Текст книги "Таящийся у порога"

Сцена в лавке подействовала на Эбнера удручающе. Яркое утро будто враз померкло для него, хотя солнце все так же сияло с безоблачного неба. Он поспешно свернул с главной улицы и почти бегом направился в свой угрюмый дом на берегу Мискатоника.

Поглощенный нерадостными мыслями, он не сразу заметил, что у веранды его дома стоит ужасающе старая повозка с запряженной в нее дряхлой клячей, которую держал под уздцы худенький темноглазый мальчуган. В повозке сидел сурового вида седобородый старик, который, завидев приближавшегося Эбнера, подозвал к себе мальчика и, опираясь на его плечо, стал осторожно спускаться на землю.

– Это наш прадедушка Зебулон Уэйтли. Он хочет поговорить с вами, – сказал мальчишка подошедшему Эбнеру.

«Боже мой, так, значит, это Зебулон. Как же он постарел», – подумал Эбнер, разглядывая старика. Зебулон приходился родным братом покойному Лютеру и сейчас оставался единственным уцелевшим представителем старшего поколения Уэйтли.

– Прошу вас, сэр, – почтительно сказал Эбнер, подавая руку старику.

– Это ты, Эбнер, – произнес тот слабым, дрожащим голосом и, вцепившись в руку молодого Уэйтли, неуверенно заковылял к дому.

Мальчик поддерживал его с другой стороны. Дойдя до крыльца, старик глянул на Эбнера из-под кустистых седых бровей и тряхнул головой:

– Я бы не прочь присесть.

– Принеси стул с кухни, мальчик, – приказал Эбнер.

Мальчишка бегом поднялся на крыльцо и исчез в доме. Вскоре он показался обратно, неся стул. Старик осторожно уселся на него и некоторое время молчал, тяжело дыша, – даже несколько шагов от повозки до крыльца дались ему с трудом. Затем он поднял глаза на Эбнера и внимательно осмотрел его с ног до головы, задержав взгляд на костюме своего внучатого племянника, так непохожем на его домотканую одежду.

– Зачем ты приехал сюда, Эбнер? – спросил он наконец, и Эбнер поразился его голосу. Он был ясен и тверд – от недавней дрожи в нем не осталось и следа.

Коротко и четко Эбнер объяснил причину своего приезда.

– Эхе-хе, – покачал головой Зебулон, выслушав его. – Стало быть, ты знаешь не больше других и даже поменьше некоторых. Одному Богу ведомо, что было в мыслях у Лютера. А сейчас он умер и переложил все это на тебя… Эбнер, я каждый день молю Всевышнего, чтобы он поведал мне, зачем Лютер отгородился от всего Данвича в этом доме и запер Сари, когда она вернулась из Инсмута, но Всевышний не дает мне ответа, и уж видно, не даст его никогда. Но я скажу тебе, Эбнер, – за этим кроется что-то ужасное, да, ужасное… И не осталось никого, кто бы решился винить в том Лютера или бедняжку Сари… Ох, Эбнер, будь осторожен – тут дело нечисто.

– Я намереваюсь только исполнить волю деда, – сказал Эбнер.

Старик кивнул, но глаза его выражали тревогу за племянника.

– Как вы узнали, что я здесь, дядя Зебулон? – спросил Эбнер.

– Мне сказали, что ты приедешь. Слушай меня, Эбнер, слушай внимательно. Считай, что это мой долг – сказать тебе… Ты ведь тоже Уэйтли – так знай, что наш род проклят Богом. Все Уэйтли сейчас в аду, рядом с дьяволом, а иные из них знались с нечистым еще прежде, когда жили на земле. Они могли вызывать с небес ужасных тварей, и те слетались на их зов, да так, что воздух свистел, как во время урагана. А еще они общались не то с людьми, не то с рыбами: нет, эти твари были ни то ни другое, но жили они в воде и могли плавать очень далеко – аж в открытое море. А то еще были там другие твари – те вырастали до жутких размеров и своим богомерзким обликом приводили в дрожь всех, кто их видел… Охо-хо, а что случилось тогда на Часовом холме! Это я про Уилбера, сына Лавинии; а потом еще та жуть у Часового камня с другим ее отродьем… Боже, меня дрожь пробирает, едва только вспомню об этом…

– Будет вам, дедушка, изводить себя понапрасну, – сказал мальчик с неожиданной строгостью в голосе.

– Не буду, не буду, – ответил старик дрожащим голосом. – Это все уже забыто, только я о том и помню, да еще те люди, что сняли с дороги знаки – ну, знаки, что указывали, как проехать к Данвичу. Они сняли их и сказали, что это слишком жуткое место и его надо забыть…

Сокрушенно покачав головой, Зебулон умолк.

– Дядя Зебулон, – сказал Эбнер, – я ни разу не видел тетю Сари.

– Конечно, мой мальчик, – она ведь сидела взаперти. Твой дед закрыл ее в той комнате еще до того, как ты родился, сдается мне.

– Зачем?

– Одному Лютеру это ведомо – да Всевышнему. Но Лютера больше нет с нами, а Всевышний, похоже, давным-давно и думать позабыл о Данвиче.

– А что делала Сари в Инсмуте?

– Навещала родню.

– Тоже Уэйтли?

– Да нет, не Уэйтли. Маршей. Главным в том семействе был старый Абед Марш, что приходился двоюродным братом нашему отцу. У него еще была жена – он нашел ее во время плавания, где-то на острове Понапе, ежели ты слыхал о таком.

– Слышал, – кивнул Эбнер.

– Вот оно как? – удивился Зебулон. – Надо же, а я так вот слыхом о нем не слыхивал до тех пор, пока с Сари не приключилась вся эта история. Она ведь ездила к Маршам – то ли к сыну Абеда, то ли к его внуку, точно не знаю. А вот когда она вернулась оттуда, так ее будто подменили. Она ведь была такая ласковая да милая, просто загляденье. А тут она стала вдруг беспокойной. Дичилась, грубила отцу. И он запер ее в комнате над мельницей, где она так и просидела до самой своей смерти.

– Когда же он ее запер?

– Да месяца эдак через три, а то и через четыре после того, как она заявилась от Маршей. А за что – этого Лютер никогда не говорил, нет. И никто после того больше ее не видел – только на похоронах, когда она, бедная, лежала уже в гробу, а померла-то она года два-три назад. А перед тем, как Лютер ее запер, в доме что-то случилось – такие оттуда доносились крики, да вопли, да грохот, что волосы на голове шевелились. Весь Данвич тогда их слышал… Да, слышать-то все слышали, а вот пойти да поглядеть, что там такое творится, – так на то духу не хватило ни у кого. Ну а на следующий день Лютер всем рассказал, что это шумела Сари, в которую вселился бес. Может статься, так оно все и было. А может, тут было что-то еще…

– Что, дядя Зебулон?

– Тут не обошлось без дьявола, – понизил голос старик. – Не веришь мне? Да, я и забыл, что голова у тебя забита учением, а ведь немногие Уэйтли могут этим похвастаться. Да только что в том хорошего? Вот Лавиния – она читала эти богохульные книги, да и Сари тоже их почитывала. И что доброго из того вышло? Уж по мне, вся эта ученость ни к чему – только жить мешает, а?

Эбнер улыбнулся.

– Ты что, смеешься надо мной? – вспылил старик.

– Нет, что вы, дядя Зебулон. Вы все правильно говорите.

– То-то и оно, что правильно. А коли так, то не теряйся, когда сам столкнешься с этой дьявольщиной. Не стой и не думай попусту, а действуй.

– С какой дьявольщиной?

– Если бы я знал, Эбнер… Но я не знаю. Бог – тот знает. Лютер знал. И бедная Сари. Но они уже ничего не скажут, нет. И никто ничего не скажет. Будь у меня сил побольше, я бы каждый час молился о том, чтобы и ты ничего не узнал обо всей этой нечисти… Эбнер, если эта дьявольщина застигнет тебя, не раздумывай долго – твое учение тут не поможет, – а просто делай то, что нужно. Твой дед вел записи – найди же их, может быть, из них ты узнаешь, что за люди были эти Марши. Они ведь не были похожи на нас с тобой – что-то ужасное произошло с ними, и, может статься, с бедняжкой Сари случилось то же самое…

Слушая старика, Эбнер чувствовал, что невидимая стена, сложенная из кирпичиков недосказанности и неизвестности, разделяет их. Непонятный подсознательный страх охватил вдруг его, и лишь усилием воли ему удалось убедить себя в том, что чувства его обманывают.

– Я выясню все, что смогу, дядя Зебулон, – пообещал Эбнер.

Старик кивнул и подал знак мальчику, который тут же поспешил ему на помощь. Усевшись в повозку, Зебулон Уэйтли повернулся к Эбнеру и сказал, тяжело дыша:

– Если я понадоблюсь тебе, Эбнер, дай мне знать через Тобиаса. Я приду… уж постараюсь прийти.

Мальчик стегнул лошадь, и повозка со скрипом и дребезжанием тронулась в обратный путь. Эбнер проводил ее долгим взглядом. Туманные предостережения старого Зебулона не на шутку встревожили его – какая-то неизвестная ему семейная трагедия скрывалась за ними, и он был всерьез раздосадован на своего деда, который, вместо того чтобы посвятить Эбнера в тайну их рода, ограничился в своем письме лишь мольбами и заклинаниями, не сочтя нужным объяснить их скрытый смысл. «Дед наверняка сделал это намеренно, – размышлял Эбнер, – возможно, он просто не хотел пугать меня раньше времени». Во всяком случае, ничего более правдоподобного Эбнер придумать не мог.

И все же это объяснение устраивало его не до конца. Оно не давало ответа на вопрос, в чем же все-таки заключалась та дьявольщина, о которой Эбнеру следовало узнать лишь постольку, поскольку волею старого Лютера он оказался к ней причастным. А если дед все же удосужился оставить ключ к разгадке где-нибудь в доме?.. Нет, на это вряд ли стоило рассчитывать, решил Эбнер, Лютер слыл натурой прямой и бесхитростной, и не в его правилах было запутывать дела, о которых можно было просто умолчать.

Постояв еще немного у крыльца, Эбнер вошел в дом, разложил по полкам свои покупки и уселся за стол – нужно было набросать план действий. Первым делом он решил пройтись по помещениям внутри мельницы и посмотреть, не осталось ли там каких-нибудь механизмов, которые можно было бы выгодно сбыть. Затем следовало подыскать рабочих для сноса мельницы и комнаты над нею. А уж после оставалось только продать уцелевшую часть дома со всей его обстановкой и утварью, хотя Эбнер ясно сознавал, что отыскать охотника поселиться в таком отдаленном уголке Массачусетса, как Данвич, будет не так-то просто.

После этого он сразу же приступил к выполнению своего плана.

Оказавшись на мельнице, он обнаружил там полное отсутствие каких бы то ни было механизмов, за исключением разве что тех железных деталей, на которых крепилось колесо. Впрочем, этого и следовало ожидать – львиную долю суммы, что была помещена в банке Аркхема на имя Эбнера, наверняка составляла именно выручка от продажи мельничных машин и приспособлений. Должно быть, старик распорядился снять и продать оборудование еще задолго до своей смерти; во всяком случае, на мельницу уже давным-давно никто не заходил, о чем свидетельствовали многолетние нетронутые залежи пыли, которая покрывала пол таким плотным ковром, что Эбнер не слышал своих шагов. С каждым его движением вверх вздымалось целое облако; пыль набивалась в глаза, нос и рот, не давая вздохнуть полной грудью, и потому, выбравшись на свежий воздух, он почувствовал огромное облегчение. Отдышавшись и наскоро отряхнувшись, Эбнер двинулся осматривать мельничное колесо.

К станине колеса вел узкий деревянный настил. Эбнер осторожно прошел по нему, каждую секунду опасаясь того, что старые доски не выдержат и он полетит вниз, в воду. Однако настил оказался достаточно прочным, и вскоре он уже стоял у колеса и внимательно рассматривал его, не в силах сдержать своего восхищения. Это был замечательный образец работы середины XIX века, и Эбнер подумал, что сломать его было бы непростительным варварством – лучше было попытаться снять его и поместить где-нибудь в музее или в усадьбе какого-нибудь богача, коллекционирующего старинные изделия новоанглийских мастеровых.

Постояв немного, он повернулся и двинулся было обратно, как вдруг его взгляд упал на цепочку мелких следов, оставленных на лопастях колеса чьими-то мокрыми лапками. Он наклонился, чтобы разглядеть их получше, но ничего особенного не увидел: обыкновенные лягушачьи или жабьи следы, успевшие уже наполовину высохнуть – должно быть, их обладатель вскарабкался на колесо еще до восхода солнца. Подняв глаза наверх, Эбнер увидел, что оставленные на колесе отпечатки вели к выломанным ставням, что скрывали когда-то комнату над мельницей.

Несколько секунд Эбнер раздумывал над тем, что бы это значило. Он вспомнил жабоподобную тварь, увиденную им тогда в комнате, – не она ли улизнула сквозь сломанное окно? А может, что еще более вероятно, другая тварь одного с нею вида почуяла присутствие собрата и поднялась наверх, в комнату, прямо из реки? Слабая догадка мелькнула у него в голове, но он в раздражении отогнал ее прочь – человеку его уровня не пристало становиться пленником мистических суеверий, которые держали в страхе старого Лютера.

И все же он решил заглянуть в комнату над мельницей. С колотящимся от волнения сердцем он приблизился к запертой двери, повернул в замке ключ и шагнул в помещение, пребывая в твердой уверенности, что сейчас увидит в нем какие-то зловещие изменения. Но тщетно – кроме ярких пятен солнечного света на полу, которых не было, да и не могло быть накануне вечером, он не увидел в комнате ничего нового.

Он подошел к окну.

На подоконнике тоже были следы. На этот раз Эбнер различил сразу две цепочки отпечатков: одни вели внутрь комнаты, другие из нее. По своим размерам они явно отличались друг от друга: следы, ведущие наружу, были крошечными, не более полудюйма в длину, а те, что вели внутрь комнаты, были больше первых раза в два. Эбнер наклонился, чтобы рассмотреть их получше, и застыл в изумлении, не в силах оторвать глаз от увиденного.

Он не был профессиональным зоологом, но кое-какие познания в этой области у него имелись. Следы на подоконнике не были похожи ни на что виденное им прежде. Если исключить наличие перепонок между пальцев, они представляли собой совершенно точные отпечатки человеческих ступней и ладоней в миниатюре.

Он бегло осмотрел помещение, не особо, впрочем, надеясь найти тварь, оставившую эти странные следы. Так оно и оказалось – он не встретил нигде даже признаков ее пребывания. Эбнеру стало не по себе. Он вышел из комнаты и тщательно закрыл за собой дверь, уже сожалея о давешнем порыве, заставившем его вторгнуться сюда и выломать ставни, которые до поры до времени надежно отгораживали заколоченную комнату от внешнего мира.

III

Эбнер не особенно удивился тому, что во всем Данвиче не нашлось ни одного охотника принять участие в разрушении мельницы. За это дело не желали браться даже те плотники, которые вот уже долгое время бедствовали без работы. Не решаясь отказать Эбнеру напрямую, они отнекивались под разными благовидными предлогами, но за ними легко угадывался суеверный страх перед домом старого Лютера. Отчаявшись найти добровольцев в Данвиче, Эбнер отправился в Эйлсбери, где ему довольно скоро удалось отыскать трех крепких парней и договориться с ними о выполнении работ, предусмотренных дедовским завещанием. Плотники, однако, не поехали в Данвич в тот же день, как того хотел Эбнер, а упросили его подождать неделю-полторы (у них еще были кое-какие дела в Эйлсбери), дав обещание по истечении этого срока появиться в поселке.

Эбнер вернулся в старый дом и в ожидании приезда работников взялся за изучение книг и бумаг покойного Лютера. Книги он решил со временем просмотреть основательно – среди них могли оказаться издания большой ценности. Многочисленные кипы старых газет – в основном это были «Аркхем эдвертайзер» и «Эйлсбери трэнскрипт» – он отложил в сторону, с тем чтобы в дальнейшем предать их огню; такая же участь постигла бы и толстую связку писем, найденную в ящике дедовского стола, если бы не фамилия «Марш», мелькнувшая на странице одного из посланий. Он тут же впился глазами в строки письма и прочел следующее:

«Лютер, то, что случилось с кузеном Абедом, – это предмет особого разговора. Даже и не знаю, что сообщить тебе об этом. Боюсь, ты все равно не поверишь ни единому моему слову. Впрочем, я и сам не знаю всех деталей. Вполне возможно, что весь этот вздор выдуман от начала до конца лишь для того, чтобы скрыть какую-нибудь скандальную ситуацию, в которую попали Марши, – ты ведь знаешь, что они всегда были склонны к преувеличениям и отличались большими способностями к вранью. Да к тому же они на редкость изворотливы – впрочем, такова уж их натура.

Но я немного отвлекся. Так вот, как рассказал мне кузен Элайза, он был еще совсем молодым, когда Абед и с ним еще несколько жителей Инсмута совершили на торговом корабле плавание в Полинезию и обнаружили на одном из островов странных людей, которые называли себя „глубоководными“ – дело в том, что они могли жить и в воде, и на суше. Как амфибии. Можешь ли ты в это поверить? Я – нет. Но самое потрясающее было в том, что Абед и еще кое-кто из его товарищей по плаванию взяли в жены женщин из этого племени и стали жить с ними.

В общем, такова легенда. А вот факты. Начиная с того времени Марши стали самыми удачливыми и процветающими из всех морских торговцев. Далее, жена Абеда, миссис Марш, никогда не покидала пределов своего дома, за исключением случаев, когда она посещала закрытые собрания Тайного Союза Дагона. Говорят, что Дагон – это какой-то морской бог. Впрочем, об этих языческих верованиях я ничего не знаю, да и знать не хочу. Дети Маршей отличались очень странным обликом. У них были невероятно широкие рты, лица без подбородков и такие огромные выпуклые глаза, что они больше походили на лягушек, чем на людей, – я не преувеличиваю, Лютер! Но, по крайней мере, у них не было жабр в отличие от „глубоководных“ – говорят, те обладали жабрами и поклонялись Дагону или еще какому-то там морскому божеству, чье имя я даже не могу выговорить, хотя оно у меня где-то записано. Ладно, это неважно. В конце концов, Марши могли все это выдумать, преследуя только им одним известные цели, и все же… Представь себе, Лютер, все суда капитана Марша: бриг „Хетти“, бригантина „Колумбия“ и барк „Королева Суматры“, – часто ходившие аж в Ост-Индию, всегда возвращались из рейсов без единой поломки! Можно было подумать, что Марш заключил сделку с самим Нептуном. И потом, все эти странные действа в открытом море, вдали от берега, где жили Марши… Купания по ночам, например, – а заплывали они аж на риф Дьявола, за полторы мили от Инсмутской гавани! Люди держались от них подальше; разве что Мартины да еще кое-кто из тех, кто ходил с Маршем в торговые рейсы в Ост-Индию, продолжали водить с ними дружбу. Сейчас, после смерти Абеда – надеюсь, что и миссис Марш последовала за ним, поскольку со времени кончины мужа никому не доводилось встречать ее в Инсмуте и окрестностях, – дети и внуки капитана Марша ведут такой же странный образ жизни…»

Далее в письме следовали банальные общие места и сетования по поводу цен, которые слегка позабавили Эбнера – сейчас эти более чем полувековой давности цифры казались просто смехотворно низкими. Составленное еще в ту пору, когда Лютер Уэйтли был молодым неженатым человеком, письмо было подписано неизвестным доселе Эбнеру именем – «кузен Эрайя». Хотя все эти сведения о Маршах ничуть не приблизили Эбнера к разгадке семейной тайны, он чувствовал, что содержание только что прочитанного им письма могло бы объяснить ему многое, если не все, обладай он ключевой информацией о своей таинственной родне. Но как раз ее-то и не было у Эбнера, а были только разрозненные ее частицы.

Но если Лютер Уэйтли поверил во всю эту дребедень, то как он мог много лет спустя позволить своей дочери отправиться в Инсмут в гости к Маршам? Нет, тут было что-то не так.

Он просмотрел другие бумаги: счета, расписки, открытки, скучнейшие письма с описаниями поездок в Бостон, Ньюберипорт и Кингспорт – и наконец дошел до другого письма от кузена Эрайи, написанного, судя по дате, вскоре после первого, с содержанием которого только что ознакомился Эбнер. Эти два письма разделяли десять дней, и за этот срок Лютер вполне мог дать ответ на первое из них.

Эбнер с нетерпением достал письмо из конверта.

Первая страница содержала рассказ о свадьбе одной из родственниц Эрайи, скорее всего его родной сестры. На второй Эбнер нашел пространные рассуждения о перспективах торговли в Ост-Индии и небольшой абзац, посвященный новой книге Уитмена – очевидно, Уолта, – а вот текст на третьей странице явно был ответом на гипотетическое письмо деда Лютера:

«Ну ладно, Лютер, допустим, что антипатия к Маршам вызвана расовыми предрассудками. В конце концов, я знаю, как люди относятся порою к представителям чуждой им расы. К сожалению, это имеет место, но это можно объяснить обычным недостатком образования. Однако Марши – это совершенно особый случай. Во всяком случае, я ума не приложу, что за раса могла придать потомкам Абеда столь странный облик. Аборигены Ост-Индии – из тех, с кем мне довелось сталкиваться, – имеют примерно те же черты лица, что и мы, и отличаются от нас только цветом кожи: он у них бронзового оттенка. Правда, однажды я видел туземца, внешностью своей очень напоминавшего детей Марша, но он никоим образом не был типичным представителем своей расы, и его сторонились как матросы, так и местные портовые грузчики. Сейчас я уже не помню точно, где это было – кажется, на Понапе.

Эти Марши – тут надо отдать им должное – держались сплоченно, общаясь только между собой или с семьями, которые оказались в таком же положении изгоев, что и они. Сказать по правде, хоть их и было немного, страху они нагоняли на весь город. Да и опасаться-то было чего. Вот, например, как-то раз один из членов городского управления выступил было против них – и очень скоро после того утонул в заливе. Не думаю, что это простая случайность. Хотя город часто сотрясали и куда более зловещие происшествия, я все же возьму на себя смелость заявить, что именно те, кто не скрывал своей неприязни к Маршам, в основном и становились жертвами этих злодеяний.

Впрочем, я догадываюсь, что твой холодный аналитический ум не приемлет всего вышеизложенного, а посему не стану более утомлять тебя своими рассуждениями».

И далее ни слова на эту тему. Тщательно просмотрев всю остальную связку писем, Эбнер с разочарованием обнаружил в них полное отсутствие какой-либо информации о Маршах и иже с ними: видимо, досужие измышления об этом странном семействе изрядно надоели Лютеру Уэйтли и он в одном из своих писем ясно дал понять это. Даже в молодости дед отличался суровостью и непреклонностью, отметил про себя Эбнер… В ходе дальнейших поисков ему удалось отыскать еще кое-какие сведения, связанные с инсмутскими тайнами, но они относились к гораздо более позднему периоду и содержались не в письме, а в газетной вырезке, где приводился довольно путаный репортаж о правительственном мероприятии, имевшем место в 1928 году: тогда были предприняты попытки разрушить риф Дьявола и взорвать отдельные участки береговой линии, а также были произведены повальные аресты Маршей, Мартинов и прочих им подобных. Но эти события и ранние письма Эрайи были отделены друг от друга десятками лет.

Письма о Маршах Эбнер отложил в карман пиджака, а все остальные сжег в огне костра, который развел на берегу реки. Письма сгорели довольно быстро, но Эбнер еще долго не решался отойти от костра, опасаясь, что его искры могут воспламенить траву, не по сезону сухую и желтую. К щекочущему ноздри дыму костра примешивался другой, гораздо более противный запах, который, как удалось определить Эбнеру, исходил от гниющей кучи обглоданных рыбьих скелетов – остатков пиршества какого-то животного, скорее всего выдры.

Эбнер отвел взгляд от огня и в задумчивости уставился на громаду старой мельницы. Боже мой, подумал он, да эту развалину пора было снести еще много лет назад. И действительно, древняя эта постройка производила угнетающее впечатление – покосившиеся стены, пустые глазницы оконных проемов, осколки стекла из выбитых им окон на лопастях мельничного колеса… Эбнер вздрогнул и поспешно повернулся к огню.

Пламя костра тихо догорало, сливаясь с вечерним заревом. День близился к концу. Эбнер вернулся в дом, наскоро проглотил скудный ужин и, бросив взгляд на очередную кипу неразобранных документов, решил отложить до лучших времен поиски дедовских записей, о которых говорил Зебулон Уэйтли, – все эти бумаги уже порядком действовали ему на нервы. Он вышел на веранду понаблюдать за сгущающимися сумерками под неистовое пение лягушек и козодоев и вдруг ощутил сильнейшую усталость.

Пройдя в спальню, Эбнер разделся и лег в постель, но сон упорно не шел к нему. Сквозь распахнутое окно в комнату не проникало ни малейшего дуновения ночного воздуха, который не успел еще остыть после знойного дня. Но не только духота не давала покоя Эбнеру – его слух терзали неведомые доселе звуки; и если вопли жителей лесов и болот, которые он воспринимал как нечто само собой разумеющееся, буквально врывались в его мозг, то таинственные звуки старого дома вползали в его сознание крадучись, тихой сапой. Поначалу ему почудились только степенные скрипы и потрескивания массивного деревянного дома, которые в чем-то даже гармонировали с наступившей темнотой. Потом он стал различать отрывистые шаркающие звуки, напоминавшие возню крыс под полом. Наверняка это и были крысы, решил Эбнер, на старой мельнице их было предостаточно, и в этих приглушенных и доносившихся как будто откуда-то издали звуках не было ничего сверхъестественного. А затем ему померещился звон разбитого стекла – этот нехарактерный для необитаемого дома звук сопровождался привычным уже скрипом старого дерева. Эбнеру показалось, что стеклянный звон исходил из комнаты над мельничным колесом; впрочем, в этом у него не было твердой уверенности. Усмехнувшись про себя, он с удовлетворением констатировал, что с его появлением здесь разрушение дедовского дома заметно ускорилось – и он, Эбнер Уэйтли, явился своего рода катализатором этого процесса. В какой-то степени это было даже забавно – получалось, что он в точности исполняет волю усопшего Лютера Уэйтли, не предпринимая для того решительно никаких действий. И с этой мыслью он обрел наконец-то долгожданный сон.

Проснулся он рано утром от бешеного звона телефонного аппарата, который был специально установлен в спальне на время его пребывания в Данвиче. Машинально поднеся трубку к уху, он услышал резкий женский голос и понял, что звонили не ему, а другому абоненту, подключенному к той же линии. Однако усиленный мембраной голос звучал с такой пронзительной категоричностью, что его рука просто отказывалась положить трубку обратно на рычаг.

– …А я вам говорю, миссис Кори, я опять слышала ночью эти ворчания из-под земли, а потом где-то около полуночи такой раздался визг: никогда бы не подумала, что корова может так верещать – ну что твой кролик, только что побасовитей. Это ведь была корова Люти Сойера – нынче утром ее нашли всю обглоданную…

– Послушайте, миссис Бишоп, а вы не думаете, что… ну, в общем, что вся эта жуть начинается по новой?

– Не знаю, не знаю. Надеюсь, что нет… не дай-то бог. Но уж больно это смахивает на прежнюю дьявольщину.

– И что же, только одна корова и пропала?

– Ну да, только она одна. Про других-то я ничего не слыхала. Но, миссис Кори, ведь в прошлый раз все это начиналось точно так же.

Эбнер хмыкнул и положил трубку на рычаг. Идиотские суеверия обитателей Данвича вызвали у него саркастическую усмешку; впрочем, он ясно сознавал, что невольно подслушанный им разговор был еще далеко не самой яркой иллюстрацией дремучего невежества жителей этого захолустья.

Однако раздумывать на эту тему ему было недосуг – нужно было отправляться в поселок за провизией. Встав с постели, он быстро умылся, оделся и вышел из дому. Проходя по залитым ярким утренним солнцем улочкам и тропинкам, он ощутил знакомое чувство облегчения, которое неизменно возникало у него, когда он хотя бы ненадолго отлучался из стен своего угрюмого дома.

В лавке он застал одного лишь Тобиаса Уэйтли, необычно мрачного и молчаливого. Но не только это не понравилось Эбнеру в настроении лавочника – гораздо больше его встревожило то очевидное обстоятельство, что Тобиас был изрядно чем-то напуган. Эбнер попытался завязать с ним непринужденную беседу, однако Тобиас тупо молчал и лишь изредка ограничивался нечленораздельным бормотанием. Но едва только Эбнер принялся излагать своему собеседнику содержание недавно подслушанного телефонного разговора, как Тобиас обрел дар речи.

– Я знаю об этом, – отрывисто произнес он и впервые за все время беседы поднял глаза на Эбнера, заставив того буквально остолбенеть – ибо на лице его деревенского родственника застыла маска неописуемого ужаса.

Несколько секунд они стояли, не сводя друг с друга глаз; затем лавочник отвернулся и принялся пересчитывать полученные от Эбнера деньги. В лавке воцарилось напряженное молчание, которое первым нарушил Тобиас.

– Зебулона видали? – спросил он, понизив голос.

– Да, он приезжал ко мне, – отозвался Эбнер.

– Был разговор?

– Да, мы поговорили.

Казалось, это не очень удивило Тобиаса – он как будто и ожидал, что у Эбнера и старика Зебулона должны были найтись темы для беседы с глазу на глаз; и тем не менее, наблюдая за Тобиасом, Эбнер почувствовал, что тот никак не может взять в толк, почему же все-таки случилось то, что случилось, – то ли старый Уэйтли не просветил Эбнера до конца, то ли сам Эбнер пренебрег советами Зебулона? Так или иначе, Эбнер чувствовал, что туман, окутавший тайну их рода, сгустился для него еще сильнее; а уж такие вещи, как исполненный суеверных страхов утренний телефонный разговор, загадочные намеки дядюшки Зебулона и странное поведение Тобиаса, и вовсе его обескуражили. К тому же хотя оба – и Тобиас, и Зебулон – в целом и производили впечатление людей довольно искренних, но в разговорах они избегали называть вещи своими именами, будто рассчитывая на то, что Эбнер и без того все знает.

Эбнер покинул лавку и быстро зашагал домой, исполненный решимости как можно скорее разделаться с обязанностями, возложенными на него покойным дедом, и убраться восвояси из этого убогого поселения с его забитыми, суеверными обитателями, многие из которых являлись, как это ни прискорбно, его родственниками.

Вернувшись домой, он наскоро перекусил и тут же взялся разбирать дедовские вещи. Но только к полудню удалось ему найти то, что он искал, – старую потрепанную амбарную книгу, исписанную неровным крючковатым почерком Лютера Уэйтли.

IV

Устроившись за кухонным столом, Эбнер принялся лихорадочно перелистывать страницы найденного им гроссбуха. В нем недоставало нескольких начальных листов, но вырваны они были неаккуратно, и по фрагментам текста, сохранившегося на прихваченных нитью обрывках бумаги, он заключил, что на первых порах эта книга служила для ведения домашней бухгалтерии, а уж после дед Лютер, найдя ей иное применение, просто-напросто выдрал ненужные ему записи.

Придя к такому выводу, Эбнер углубился в чтение дедовских заметок. С самого начала ему пришлось изрядно поломать голову над малопонятными односложными фразами, из которых состояло большинство текстов. Даты в записях совершенно отсутствовали – вместо них дед указывал только дни недели.