Текст книги "Медово-гранатовый бензин"

Этюд 8

Эосфер в роли Утренней звезды.

Ресторан «Рёнуар».

24-я весна. Вечерняя заря.

Между кабинетом Сказочника и гостевым залом «Рёнуара» пролегал светодиодный коридор, заваленный отражающими метками, красно-желтыми конвертами, плесневелыми рецептами прошлогодних волшебных преобразователей, струнодержателями, рычагами, электрокорпусами и стальными стержнями. Крученые в спирали, по его полу были прокинуты самопальные экранированные жилы и какие-то волокна в треснутой оплетке, нужные технической команде – ученикам Вика – для быстрой коммутации сценического оборудования. Оголенные сердечники, наспех схваченные изолентой, искрили.

Коридор моргал и попеременно гас из-за предельной нагрузки сети, выдавая изумительное световое шоу. В этих триллерных всполохах по спаленным и лопнувшим гитарам нарезала кричащие круги Пореза – странная и говорливая кошка с петличным микрофоном и зарядом нечувствительного взрывчатого вещества на ошейнике редчайшей красоты. Но Утренняя звезда давно привыкла к стробоскопическим эффектам слепоты. И дрожащим, зимним повадкам Порезы. Предпочитая, впрочем, не вспоминать некоторые космические детали ее внешности, характера.

– Мяу-мяу, – проворковала, прощебетала кошка. И языком шершавым и сухим добавила проблем. Тяжело и противно, солнце: то поцелуй, который никто и никогда не захотел бы.

– В пути, – отмахнулась от кошки Эо.

Вдоль уставших, освежеванных стен лоснились двери технических помещений «Рёнуара», приватные гримерные, кухоньки и десятки переходов в заброшенные, неиспользуемые цеховые поля. Над заколоченными путями кренились неоновые вывески незанятых театральных площадей. В конце коридора, на арьерсцене, перламутром струился внушительный проекционный экран, служивший интерактивным фоном двадцать четвертой весны. Чем ближе к гостевому залу, тем больше ползло от Порезы каналов кабелей, скруток, бобин удлинителей и термопластичных нитей, вплетающихся в нержавеющие конструкции для прожекторов, генераторов дыма и холодного огня.

Утренняя звезда двигалась предельно аккуратно, но ее шаги эхом отражались ото всех поверхностей, тушуясь в липкой поступи преследующих теней. Что бы это ни значило. Как и Туше, призраки измазались в меду и гранатах. А убитые гитары резонировали, мяукали, тешились. Сама Пореза трубила, вибрировала. Семь минут.

– Мяу, – подстегнула себя кошка. Ведь она увидела, именно увидела «музыку ветра» и горловое медитативное пение. Также Сказочник, отсчитав время по выходкам Порезы, вроде как начал вступительную барабанную партию. И отодвинул существ в масках на дальний план. Его любимые очки со светофильтрами-хамелеонами эпически порозовели – суровая птица мотоциклетного мундира защелкнула клюв на шнуровке, мол, идет жара.

Нарочито манерно обойдя экран, Эо взобралась на сцену, которая еще нежилась в недостатке света, цвета, запаха и звука. Туда, где баловался Мио. Коснувшись хай-хэта, – дзинь! – Утренняя звезда умилительно прошептала:

– Я – Неистовый поезд рока.

Сказочник рассмеялся заразительно, по-доброму. И похлопал Эо по голове, испортив ей прическу. Отстранившись, Эосфер прыгнула на волнорез Вальборга – авансцену в виде подиума, усеченным клином врезающегося в зал. Став у его края, «лисьей головой в яблоках» она смахнула скупую слезинку – та кроха, что покатилась по щеке Утреней звезды, дала добро Мио на раскачивающую ударную часть с бас-бочкой, том-томом и тарелками. Весь бельэтаж – второй ярус гостевого зала – начал стучать. Не в такт, конечно, Пореза почти пробила многослойное напольное покрытие сцены, собранное из сотен отработавших музыкальных приспособлений: палисандровые, ясеневые, орехово-медные электрогитары трещали под ее хвостами. Опасно, ведь помост был собран цвергами – мифическими искусными ремесленниками – над темнейшими провалами и катакомбами древнего фундамента «Державного яблока», скрывающими могилы третейских инструменталистов. Пять минут.

И Эосфер во всех медных щитах, зеркалах и линзах Города, Марса и Венеры. Красиво. Сорвав с Порезы микрофон, она взяла инструментальный кабель и резанула по залу подключением «Полыни». Горечь в аудиосистеме, солнце: нельзя так делать. Гости, было, зароптали, но обокраденная кошка строго мяукнула и обратила внимание на немилую себя, свою проблему и звездный характер.

«Трехглавым кошачьим в инжирах» Эо едва коснулась гитарных струн, выбив в «Рёнуаре» все автоматы – распределительные щиты поплавились. То был запланированный холодный фейерверк, пусть по заведению и расползлось амбре мольорта – специфического полынного ликера. Или паленой, пропитанной бензином шерсти Порезы. Вся техническая команда взяла ружья на изготовку. А девушка в костюме хореографического фехтовальщика комично забралась на подиум и какой-то подозрительной гитарой смела останки «Полыни» в оркестровую яму, окаймлявшую волнорез Вальборга.

– Шестьдесят первую, пожалуйста, – «головой ягдтерьера в цветках омелы» указала Эо. Та девушка – дамуазо Франки по имени Са – поднесла ей долгожданную одногрифовую электрогитару, но ржаво-голубой инструмент в корпусе из корня Исполинского обратного ясеня и с никелированной фурнитурой брезгливо царапнул Утреннюю звезду, мол, нечего было разрисовывать руки.

– Здравствуй, сестринская «Ротко», – проскрежетала Пореза, опередив Эо.

Техническая команда гостей успокоила, сгоревшие переходники заменила, второе подключение провела. Слаженная работа. Утренняя звезда в стиле фокусника с бездонными рукавами вытащила пачку сигарет. И, опираясь на «Ротко» как на винтовку, мучительно долго пыталась ее вскрыть. Три минуты. Справившись, она зубами вытащила сигарету. И щелкнула затвором зажигалки – холостой, лишь газ вышел. Кто-то в гостевом зале хмыкнул, и Пореза выгнала его взашей. «Ротко» скрипнула – Эосфер повторилась, и робкий язычок пламени выхватил из тьмы ее лицо, плавно переходя в прожектора над сценой, разгорающиеся и наполняющие пространство светом. И свет этот начал уходить далеко за демонтированную фронтальную стену заведения, открывая гостям наружную шахту лифта – предкульминационного, травматического сооружения, – и представляя «Рёнуар» настоящим полуоткрытым рок-театром «Виселицы». По площади поддержкой перезарядили сотни зажигалок, подсветив сотни комичных, трагичных, страшных, фантастических и фольклорных масок. Ведь сигарет больше ни у кого не было. Две минуты: отказ во вменяемом вступительном слове, солнце. Будь Жаворонок жив, он умер бы от стыда и возмущения за настолько наплевательскую увертюру.

Эо выдохнула тоненький ручеек дыма, который влился в цветное море запустившихся генераторов эффектов и аромадиффузоров – горький парфюм брызнул в маски. И «Рёнуар» наполнился цветом, запахом. И этот прием, приглашенной авиацией голубей с желто-красными флажками, окрасил облака «Державного яблока» в полосы «Ротко». Будь силен апрельский дождь, он стал бы ржаво-бордовым и глубоким синим.

Время. Показав технической команде «голову грача в маках и гранатах», Утренняя звезда указала сигаретой на бридж и загадочно поклонилась гостям:

– Музыка – это универсальный язык эмоций. Что ж, – затяжка, – я смерть как хочу поговорить с Ангелом на своей гитаре, – затяжка, – пусть ни одна гитара меня в этом не поддерживает, – длинная затяжка до фильтра, – но мы с вами найдем, – сигарета потухла, – беспощадное, хищное решение. Хотя, – фильтром Эо выжала первую ноту, – Режиссер его уже нашла.

Где-то на просторах Венеры сгорел линзовый замок, запирающий преломленные отражения Рейнеке. Утренняя звезда навалилась на «Ротко» и, едва не упав с авансцены головой вперед, сигилами взялась за струны – пошла тяжелая, надрывная и дисторшированная гитара. И наполнила «Рёнуар» звуком. И звук этот перерос в одобрительный, соблазнительный рев «Виселицы», многократно обостряющийся визуальными и аудиальными стимулами двадцать четвертой весны.

Третья молния расколола небесный свод – Порезу на спирали прорезала дрожь, вынудившая ее спружинить на голову ближайшего к сцене гостя. Лишь ему одному она и шепнула, как багром Жаворонка в височную долю ударила:

– Вальборг начался.

Этюд 9

Вик в роли Жаворонка.

Площадь «Виселица» – Юго-восточный сад.

23-я зима. Солнцестояние.

Начало интермедии 1

Увертюру фестиваля отбомбили – пронзительный, негаданный гудок завершил ритмический рисунок.

– Ай-ай, солнце, – театрально прикрыла уши Эо. И, качнувшись, показала залу открытую ладонь, в которой каким-то магическим образом материализовался обрядовый медиатор, обрадовавший «Ротко». То был примирительный жест, мол, нельзя нести праздник, предварительно не познакомив гостей с Неистовым поездом рока – рельсовым транспортным средством темпа и ритма, используемым машинистом-дирижером для доставки на «Виселицу» сценического оборудования и артистов.

От вида верблюжьей кости Пореза прослезилась на ближайшего к сцене гостя и хлопнула пушистыми ресницами. Немыслимо выгнув тело, Эосфер сбила с себя заявочный настрой. И уподобившись вкрадчивой кошке, моргая метко незанятым сердцам, начала гладить струны «Ротко». Они нежно, в такт и сладость, зазвучали под медиатором. Но сразу потерялись в сигнальных указателях и сериях локомотивных залпов. На железнодорожную какофонию явилась Специя, разодрав низ экрана позади Утренней звезды. Судя по походке, душистый чертенок нес на себе печаль. Техническая команда приглушила основной свет, оставив кошку в красных семафорах.

– Мы на сцене-перроне Воина грома и рок-н-ролла, – погладив ластящуюся Специю, объявила Эо. – Расклад такой: волей Режиссера в этюдах я вам рассказываю о фактах и вымыслах великанской зимы, первой зимы, первой весны, первого лета, двадцать третей зимы и двадцать четвертой весны; вы – слушаете внимательно, визуализируете, где-то участвуете, сопоставляете, никогда ничего не понимаете, предполагаете, загадываете и наслаждаетесь. И только так ко мне явится Инфанта. И только так очистится она. И только так мы встретим рассвет.

Потянувшись, Специя скорбно промурлыкала, мол, для этого Эо придется удариться в иносказания.

Конец интермедии 1

На полотне Вальборга зимние и весенние машинисты предстали перед гостями в мозаичном обобщенно-абстрактном образе, ведь воины-волки и воины-ягуары бюджетно втиснули все их перипетии в одну-единственную картину, в один-единственный метафорический этюд. Многомерный холст вне четких смыслов и линий дробился, замещался и бурлил; чернели и краснели мазки, наспех затертые человеческими пальцами, кошачьими лапками, кистями и губками; белые и голубые, болезненные касания мешали что-либо разглядеть. Фосфор убила бы за столь грубую художественную работу.

На слоях двадцать третьей зимы, предположительно, грачи расхаживали по заминированному маковому полю. Играясь, они ловили искрящиеся снежинки, а чрезмерное усердие рвало их на снарядах и усложняло композицию артериальной и венозной пылью, горящими перьями и поднимающимися в воздух лепестками. Но все, везде и сразу покрывалось снегом. Такая вот динамическая картина.

Когда точкой на горизонте картины появился Поезд, изображение начало предательски дрожать. Эта дрожь спровоцировала цепную реакцию цвета по всей обозримой площади – последовательную серию взрывов и, как следствие, расползающихся в геометрической прогрессии дымящихся клякс. Снег начал испаряться, едва касаясь подрамника.

То гремел, грохотал, славился и надвигался Неистовый поезд рока: локомотив его задавал сумасшедший темп и ритм; тяга его превосходила тягу сторукого пятидесятиголового великана, в недрах рвущего базальтовые цепи на призыв гостей-олимпийцев; пункт его назначения намеренно размывался и показывался спорным, растянутым и отодвинутым во времени и пространстве; ход его не умалялся ни кобальтовыми бомбами взрослых, ни чистыми слезами детей, ни галдящими баррикадами маковых полей.

В тяжелой музыке Поезд обретал и терял всякий смысл, ведь струны архетипов и их механизмы превращались в звездные лебедки, растаскивающие области сознания машинистов по всем уголкам кабины на скорости пятьсот семьдесят шесть километров в секунду.

Но, несмотря на нагрузку астрономической экспрессии, многие машинисты не сдавались. Крича на алюминиевые листы обшивки, они стирали голосовые связки в бессильные лоскуты, пусть всевозможные вокальные приемы, угрозы и академические увещевания застревали в капроновых и пенополистирольных матах звукоизоляции: ни пассажиры, ни инженерно-технические работники, ни странствующие по багажным отсекам лисицы или вороны не слышали никого, ничего и никогда. Кроме металлических партий на электрогитарах. Кроме инструментальных увертюр того самого рока. И призрачных барабанов Сказочника, разумеется.

На посту яростного управления многие машинисты развязывали рельсовую войну, о которой никто, ничего и никогда не знал. Война шла в глубоком тылу, за стенами одного вагона, но доступное машинистам оборудование никак и ничем не саботировалось: провода не резались, трубы не гнулись, приборы не разбивались.

Засыпая, солнце, в головном вагоне, многие машинисты полагались на остросюжетную авантюру со спасением и вмешательством Всевышних сил, но антивандальные двери из твердых пород древесины и остекленные триплексом окна препятствовали вере, религиозному опыту и побегу на самом полном ходу.

Слишком много «но», конечно, – и гости уже перестали понимать, куда в девятом этюде ведет их Утренняя звезда, – но многие машинисты в Неистовом поезде рока не сдавались. Ведь никак не могли его покинуть.

Начало интермедии 2

Эо бескомпромиссно отвлеклась:

– Позволю себе время от времени «вставлять» интермедии: прерывать повествование, комментировать этюды и бессовестно возвращать вас в «Рёнуар» и на «Виселицу». Да-да, я должна была раньше вам это сказать.

Вслед за Специей, грациозно и дерзко, на сцену выпрыгнул Туше, так как рассказы о Неистовых поездах рока были его подкупающей слабостью. Из-за легендарного Межзвездного поезда «Нагльфара», наверное.

– В угоду сомнительному сценическому эффекту воины-волки и воины-ягуары приравняли дирижеров к машинистам, – доверительно сообщила гостям Эосфер.

– И всех их командировали в могилы под ковши землеройных машин Юго-восточного сада, – облизнулась Пореза, удобнее устроившись на голове ближайшего к сцене гостя, обхватив его горло хвостами и изобразив петельный венок. Без шансов, дорогой.

Туше крепко призадумался: «Странно, ведь машинисты-дирижеры обязаны заранее знать сложности праздничных маршрутов и каверзы фестивальных станций прибытия».

– В понимании свободы они нам неровня, – философски проурчала Специя. Впрочем, любовь ее к мудрствованию быстро перегорела, ведь очередной гудок застал кошку врасплох. Она изящно ушла от фантомного столкновения и завалилась пушистым бочком на кабель гитары. Потекли кошачьи чернила – «Ротко» расстроилась и сфальшивила, мол, гостям мало что понятно.

Конец интермедии 2

Жаворонок – машинист-дирижер двадцать третьей зимы – нисколько не интересовался семьей, бытом и досугом. Его честно заботили лишь формы и цвета поездной фурнитуры, ведь именно в количестве—качестве—расположении сидений, дверей и окон кабины машиниста вроде как угадывались ценности жизни. Хотя, существуя в области сравнительного символизма, – вдох-выдох мифов, вдох-выдох фольклорных сказаний, – Вик явно путал факты с вымыслами: для него по углам в тонах и полутонах прятались золотые герои и багровые чудовища; стук колес мешался со стуком сердца и оборачивался боем ритуальных барабанов; пылинки или снежинки на свету кружили в макабрическом танце. Но зачастую тени являлись не тем, чем казались: просто отражениями предметов, освещенных с противоположной стороны.

Зимняя работа в Поезде ожидаемо добила уставшего сверх всякой меры Вика. И вынудила его остановиться, задуматься и опереться на метровый пожарный багор – своеобразную дирижерскую палочку. Ведь из-за нагрузки в Поезде он уже не чувствовал ничего, кроме запаха забродивших яблок и груш; или снега; или несезонной зелени, гвоздики и прогорклой пшенной крупы; или приправ из молочая, остролиста и плюща. Но это не точно, ведь в Поезде ожидаемое шло вразрез с действительным.

По контракту Жаворонок имел полное право на свободу передвижения, но никак не реализовывал его. Приоткрытая на фалангу лазурно-серая дверь с карминовыми вставками из непрозрачного стекла, – отдых иль его метафора, – казалась ненадежной, даже хлипкой, но Вику никак не удавалось или не хотелось ее распахнуть, снять с петель или сломать. На первый взгляд какие-либо врезные или навесные замки отсутствовали, также нигде не было никаких замочных скважин, упоров или препятствий, но фигурные желто-красные ручки не поддавались даже под птичьим центнером Вика. Пусть он и был большим, крепким и упертым Жаворонком. Ввиду толщины деревянной рамы скрытые запорные механизмы исключались, но дверное полотно, словно воздушным швом скрепленное, намертво стояло в остекленном эркере: что с плеча, что рычагом, багром, кулаком или бранью эта красота никак не уступала Вику. И его это до щебетания злило, но почему-то усыпляло и делало похожим на старого-старого копьеносца, солнце, забывающегося на передовой.

Заметные со второго взгляда потертости, царапины, щербины и сколы намекали, мол, машинисты-дирижеры, гости, артисты и звери здесь слишком часто пользовались этой дверью, поэтому в упрямом желании войти или уйти Вик возился до полного изнеможения.

И Жаворонкам нужен отдых. С ускользающей мыслью о слабости Вик прикрыл тяжелеющей ладонью глаза, к ноге отвел багор и задремал. И провалился он в непродолжительный, бредовый, но осмысливающий сон.

– Фью-и-юи-фью-ю! Зараза, – проворчал Жаворонок.

Ведь он остался наяву, на износ работая. Струна меж ушей в костяном сотейнике натянулась; архетип воина выбил Вика из сомнамбулической колеи и заставил его встретиться с лысым пауком-птицеедом, принявшим заросшее ржаво-перечной бородой лицо либо за какого-то мясистого волосяного сверчка, либо за щетинистую оранжево-черную осу. Или за настоящего жаворонка, давнего врага. Вик сдавил несчастное членистоногое и, вложив всего себя с поворотом корпуса, впечатал его в стену. Но пожалел об этом: онемевшая после сна ладонь вмяла отполированную и подогнанную металлическую обшивку вагона, прострелив Вика от мизинца левой руки до желчного пузыря, окончательно его разбудив. Вик с обидой выпучил глаза и, попутно разминая мышцы, все-таки начал себя рассматривать: «Преподаватель с большой дороги», как ласково его звали любящие и любимые ученики. Прозвище это нашло подтверждение в отражении, так как на Вика смотрел коренастый добряк и злодей, играющий лицом свободно и искусно. Картину Жаворонка-разбойника довершала вмятина, из-за которой казалось, что у Вика пробита голова. Или прострелена? Да, точно так: позволив Гёцу спасти Цвёльфа, Вик перестал быть машинистом Поезда по экспансивной, – бах! – воле бессменного Режиссера всех фестивалей «Державного яблока».

Когда и как это произошло? На «Виселице» солдат Режиссера нажал на спусковой крючок – пружина сработала – боек наколол капсюль патрона – пороховой заряд воспламенился – с пулей в голову проник холод птичьей смерти – гильза ударилась оземь: выстрел прогнул умирающего машиниста к негорючему покрытию с кремниевыми вкраплениями, заставив струны его архетипов вибрировать, бренчать и заунывно выть. Но Жаворонки не сдаются: в заиндевевшей кабине казненный за неповиновение Вик уподобился Святогору, Беовульфу, Зигфриду, Роланду или иному персонажу со страниц романов Рейнеке. Рывком он растревожил, переполошил весь простор Юго-восточного сада – кольцевого кладбища поездов – от белого покрова снега до авроры цвета бирюзы. Пожарный багор, что примерз к его трясущимся рукам, из реквизита железнодорожного дирижера стал воспетым в эпических поэмах мечом. Или менее именитым, но эффектным и эффективным оружием. Сражаясь с чем-то ирреальным, но неизбежным, теряющий берега Вик дробил, вспарывал и почти отсекал краны вспомогательных тормозов, клапаны пневматических звуковых устройств, регуляторы давления, скоростемеры, радиостанции и прочие сигнальные лампочки, выключатели, тумблеры и сложные измерительные приспособления. И переворачивал он небо с землей, и разваливал несуществующих лошадей надвое, и выносил из жизни солдат с нашивками «МК.2». Вик высекал искры из ледяных щитов, вкладывая в широкие взмахи, резкие толчки и низкие выпады все свое сценическое, фехтовальное мастерство. Его тело доходило до известных пределов, мышцы забивались освинцованной кровью, перышки чернели, но неуязвимое механическое чудовище, в утробе которого бился Вик, никак не хотело повреждаться, открываться: ни ран в чреве, ни разрывов синтетических тканей, ни одной масляной гематомы. Победа Жаворонку была не по крылу.

Когда это «Виселицу» в сюжете сменил Юго-восточный сад? За панцирем из легированной стали, что стужей была укреплена, в кольчужных кольцах жил и нервов что-то копошилось. В нескольких метрах от пульта управления, за заваренными металлическими переборками с зачем-то прорезанными смотровыми окошками, в полутьме инженерного отсека сновали какие-то человекоподобные низкорослые фигуры, словно цверги землистые, колдующие над тяговыми установками Поезда, разжигающие его печи и не обращающие никакого внимания на ратные потуги Вика. Своим отвратным видом они вторили легенде, что звездные боги сотворили их из червей, на заре времен питавшихся трупом первого, в масштабе непостижимого великана. Вика ждала равная, незавидная участь: бригада где-то там плавилась от жара, а Жаворонок где-то здесь деревенел от холода.

– Фью-ю-ю-юи-ю. Я загадываю вернуться к семье, уделять ей время, любить и оставаться любимым. Я хочу жить.

Но Ангела в Поезде и в помине не было. И древко багра не выдержало натиска. Мысли Вика замешались на корпусе струнного музыкального инструмента, под медитативный траурный марш облаков. Краски событий начали выцветать со скоростью звезд-беглянок, трескаться и рассыпаться в едкую пыль. Покрытый патиной храм памяти сдал, сплющился и почти распался на инстинкты и какие-то атавистические программы, словно медная миниатюра, которой не место в Поезде, под гидравлическим прессом Режиссера. Сосуды в мозгу пересохли, нейронные связи перегорели, всевозможные горизонты событий стали лишь точкой в эпитафии Юго-восточного сада, у границ которого громыхали поезда. И Жаворонок, один из многих, окончательно и бесповоротно покинул сцену рельс и шпал: уволился одиозно, выронив свой легендарный багор и зарывшись сквозь подрельсовый балласт в самый Черный зал, в самый грязный ил осушенного «Нагльфаром» моря. И где-то на просторах Венеры сгорел покрытый патиной навесной замок, запирающий все медные отражения Рейнеке.