Текст книги "Некрономикон. Книга запретных тайн"

Теперь в покинутой ими низине осталась лишь тьма, в которую они не осмеливались возвращаться, а сверху уже налетал ураган резкими ледяными порывами из межзвездного пространства. Он завывал и свистел, хлестал по полям, перекашивал деревья в лесах, и довольно скоро перепуганные, дрожащие люди на склоне холма решили, что, пожалуй, не стоит дожидаться, пока появится луна и высветит, что же осталось от фермы Гарднеров.

Слишком напуганные, чтобы обсуждать свои догадки, семеро дрожащих мужчин поплелись в Аркхем по северной дороге. Эмми, чувствовавший себя хуже всех, попросил своих спутников сначала довести до дома его, а уж потом идти дальше в город. Он боялся в одиночку пробираться через потрепанный ураганом лес к своему дому, расположенному возле главной дороги. Ему в этот день выпало больше испытаний, чем всем прочим, и к тому же он был подавлен нависшим над ним навсегда страхом, о котором затем долгие годы не осмеливался даже упоминать. Дело в том, что, пока остальные смотрели вперед на дорогу, Эмми обернулся и окинул взглядом опаленную пустошь и ставшую темной долину, где обитал до недавнего времени его невезучий друг. И в этот момент что-то взлетело вверх от выжженного пятна, поднялось невысоко, а затем снова упало – в точности на то место, откуда взлетал на небо бесформенный ужас. Это было просто пятно цвета – но цвета, какого не бывает ни на Земле, ни на небесах. Эмми узнал этот цвет и понял, что какой-то остаток еще скрывается на дне колодца, а значит, ему теперь никогда не обрести покоя.

Эмми больше ни разу не приблизился к тому месту. Ныне прошло сорок четыре года, об ужасе давно позабыли, но он ни разу не был там и рад, что скоро оно окажется на дне водохранилища. Я тоже рад этому, ибо мне не понравилось, как причудливо искажались блики солнечного света над заброшенным колодцем, когда я проходил мимо. Надеюсь, что вода в этом месте всегда будет глубокая, но даже если будет так, я не стану ее пить. Впрочем, вряд ли мне когда-нибудь доведется побывать в Аркхеме снова.

Трое из тех, кто был с Эмми, утром вновь приехали на ферму, чтобы осмотреть руины при дневном свете, но никаких руин не оказалось. Только остатки кирпичной кладки от печной трубы и входа в погреб, каменные и металлические обломки да бордюр устрашающего колодца. Все живое или бывшее когда-то живым – за исключением мертвой лошади Эмми, которую они оттащили в ближайший овраг и там закопали, да его же коляски, доставленной в тот же день владельцу, – бесследно исчезло. Жизнь навсегда покинула эти пять акров земли, там по-прежнему ничего не растет. По сей день сохраняется это словно бы проеденное кислотою пятно, а те немногие, кто отваживаются добраться до него, чтобы поглазеть, прозвали его «опаленной пустошью».

Сельские жители рассказывают об этом месте удивительные истории. Горожане рассказывали бы еще более удивительные, если бы университетские химики попытались сделать анализ воды из того заброшенного колодца или серой пыли, которую, судя по всему, не развеивает ветер. Или ботаники занялись бы изучением чахлой растительности по краям пятна, а заодно подтвердили бы или опровергли слух, будто пустошь расширяется – очень медленно, примерно на дюйм за год. Говорят, что весной цвет травянистых растений в районе пустоши не совсем обычный, а зимой дикие звери оставляют на снегу странные следы. И похоже, что на пустоши снега обычно горазде меньше, чем в округе. Лошади, те немногие, что еще сохранились в наш автомобильный век, становятся своенравными в этой тихой долине, и охотники вблизи пятна серой пыли не могут полагаться на своих собак.

Также говорят, что это место оказывает плохое влияние на психику; немало местных жителей сошли с ума вслед за Гарднерами, и у всех них не хватало воли, для того чтобы уехать отсюда. Постепенно люди с более крепким разумом покинули эти края, и лишь иностранные эмигранты пытаются время от времени селиться в старых полуразрушенных особняках. Но никто из них не смог здесь остаться; и на первый взгляд кажется, что на них сильно влияют рассказываемые шепотом страшные истории об этих местах, с их мрачными чарами. Однако они уверяют, что по ночам в сей гротесковой местности им снятся очень необычные кошмары, и такое неудивительно в этом царстве вечного полумрака, склонном пробуждать в человеке самые нездоровые фантазии. У путешественников при виде местных глубоких лощин возникает ощущение присутствия чего-то чужеродного, а художники, рисующие с натуры темные леса со старыми деревьями, то и дело вздрагивают от страха. Я и сам из любопытства совершил прогулку по этой местности, и мне хватило впечатлений еще до встречи с Эмми. Как я уже рассказывал, мне не хотелось ходить там после наступления сумерек при зловещем сиянии звезд, вселявшем в мою душу страх.

Не спрашивайте, какого я сам обо всем этом мнения. Я не знаю – вот все, что я могу сказать. Эмми был единственным, с кем мне удалось об этом поговорить – из жителей Аркхема не вытянуть и слова, а все три профессора, видевшие метеорит и ту цветную глобулу, давно умерли. Можно не сомневаться, что в камне были и другие глобулы. Одной из них удалось набраться сил и улететь; вполне возможно, что какая-то другая менее преуспела. Тогда, без сомнения, она все еще скрывается в колодце – ведь я помню, что чего-то было не так с солнечным светом, когда я видел его проходящим через зловонные испарения над ним. Раз в народе говорят, что пустошь с каждым годом увеличивается на дюйм, значит, засевшая в колодце тварь питается и увеличивает свои силы. Но какой бы там ни был вылупившийся птенец дьявола, видимо, что-то удерживает его на этом месте, иначе пустошь давно расширилась бы. Может, он крепко засел в корнях тех деревьев, что тянулись ветвями к небу? Но ведь неспроста одна из недавних аркхемских небылиц – про дубы, которые по ночам светятся и шевелят ветвями…

Что это такое – ведает лишь Господь. Следовало бы предположить, что описанная Эмми тварь состоит из газа, но газа, не подчиняющегося физическим законам нашей Вселенной. Он не может происходить ни с какой из тех планет и звезд, что видны нам в окулярах телескопов или запечатлеваются в обсерваториях на фотопластинках. Он прибыл из мира, который наши астрономы не могут познать или измерить. Это был просто цвет иного мира – вселяющий ужас вестник из некой аморфной реальности, бесконечно далекой от той природы, которую мы знаем; из реальности, даже просто факт существования которой ошеломляет наш разум и вызывает оцепенение от видения черных внекосмических бездн, оказывающихся вдруг перед нашими обезумевшими глазами.

Глубоко сомневаюсь, что Эмми лгал мне, желая ввести в заблуждение, и не думаю также, что его рассказ – выдумка душевнобольного, как пытались убедить меня в Аркхеме. Что-то ужасное попало на эти холмы и долины с этим метеоритом, и что-то ужасное – хотя и не знаю, каково оно в сравнении с первоначальным, – все еще остается. Не только люди, но и долины и холмы пережили настоящую катастрофу и до сих пор не оправились от нее. Я рад, что это место окажется затопленным. И при этом надеюсь, что ничего не случится с Эмми. Он видел ту штуку не раз – а влияние ее сказывается коварно. Почему он не смог переехать? И ведь он хорошо запомнил последние слова умирающего Нейхема: «Не могу уезжать далеко… тянет назад… это так: знаешь, что будет хуже, но поделать ничего не можешь…» Эмми – славный старик, и когда здесь начнутся строительные работы, надо непременно написать главному инженеру, чтобы не спускал с него глаз. Не хочу, чтобы он превратился в серое сгорбленное чудовище с ломкими костями, все чаще тревожащее мой сон.

Кошмар в Ред-Хуке

В каждом из нас стремление к добру уживается со склонностью к злу, и, по моему глубокому убеждению, мы живем в мире, почти неведомом нам, изобилующем провалами, тенями и сумеречными созданиями. Неизвестно, вернется ли когда-нибудь человечество на путь эволюции, но нет сомнений, что изначальное зло до сих пор не изжито.

Артур Мейчен

I

Несколько недель тому назад внимание зевак, стоявших на углу одной из улиц Паскоуга, небольшой деревушки в Род-Айленде, привлекло необычное поведение высокого, крепко сложенного, вполне здорового вида человека. Он спускался с холма по дороге из Чепачета и поворачивал на главную улицу в сторону центрального квартала, образуемого несколькими ничем не примечательными кирпичными строениями, главным образом лавками и складами, которые делали поселок подобием городка. Именно в этом месте, без всякой видимой причины, незнакомец позволил себе странную выходку: он замер, пристально всматриваясь в самое высокое из зданий перед собой, а затем, издав серию пронзительных, истерических вскриков, бросился бежать, но на ближайшем перекрестке споткнулся и упал. Когда заботливые прохожие помогли ему подняться на ноги и отряхнуть от пыли костюм, оказалось, что он в здравом рассудке, ничего не переломал и полностью оправился от нервного срыва. Смущенно пробормотав извинения за неадекватное поведение, ссылаясь на пережитый стресс, незнакомец повернулся и, ни разу не оглянувшись, ушел обратно по чепачетской дороге. Подобного рода происшествие с таким крупным, сильным и вполне здорового вида мужчиной, каким был этот пострадавший, казалось странным, и удивление наблюдавших за ним ничуть не уменьшилось от того, что один из свидетелей этого происшествия сказал, что узнал в нем постояльца известного в округе молочника из предместья Чепачет.

Этим человеком был, как выяснилось потом, нью-йоркский детектив Томас Ф. Мелоун, находящийся в длительном отпуске по состоянию здоровья, перетрудившись от непомерного объема работы во время расследования одного дела, которому ужасный несчастный случай придал трагическое завершение. Во время рейда, в котором он принимал участие, обрушились несколько старых кирпичных домов, и под обломками погибли как задержанные, так и несколько сослуживцев Мелоуна, и это глубоко потрясло детектива. С тех пор вид зданий, хотя бы отдаленно напоминающих обрушившиеся, вызывает у него ужас, поэтому специалисты по умственным расстройствам запретили ему на неопределенный срок находиться в городе. Полицейский врач, у которого родственники жили в Чепачете, небольшом поселке, состоящем из двух десятков домов в колониальном стиле, предложил ему этот сельский уголок в качестве места для исцеления душевных ран; туда и отправился наш страдалец, пообещав держаться подальше от главных улиц более крупных поселений до особого на то позволения врача из Вунсокета, под наблюдение которого он поступал. Эта прогулка в Паскоуг за журналами была явной ошибкой, за которую несчастный пациент поплатился испугом, синяками и стыдом.

Вот все, что было известно по сплетням в Чепачете и Паскоуге; примерно столько же знали и занимавшиеся Мелоуном весьма образованные специалисты. Последним, впрочем, детектив пытался рассказать значительно больше, но не сделал этого из-за откровенного недоверия, с которым воспринимались его слова. Тогда он решил не тратить лишних нервов и ни единым словом не выразил несогласия с вердиктом, что его психическое равновесие пошатнулось из-за внезапного обвала нескольких дряхлых кирпичных домов в бруклинском Ред-Хуке и случившейся в результате этого гибели отважных блюстителей закона. Он затратил чрезмерно много усилий, сказали ему, пытаясь справиться с этим рассадником преступности и порока – и действительно, там творились жуткие дела, – а внезапная трагедия оказалась последней каплей. Это было простое объяснение, доступное каждому, и поскольку Мелоун был отнюдь не прост, он решил, что лучше будет им ограничиться. Намекать лишенным воображения людям на существование ужаса, превосходящего человеческие представления, – ужаса, проникающего к нам из более древних миров и поражающего, как проказа, дома, кварталы, а то и города, – означало вместо оздоровительного отдыха в деревне отправиться в обитую войлоком палату психиатрической лечебницы; но Мелоун был благоразумным человеком, если не принимать во внимание некоторую склонность к мистицизму. Он обладал кельтским видением страшных и потаенных сторон бытия, но при этом имел присущую логикам способность подмечать сомнительные взаимосвязи; именно это сочетание и послужило причиной того, что в свои сорок два года он оказался далеко от родного дома и занялся необычным делом для выпускника Дублинского университета, появившегося на свет в георгианском особняке возле Феникс-парка.

Так что сейчас, пробегая мысленно по тому, что ему довелось видеть, слышать или о чем удалось догадаться, Мелоун был даже доволен, что остался единственным хранителем тайны, способной превратить бесстрашного бойца во вздрагивающего от каждого шороха невротика, – способной превратить старые кирпичные трущобы и множество смуглых, неотличимых друг от друга лиц в ночной кошмар и жуткое воспоминание. Уже не в первый раз Мелоун скрывал истинные мотивы своих действий – ибо разве не считали знавшие детектива люди его добровольное погружение в многоязычную бездну нью-йоркского дна чудачеством, не поддающимся разумному объяснению? Но разве мог он поведать заурядным горожанам о древних колдовских обрядах и омерзительных культах, следы которых его чуткий взор углядел в этом бурлящем котле вековой нечисти, куда самые подонки минувших развращенных эпох влили свою долю отравы и гнусного ужаса? Он видел отсветы зеленоватого адского пламени во всей этой мешанине, пронизанной алчностью и крайним богохульством, и лишь едва заметно улыбался знакомым ньюйоркцам на насмешки над его нововведениями в полицейскую практику. Высмеивая его фантастическую погоню за призраками и непостижимыми загадками, они остроумно и цинично заверяли, что в наше время в Нью-Йорке и нет ничего помимо примитивности и пошлости. Один из его приятелей даже готов был спорить на крупную сумму, что как бы ни нахваливало его «Дублин Ревю», детективу не удастся написать по-настоящему интересный рассказ о жизни нью-йоркских трущоб, и сейчас, вспоминая об этом, Мелоун не мог не удивляться иронии мироздания, обратившего слова насмешливого пророка в явь, хотя и вразрез с их изначальным смыслом. Ужас, навсегда отпечатавшийся в его сознании, не мог быть описан, потому что, наподобие упомянутой Эдгаром По книги, «es lässt sich nicht lesen – не позволяет себя прочесть».

II

Мелоун во всем ощущал скрытые тайны бытия. В юности он во всем находил скрытую красоту и высший смысл, что служило ему источником поэтического вдохновения, но нужда, страдания и скитания вынудили его обратить взор в другую сторону, и сейчас он с ужасом находил многообразие ликов зла в окружающем его мире. Его повседневная жизнь превратилась в фантасмагорический театр теней, в котором он с интересом взирал то на скрытый порок в духе лучших работ Бердслея, то на угадывающийся за самыми невинными формами и предметами ужас в духе наиболее изощренных гравюр Гюстава Доре. Он не раз подмечал, что насмешливое отношение людей высшего интеллекта ко всякого рода сокровенным знаниям – это благо для остального человечества, ибо приложение высшего разума к тайнам древних и современных культов способно угрожать не только нашему миру, но, возможно, и целостности Вселенной. Безусловная мрачность всех подобных рассуждений в Мелоуне компенсировалась здравым смыслом и тонким чувством юмора. Его вполне устраивало, чтобы эти полуразгаданные тайны оставались лишь объектом абстрактных умозаключений; но когда выполнение служебного долга привело его к столкновению со слишком неожиданным и ужасающим откровением, этот баланс нарушился и случился нервный срыв.

Расследование в Ред-Хуке впервые привлекло внимание детектива, когда он оказался временно командирован в полицейский участок на Батлер-стрит в Бруклине. Ред-Хук – это лабиринт из на редкость убогих строений на месте старых портовых кварталов напротив Губернаторского острова, который прорезают несколько опасных для посещения улиц, берущих начало от доков и уходящих вверх по холму, чтобы в итоге соединиться с некогда процветающими, а ныне трущобными Клинтон-стрит и Корт-стрит, ведущими далее в сторону Боро-Холл. Здесь преобладают кирпичные здания, построенные между первой четвертью и серединой прошлого столетия, и некоторые наиболее темные улочки и переулки до сих пор сохраняют своеобразный мрачный колорит того времени, в литературной традиции называющийся «диккенсовским». Состав населения Ред-Хука – загадка и неразрешимая головоломка для многих поколений статистиков: постоянно враждующие между собой группы сирийцев, испанцев, итальянцев и негров разделены прослойками скандинавов и коренных американцев. Вавилонское столпотворение языков и всяческих подонков, из которого порой вырываются весьма странные крики, вплетающиеся в плеск покрытых мазутной пленкой волн о мрачные причалы и чудовищную органную литанию пароходных гудков. Однако в давние времена Ред-Хука картина была совсем иной: на улицах возле причала жили честные трудяги-моряки, а выше, на склоне холма, располагались особняки более состоятельных хозяев. Следы былого благополучия можно увидеть в основательной архитектуре старых домов и в красоте некоторых церквей, а также в некоторых разбросанных по всему району мелких свидетельствах: роскошные лестничные пролеты, покосившиеся, а то и сорванные с петель величественные двери, изъеденные червями декоративные пилястры, сложного профиля двери в подъездах или безжалостно вытоптанные лужайки с поваленным ржавым ограждением. Дома обычно стоят кучками, а окна-фонари некоторых домов напоминают о временах, когда домочадцы капитанов и судовладельцев высматривали в море их корабли.

Из этой морально и физически разлагающейся клоаки к небу возносятся самые изощренные проклятия на сотне языков и диалектов. По улицам бродят толпы подозрительного вида бродяг, запевающих и бранящихся на все лады, и если забредает кто-то посторонний, то какие-то руки задергивают шторы и гасят за ними свет, а за плотными занавесками торопливо скрываются лица, отмеченные печатью порока. Полиция давно уже отчаялась навести порядок и лишь старается оградить внешний мир от этой заразы. При появлении на улицах патруля воцаряется мрачное, напряженное молчание, а задержанные в Ред-Хуке преступники не дают никаких показаний. Состав преступлений по своей пестроте не уступает этническому, начиная от контрабанды рома и нелегального проживания иностранцев и заканчивая зверскими убийствами и разбойными нападениями. И если формально уровень преступности в Ред-Хуке не выше, чем в примыкающих районах, то это заслуга не полиции, а той ловкости, с какой здесь умеют обстряпывать грязные дела. Достаточно заметить, что далеко не все люди, попадающие в Ред-Хук, возвращаются обратно по суше, и больше шансов вернуться – у тех, кто умеет держать язык за зубами.

В такой вот сложившейся ситуации Мелоун уловил признаки некой тщательно оберегаемой, ужасной тайны, несравненно хуже любого из тех грехов, которые осуждают добропорядочные граждане и столь охотно бросаются исцелять священники и филантропы. Он хорошо сознавал, совмещая в себе пылкое воображение со строгим научным подходом, что современный человек в условиях беззакония неумолимо скатывается к тому, что в своей повседневной и религиозной практике начинает руководствоваться не разумом, а темными, полуживотными инстинктами; поэтому с интересом антрополога наблюдал за горланящими и сыплющими ругательствами группками молодых людей с обезображенными оспинами лицами и одурманенными глазами, попадавшимися ему в предрассветные часы на замусоренных улицах Ред-Хука, хотя и вздрагивал всякий раз от отвращения. Они были здесь повсюду: то приставали к прохожим на перекрестках, то наигрывали на примитивных музыкальных инструментах в дверях домов, то одурманенно дремали и ругались за столиками кафетериев в Боро-Холл, а то заговорщицки шептались возле побитого такси, припаркованного у парадного подъезда полуразвалившегося дома с заколоченными окнами. Они вызывали у Мелоуна значительно больший интерес, чем он готов был признаться своим товарищам по службе, ибо за ними скрывалась какая-то чудовищная сила, ведущая свое начало из неведомых глубин времени, нечто непостижимое и бесконечно древнее, в своих проявлениях не имеющее ничего общего с бесконечным списком деяний, примет и притонов преступного мира, с таким тщанием составляемым полицией. Он испытывал внутреннюю убежденность, что эти молодые подонки – носители какой-то жуткой доисторической сущности, хранители разрозненных обломков культов и обрядов, более древних, чем само человечество. Слишком уж согласованными и продуманными оказывались их действия, и слишком уж строгий порядок чувствовался за их внешней распущенностью и неряшливостью. Мелоун не стал бы попусту тратить время на чтение книжонок типа «Культ ведьм Западной Европы» мисс Мюррей; он знал, что и поныне среди крестьян и суеверных простолюдинов сохранился древний обычай устраивать нечестивые тайные сборища и оргии, восходящий к темным религиозным культам доарийского периода и упоминающийся просторечно как «черная месса» или «шабаш ведьм». Он нисколько не сомневался, что зловещие порождения турано-азиатской магии и культов плодородия дожили до наших дней, и лишь иногда с содроганием задумывался, насколько же древнее и ужаснее они своих самых древних и самых ужасных описаний.

III

В гуще событий в Ред-Хуке Мелоун оказался из-за дела Роберта Суидема. Этот высокообразованный потомок древнего голландского рода получил наследство, позволявшее жить праздно, и с тех пор проживал отшельником в просторном, но уже пострадавшем от времени особняке, построенном его дедом во Флэтбуше во времена, когда эта деревушка представляла собой живописную группу особняков в колониальном стиле, окружающих увенчанную шпилем и увитую плющом реформатскую церковь с небольшим нидерландским кладбищем. Суидем провел в этом отдельно стоящем здании в глубине Мартенсе-стрит, в окружении почтенного возраста деревьев, за книгами и размышлениями без малого шестьдесят лет и отлучался лишь однажды, лет тридцать назад, отплыв к берегам Старого Света, где пребывал целых восемь лет. Прислуги у него не было, и он мало кому позволял нарушать свое добровольное затворничество; связей со старыми друзьями не поддерживал, а редких визитеров принимал в одной из тех трех комнат первого этажа, которые поддерживал в относительном порядке – просторной, с высоким потолком, заставленной по стенам стеллажами от пола до потолка, на которых были навалены кипы пухлых, замшелых от древности и отталкивающих с виду томов. Расширение границ города и последующее поглощение Флэтбуша районом Бруклин прошло для Суидема незамеченным, да и город замечал его все меньше и меньше. Если пожилые обитатели квартала при редких встречах на улице узнавали его, то для молодого поколения он был всего лишь толстым старикашкой, чей забавный облик – неопрятная седая шевелюра, всклокоченная бородка, лоснящийся черный костюм и старомодная трость с позолоченным набалдашником – заслуживал лишь мимолетного удивленного взгляда. Пока этого не потребовалось по службе, Мелоуну не доводилось встречаться с ним лично, однако он не раз слышал о голландце как о крупнейшем авторитете в области средневекового оккультизма и даже как-то собирался изучить написанную им брошюру о влиянии Каббалы на легенду о докторе Фаусте, которую один из друзей детектива часто цитировал наизусть.

Дело Суидема началось с того, как какие-то его отдаленные и чуть ли не единственные родственники потребовали вынесения судебного решения о его невменяемости. Требование это со стороны могло бы показаться неожиданным, но стало результатом длительных наблюдений и горестных обсуждений. Основанием для него послужили высказывания и поступки почтенного патриарха: странные упоминания о каких-то чудесных переменах, которые вот-вот должны явиться миру, и недостойное пристрастие к подозрительным бруклинским притонам. С годами он все меньше уделял внимания своему внешнему виду, и теперь его вполне можно было принять за нищего, а друзья не раз с ужасом замечали его на станции подземки или на скамейке возле Боро-Холл беседующим с какими-то подозрительными темнокожими. Речь его стала малопонятной, он говорил о неограниченной силе, которой скоро будет наделен, и через слово вставлял мистические понятия и имена, такие как «Сефирот», «Асмодей» или «Самаэль». В ходе судопроизводства было установлено, что почти весь свой годовой доход как рантье Суидем тратил на приобретение старинных фолиантов, которые ему доставляли из Лондона и Парижа, и на содержание убогой квартиры в цокольном этаже одного из домов в Ред-Хуке, где он чуть ли не каждый вечер встречался со странными делегациями, состоящими из всяких подозрительных личностей и иностранцев, и проводил там за наглухо зашторенными окнами какие-то обряды. Следившие за ним частные детективы сообщали о странных воплях и песнопениях, а также, судя по звукам, обрядовых плясках, происходивших на этих ночных сборищах, и удивлялись экстазу и разнузданности на них, необычных даже для такого привычного к оргиям района, как Ред-Хук. Однако на судебном слушании Суидему удалось отстоять свою свободу. В зале суда он продемонстрировал изящные манеры, ясную, убедительную речь и без труда разъяснил странности своего поведения и необычность высказываний глубокой погруженностью в своеобразное научное исследование. Он утверждал, что в последнее время занимается исследованием некоторых аспектов европейской культуры, для чего требуется тесное общение с различными группами иностранцев, а также непосредственное ознакомление с народными песнями и танцами. Что же до нелепого предположения, что на его деньги содержится некое примитивное тайное общество, – оно лишь показывает, с каким ему приходится сталкиваться отношением к нему и его исследованиям. Благодаря этим спокойным и обстоятельным объяснениям вердикт суда оказался в его пользу, и он удалился с гордостью и достоинством, чего нельзя было сказать о пристыженных частных детективах, нанятых Суидемами, Корлеарами и Ван Брунтами.

Вот тогда-то к делу и подключились федеральные агенты и полицейские детективы, в числе которых оказался Мелоун. Органы правопорядка присматривались к деятельности Суидема со все возрастающим интересом и уже не раз приходили на помощь частным детективам. В результате такого сотрудничества было установлено, что новые знакомые Суидема относятся к числу самых отъявленных и закоренелых преступников темных закоулков Ред-Хука и что по меньшей мере треть из них неоднократно привлекались за воровство, хулиганство и ввоз нелегальных эмигрантов. Пожалуй, не будет сильным преувеличением сказать, что круг лиц, в котором ныне вращался пожилой ученый, включал в себя одну из самых опасных преступных группировок, промышлявшую контрабандой живого товара, в основном безродных азиатских иммигрантов, которых благоразумно заворачивали назад на Эллис-Айленде. В перенаселенных трущобах квартала, в те времена называвшегося Паркер-Плейс, где располагались полуподвальные апартаменты Суидема, образовалась весьма необычная колония никому неведомого узкоглазого народа, использующего арабский алфавит, родство с которым отрицалось всеми сирийцами, проживавшими на Атлантик-авеню и соседних улицах. Вероятно, что всех их следовало бы депортировать ввиду отсутствия удостоверений личности, но машина исполнительной власти прокручивается медленно и старается не тревожить лишний раз Ред-Хук, если к тому не принуждает общественное мнение.

Все эти странные личности устраивали собрания в полуразвалившейся каменной церкви, по средам используемой в качестве танцевального зала, готические контрфорсы которой украшали самую отвратительную часть портового квартала. Номинально она считалась католической, но все бруклинские священники единогласно отрицали ее принадлежность к христианству, что подтверждали и сотрудники полиции, дежурившие в этом районе по ночам и не раз слышавшие доносившиеся из ее недр странные звуки. Мелоуну, когда он стоял возле этой церкви, пустой и неосвещенной, показалось, что он слышит зловещие басовые ноты установленного в каком-то тайном подземном помещении расстроенного органа, другие же докладывали о жутких воплях и барабанном бое, сопровождающем таинственные службы. Давая по этому поводу пояснения в суде, Суидем заявил, что, по его мнению, эти не совсем обычные ритуалы представляют собой обряды несторианской церкви с примесью тибетского шаманства. Он полагал, что большинство участников этих сборищ относились к монголоидной расе и происходят из Курдистана и ближайших окрестностей – и Мелоун не мог не вспомнить, что Курдистан – место обитания йезидов, последних уцелевших персидских дьяволопоклонников. Как бы там ни было, в ходе расследования дела Суидема оказалось установлено, что волна нелегальных иммигрантов захлестнула Ред-Хук; при активном содействии контрабандистов и по недосмотру таможенников и портовой полиции они уже заселили Паркер-Плейс и заселяют кварталы выше, поскольку вновь прибывшим азиатам помогают их уже успевшие обжиться в новых условиях собратья. Довольно характерные узкоглазые физиономии и приземистые фигуры, на которых современные американские наряды смотрелись гротесково, все чаще попадались в полицейских участках среди взятых с поличным на Боро-Холл воришек и налетчиков; и наконец было решено произвести их перепись, установить, откуда они прибывают и чем занимаются, и передать все это в ведение иммиграционных властей. Федеральная и городская полиция совместно поручили это дело Мелоуну, и вот тогда-то, начав изучение Ред-Хука, он почувствовал, что покачивается на краю бездны, имя которой – ужас, а противостоит ему неопрятный, жалкий на вид Роберт Суидем.

IV

Методы работы полиции хитроумны и разнообразны. Мелоун, со скучающим видом бродя по улицам, через ненавязчивые беседы во время прогулки при «случайной» встрече, благодаря своевременно извлеченной из заднего кармана фляжке с крепким спиртным, а иногда и при суровом допросе перепуганного задержанного полицией узнал немало разрозненных фактов об организации, выглядящей все более угрожающей. Иммигранты оказались действительно курдами, однако говорили на неведомом современной лингвистике диалекте. Те немногие из них, что зарабатывали на пропитание честным трудом, в основном работали на подхвате в доках или торговцами всякой мелочью без лицензии, хотя их можно было увидеть и за плитой греческого ресторанчика, и в газетном киоске. Но большинство из них не имели никакой работы и очевидным образом были связаны с преступным миром; самыми безобидными из их занятий были контрабанда и бутлегерство. Все эмигранты прибывали на пароходах, трамповых сухогрузах, и безлунными ночами втихую переправлялись на шлюпках к какой-то пристани, от которой потайной канал вел в небольшое подземное озеро, расположенное под каким-то из домов. Мелоуну не удавалось узнать, что это были за пристань, канал и дом, поскольку у всех его собеседников сохранились лишь смутные воспоминания о своем прибытии, к тому же они излагали их на таком наречии, что даже лучшим переводчикам не всё удавалось интерпретировать. Непонятной оставалась и цель их прибытия сюда. На любые вопросы относительно их прежнего места обитания и об агентстве, предложившем им отправиться в плавание за океан, ответом было молчание. Однако стоило поинтересоваться, что же побудило их переселиться сюда, на лицах появлялось выражение неприкрытого ужаса. Такими же неразговорчивыми оказались и гангстеры других национальностей, и все, что удалось в конце концов узнать об этом, было смутными упоминаниями, что какой-то бог или великий жрец пообещал неслыханное могущество, сверхъестественные возможности и власть в чужой стране.