Текст книги "Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941"

2 июля 1940 г.
ЗАДАНИЕ

Впереди, по флангам и снизу летят десять «мессершмитов». Они встретят врага, если, конечно, будет какой-нибудь враг, чтобы никто не мешал нам положить наши яйца. Мы летим высоко, около 4000 метров, чтобы было меньше проблем с зенитками. Ужасно холодно. Пуцке включил обогреватель на всю, но это не помогает. Зольнер копается со своим пулеметом, оберлейтенант просчитывает наш курс. Все это я, конечно, не вижу, потому что смотрю строго вперед, но я знаю: все так и есть, точно я смотрел на них в зеркало.

Сегодня наша цель – город где-то южнее Лондона, там в лесу замаскирован важный завод. Мы изучали фотографии до рези в глазах. Когда прибудем на место, будем точно знать, куда кидать боезапас. На заводе делают что-то очень важное. Нам больше ничего не сказали, но Пуцке, он в производстве знаток, думает, что там собирают «виккерс-веллингтоны». Подходим к зоне. Это говорит оберлейтенант. Все тихонько смеются, я слышу по переговорнику. А потом оберлейтенант говорит: «А ну, не зевать! Джентльмены у зениток!»

До чего же странно события откладываются в памяти. Это, наверное, не совсем так, что тут все дело в памяти; в конце концов, после всего этого прошло уже около двадцати четырех часов. Но то, что произошло после того, как он это сказал, заставило начисто забыть все, что было раньше. Джентльменов у зениток не было, но тут же внезапно выскочили «спитфайры» и «харрикейны», выскочили несколько внезапнее, чем мне это нравится.

Они наскочили на нас из ниоткуда. Похоже на то, что они прятались в облаках. Возможно, так оно и было. Я не знаю, сколько их было, – слишком занят, чтобы считать их, то же самое и другие. Но я думаю, их было намного больше, чем наших «мессершмитов».

Наши «мессершмиты» выстроились коробочкой вокруг нас, и пусть хоть ад разверзнется. Они налетали со всех сторон, с пике, с разворота; казалось, сидишь в клетке с птицами, которые сошли с ума. Я в мгновение увидел все это, а потом опять ничего не видел, потому что смотрел строго вперед. Мы должны идти вперед. Мы должны прорваться к цели. В этом смысл. Поэтому наши «мессершмиты» окружили нас и связали противника, пока мы прорываемся.

Оберлейтенант Фримель уже надел на меня стальной шлем и приказал остальным надеть свои. Теперь он приказывает Пуцке открыть люк. Пуцке растянулся на днище, чтобы видеть, как будет выходить боезапас. Ледерер и Зольнер в хвосте на пулеметах. Я ничего этого не вижу, но точно знаю, что происходит. Я так ясно вижу эту картину, что могу ее нарисовать.

Рядом со мной оберлейтенант Фримель склонился над бомбовым прицелом, весь сконцентрирован. Сейчас мы там. Он подсказывает мне: «Ата… ими… один вниз»,[12]12
  Немцы придумали эти слова, чтобы избежать малейшего недопонимания. «Ата» означает вправо, «ими» – влево.


[Закрыть] пока мы не попадаем в ту точку, куда нам надо. Потом он сбрасывает первую порцию. Потом следующую. Крен и разворот. Мы делаем второй круг и бросаем остальные порции.

Каждый раз машина немного подпрыгивает, вроде бы ей становится легче, и это действительно так. Но в тот же момент я ее выравниваю. Я не знаю, попали бомбы или нет, но Пуцке видно все. Он лежит на днище и считает их, а потом рапортует.

Отработали хорошо. Точные попадания. Пуцке говорит, что выглядело так, будто один большой взрыв разнес все сразу. Снесло весь завод, ничего не осталось. Потом он уже ничего не видел, весь город накрыло пылью и дымом. Он только видел нечетко, как везде вспыхивали пожары и взрывы были чуть не каждую секунду. Хорошая работа. Никаких машин здесь они уже не будут строить.

И тут «харрикейны» опять нас окружили. Им выслали подкрепление. Хотя, конечно, уже поздно. Наше задание выполнено. Но и теперь им нас не достать. Наши «мессершмиты» тоже здесь и вытворяют просто чудеса. Но их слишком мало. Кажется, мы их довольно много потеряли. В нас тоже несколько раз попали. Дважды машина дергается и дрожит, но, кажется, ничего серьезного. Я задираю ее вверх. Мои руки все потные, вытираю их о штаны. Моторы работают ровно, мы набираем высоту и уходим. Теперь идем прямо на базу.

«Мессершмиты» теперь должны уйти. У них мало топлива. Ничего не поделаешь, хотя вражеские самолеты все прибывают. Мы идем вперед. Мы должны вернуться. Пересекаем Канал без происшествий, и я потихоньку снижаю машину. Позади нас продолжается бой, и через несколько часов мы узнаем, что там было. Мне рассказал Меллер – он один из лучших наших истребителей. Командир эскадрильи дал команду по радио, и все наши «мессершмиты» набрали высоту и ушли в облако. Только самолеты арьергарда должны были остаться и связать противника, и никто из них не вернулся. Те, кто должен был пожертвовать собой, знали, по крайней мере, то, что потери противника гораздо больше, чем наши. В четыре или пять раз, так сказал командир группы.

Меллер тоже добрался не без приключений. Убегая от «спитфайра», он нырнул почти до нуля, а потом танцевал в нескольких метрах от земли к побережью. Он прошел прямо над зенитными позициями, говорит, эти томми так удивились, что забыли стрелять. Раз за разом ему приходилось перепрыгивать заборы и дома, несколько раз чуть не врезался. А в это время его мотор выстреливал с левой стороны языками пламени. Но он добрался.

3–7 июля 1940 г.
МЫ НЕ СТАРУХИ

Бывает, возвращаешься усталый до смерти. Замечаешь это, когда заходишь над полем на посадку. Иногда приходится приложить усилие, чтобы вытащить себя наружу. Кроме всего прочего, ты точно знаешь, что Главный наблюдает за тобой, как ястреб, обычно из окна командного пункта, и ты смело можешь клясться своей жизнью, что он заметит малейшую твою ошибку, когда ты сажаешь машину. Но когда она уже на своем месте, частенько для меня самая большая трудность не упасть и не уснуть там, где стою. А еще надо отрапортовать, а потом уже столовая и стол, полный вкусной еды, горячий чай или кофе – что хочешь. К этому времени ты уже не такой усталый, потому что знаешь, что у тебя в распоряжении вся ночь и завтрашний день.

Наедаемся до отвала. А потом делать почти нечего. У некоторых ребят есть гармоники и другие инструменты, и иногда мы поем. У меня не слишком хороший голос, да и вообще, я не очень люблю это дело, а некоторым только волю дай, орут как черти. А я люблю почитать.

Столовая довольно уютная. Наши ребята расписали стены, насобирали мебель из домов по соседству. Остальное сделали два столяра-француза. Столовая правда очень хороша. Но лучше всего это французский коньяк. Его здесь предостаточно. Я лично предпочитаю «Курвуазье». Надо отдать должное французам: они кое-что понимают в напитках. У меня такое предчувствие, что после войны «Курвуазье» больше не будет.

Каждый раз после возвращения, перед тем как сесть за еду, я звоню Лизелотте. Она сама попросила меня об этом. Сказала, что иначе будет волноваться. Она договорилась с подружками, которые работают на коммутаторе, говорит, что начальница ничего не узнает.

Мы встречаемся каждый вечер, когда это возможно. У нас есть свое место – узенькая тропинка уходит в лес. Иногда там бывают местные, но они не понимают, о чем мы говорим, а если еще настолько светло, что видно мою униформу, они мгновенно разбегаются. Страшно, наверное.

Мы просто гуляем. Она берет меня под руку, разговариваем мы не много. Я чуть-чуть испугался, когда в первый раз ее поцеловал. На самом деле я не хотел. Но это получилось как-то само собой. Когда я собрался было оправдываться, она мне не позволила. Конечно, она права. Ничего такого в нескольких поцелуях. Лизелотта очень чувствительная натура.

Все-таки я написал Эльзе. Из письма матери я узнал, что Эльза тяжело болеет. Доктор говорит, это анемия. Этот их доктор Кульман старый идиот. Я думаю, она выздоровеет. Она всегда была хилая.

Вчера прочитал великолепную книгу. Она называется «Воздушная война – 1936». Там описано разрушение Парижа вражескими бомбардировщиками. Она была написана в 1932 году, и так ее и надо читать. Так они тогда представляли себе воздушную войну. Самая интересная часть в книге о том, как разбомбили Париж, и не кто-нибудь, а англичане. Весь замысел этой части основывается на той идее, что англичане и французы поссорились из-за Египта, а англичане потом бомбили Париж, пока не разрушили полгорода. Идея не так плоха, как кажется. Просто надо читать между строк. Где он говорит «англичане», он имеет в виду «немцы». Это потому, что, когда майор Хелдерс писал эту книгу, мы еще жили под Веймарской республикой. Но совершенно ясно, что он имеет в виду. Но главное даже не это. Такая книжка яснее ясного показывает, что наши враги врут, когда обвиняют во всем фюрера, а немецкий народ якобы не хочет этой войны. Все это чушь. Такая книга не могла быть написана, если бы люди уже тогда не хотели бы войны, чтобы отомстить Франции. И ничего страшного, что современная война немного отличается от того, как ее представлял себе этот умный добрый майор.

Тео Зольнер хороший парень, но пьет он слишком много. Если бы только он остановился на «Курвуазье», как я! Но он мешает все подряд. Пиво, французские вина, коньяк, а потом несет всякую чепуху. Оберлейтенант поговорил с ним как отец с сыном. Он честно сказал Зольнеру, что тот становится слишком толст. Полнота опасна для нас. Толстые не выдерживают перегрузок. Тео знает это, конечно. Все мы изучали это в Гатове.

Зольнер пообещал оберлейтенанту бросить пить, но потом он мне сознался, что не уверен, что сдержит слово. Его отец был капитаном грузового судна в Гамбурге. Тео говорит, что в его семье всегда много пили, так что у него это наследственная слабость. Замечательное оправдание.

Вчера вечером с Тео Зольнером получилась крупная неприятность. Он, конечно, опять напился и пошел болтать что попало. Ребята играли в покер, я читал, он всем надоел, и его никто не слушал.

Некоторые ребята завели дружбу с девчонками. В конце концов, это никого не касается. Но Тео Зольнер начал делать всякие похабные замечания. Он спросил Любке, радиста из другого экипажа, как он думает, будет девочка или мальчик. Через минуту их разговора Любке вцепился ему в горло. Он был белый от злости. Мы их разняли и велели Тео убираться. Мы, в конце концов, не старухи, мы молодые мужчины, а они молодые девчонки, и это такое дело, которое кое-что значит, и если ты прогуляешься немного с девчонкой и поговоришь, то это никого не касается. Никто не виноват, что Тео предпочитает пить, а не гулять.

Я не хотел писать об этом. Но какой тогда смысл вести дневник, если не записывать туда все. Я думаю, потом, лет через десять или двадцать, когда буду его перечитывать, захочу точно знать, что и как было. А если заводить секреты от собственного дневника, то лучше уж совсем бросить его писать.

Короче, это произошло вчера вечером. Мы ушли довольно далеко в лес. День был очень жаркий, ночь тоже теплая. Было тихо. Потом я спрашивал себя, не выпил ли в тот день слишком много, но уверен, что нет. Не больше, чем я пью обычно, когда у меня следующий день свободен. Она ничего не говорила, и я ничего не говорил. А потом это вдруг произошло. Я не отдавал себе отчета, пока не услышал шаги. То есть я подумал, что кто-то идет, и вскочил. Наверное, был красный как рак. Потом шаги стихли. Я не знал, что сказать. Измучился, придумывая, что бы такое сказать, но так ничего и не придумал. Но я чувствовал, что обязан сказать хоть что-нибудь, и начал что-то бормотать. Она прикрыла мне ладонью рот и сказала: «Не надо ничего говорить». А потом попросила у меня сигарету.

Мы покурили. Мне было видно ее лицо, когда она затягивалась, но сначала я смотрел в сторону. Мне казалось, ей не хочется, чтобы я на нее смотрел. Потом она поднялась, притянула меня к себе и поцеловала.

По дороге домой она говорила обо всем на свете, но ни слова не промолвила о том, что произошло. Рассказала мне, какая противная у них начальница и как она выматывает девчонкам нервы. Помыкает девчонками, заставляет их делать все подряд. Она плохо себя чувствует, если они сидят без дела. Они встают в шесть часов и делают гимнастику под музыку по радио. И каждый день она проверяет их кровати и простыни. И всегда кричит.

Я постоянно думаю об этом. Лизелотта, конечно, не какая-нибудь такая. Она из Франкфурта, из хорошей семьи. Наверное, я не должен был этого делать. Если она захочет ребенка, то я не знаю… Конечно, я женюсь на ней. Я все это ей скажу. Она не должна ни о чем беспокоиться.

Она сказала, что я глупышка. А еще сказала, что я милый ребенок. Не знаю, женщин невозможно понять. Она ведет себя так, будто ничего не произошло.

8 июля 1940 г.
О ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ, КОГДА…

До войны, особенно когда я был в Гатове, я часто задумывался над таким вопросом: о чем бы я думал в момент опасности? То есть о чем ты думаешь, когда находишься в реальной серьезной опасности? Когда ты знаешь, что конец может наступить в любой момент.

Я во многих книгах читал о том, что непосредственно перед тем, как человек умирает, вся жизнь проходит у него перед глазами. Сказать по правде, я никогда в это не верил. Я не думаю, что, даже когда точно соберусь умирать, я буду смотреть свою жизнь от начала до конца. В частности, по той простой причине, что в моей жизни было так много событий, что я вряд ли вспомню хоть что-нибудь, даже если у меня будет масса времени.

Итак, теперь я знаю. Я знаю, о чем человек думает, когда знает, что ему конец.

Оберлейтенант Фримель сказал, что мы на месте. Сейчас, прямо сейчас нам надо пикировать. Я бросаю машину все ниже и ниже. Прожектора прокалывают небо, все белым-бело. Они формируют что-то вроде второго слоя облаков над облаками. Проходим облачность. Пуцке открыл люки. Он уже ложится на днище машины. Рука оберлейтенанта на сбросе. Потом слышу через переговорник, как Пуцке считает. Потом он докладывает, что боезапас лег точно в цель.

Зенитки бьют все ближе и ближе. Оберлейтенант приказал как можно быстрее брать выше, чтобы выйти из зоны действия зениток. Сначала я даже не понял, что именно изменилось. Смотрю на приборы. Все нормально. Но я знаю, что-то произошло. Наконец понимаю: изменился звук моторов. В то же мгновение чувствую, что машина кренится на правый борт. Что-то не в порядке. Да, так и есть. Что-то случилось с правым мотором. Обороты 2100… 2000… 1800… 1400. Потом правый мотор встал совсем. Ладно, могло быть хуже. Я сумею вылезти отсюда и на одном моторе. Будь только у нас скорость побольше. Мы все еще в зоне действия зениток. Оберлейтенант тоже следит за оборотами. Чувствую, он избегает смотреть на меня. Я знаю, что он думает, и он знает, что думаю я. Если бы у нас была побольше высота, мы легко спланировали бы назад через этот чертов Канал. Но успеем ли мы набрать достаточную высоту, пока зенитки нас не сняли? А если нет – нам что, прыгать? На вражескую территорию? Не слишком приятные мысли.

Планируем. Но страшно медленно. Нам всем кажется – гораздо медленнее, чем на самом деле. Несколько минут, они показались нам вечностью, мы находились в конусе прожекторов, а вокруг – сплошные разрывы зениток.

Смотрю на высотомер. 4200 метров. Должно бы наступить облегчение, но почему-то не наступает. Я чувствую, что опасность еще не миновала. Углом глаза наблюдаю за оберлейтенантом. Он тоже все еще серьезен и напряжен. Хотя прожектора нас уже не видят и зенитки достать не могут. У нас у обоих такое чувство, что это дело еще не кончилось.

И вот зачихал левый мотор. Обороты 2200… 1700… потом 1400…Что за чертовщина с этим проклятым мотором?! Я газую… отпускаю… газую опять. Повторяю несколько раз. Иногда помогает, мотор немного разгоняется. Газ… отпускаю… газ… отпускаю… Все, встал.

Мы падаем. Падаем очень быстро. 3800… 3600… 3000…. Снизились до 2300 метров. Оберлейтенант Фримель отдает команду экипажу подготовиться к прыжку. Он прав, конечно. Делать больше нечего. Наш добрый старый «хейнкель» развалится на куски где-то посреди этой проклятой Англии. Продолжаю попытки. Как автомат. Газ… отпустил… газ… отпустил. Голова пытается найти какой-нибудь выход. Это тоже автоматически, потому что я точно знаю, что ничего другого не придумаю.

Продолжаем падать. Хорошо хоть, что идем в густом тумане. Иначе томми сняли бы нас из любой берданки.

Чувствую на плече руку оберлейтенанта Фримеля. Он не говорит ничего, но я понимаю. Это знак. И в этот момент, в этот самый момент, я слышу что-то похожее на рокот. Смотрю на обороты. Это заработал левый мотор. Потом мы долго обсуждали, пытались понять, почему же он все-таки заработал. Вероятно, потому, что мы спустились в более теплые слои воздуха. Но это, конечно, только догадка.

Ну вот, обороты начали медленно повышаться. Очень медленно поднимаемся. Вскоре вышли на 3800 метров. Этого в любом случае достаточно, чтобы перелезть через Канал. Если ты на той стороне, то можешь совершить вынужденную посадку где угодно. Это проще простого. Слышу свист в переговорник. Это оберлейтенант. Он насвистывает только в особенно хорошем настроении.

А потом все заработало как часы. Точно на середине Канала – вот смех-то! – заработал правый мотор. Ну дела! Мы вернулись как ни в чем не бывало. Как все-таки много иногда решают секунды. Вот если бы у нас левый мотор стоял на несколько секунд дольше, мы бы выпрыгнули над Англией и сейчас, скорее всего, сидели бы в лагере.

Потом, когда мы пришли в столовую, оберлейтенант Фримель смеясь сказал, что нам надо бы молчать насчет всей этой истории. «Они могут подумать, будто мы все наврали». Но он не шутил. Конечно, он рапортовал командиру. Машина должна быть перепроверена со всей тщательностью. И копия рапорта была переправлена в Берлин, чтобы проблема была исследована прямо на заводе.

Размышляя обо всем этом, я собрался было написать о том, о чем обычно думаешь в момент предельной опасности. Так вот, хотя событию этому всего несколько часов, мне кажется, я совершенно забыл, о чем думал. Может быть, смогу изложить это так: если я и думал о чем-то в те мгновения, то все это забыл. Но я не верю, что думал о чем-то особенном. Помню, автоматически исполнял то, чему меня учили в Гатове. В такие моменты настоящий пилот на самом деле становится частью своей машины. Да, я уверен, что не думал ни о чем особенном. И уж точно, вся моя жизнь не проходила передо мной, как пишут в книгах. Я не думал о Лизелотте. Не думал об Эльзе.

9–13 июля 1940 г.
В ОЖИДАНИИ ВТОРЖЕНИЯ

Капрал Вильгельм Ледерер, наш радист и один из лучших моих друзей за всю жизнь, получил Железный крест первого класса.

Сообщение пришло от Высшего командования сегодня днем. Главный вызвал его на командный пункт, зачитал приказ и прицепил крест ему на грудь. Это дело надо было соответственно отметить. Оберлейтенант Фримель присоединился к нашему празднику на минуту, хотя обычно не сидит с нами. С его стороны это было очень достойно. Для командира машины вряд ли слишком приятно, когда летчик из его экипажа получает крест, а он нет. Но оберлейтенант не выказал и тени зависти. Он настоящий товарищ. Он такой, как мы.

На самом деле крест Ледерера за довольно давнее дело, еще до нашего экипажа. Это было во время боев над Скапа-Флоу, в начале марта. Ледерер говорит, что он уже почти забыл, что там было. Наверное, так оно и есть, он никогда не бахвалится. В самом деле, это даже смешно, как долго они присваивали ему этот крест. Наверное, какой-нибудь штабной писарь просто забыл об этом деле или сунул его в другие бумаги. Эти бюрократы тянут время до бесконечности. Надо их время от времени сажать в самолет, чтобы они почувствовали, что такое скорость.

Но я хочу рассказать историю Ледерера. Один из командиров слышал ее раньше. По этому случаю он пересказал ее нам; она так замечательна, что я решил записать ее точно так, как запомнил.

«Юнкерс», на котором Ледерер был радистом, принимал участие в большом налете на Скапа-Флоу. Уже стемнело, но все небо было освещено сотнями лучей, рыщущих в поисках наших самолетов. Да и зениток было более чем достаточно. А потом еще напали английские истребители. В общем, было жарковато. Наконец нашему «юнкерсу» удалось нырнуть в облако. Они потеряли связь со своей эскадрильей. Дойти до цели не было ни малейшей возможности. Командир это понял и принял единственно правильное решение. Он отдал приказ возвращаться домой.

Но тут нос самолета затрясло, а хвост пустился выписывать круги. Как говорит Ледерер, его не волновало, что происходит с самолетом. Его дело было следить, чтобы рация работала. Он преподносит все так, будто это самое обычное дело на свете. Но если ясно представить себе эту ситуацию, становится понятно, что нервы должны быть железными. Конечно, когда я занят своим делом, тоже не смотрю, что вокруг происходит, но ведь я на ручке. Радио совсем другое дело. Наверное, не слишком приятно постоянно сидеть ко всем спиной. Я хочу сказать, вот если бы я сидел за своим радио, а с нашим самолетом вдруг происходит такое, хватило бы мне нервов даже не оглянуться? Я не уверен.

Как бы то ни было, Ледерер не оглянулся. Он работал с рацией. Но он смотрел в сторону хвоста и потому увидел, что руль высоты развалился на куски. Потом он заметил, что осколки стекла от фонаря и куски левого крыла, вращаясь, пролетают мимо него. Не самое приятное зрелище. Так что он наконец обернулся. Отсек был весь изрешечен осколками и повсюду кровь. Он схватил пакет первой помощи и полез вперед. Пулеметчик был цел и пытался заткнуть топливные баки, которые были все в пулевых отверстиях.

Впереди было страшное месиво. Командир навзничь лежал на полу, у него рваная рана на голове, все лицо, руки и ноги иссечены осколками. Ледерер сделал все, что мог: наложил командиру повязки, а потом позвал механика, который стоял на коленях перед пулеметом, помочь ему привести командира в чувство. Потом он полез вперед посмотреть, все ли нормально с пилотом. Только он подошел, пилот откинулся назад. Потом они нашли у него рану в брюшной полости. Удивительно, как он держался столько времени.

Делать нечего, Ледерер залез в кресло и взялся за ручку. Компас, кажется, был цел. Так что Ледерер мог приблизительно взять курс. Но это было все. Они следовали в общем направлении домой, каждую минуту ожидая, что машина распадется на части. Потом, примерно через час, они увидели свет. Ледерер с пулеметчиком обсудили, что бы это могло быть. Сначала они думали, что побережье, потом – что это корабль. Решили было, что все еще где-то над Англией. И наконец поняли, что это звезда.

Они продолжали лететь и в конце концов, после вечной абсолютной мглы, увидели на горизонте ряд огней. Это было бельгийское побережье. Наконец-то они узнали, где находятся, и через полчаса уже садились на базе. Только когда винты окончательно остановились, они поняли, как ужасно выл ветер. Они даже не заметили, что прошли через самый сильный шторм за весь год.

Они вылезли и осмотрели машину – в ней было не меньше семи зенитных попаданий. Половина фонаря оказалась вырвана. Это просто чудо, что машина не развалилась по пути домой. Командир был немедленно переправлен в госпиталь, и врачи умудрились его залатать. Он только лишился одного глаза. Пилот умер. Он потерял слишком много крови. Такие раны всегда очень опасны.

Когда Ледерер рапортовал, он поразился, какие все были мрачные. Из всей эскадрильи, ушедшей на задание, он один привел машину назад. А другой за две минуты перед тем прислал по радио сообщение: «Командир убит. Механик убит. Пилот и радист тяжело ранены. Левого мотора нет». А потом тишина. Наверное, машина упала где-то за Каналом.

Мало удовольствия быть начальником базы. Я ему не завидую ни капли. Насколько легче, черт меня побери, взлетать и бомбить и возвращаться назад или не возвращаться, чем смотреть, как другие взлетают, и потом ждать, вернутся они или, может быть, не вернутся. Когда я выходной, часто выхожу на поле и жду, когда кто-нибудь из ребят придет. День или ночь – Главный и его штаб всегда там. Он, кажется, никогда не спит. Он сидит на командном пункте и ждет сообщений от ребят, которые кладут свои яйца. Это, наверное, немножко глупо, но это ужасно приятное чувство: знать, что кто-то ждет тебя. Сентиментально это или нет, но это так – каждому из нас это чувство знакомо.

Иногда, когда какой-нибудь машины нет слишком долго, достаточно просто посмотреть на лицо Главного, когда он стоит и ждет, чтобы понять, как ему тяжело. Потом, когда колымага наконец появляется и заходит на посадку, а он смотрит на нее в бинокль и видит, что она похожа на решето или что она вихляет хвостом и крыльями, он чеканит приказы. Кто-то бежит через поле, а через пару секунд выезжает амбулатория. Если нет, то всем гораздо легче. Но все равно, от момента, как остановились винты, до момента, как появится последний человек, все ждут затаив дыхание.

Я всегда отворачиваюсь, когда экипаж обходит свою машину, чтобы посмотреть, что с ней. Я просто знаю это чувство. Когда ты внутри, можешь только догадываться, то есть только приблизительно предполагать, куда ее ударило. Как только вылез, ты все хочешь видеть своими глазами. Но когда ты сам смотришь, как это делают другие, – просто смешно и нелепо.

Сегодня в «Фельдцайтунг» интересная статья про Америку. В британском павильоне на Всемирной выставке в Нью-Йорке взорвалась бомба. Двое полицейских убиты и многие ранены. Они опять вполне серьезно обвиняют в этом нас, мол, это нацисты спрятали там бомбу или, по крайней мере, те, кто нам симпатизирует. Но, как утверждает корреспондент, никто в Америке этому не верит. Большинство людей считают, что сами англичане заложили бомбу, чтобы потом рассказывать истории о нашей жестокости. И действительно, англичан вряд ли озаботил бы вопрос о жизни пары американских полицейских.

Ну и хорошо, американцы скоро сами поймут, какие свиньи эти англичане. Даже если мистер Ла Гуардиа, который, как кажется, держит полицию Нью-Йорка у себя в кулаке,[13]13
  В Германии полиция подчинена не городским властям, а министерству внутренних дел той земли, где находится город. Это в некоторой степени объясняет приведенное замечание.


[Закрыть] будет визжать от ярости.

Сегодня Меллер сказал мне, что вторжение в Англию дело решенное и может начаться в любой момент. Он прошептал мне эту новость с таким видом, будто он знает это наверняка, но не должен был этого мне говорить. И взял с меня обещание никому ни слова. И еще рассказал, что мы сейчас строим специальные корабли, высокоскоростные и с низкой осадкой, чтобы можно было выскакивать прямо на берег. Может быть, правда, а может, нет. У меня есть подозрение, что до Меллера просто дошли какие-то слухи, вот он и важничает.