая ее плодородной и плодотворной. Но она устала уставать от того, как Режиссер, – карман иль что-то еще важнее, солнце, – обращается с деньгами в контексте культуры и искусства. Ведь творчество вопреки трудовому контракту, здравому смыслу, мнению толпы и рекламной кампании занимало едва ли 20% от важной, но почему-то третируемой работы Франки; 79% приходились на бюрократический фарс и координацию людей с околонулевой мотивацией и отрицательной моралью; 1% занимало подобие добродетелей, которыми торговали на «Державном яблоке» и которые вообще никак не красили Франку.

Что и говорить: развлекательные программы под звездной туфелькой Режиссера превращались, – ну, так думала Франка, – в краткосрочные статистические таблицы, оперативные финансовые планы, неутешительные цифры, бесконечные шатания по бесцельно-реверсивно-робким заседаниям. А постановки Ётун были тяжеловесны и громки: они шли от боя, битвы, баталии, грома, громкости, груза, веса, стоимости и предельно допустимой натуралистичности. Никакой фанерной бутафории, кирас из папье-маше или дюралюминиевых гросс-мессеров. Растишь в себе роль солдата? Научись работать по-библейски. Но стоило Режиссеру пережать денежный вентиль и сместить акценты, как из уст Ётун прозвучала знакомая гостям фраза: «Если я одержу еще одну такую победу, то окончательно погибну». Только в басово-матерном исполнении.

И Франку однозначно «попросили» примерить на себя роль корпоративного солдата Арендодателя, приравненного Режиссером и гостями к кому-то вроде титана непостижимого финансового порядка, загадочных взглядов, погасших материнских инстинктов и сумасбродной системы оценивания, накопления и распределения материальных и нематериальных ресурсов. Эта «просьба» – переход от чудовищного к героическому. Или наоборот. Ведь в двадцать четвертую весну Поезду был нужен одиозный машинист, соответствующий конферансу Вальборга в характере, манере, ритме и тембре.

Начало интермедии 4

– Мне, – резанула вокалом Эо. И, тряхнув головой, показала зрительному залу язык.

Пореза, что гипнотизировала публику весь этот бесплотный монолог, скривила добрую мордашку в какого-то злорадного монстра. И милостью своей задушила ближайшего к сцене гостя, на котором уже начала паразитировать и прорастать в нервную систему – место удручающе вспыхнуло, освободилось. Тактическое преимущество из-за возникшей суматохи и прибывшего подразделения медиков-пожарных – солдат Режиссера в огнетермостойких комбинезонах с нашивками «МК.3» – позволило Туше вытащить из горнила останки «Ротко». Ведь эта гитара была у Фосфор на особом счету, да и Режиссер в ней души не чаяла.

Специя, отвлекаясь и никак не участвуя в происходящем, растянулась на лестнице партера мятным холмиком-домовенком – кто-то из учеников Вика споткнулся и полетел вниз через резные балясины.

И на «Виселицу» щадящим ходом прибыл Поезд с разноназначенными вагонами – фигурными подарочно-оружейными контейнерами, десантными бортами, – взявший площадь в огненное кольцо. Пар повалил афродизиаком из всех технических отверстий. Он возбуждал определенные чувства и напоминал гостям о том, что Вальборг – также фестиваль всепоглощающей любви. Те маски, что не прочли брошюры праздничной программы и обожгли руки о щиты раскаленных тяговых приводов, удостоились от машиниста-дирижера щедрого и характерного подношения:

– Вот вам двадцать четыре бесплатных двуместных апартамента на мансардном этаже «Пополуночи», – ударив по панели управления, крикнула Франка.

Желто-красные ключи полетели из аварийных окон подарочного вагона, перевязанного медово-гранатовыми атласными лентами – нечто привычное и страшное, живущее в уголках глаз и у краев кроватей, стянуло с кого-то медово-гранатовое покрывало сна. И кто-то отправился в Юго-восточные палаты вслед за ближайшим к сцене гостем.

Конец интермедии 4

На «просьбу» Франка дала лаконичное «добро», которое приняло форму медвежьего кулака, вмявшего лицо Ни – театрального палача Режиссера с нашивкой «МК.5» поверх нашивки «МК.2». И отдел делопроизводства Арендодателя сразу выслал Ётун сизого герольда с желто-красным конвертом, манящим привлекательным контрактом-аранжировкой: 40% материального обеспечения Вальборга; 40% канцелярского закадрового сюрреализма; 10% любви, веры и доверия гостей; 10% на усмотрение Арендодателя с многострочным уточнением того, что ничего аморального, противозаконного и противоречащего принципам бретера – дуэлянта – не потребуется.

В качестве платы, частью сценария до весны тридцатой, Франке в безвозмездное срочное пользование отходил отель «Пополуночи». Ётун ну никак нельзя было проигнорировать настолько сомнительно-щедрое предложение, поэтому приемка должности назначалась прямо с похорон Вика в Юго-восточной ставке – первом коммерческом проекте Арендодателя и месте планирования ее бескомпромиссных экспансий. О, тот Монсальват – замок Святого Грааля из романов Рейнеке – дерзко выбивался из всех офисных громад, сверкающих в Городе деформированными под тяжестью облаков шлемами с пиками-громоотводами. Когда-то Ставка была лишь одноэтажным депо с чахлыми корневищами подземных коммуникаций: крытым таким полем рельс и остовов поездов под прохудившейся бетонной крышей, в настоящем роскошно отреставрированным Арендодателем. Она, солнце, строила так глубоко—высоко—долго, что добралась до могил третейских инструменталистов. И заставила руины функционировать так, как они никогда и ни за что не функционировали: все пробития и обвалы стали укрепленными, где-то застекленными источниками дневного света; гнезда и норы приравнялись к гордости и красе жизни, а не к проблемам дезинсекторов и огнеметчиков из коммунальных отрядов. Ведь в Ставке на естественном держалось все искусственное. Такое, знаете ли, своеобразное сочетание в славном духе каменных героев, богов и чудовищ на стелах и в курганах затерянных поселений, обласканных флорой, фауной и непогодой: в щитах и копьях там вились вороны, у поножей ютились лисицы; дикие цветы непревзойденных красок и ароматов росли на анатомических кирасах всюду и везде. И слезы античных восхищений лить было уместно.

На приемке должности машиниста-дирижера сотрудники Арендодателя в желто-деловых и красно-выходных костюмах заседали в остовах поездов, принимая гостей и снаряжая голубей из разноплановых вагонов. Все друг друга видели сквозь битые окна, улыбаясь, – хвала небесам, что Порезы нигде не было! – друг другу искренне. Но у всех над столами печально смотрели в зеркальные стены чьи-то отвернутые фотографии. И на подрамниках фотографий тлели надписи: «Я хотела, чтобы у меня была мама».

Для Франки был зарезервирован Арендодателем не вагон стюарда, как обычно, но целая кабина управления – дирижерская голгофа. На габаритном кресле машиниста лежала ударная часть багра Жаворонка, кричащая прямо о правопреемстве, доверии и почете. И в Ётун однозначно застрял интерес, ведь она представляла Дьявола в культуре и поп-культуре, легендах и литературе, поэтому была уверена, что Арендодатель – не та, за кого себя выдает. Но толком и не знала, кем является или не является Арендодатель. Хороша ли она собой? Иль часть она той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло?

Этюд 11

Гонзо в роли Бамбукового краба.

Юго-восточные палаты.

24-я весна. После полудня.

Начало интермедии 5

Баронесса в винных штокрозах поднялась из спонсорской ложи. И властным жестом, в немом укоре «попросила» Эосфер не вдаваться в детали и прервать этюд Ставки на благостной и нисколько не изобличающей ее ноте.

– Мы можем лишь догадываться, солнце, – недовольно закатила глаза Эо. – Ведь правду вряд ли узнаем.

Щелкая, маски интересовались пустым воздухом. А страдающий по инженерно-музыкальным творениям Туше поник, прикрыв глаза ушками.

– Хм…

Эо вдумчиво закурила на стиле киноактера старой школы, со всей полнотой вкуса. Или как тяжелораненый солдат, вбивающий в пору затишья табак в бумажную гильзу: умаляя голод, оттеняя грязь и разгоняя кровь. В кольцах морозного палладия и вольфрама сигарета смотрелась броско, по-рекламному и по-нуарному. Дамуазо хотела было причаститься к этому неоднозначному образу, но Специя, – хорошая девочка! – выбила из рук ее зажигалку.

Какой-то гул иль всплеск отвлек гостей от уязвленной баронессы: на сценическом экране обрушился соленый водопад. Длинная затяжка Утренней звезды – туман и брызги средь масок. Кто-то из технической команды выстрелил из сигнальной ракетницы в потолок, сбив звездочки холодных искр и шального герольда с красно-желтыми флажками, которого сразу утащила в оркестровую яму Специя. И никто из гостей не заметил, как Арендодатель нервно поджала губы.

– «Над водой», котята, – размяла сигилы Эо, подкинув Порезе тлеющий окурок. Та лапками поймала уголек, прыгнув высоко, и упросила его разрастись в пурпурные цветки флокса – пламенеющего на экране растения.

Подарочный вагон Поезда вновь дал о себе знать: гостям посыпались двести восемьдесят восемь пачек папирос с военных складов «Державного яблока» и двести восемьдесят восемь газовых зажигалок с эмблемой Арендодателя. Ведь многим было что обдумать, обсудить.

По громкой связи Ётун предупредила масок грозно, ответственно:

– Угощайтесь, но не угощайте человека с игрушечным псом.

Конец интермедии 5

В фабричные времена «Державного яблока» Юго-восточные палаты – передовое госпитальное учреждение Города – предназначались исключительно для вертикали промышленников: под их нужды, чаяния, сопереживания, отмывания, отпевания, погребальные предложения и загробные пожелания. И рядовым сотрудникам, разумеется, ради первых полос желто-красных газет перепадали кое-какие больничные листки, лечебно-производственные направления, использованные инъекционные пистолеты с полупустыми магазинами синтетического адреналина или бензодиазепина, мнимые желания, оздоровительные поздравления, пособия по нетрудоспособности. Змеи кадуцея – медицина и коммерция – кусались здесь люто, но яд их был целебным, целительным и золотым.

С закрытием предприятий «Державного яблока» Палаты стали доступными и для гражданского, преимущественно возмездного пользования. Условия лишь улучшились. Особенно для тех, кто был готов щедро заплатить или заложить нечто радикально-ценное, даже сакральное.

Да, жертвовать здесь приходилось много и многим, ведь Юго-восточные палаты числились на балансе Города ненасытной, поражающей воображение химерой с мансардной головой и корпусами-крыльями кетцаля – священной птицы из областей воинов-ягуаров. Ее многоэтажные, поросшие изумрудным мхом «перья» вворачивались в безнадежно красивый Юго-восточный сад, кольцом разделяющий Ставку и Палаты. В том скорбном круге – меже пирамидальных надгробий и поездов с безумными флористическими экспликациями – в ожидании Воина грома и рок-н-ролла покоились большие люди. И их большие свиты. Прочие спали прахом в подвалах и на чердаках Палат, в сосудах на стеллажах, как товар со склада какого-то посмертного магазина. Впрочем, места в Юго-восточном саду были ограничены. Они сдавались в аренду всего на двадцать четыре года, после чего администрация Города производила переучет: некоторые большие люди становились людьми маленькими и незначительными, и их рассыпающиеся тела переносили в печи зиккуратов-крематориев.

Бродячие актеры-самоучки, выпускники университетов культуры и искусств Города и даже состоявшиеся коллективы любили выступать в Юго-восточных палатах, ведь в медико-биологических светлицах отдыхали многие известные артисты, режиссеры, владельцы заведений и прочие развлекательные сюзерены «Державного яблока»: был у выступающих призрачный шанс засветиться, показать себя нужному человеку или не совсем человеку.

По причине химеричной возможности Юго-восточные палаты вводили гостей в заблуждение десятью алогичными, – здравствуй, архитектор Ратуши! – входными группами. По пять порталов на каждое крыло: для простых больных; для привилегированных больных; карантинная зона для простых и привилегированных больных; неотложная помощь для простых и привилегированных больных; секретный секрет для простых и привилегированных больных, не забывающих радоваться жизни, коль вылечились в предыдущих крыльях.

Пятое крыло, – в доле с Режиссером, куда уж без нее, – было изготовлено из стали прогрессивного промышленного предприятия «Державного яблока», облечено в дерево элитных пород Темно-синего парка и Зелено-желтого зала, затянуто в дорогие полотна, обставлено изделиями из благородных металлов, окроплено лучшими винами и озонировано по самой передовой технологии. Оно помпезно и бессмысленно служило своеобразной императорской или директорской ложей, стерильной и со всех сторон защищенной от прочих крыльев.

Но о секретном секрете, разумеется, знали все. Так что под полосатыми навесами из амарантовых досок и арамидных тканей, за завесами наиценнейших иллюзий Гонзо встретили самопальные костюмы, ненатуралистичный реквизит и непритязательная, давно уже забытая форма уличного театра: никакого мата; никакого глумления над простыми или привилегированными, живыми или мертвыми гостями. Славно.

Начало интермедии 6

Дамуазо поднесла Утренней звезде «Над водой» – вырезанную из гваякового дерева гитару. Эо увлеченно, – сколь лазуритовый, легкий и свежий инструмент! – задела верхнюю струну. И Пореза, став облачком перцового газа, растворилась в светло-серых залпах аромадиффузоров – гости начали чихать.

– Неплохо, – одобрительно похлопала Эосфер. И неистово закричала, солнце, разбудив Специю, что дремала в оркестровой яме, растянувшись во всю пушистую ширь на кузнечных мехах. Там, где цверги перековывали шлем мертвого голубя-герольда в накладку какого-то грифа.

Конец интермедии 6

В стенах Юго-восточных палат кричали часто, громко. Но порой все стихали, замирали. Когда Фосфор стихла и замерла, узловатая болезнь Гонзо разрослась до того, что начала бросаться в брезгливые глаза гостей. Что бы это снова ни значило, солнце. Его характерная улыбка, широченная и располагающая, подковой упала с некогда живого лица. Не приманить больше подковой фей удачи, и на людях Гонзо стал упрямо кривиться в обратную сторону: не к ушам, но к плечам под жесткой и негорючей, в материале похожей на трость из зрелого бамбукового стебля, маской грусти. А недуг, солнце, феерично превратил Гонзо в старого ворчащего краба. За глаза его Режиссер так и прозвала: Бамбуковый краб. Старый, отвергнувший любовь Режиссера краб.

Вне Юго-восточных палат Бамбукового краба хорошо знали. И он знал почти всех: не только медицинских работников, но и маргинально-одиозных личностей в поношенных костюмах, цветастых одеждах, треснутых масках и социальных камуфляжах всех родов войск со всех уголков Города. Ведь здесь дожил свои дни Вик – коллега Гонзо по культурно-досуговому цеху. Ого, мол, бывший машинист-дирижер. Незнакомцы все порывались навестить либо самого Вика, либо его могильное ложе. Они копались в Юго-восточном саду, звеня дешевыми чернилами, – не в обиду Специи, – и скрепя пропитыми костьми.

Да, Бамбуковый краб знал почти всех. Кого-то даже близко знакомил со своей бамбуковой тростью. Но этого Мертвеца в костюме птицы он видел впервые. То был артист-самоучка, скорее всего. Таких «двигателей» публики только в морг и отправлять. В позе Мертвеца-птицы читалась подавленность, мрачность. И меланхолия надвигающейся катастрофы, хотя апрельский дождь начался недавно. Грязь делала его похожим на бесформенный сугроб у дороги. В его гематитовом окрасе не угадывался и намек на что-то позитивное, веселое и вдохновляющее. Вглядываясь в бесформенную, свалявшуюся, осыпанную какими-то осколками и пропахшую потом синтетическую голову, Гонзо никак не мог разглядеть за ней человека, или черта, или Ангела в рубище артиста.

Мертвец-птица стоял на широком крыльце у нержавеющих струнных перил, в мало кому нужных этюдах мешая пожилым музыкантам и фокусникам подниматься по лестнице. Он был, видимо, потерян. Усталость и бессмысленность происходящего так его одолела, что грудь едва двигалась. Сетчатые дыхательные отверстия не дрожали, в провалах глазниц не горело ничего. Да, в гнезде давно никого не было. Может, душой он пребывал с кем-то в Юго-восточных палатах? Нет, только не он.

Бамбуковый краб дал Мертвецу-птице сигарету. И убийственно осознал, что впопыхах бросил целую пачку в кабинете Мио. Досадная досада, ведь у него осталось всего два перерыва на обдумывание, обсуждение. Не снимая головы, – ну и кто здесь неизлечимо болен? – Мертвец-птица размял табак и насыпал его в приоткрытый клюв.

Гонзо и сам был бы не прочь сделать нечто подобное, но Фосфор запаха не жаловала. Да и игрушечный ягдтерьер Эльф – зимний подарок Вечерней звезды – стукнул Гонзо по носу плюшевой лапой, мол, не порти ничего. Вообще пес вел себя странно, ведь был создан настоящим кинодетективом, и такие аниматоры были его обычной добычей. Но Гонзо почувствовал со стороны Эльфа, что тот робеет перед всклоченным Мертвецом: «Ой, его мокрые перья что-то скрывают».

Бамбуковый краб уныло, раздосадовано побрел к входу. Кинематографичности момента вопреки, Мертвец-птица не посмотрел вслед Гонзо, так и оставшись стоять в дожде и нуарном свете, бьющем сквозь жалюзи Палат.

Начало интермедии 7

Эо мастерски материализовала новую сигарету, отставила «Над водой» к ударной станине Мио и этим несказанно расстроила гостей. Какая-то маска у выхода даже начала плакать, пока комплиментом от «Рёнуара» ей не принесли: три рюмки джина на перце саншё, цедре юдзу и чае гёкуро; бокал напитка из коры хинного дерева; мисочку клюквы в сахаре; веточку омелы. Но на подносе таилась Пореза, которая грязно полезла целоваться.

– Хорошо, черт возьми, – ухмыльнулась Утренняя звезда, наслаждаясь дымом.

Конец интермедии 7

Внутри Юго-восточных палат Бамбукового краба также хорошо знали. Ведь любовь к Фосфор побуждала его, слегка припадающего на правую ногу, приходить ежедневно. До восхождения на крученую лестницу, в лиминальном периоде он посещал пропитанную химией и отдушками болезней уборную. И, видимо, отреставрированную каким-то кондитером-облицовщиком: пространство здесь было светло-бежевым, воздушным и кремовым, с сахарными полотенцами, пряничными мыльницами и емкостями газированных антисептических средств в мертвенном свете линейных галогенных ламп; холодное и безучастное эхо рассеивалось у мозаичных рисунков, похожих на творожные и йогуртовые слои праздничного торта. Странное сочетание, как тряпичный пудинг на нутряном жире, политый карамелью и сервированный печеными яблоками.

Перед зеркалом Гонзо натягивал амбивалентную улыбку, размывал ладонями социальность и взваливал на плечи новую роль – гримировался и облачался, скорее, к выступлению перед женой. О, он рисовал себе кошачьи усы, собачьи носы, круги панд под глазами, тайнописные символы, камуфляжные полосы; он надевал викторианские платья, готические доспехи, футуристические комбинезоны; он доставал из рукавов фокусника полевые цветы и котелки, игральные кости, документы; он пытался быть серьезным, заботливым, дурашливым, загадочным; он представал куртизанкой, капером, самураем, художником. И все эти перформансы были для того, чтобы заставить поломанную Фосфор хоть что-то сказать, выдать хоть какую-то реакцию. Безрезультатно.

Сегодня Гонзо решил рассказать жене полную надежд историю про то, как она уподобилась Рейнеке, чудесным образом вышла из летаргии и смело бросилась в бой. Но слова этой доброй и несбыточной сказки никак не лезли в голову, ведь Арендодатель, – прощай, дело жизни! – намедни прислала голубя с кипой документов и постановлением на освобождение всех арендных мест Желто-красного замка: после Вальборга театральный центр «Державного яблока» приговаривался к расформированию. Гонзо, впрочем, акты приема-передачи помещений подписать категорически отказался, огрев голубя бамбуковой тростью.

А кондитерская уборная вмещала всех: ряды кабинок на потешную роту. В некоторых были выставлены экспозиции из автоматических манекенов, вульгарно растянутых, – коль гостям была нужна пошлость, – на показ эластичными бинтами. Под одним из них, из отражения глядя в несуществующую кинокамеру, Гонзо заметил разорванную аптечку и пачку каких-то патронов. Нет, желанных сигарет. Или ни того и ни другого: Бамбуковый краб не курил уже час, и сознание его начинало Порезой сбоить. Эльф не постеснялся разволноваться: «Странное это место».

Начало интермедии 8

– И страшное, – цокнула подбитыми каблуками Эо, изобразив привидение. Соизволив взять в руки гитару, она выдала какую-то атональную мелодию – никто не оценил. Кроме Порезы, конечно, которая начала урчать газонокосилкой, наехавшей на кротовью нору. Ведь никто ее никогда не целовал. Роль возмущенного подземного жителя взял на себя Туше, вцепившись космической кошке в мандибулы. Развели они склоку на подносе, разбросав всю клюкву и выпив весь джин; тоник и веточка омелы достались гостю.

С десантного борта Поезд выпроводил на «Виселицу» циркачей-ландскнехтов, торгующих бумажными фонариками, сушеным инжиром, желто-красными яблоками, покрашенной капустой и чем-то недоступным вплоть до двадцать пятого этюда. Они потянули по трапам груженые телеги и начали предлагать гостям сочные плоды, неоднозначно намекая на сценическую полезность фруктов.

Конец интермедии 8

По крученой лестнице, сделанной с нарушением всевозможных строительных норм, Гонзо и Эльф поднялись в наследную, – что важно, – палату Фосфор, минуя бесконечные очереди испорченных масок. Благо, покои Вечерней звезды располагались в дорогой надстройке Юго-восточных палат. Эта мансарда, солнце, стоила всего нажитого имущества, материальных благ. Она радовала панорамными видами Юго-восточного сада, ведь Фосфор всегда критически относилась к окнам: задраенные люки условных подводных лодок ее никак и ни за что не устраивали. И слова доброй и несбыточной сказки таки залезли Гонзо в голову.

В предельно минималистической палате Бамбукового краба встретила пустая базальтовая кровать, над которой зияло овальное отверстие Солнца – некогда сложнейшего кессонированного купола, ныне демонтированного по причине неба, дождя и полноты естественного света. Это место походило на каменный храм, невиданный и неслыханный в Городе. Что-то древнее, из областей воинов-ягуаров, чувствовалось здесь. Даже экспозиция, названная «розовый клык» – сомнительный арт-объект, хранящийся в сделанной серьезной звездочкой коробочке из оргстекла, – нисколько не умалял атмосферы.

Но прямоугольная дыра на месте «мертвой природы» окна была новой. Эльф ужаснулся, закатив глазки-пуговки – Гонзо вмиг разбило заболевание, которое либо сковывает человека, либо развязывает его. Бамбуковый краб попался в нейродегенеративные тиски: оцепенел от страхов и их последствий, рисуемых фантазией. И расщепил в судороге бамбуковую трость, пусть она и была залита свинцом. Сильно.

Эльф помог другу достать из себя контейнер с разноцветными таблетками, которые Гонзо никак не мог выудить своей крабьей клешней. О, он в детстве был известным ловцом крабов, солнце. Но в годах сам стал большим, грустным крабом. Черт, его руки ведь много банок открыли: стеклянных и пластмассовых; с хитрыми клапанами и винтовыми железными крышками. Но сейчас он был не в состоянии достать разноцветные таблетки. Даже Эльф мог, хотя были у него лапки.

Игрушечный пес, – ведь сшили его уверенными в себе нитками, – перенял инициативу. И отыскал он под спальным монолитом желто-красный конверт: не извещение о смерти или предсмертное желание, ничего такого. Просто прямоугольник из бристольского железа с водяными знаками Арендодателя, в котором, – повторяешься, солнце! – был рецепт «Медово-гранатового бензина» – алхимического реактива, способного очистить Инфанту от принятых решений и загаданных желаний ее бывших хозяев.

– Фосфор заключила с Арендодателем сделку, – сквозь зубы процедил Гонзо, багровея.

– Ох, на перекрестках такие сделки крайне плохо заканчивались, – трусливо ответил Эльф, попятившись в угол.

Улыбка Гонзо уперлась в стопы, едва не продавив обувь. И упрямство взыграло в нем. Смерть со своей шахматной партией ждать не может, и Бамбуковый краб отдал Эльфу отчаянный приказ:

– Пиши Режиссеру.

Робея, Эльф полез в себя за телефоном. И вбил, – непередаваемый звук клацающих плюшевых лапок, – сообщение: «Какая роль у Фосфор?»

Воцарилась зловещая тишина. И далеко не дневная чернота. Дзинь, дзинь, дзинь: сообщение доставлено Марканте – бессменному Режиссеру всего этого двадцать четвертого фарса. Дождь стал нещадно косить и выбивать цвет из раскиданных по полу осколков натюрмортов – в стеклах фарфоровых кувшинов, медных ваз, цветов и фруктов, убитых лебедей, разорванных куропаток и обезглавленных лисиц взыграла темнота, и плесень, и гниение, и болезнь. Эльф завел:

«Сценический характер твой —

Упрямая, непрошибаемая голь,

Что не свою играть желает роль.

Но грудь разверстая твоя уже горит в огне,

И злоключений всех взошедших соль —

Жить страшным-страшным лисом

И терпеть ту боль, —

Огонь! – когда она – хворающий король, —

Огонь! – державой, что идет войной,

И львиной мантией,

И скипетром пастушьим в краске золотой;

Перстами, в кулак закованной рукой,

С тебя сдирает лисью шкуру,

И сказку превращает в…»

Не решившись боле оскорблять горницу Фосфор мыслями и чувствами, Гонзо подхватил кричащего Эльфа и побежал, как мог, обратно к крученой лестнице.

Начало интермедии 9

Утренняя звезда сыграла воображаемыми кастаньетами и бросила Дамуазо ремень от «Над водой». Проигравший звездной кошке Туше все понял и забрался Утренней звезде на плечи, кашляя шерстью Порезы. Вместе они стали в характерную крабью позу и напрягли мышцы кора и предплечья – сигилы с оттяжкой посинели под бременем готовящейся партии. Из оркестровой ямы начали выползать желтые и красные короткохвостые рачки: всего пятьсот семьдесят шесть заводных кукол из отожженной стали.

Конец интермедии 9

Когда Гонзо выполз на улицу, Мертвец-птица доигрывал лестничную постановку о Витражном ангеле – исполнителе желаний. Он скрипуче спрашивал у гостей: «Люди, чего вы хотите?» И над Мертвецом-птицей ожидаемо потешались, мол, подавай им пошлость и жестокость. Хорошо, солнце.

– Я хочу отомстить за жену и перечеркнуть позор двадцать третьей зимы, – со всей серьезностью подыграл Бамбуковый краб.

Тогда Мертвец-птица встрепенулся, застав Эльфа и гостей врасплох. Он поднял крылья, он обронил грязные перья. И атрибуты оперного Воина – рогатый деревянный шлем и слесарный молоток – отошли Гонзо.

Бамбуковый краб расплатился воздушным поцелуем. И хотел, было, по-разбойничьи закурить. Да не успел: сообщение Эльфа сработало – где-то в «Рёнуаре» из-за воздушного поцелуя смерть как обозлилась ревнивая Пореза – за Гонзо подоспел представительский автомобиль Марканты.