Текст книги "Ужас Ред Хука"

Говард Филлипс Лавкрафт
Ужас Ред Хука

© Чарный В., перевод на русский язык, 2024

© Володарская Л., примечания. Наследник, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

В нас есть символы как зла, так и добра, и, по моему разумению, мы живем и действуем в непознанном мире, там, где существуют пещеры, тени и обитатели сумерек. Возможно, когда-нибудь человек вернется на путь эволюции, и я верю в то, что внушающие страх предания еще не умерли.

Артур Мэкен

I

Несколько недель назад на углу улицы в деревне Паскоуг на Род-Айленд высокий, крепко сложенный, вполне здорового вида пешеход стал пищей для слухов благодаря исключительно ненормальному поведению. По всей видимости, он спускался с холма по дороге из Чепачета и, дойдя до района, где теснились дома, свернул налево, на оживленную улицу, имевшую вполне городской облик благодаря нескольким коммерческим зданиям. На этом месте без какого-либо видимого повода с ним и случился поразительный припадок: на какой-то миг он бросил странный взгляд на самый высокий из стоявших перед ним домов, а затем ужасающе, надрывно закричал и бросился бежать, не разбирая дороги, после чего споткнулся и упал на следующем перекрестке. Очевидцы помогли ему подняться и отряхнули его одежду, выяснив, что он в сознании, внешне не пострадал и, по всей видимости, припадок уже миновал. Со стыдом он пробормотал что-то о пережитом нервном срыве и, опустив глаза, поплелся назад, вверх по дороге на Чепачет, ни разу не оглянувшись. Странно, что подобное произошло с таким крепко сложенным, с виду здоровым и дееспособным мужчиной, и тем удивительнее были слова одного из случайных свидетелей, узнавшего в нем человека, квартировавшего у известного в округе владельца молочной фермы на окраине Чепачета.

Оказалось, что это полицейский детектив из Нью-Йорка, Томас Ф. Мэлоун, взявший вынужденный отпуск и находящийся под наблюдением врачей после невероятно изнурительной работы над делом о происшествии, шокировавшем всю округу, и разительно усугубившего его состояние несчастного случая. Он принимал участие в облаве, когда рухнули несколько старых кирпичных домов, и, по всей видимости, огромное число жертв, среди которых были как обвиняемые, так и его сослуживцы, окончательно лишило его силы духа. Вследствие этого каждый раз при виде здания, даже отдаленно напоминавшего разрушенные, он испытывал приступ острого, аномального ужаса, и в конце концов психиатры на неопределенный срок запретили ему смотреть на них. Судебно-медицинскому эксперту, чьи родственники жили в Чепачете, эта старомодная деревенька с домами в колониальном стиле представлялась идеальным местом для психологической реабилитации; туда и отправился пациент, дав обещание не приближаться к облицованным кирпичом домам на городских улицах, пока не получит разрешение врача из Вунсокета, на чье попечение его передали. Решив прогуляться до Паскоуга за журналами, он совершил ошибку, заплатив за неповиновение пережитым ужасом, ссадинами и унижением.

Таковы были слухи, ходившие в Паскоуге и Чепачете, и так же считали светила медицины. Впрочем, последним Мэлоун сперва сообщил куда больше, остановившись лишь из опасения пробудить в них недоверие. Так что впоследствии он держал язык за зубами и не стал возражать, когда причиной его пошатнувшегося душевного здоровья единогласно объявили обрушение нескольких заброшенных кирпичных домов в бруклинском районе Ред Хук, повлекшее за собой гибель многих доблестных стражей правопорядка. Все как один говорили, что он не щадил себя, пытаясь очистить это логово беспорядков и насилия, некоторые подробности дела были воистину отвратительными, а неожиданно случившаяся трагедия стала последней каплей. Подобная версия была простой и понятной, а поскольку Мэлоун был человеком далеко не глупым, то заключил, что сгодится и такая. Даже намекнуть этим ограниченным людям на существование ужаса, неподвластного осмыслению – чудовищных домов, кварталов, городов прокаженных, где, словно опухоль, разрасталось зло, привлеченное из древних миров, – означало выписать самому себе билет в палату, обитую войлоком, вместо ссылки на лоно природы, а Мэлоун, несмотря на свои познания в мистицизме, был человеком здравомыслящим. Ему, урожденному кельту, было присуще умение видеть все необычное и потаенное, а зоркий взгляд и логическое мышление помогали найти это в самых заурядных вещах, и благодаря подобному сплаву достоинств этот выпускник Дублинского университета, родившийся в георгианском особняке близ Феникс-парка, к своим сорока двум годам успел многого достичь, порой оказываясь в самых странных местах.

И теперь, думая о том, что он видел, пережил и чего опасался, Мэлоун утвердился во мнении ни с кем не делиться той тайной, что превратила несгибаемого борца с преступностью в дрожащего невротика, что сделала старые кирпичные трущобы и мешанину их темнолицых обитателей вестниками кошмаров и сверхъестественных предзнаменований. Уже не в первый раз плоды его умственного восприятия не получали должного истолкования – да и не являлось ли само погружение в многоязычную бездну подонков нью-йоркского общества выходкой, не поддающейся разумному объяснению? Что мог он рассказать обывателям о древнем колдовстве и фантасмагоричных чудесах, видимых острому взгляду в полном отравы котле, куда разномастная отрыжка омерзительных эпох вливалась ядом, из века в век храня их отвратительный ужас? Он видел ввергающее в трепет адское зеленое пламя, скрытое в оголтелой, беспорядочной хаотической массе, носящей маску показной алчности и таящей внутри богохульство, и кроткой улыбкой отвечал на то, как коренные ньюйоркцы глумились над его расследованием. С каким остроумием, с каким цинизмом они высмеивали его эксцентричные поиски непостижимых тайн, уверяя, что в эти дни в Нью-Йорке нет ничего, кроме дешевизны и пошлости! Один из них даже готов был поспорить с ним на значительную сумму, что он не сумеет – несмотря на множество злободневных публикаций в «Периодическом журнале Дублина» – написать по-настоящему захватывающий рассказ о жизни нью-йоркского дна; сейчас, вспоминая прошлое, он понимал, что вселенская ирония подтвердила те пророческие слова и в то же время тайно доказала ложность их дерзкого смысла. История о том ужасе, что мимолетно явился ему, как и немецкая книга, упомянутая По, «es lasst sich nicht lessen — не позволяет себя прочесть».

II

Мэлоун постоянно чувствовал, что за окружающей реальностью скрываются неведомые тайны. В юные годы он ощущал незримую красоту и упоительный восторг всего мироздания, был поэтом, но бедность, горе и бегство из родной страны вынудили его обратить свой взгляд к более темным сторонам сущего, и теперь его волновали лишь тени зла вокруг. Его повседневная жизнь превратилась в фантасмагорию наблюдений за призрачным злом, то сверкающим зловещей ухмылкой гнилостного нутра на манер Бирдсли[1]1
  Обри Винсент Бирдсли (Бердслей) (1872–1898) – английский художник-график. (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть], то прячущим ужасы за самыми обыденными образами и предметами, как в неброских, менее известных работах Гюстава Доре. Зачастую он считал благом насмешки большинства интеллектуально одаренных людей над сокровенными тайнами, полагая, что, если блестящие умы когда-либо соприкоснутся с таинствами, хранимыми древними, низменными культами, результат будет настолько поражающим, что не только погубит наш мир, но и пошатнет столпы самой вселенной. Без сомнений, все эти размышления были весьма мрачными, но его острый ум и крепкое чувство юмора успешно сводили их на нет. Мэлоун довольствовался тем, что его убеждения воспринимались так однобоко, а запретные видения – так легкомысленно; нервный недуг, до поры скрытый, внезапно одолел его, лишь когда чувство долга швырнуло его в адскую бездну откровений.

Он уже какое-то время числился на участке Батлер-стрит, когда его внимание привлекло происходящее в Ред Хуке. Ред Хук представлял собой лабиринт, где обитала разнородная нищета, находившийся близ старинного портового района напротив Говернорс-Айленд, с грязными улицами, что взбирались от набережной в гору, где длинные, обветшалые Клинтон-стрит и Корт-стрит вели к зданию Бруклинского муниципалитета. Дома здесь были большей частью кирпичными, строились с первой четверти до середины девятнадцатого века, а некоторые глухие улочки и закоулки несли оттенок притягательной старины, в классической литературе именуемый «диккенсовским». Не стоило и пытаться распутать загадочный клубок корней местного населения; сирийцы, испанцы, итальянцы и негры оставили здесь свой грязный след, здесь же встречались и потомки скандинавов и коренных американцев. В этом бедламе на сотнях языков говорил порок, и чужеземные крики вторили плеску маслянистых волн, бившихся в заросшие грязью сваи, и чудовищной органной литании свистков из гавани. Когда-то давно здесь можно было наблюдать куда более радостную картину: светлоглазые моряки жили на нижних улицах, а верхние на холме украшали добротные, большие здания. Пережитки славного прошлого можно было увидеть в постройках, сохранивших следы изящества, изредка встречавшихся благородных церквях, местами мелькали оригинальные детали предшествующей культуры – лестница с истертыми ступенями, обветшалый подъезд, изъеденные червями декоративные колонны или пилястры, фрагменты садов с покосившейся, проржавевшей оградой. Дома в основном возводились из цельных каменных блоков, и периодически попадавшиеся башенки со множеством окон напоминали о днях, когда здесь жили капитаны и судовладельцы, наблюдая за морем.

Из этого переплетения плотской и духовной гнили в небо возносятся богохульства на сотне наречий. Толпы галдящих и распевающих бродяг шатаются вдоль дорог и улиц, изредка чья-то рука незаметно гасит свет и опускает занавески, и чернявые, погрязшие во грехе лица исчезают из окон, стоит появиться кому-то из случайных посетителей. Полицейские потеряли всякую надежду навести здесь порядок и вместо этого пытаются оградить внешний мир от этой скверны. При звуках приближающегося патруля воцаряется призрачная тишина, и никто из задержанных здесь не сотрудничает с полицией. Преступления, что совершаются здесь, своей разнородностью не уступают количеству местных диалектов, в диапазоне от контрабанды рома и нелегальной иммиграции, различной степени беззаконного и аморального поведения до убийств и тяжких увечий в самых гнусных проявлениях. В том, что уровень преступности здесь остается на определенном уровне, нет заслуги местного населения, если только не вменять ему в заслугу искусство заметать следы. В Ред Хук прибывают многие, но немногие покидают его, во всяком случае, посуху – и у тех, кто держит язык за зубами, шансов куда больше.

В текущем положении дел Мэлоуну чудился еле уловимый дух тайн куда более ужасных, чем любой из грехов, порицаемых горожанами и оплакиваемых священниками и филантропами. Как тот, в ком сила воображения сочеталась с научным подходом, он понимал, что в условиях беззакония современным людям свойственна жуткая склонность следовать порочным, инстинктивным моделям полупримативного, дикого поведения в повседневной жизни и религиозных обрядах, и подобно антропологу он, содрогаясь, наблюдал за песнопениями и богохульством процессий, состоявших из мутноглазых, покрытых оспинами молодых людей, шествовавших по улицам в темный предрассветный час. То и дело можно было видеть кучки этих юношей; иногда они зловеще скалились на перекрестках, иногда на дешевых инструментах играли пугающую музыку у подъездов, иногда, одурманенные, клевали носом или нецензурно бранились за столиками закусочных у муниципалитета, иногда шептались у обшарпанных таксомоторов, припаркованных у высокого крыльца разваливающихся домов с плотно занавешенными окнами. Он смотрел на них с дрожью и великим интересом, в чем не мог признаться своим сослуживцам, так как видел за ними чудовищную связующую нить тайной преемственности, некий дьявольский, сокровенный древний образец, всецело лежавший за пределами и куда глубже омерзительной массы их преступлений, образа жизни и притонов, учет которых столь добросовестно и тщательно вела полиция. В душе он был уверен, что они являются наследниками какой-то безобразной первобытной традиции, носителями вульгаризированных, извращенных обрывков знаний культов и обрядов старше, чем само человечество. На это указывали согласованность и неслучайность их действий, и это проявлялось в слабом подобии порядка, таившегося под их внешней неряшливостью и запущенностью. Он не напрасно читал труды, подобные «Ведовским культам Западной Европы» мисс Мюррей[2]2
  Маргарет Эллис Мюррей (1863–1963) – видный английский историк, антрополог, археолог, фольклорист.


[Закрыть], и точно знал, что вплоть до наших дней среди крестьян и в тайных обществах систематически практикуются внушающие страх негласные собрания и оргии, корнями уходящие в темные верования, предшествующие индоевропейскому миру, в расхожих преданиях именуемые черными мессами и ведьмиными шабашами. Он ни на мгновение не сомневался в том, что эти адские пережитки древнего туранско-азиатского колдовства и культов плодородия не вымерли полностью, и часто задавался вопросом, насколько они старше и мрачнее, чем самые зловещие из связанных с ними легенд.

III

К самой сути происходящего в Ред Хуке Мэлоуна подвело дело Роберта Сайдема. Сайдем был литературно образованным отшельником, происходившим из старинного голландского рода, обладал доходом, позволявшим сводить концы с концами, при этом оставаясь независимым, и обитал в просторном, хоть и запущенном, особняке, построенном его дедом во Флэтбуше в те времена, когда там стояли лишь приятные глазу колониальные домики, окружавшие увитую плющом реформатскую церковь с колокольней и голландским кладбищем за железной оградой. В своем одиноком доме, отделенном от Мартенс-стрит двором с вековыми деревьями, Сайдем предавался чтению и размышлениям примерно шесть десятков лет, за исключением одного эпизода, имевшего место с четверть века назад, когда он отправился в Старый Свет и на протяжении восьми лет пропадал неизвестно где. Держать слуг ему было не по карману, и редкий гость нарушал его полное одиночество; он тщательно сторонился каких-либо близких и дружеских отношений, а редких знакомцев принимал в одной из трех комнат первого этажа, что содержались в порядке, – огромной библиотеке с высоким потолком, вдоль стен которой стояли полки, где громоздились истрепанные книги, имевшие массивный, старомодный и слегка отталкивающий вид. Ни то, как разрослось поселение, ни его поглощение Бруклином ничего не значили для Сайдема, и в городе мало-помалу стали о нем забывать. Старожилы все еще узнавали его на улице, но для большинства из тех, кто был помоложе, он был всего лишь чудаковатым, обрюзгшим стариком, чьи нечесаные седые волосы, щетина на лице, засаленный черный костюм и трость с золотым набалдашником вызывали лишь удивленные взгляды, и ничего более. Мэлоун ни разу не видел его до тех пор, пока служба в полиции не свела его с этим делом, но до него доходили слухи о том, что тот обладает немалым авторитетом в области средневековых поверий, и однажды безуспешно попытался найти уже вышедшую из печати брошюру Сайдема о Каббале и легенде о Фаусте, по памяти цитируемую его другом.

«Дело» затронуло Сайдема, когда его единственные дальние родственники обратились в суд с целью признать его невменяемым. Подобные действия стали для всех неожиданностью, но были предприняты лишь после долгих наблюдений и горестных прений. Мотивация основывалась на некоторых странных переменах в его манере выражаться и привычках: нелепых упоминаниях о грядущих удивительных событиях и бесчисленных посещениях пользующихся дурной славой кварталов Бруклина. С годами он опускался все больше и теперь походил на настоящего попрошайку, которого стыдились друзья, встречая его на станциях подземки; также его видели околачивающимся на скамейках близ муниципалитета в компании чернявых приезжих зловещего вида. Едва раскрыв рот, он начинал трепаться о неограниченных силах, которыми вот-вот завладеет, и, хитро ухмыляясь, повторял таинственные слова или имена: «Сефирот», «Ашмадай», «Самаэль». В ходе судебного разбирательства выяснилось, что свои доходы и капитал он растратил на приобретение загадочных фолиантов, доставленных из Лондона и Парижа, и содержание убогой полуподвальной квартирки в Ред Хуке и там бывал почти каждую ночь, принимая странные делегации из головорезов, мешавшихся с иноземцами, и, по всей видимости, проводил некие торжественные богослужения, но за зелеными шторами в окнах ничего не было видно. Следившие за ним детективы докладывали о диких криках, песнопениях и топоте ног, что слышались во время этих ночных церемоний, содрогаясь при упоминании об их диком буйстве и остервенении, несмотря на жуткие оргии, нередкие в этом погрязшем в пороке квартале. Однако же, когда назначили слушание дела, Сайдему удалось сохранить свободу от ограничения собственной воли. В суде он держался изысканно и здраво, открыто признавая эксцентричность собственного поведения и вычурную манеру выражаться, приобретенные благодаря чересчур усердным изысканиям и исследованиям. Он утверждал, что занимался исследованием определенных европейских верований, требовавшим от него как можно более близкого знакомства с иноязычным контингентом, а также их песнями и народными танцами. Сама мысль о том, что, судя по намекам его родственников, средства его идут на содержание какого-либо низменного тайного общества, была откровенно смехотворной и говорила лишь о скудости их представлений о нем самом и его трудах. После столь невозмутимых пояснений он восторжествовал, и ему было позволено беспрепятственно удалиться из зала суда, а детективов, нанятых Сайдемами, Корлирами и Ван Брантами, с недовольством отозвали.

На этом этапе к делу привлекли федеральных агентов и полицию, в том числе и Мэлоуна. Правоохранительные органы с интересом наблюдали за действиями Сайдема и неоднократно привлекались для содействия частным детективам. В ходе расследования выяснилось, что новые сообщники Сайдема числились в рядах самых закоренелых и злокозненных преступников из подворотен Ред Хука и что по меньшей мере треть из них была известными рецидивистами, обвинявшимися в кражах, нарушении общественного порядка и незаконном ввозе мигрантов. Несомненно, можно было без преувеличения сказать, что круг ближайших к старому исследователю людей почти целиком состоял из членов шайки отъявленных преступников, промышлявших контрабандным ввозом безымянного, неописуемого азиатского сброда, который на острове Эллис благоразумно решили выслать обратно. В переполненных трущобах на Паркер-Плейс – ныне носящей другое имя, – где в полуподвале Сайдем снимал квартиру, выросла весьма необычная колония неклассифицируемых косоглазых ублюдков, пользовавшихся арабским алфавитом, от которых яро открещивались сирийцы по всей Атлантик-авеню и за ее пределами. Всех их можно было бы депортировать ввиду отсутствия каких-либо документов, но бюрократическая машина работает медленно, а в отсутствие общественного резонанса обитателей Ред Хука предпочитали не трогать.

Эти существа собирались в ветхой каменной церкви, по средам использовавшейся в качестве дансинг-холла; ее готические контрфорсы вздымались в гнуснейшей части портового района. Номинально она считалась католической, но бруклинские священники единогласно отказывали ей в данном статусе и аутентичности, и полицейские соглашались с ними, слыша те звуки, что доносились оттуда по ночам. Мэлоуну казалось, что у пустой, неосвещенной церкви он слышал ужасные, надтреснутые низкие звуки органа откуда-то из-под земли, а наблюдателей пугали дикие вопли и гул барабанов, сопровождающие видимые обряды. На допросе Сайдем утверждал, что, по его мнению, истоки этих ритуалов лежали в смеси несторианского христианства и тибетского шаманизма. Он предположил, что большинство прихожан составляли монголоиды родом из Курдистана или близлежащих земель – и Мэлоун не мог не вспомнить, что Курдистан населяют йезиды, последние потомки персидских дьяволопоклонников. Как бы там ни было, благодаря шумихе, поднявшейся из-за дела Сайдема, стало очевидным, что волна этих нелегальных мигрантов захлестнула Ред Хук, и число их все растет благодаря сговору контрабандистов и бездействию таможенников и портовой полиции; они уже заполонили Паркер-Плейс и быстро расселялись по вышележащим кварталам, пользуясь на удивление дружеским расположением обитавших там разношерстных выходцев из других стран. Их коренастые фигуры и характерные косоглазые физиономии гротескно контрастировали с броской американской одеждой, все чаще появляясь среди попрошаек и бродячих гангстеров в районе близ муниципалитета, пока наконец в полиции не сочли необходимым поставить их всех на учет, выяснив род занятий и источники дохода, и по возможности найти способ устроить на них облаву, передав на попечение иммиграционной службы. С согласия федерального бюро и городской полиции это дело было поручено Мэлоуну, и, приступив к прочесыванию Ред Хука, он понял, что балансирует на краю бездны неописуемого ужаса, где его ждала оборванная, неряшливая, сатанинская фигура врага – Сайдема.

IV

Методы работы полиции отличаются разнообразием и неординарностью. Мэлоун, с виду бесцельно болтаясь по улицам, затевая безобидные разговоры, вовремя предлагая собеседнику глотнуть из фляги или вдумчиво беседуя с напуганными заключенными, сумел собрать множество разрозненных сведений о движении, приобретавшем все более угрожающие черты. Новоприбывшие действительно были курдами, но изъяснялись на загадочном диалекте, неизвестном современным филологам. Те из них, кто был чем-то занят, большей частью работали грузчиками в порту или торговали с лотков на улице, хотя их можно было заметить прислуживающими в греческих ресторанах или продающими газеты в киосках. Однако большинство из них, не имевшее никаких источников дохода, безусловно занималось противозаконной деятельностью, и контрабанда с бутлегерством были самыми невинными из преступлений. В город их привозили на пароходах, в основном на фрахтовых судах, и скрытно, безлунными ночами, переправляли на шлюпках к определенному причалу, а затем по укромному каналу к потайному подземному водоему, расположенному под одним из домов. Мэлоун не смог найти ни причал, ни канал, ни этот дом, так как показания допрашиваемых были весьма путаными, а их точная расшифровка лежала за пределами возможностей даже самых искусных переводчиков; также он не добился от них внятного объяснения причины, по которой их систематически ввозят сюда. Они избегали говорить, откуда именно прибыли, и постоянно были настороже, не выдавая посредников, что разыскали их и сопровождали в пути. Более того, едва заслышав вопрос о том, зачем они здесь, они испытывали приступ острого ужаса. Уголовники иных кровей были столь же немногословны, и все, что удалось выяснить, – какое-то божество или великий жрец пообещали им неслыханные силы, невиданную славу и власть в чужой земле.

И новоприбывшие, и закоренелые преступники регулярно посещали тщательно охраняемые ночные сборища Сайдема, и вскоре полицейские узнали, что прежний отшельник снимал и другие квартиры, где размещались те из гостей, что знали пароль; в итоге он полностью заселил ими три дома, дав прибежище множеству своих сообщников. Теперь он все меньше времени проводил дома во Флэтбуше и появлялся там, только чтобы забирать некоторые книги, а затем возвращать их; вид его и повадки теперь стали совершенно отталкивающими. Мэлоун дважды пытался побеседовать с ним, но оба раза получил грубый отказ. Тот утверждал, что ничего не знает ни о тайных заговорах, ни о каких-либо обществах и не представляет, как здесь оказались эти курды и что им было нужно. Он всего-то желал спокойно изучать фольклор иммигрантов, поселившихся в этом районе, и не понимал, по какому праву полиция вмешивается в его дела. Мэлоун упомянул, что с восхищением прочел старую брошюру Сайдема о Каббале и других преданиях, но старик смягчился лишь на мгновение. Он подозревал, что его гость что-то вынюхивает, и категорически отказался продолжать разговор; в конце концов сам Мэлоун с отвращением отступился от него, обратив свои поиски к иным источникам информации.

Мы никогда не узнаем, что Мэлоун сумел бы вытащить на свет божий, если бы мог вести это дело непрерывно. Фактически благодаря какому-то глупому разногласию меж федеральным бюро и городскими властями расследование на несколько месяцев остановилось, а детективу была поручена иная работа. Но он нисколько не утратил былой интерес к старому делу и поразился внезапной перемене, произошедшей с Робертом Сайдемом. В то же время, когда волна похищений и исчезновений захлестнула Нью-Йорк, опустившийся ученый преобразился самым поразительным образом, противоречившим здравому смыслу. Однажды его увидели у здания муниципалитета гладко выбритым, тщательно постриженным, одетым безупречно и со вкусом, и с тех пор его облик каждый день незаметно менялся к лучшему. Он стал следить за собой с беспрерывной педантичностью, в глазах его появился необычный блеск, речь стала четкой, и тело мало-помалу утрачивало признаки былой тучности. Теперь он выглядел моложе своих лет, походка его стала упругой, вид жизнерадостным, а волосы поразительным образом переменили цвет, лишившись седины без помощи краски. Шли месяцы; одежда его становилась все более роскошной, и наконец он потряс своих новых друзей, отреставрировав и заново отделав особняк во Флэтбуше, где устроил череду приемов, пригласив всех, кого только смог вспомнить, с особой теплотой встретив своих родственников, полностью простив им недавнее намерение заключить его в сумасшедший дом. Кто-то явился из любопытства, кто-то из чувства долга, но всех пленила явная благосклонность и учтивость бывшего отшельника. Он заявил, что выпавшие на его долю труды близки к завершению и что недавно получил наследство от полузабытого европейского друга, намереваясь провести остаток лет как можно ярче благодаря вновь обретенной молодости, вернувшейся к нему после отдыха, бережного отношения к собственному здоровью и соблюдения диеты. Его все реже видели в Ред Хуке и все чаще в обществе людей, к которым он принадлежал с рождения. Полицейские отметили, что теперь криминальные элементы предпочитали встречаться в старой церкви, используемой для танцев, а не в полуподвальной квартире на Паркер-Плейс, хотя в ней, как и в других содержавшихся Сайдемом, по-прежнему кишели тлетворные сборища.

Вслед за этим, с большим интервалом, произошли два события, вызвавшие крайний интерес у Мэлоуна, напрямую связавшего их с делом. Первым было малозаметное объявление в «Игл», где говорилось о помолвке Роберта Сайдема с мисс Корнелией Герритсен из Бэйсайда, девушкой, обладавшей безупречной репутацией в обществе, являвшейся дальней родственницей престарелого жениха; вторым – полицейская облава, устроенная в старой церкви после сообщения о том, что лицо одного из похищенных детей мельком видели в одном из подвальных окон. Мэлоун лично принимал участие в рейде, тщательно осмотрев здание изнутри. Ничего не нашли – собственно, на момент прибытия полиции здание пустовало, но чуткий кельт встревожился при виде некоторых деталей интерьера. На некоторых из настенных панелей были грубо намалеваны лики святых, но черты их были слишком мирскими, слишком язвительными, и подобные вольности были непростительны даже для дилетанта, напрочь лишенного благопристойности. Надпись на греческом над кафедрой проповедника также вызывала у него неприязнь; слова ее были древним заклинанием, однажды уже встречавшимся ему во время учебы в Дублине, и буквально они переводились следующим образом:

«О подруга и спутница ночи, ты, что радуешься лаю собак и пролитой крови, скитаешься среди теней меж гробниц, жаждешь крови и несешь ужас смертным, Горго, Мормо, многоликая луна, милостиво воззри на наши жертвы!»

Он вздрогнул, прочтя эту надпись, и с тревогой вспомнил надтреснутые звуки органа, слышавшиеся по ночам у церкви будто из-под земли. При виде ржавчины на ободке металлической чаши, стоявшей на алтаре, его снова охватила нервная дрожь, и он замер в нерешительности, почуяв непонятное, жуткое зловоние, исходившее откуда-то поблизости. Воспоминание о звуках органа преследовало его, и он с особым тщанием обследовал подвал, прежде чем уйти. Эта церковь вызывала у него неимоверное отвращение, и все же, быть может, богохульные образы и надписи на ее стенах являлись всего лишь вульгарной выходкой безграмотного невежды?

Близилась свадьба Сайдема, и все разгорался скандал, раздутый газетчиками в связи со вспышкой похищений. Большинство жертв составляли дети бедноты, но их число все возрастало, равно как и гнев общественности. Пресса наперебой требовала от полиции решительных действий, и снова участок на Батлер-стрит отрядил своих сотрудников на вылазку в Ред Хук для сбора улик, выявления и задержания преступников. Мэлоун был рад вновь заняться прежним делом и охотно принял участие в обыске одного из домов Сайдема на Паркер-Плейс. Похищенных детей не нашли, несмотря на слухи об их криках и найденной поблизости красной ленточке, но картины и грубо намалеванные надписи на облупленных стенах большинства комнат, а также примитивная химическая лаборатория на чердаке убедили детектива в том, что он напал на след чего-то грандиозного. Картины были омерзительными – на них были изображены всевозможные гнусные твари и пародии на человеческие фигуры, не поддающиеся описанию. Надписи на арабском, греческом, латыни и иврите были сделаны чем-то красным. Мэлоун мало что смог разобрать, но увиденного было достаточно, чтобы судить об их зловещей, оккультной сути. Нижеприведенное изречение на подобии гебраизированного эллинистического греческого языка повторялось чаще всего, наводя на мысль о самых чудовищных заклинаниях эпохи александрийского декаданса, служивших для призыва демонов:

«HEL HELOYM SOTHER • EMMANVEL • SABAOTH • AGLA • TETRAGRAMMATON • AGYROS • OTHEOS • ISCHYROS • ATHANATOS • IEHOVA • VA • ADONAI • SADAY • HOMOVSION • MESSIAS • ESCHEREHEYE»[3]3
  «Эль – Элохим – Сотер – Эммануэль – Саваоф – Агла – Тетраграмматон – Агирос – Отеос – Искирос – Атанатос – Иегова – И – Адонаи – Садай – Хомоузион – Мессия – Аз Есмь Сый». Стоит отметить, что данная «магическая формула» была целиком скопирована Лавкрафтом из статей о магии и демонологии 9-го издания Encyclopedia Britannica, принадлежавших перу Эдварда Тайлора, британского антрополога, автора примечательного труда «Первобытная культура» (1871). Лавкрафт был либо поверхностно знаком с оккультными практиками, либо относился к ним с отвращением, не вдаваясь в детали, и казус в том, что приведенные выше имена иудеохристианского бога, ангелов и прочие искаженные слова должны не призывать демонические сущности, а защищать от них заклинателя.


[Закрыть].

Повсюду мелькали магические круги и пентаграммы, служившие бесспорным подтверждением верований и стремлений обитателей этого мерзкого логова. В подвале обнаружилось нечто престранное – куча слитков чистого золота, беспечно прикрытая мешковиной, и на сверкающей поверхности каждого из них были те же тайные знаки, что и на стенах. Косоглазые ублюдки, сыпавшиеся изо всех щелей, не оказали полиции почти никакого сопротивления. В отсутствие каких-либо существенных доказательств пришлось оставить все как есть, но капитан полицейского участка отправил Сайдему уведомление, предложив тому впредь пристальнее следить за благонадежностью своих нанимателей и протеже ввиду растущего общественного недовольства.