Текст книги "Таящийся у порога"

День Уэнтворта

Неподалеку от северной окраины Данвича начинается область заброшенных полупустынных земель, которые в результате четырех последовательных нашествий переселенцев – сперва жителей Новой Англии, позднее франкоканадцев, затем итальянцев и, наконец, поляков – были низведены до состояния если не катастрофического, то очень близкого к этому. Первые пришельцы бездумно сводили леса, некогда сплошь покрывавшие эту страну, и стремились выжать как можно больше из бедной каменистой почвы, не заботясь о поддержании ее плодородности; последующие поколения довершили сей не слишком благодарный труд, умудрившись в сравнительно короткий срок окончательно исчерпать местные природные ресурсы. Те, кто приходил сюда позднее, очень скоро оставляли все надежды обустроиться и спешили покинуть этот на редкость унылый и неприветливый край.

Мало кому покажется заманчивой перспектива поселиться в этой части Массачусетса. Дома, некогда добротные и красивые, ныне являют собой картину печального запустения. Кое-где по отлогим склонам холмов еще виднеются фермы, чьи древние строения хранят под своей сенью тайны многих новоанглийских поколений; но признаки упадка и здесь налицо – в покосившихся печных трубах, осыпающихся стенах и безжизненных глазницах окон. Дороги пересекают местность во всех направлениях, но, едва свернув с главного шоссе, проложенного из Данвича на север по дну широкой и длинной долины, вы окажетесь на заросшем травой проселке, чьи колеи столь же редко оживляются движением, сколь дворы окрестных усадеб – голосами живых обитателей.

Впрочем, дух мертвой древности, витающий над этой землей, отнюдь не является единственной и наиболее значимой ее приметой, ибо в здешней атмосфере, как нигде, более явственно ощущается присутствие чего-то иного, необъяснимого, но определенно зловещего. Здесь остались еще участки дремучего первозданного леса, никогда не знавшего топора, а в глубине узких, заросших диким виноградом ущелий тихо журчат ручьи, воды которых даже в самые яркие летние дни не отражают солнечный свет. Вы можете пройти всю долину из конца в конец, не встретив ни одного человека, хотя на некоторых полуразрушенных фермах еще доживают свой век нелюдимые отшельники; даже парящие высоко в небе ястребы не задерживаются долго над этой мрачной местностью, а черные стаи ворон, пролетая над ней, никогда не опускаются на землю для отдыха или в поисках пищи. В старину суеверные люди считали, что весь этот край находится во власти колдовства и всякой дьявольщины, – сия незавидная репутация сохраняется за долиной и по сей день.

Словом, это были не те места, где усталому путнику хотелось бы остановиться, а тем более расположиться на ночлег. И все же именно ночью – а было это летом 1927 года – я оказался в долине проездом из Данвича, куда перед тем завернул, чтобы доставить заказчику кухонную плиту. У меня был еще один заказ в районе, лежавшем на север от этого захолустного городка, и, не поддавшись первому инстинктивному желанию выбрать из двух дорог более длинную – ту, что обходила долину стороной, я двинулся напрямик, покинув Данвич в быстро сгущавшихся вечерних сумерках. Вскоре по въезде в долину сумерки сменились кромешной тьмой, а небо затянули плотные тучи, висевшие столь низко, что казалось, они задевают вершины окружающих холмов, и, таким образом, я ехал как бы в своеобразном туннеле. Шоссе было пустынно – им вообще пользовались нечасто и только для сквозного транзита через долину, судя по невероятно запущенному состоянию отходящих влево и вправо проселочных дорог, которым далеко не всякий водитель рискнул бы доверить свою машину.

Все это, впрочем, мало меня беспокоило, поскольку путь мой лежал в одно из поселений, расположенных у самого шоссе неподалеку от северного въезда в долину, так что мне не было нужды куда-либо сворачивать; однако обстоятельства распорядились иначе. Не успел я отъехать от Данвича, как начался дождь; собиравшиеся еще с полудня тяжелые темные тучи наконец разверзлись, и потоки воды стремительно обрушились вниз. Поверхность дороги заблестела в лучах фар, которые несколько минут спустя высветили впереди неожиданное препятствие. К тому времени я уже углубился в долину миль на пятнадцать с лишним, проделав значительную часть пути, – и вот теперь вынужден был остановиться перед барьером с отчетливо нарисованным указателем объезда. Заглянув за преграду, я убедился в том, что дорога дальше и впрямь была совершенно разбита. Продолжать движение вперед казалось по меньшей мере неблагоразумным.

Недоброе предчувствие шевельнулось во мне, когда я сворачивал с главной трассы. Прислушайся я тогда к голосу разума и возвратись в Данвич, чтобы затем выехать из него по другой дороге, я был бы сейчас избавлен от мучительных кошмаров, неотступно преследующих меня с той самой ужасной ночи! Но я принял другое решение. Я заехал уже слишком далеко и не желал терять времени, возвращаясь в Данвич. Окруженный сплошной стеной ливня, я вел машину почти вслепую. Объездная дорога представляла собой тот же убогий проселок, лишь местами посыпанный гравием. Деятельность дорожно-ремонтной службы ограничилась в основном срезанием нижних ветвей ближайших деревьев, что несколько расширило проезд; дорога же как таковая осталась в отвратительном состоянии – и очень скоро я понял, что дела мои плохи.

Потоки дождевой воды быстро размывали грунт; мой автомобиль – одна из самых мощных моделей «форда» с довольно высокими, хотя и узкими колесами – все чаще пробуксовывал в грязи и, пересекая стремительно разраставшиеся лужи, надрывно чихал, поминутно рискуя захлебнуться. Я сознавал, что рано или поздно вода просочится под капот и двигатель заглохнет; необходимо было по возможности скорее найти какое-нибудь жилье или, на худой конец, укрытие для машины. Меня вполне устроил бы заброшенный сарай или конюшня – вряд ли стоило рассчитывать на присутствие обжитой фермы в этих безлюдных краях, – однако густая тьма не позволяла разглядеть что бы то ни было уже в двух шагах в сторону от дороги. Но вдруг сквозь пелену ночного ливня чуть в стороне замаячил бледный квадрат освещенного окна, а спустя миг в слабеющем свете фар я разглядел впереди нечто вроде дорожного ответвления.

Сворачивая, я миновал почтовый ящик с коряво намалеванным именем владельца фермы. «Амос Старк», – гласила эта порядком выцветшая надпись. Вслед за тем свет фар скользнул по фасаду здания. Это была ферма старого типа, где жилой дом, летняя кухня, флигель и хлев вплотную примыкают друг к другу, образуя как бы единый комплекс построек под несколькими крышами различной высоты и конфигурации. По счастью, ворота хлева были широко распахнуты, и, не видя поблизости иного укрытия, я въехал на автомобиле внутрь, ожидая увидеть в стойлах коров или лошадей. Однако хлев был пуст, и, по всей вероятности, пустовал давно; скота не было и в помине, а прелое сено, заполнявшее помещение своим тяжелым ароматом, лежало здесь уже явно не первый год.

Оставив машину в хлеву, я под проливным дождем направился к жилому дому. Снаружи он выглядел столь же дряхлым и запущенным, как и все остальные строения усадьбы. Это было одноэтажное здание с тянувшейся вдоль фасада низкой верандой, пол которой, как я очень вовремя приметил, изобиловал глубокими дырами, зиявшими в тех местах, где гнилые доски, не выдержав, провалились под чьей-то неосторожной ногой.

Добравшись наконец до двери, я постучал в нее кулаком. Прошло несколько минут, но ничто не нарушало тишины, кроме звуков ливня, падавшего на крышу веранды и на залитый водой двор за моей спиной.

Постучав снова, я возвысил голос до крика:

– Есть люди в этом доме?!

– Кто там такой? – раздалось изнутри. Голос говорившего заметно дрожал.

Я представился заезжим торговцем, ищущим укрытия от непогоды.

Световое пятно внутри дома начало перемещаться – человек взял лампу и направился с ней к двери; освещенный квадрат окна постепенно тускнел, а желтая полоска в щели между порогом и дверью становилась все более яркой. Затем послышался грохот отодвигаемых засовов, звякнула цепочка, и дверь медленно приоткрылась. Передо мной, высоко подняв лампу, стоял хозяин – костлявый старик с морщинистым лицом и редкой бороденкой, кое-как прикрывавшей тонкую жилистую шею. На носу его сидели очки, но он разглядывал меня поверх стекол. Глаза его были угольно-черного цвета, резко контрастируя с белизной волос. В порядке приветствия старик растянул губы в несколько жутковатой ухмылке, обнажив при этом пеньки стертых зубов.

– Мистер Старк? – спросил я.

– Небось попали в переделку с этой бурей? – Старик продолжал ухмыляться. – Давайте-ка в дом, здесь малость обсохнете. Дождь навряд ли затянется, я так думаю.

Я проследовал за ним в комнату, но прежде он тщательно запер дверь, задвинул все засовы и накинул крюк – манипуляции эти вызвали во мне смутное беспокойство, и я почувствовал себя как-то неуютно. Старик, вероятно, заметил мой вопросительный взгляд, – водрузив лампу на толстый фолиант, лежавший на круглом столе в центре комнаты, он обернулся ко мне и промолвил с сухим дребезжащим смешком:

– А ведь нынче день Уэнтворта. Я было грешным делом принял вас за Наума.

Дребезжащие звуки усилились и участились, что, по всей вероятности, должно было означать смех.

– Ничего подобного, сэр. Меня зовут Фред Хэдли. Я из Бостона.

– В Бостоне бывать не доводилось, – сказал Старк. – Вообще не бывал дальше Акхема никогда – вот уж что верно, то верно. Надо быть здесь и следить за хозяйством.

– Надеюсь, я не очень вам помешал. Я, признаться, взял на себя смелость припарковать автомобиль в вашем хлеву.

– Коровы будут не в обиде. – Он засмеялся своей шутке, прекрасно зная, что в хлеву нет ни единой скотины. – Не доводилось ездить в этих новомодных штуковинах, но вы, городские, все на один лад – никак вам нельзя, чтобы без тарахтелки.

– Разве я так уж похож на городского хлыща? – спросил я, стараясь попасть ему в тон.

– Чего там, видал я вашего брата – порой случалось кому-то из городских поселиться в нашей округе, да только вскорости все они давали деру. Знать, не по душе им здесь приходилось. Сам я сроду не бывал в больших городах и навряд ли когда соберусь побывать.

Он продолжал бормотать что-то невнятное в том же духе и, похоже, завелся надолго; я же тем временем оглядывался вокруг, почти машинально составляя про себя опись находившихся в комнате предметов. Глаз у меня был наметан, благо добрую половину свободного от разъездов времени я проводил на складах фирмы, и – скажу без ложной скромности – мало кто из кладовщиков и клерков мог сравниться со мной в непростом искусстве инвентаризации. Таким образом, мне не потребовалось много времени для того, чтобы удостовериться в наличии у Амоса Старка множества уникальных вещей, за которые коллекционеры и любители старины без раздумий выложили бы круглую сумму. Некоторые из предметов меблировки были изготовлены еще в позапрошлом столетии – если это не так, можете считать меня ничего не понимающим в антиквариате. Здесь были также всякие старинные вещицы и безделушки, превосходные изделия из дутого стекла и хэвилендского фарфора, расставленные на полках вдоль стен и на этажерках. Немалую ценность представляли и характерные детали быта новоанглийской фермы, давно уже вышедшие из употребления: ручной работы щипцы для снятия нагара со свечей, пробковая чернильница с деревянной затычкой, резные подсвечники, подставка для книг, манок для диких индеек из кожи и прутьев, скрепленных сосновой смолой, тыквенные бутыли, старинная вышивка – все это накопилось за многие десятилетия, что простоял здесь этот дом, построенный еще первыми переселенцами.

– Вы живете один, мистер Старк? – спросил я, улучив паузу в его монотонных рассуждениях.

– Теперь один, да. Раньше тут были Молли и Дюи. Абель уехал отсюда еще мальчишкой, а Элла померла от лихорадки. Я живу один вот уже седьмой год.

Я заметил, что даже во время разговора старик держался настороженно, словно чего-то ожидая. Он как будто пытался расслышать снаружи в шуме дождя некие посторонние звуки, но таковых не было – только шорох мышиной возни по углам да все та же беспрестанная дробь дождевых капель по крыше. Старик, однако, продолжал прислушиваться, по-петушиному резко дергая головой; зрачки его глаз сузились, как при ярком свете, бледная плешь просвечивала сквозь венчик спутанных седых волос. На вид ему было лет восемьдесят, но в действительности могло быть и шестьдесят, принимая в расчет одинокий и замкнутый образ жизни, преждевременно старящий человека.

– Вам по пути никто не попадался? – спросил он внезапно.

– Ни единой души от самого Данвича. Это будет миль семнадцать, по моим подсчетам.

– Плюс-минус полмили, – согласился он и вдруг ни с того ни с сего начал фыркать и хихикать самым дурацким образом, как будто не в силах более сдержать распиравшее его изнутри веселье. – Нынче день Уэнтворта. Наума Уэнтворта, – сообщил он вторично. Зрачки его вновь на мгновенье настороженно сузились. – Давно вы торгуете в наших краях? Знавали небось Наума Уэнтворта?

– Нет, сэр. Не приходилось. Я все чаще бываю в городах. В сельской местности только проездом.

– Наума знали почти все, – продолжал старик, – но никто не знал его так хорошо, как я. Видите эту книгу? – Он указал на старый, донельзя замусоленный том в обернутой бумагой обложке, на который я прежде, осматривая эту слабо освещенную комнату, не обратил особого внимания. – Это «Седьмая Книга Моисея», из нее я узнал много больше, чем из всех других книг, какие читал. Раньше она была у Наума.

Он хмыкнул, что-то припоминая.

– Ну и чудак был этот Наум, скажу я вам. Зловредный, однако, чудак – и скаредный, это уж точно. Как вы могли его не знать – ума не приложу.

Я заверил его в том, что никогда прежде не слышал даже имени Наума Уэнтворта, между делом отметив про себя весьма странные литературные вкусы хозяина дома – «Седьмая Книга Моисея», к чтению коей он был столь привержен, являлась не чем иным, как «ведьмовской библией», содержащей разного рода заклинания, магические формулы и колдовские заговоры и рассчитанной большей частью на простаков, верящих во всю эту ерунду. В круге света, отбрасываемом лампой, я заметил еще несколько знакомых мне книг: собственно Библию, зачитанную в не меньшей степени, чем собрание магических текстов, томик избранных трудов Коттона Мэзера, а также толстую подшивку старых номеров «Акхемской газеты». В прошлом все это тоже вполне могло принадлежать Науму Уэнтворту.

– Я гляжу, вы интересуетесь его книжками, – сказал старик, словно угадав мою последнюю мысль. – Он как-то раз обмолвился, что я могу взять их себе, – вот я и взял. Хорошие книжки – отчего, думаю, не попользоваться. Очки только нужны, без очков теперь буквы не вижу. А вы – чего уж там – почитайте, коли охота есть.

Рассеянно его поблагодарив, я напомнил, что речь шла о мистере Уэнтворте.

– Ох уж этот Наум! – тотчас подхватил старик все с тем же неприятным смешком. – Он уж верно не одолжил бы мне денег, кабы знал, что с ним вскорости приключится. Нет, сэр, он бы так не поступил, это точно. И ведь даже расписки с меня не взял, вообще никакой бумажки. Денег было пять тысяч. Он мне прямо сказал, что ему нет нужды брать какие-то там расписки – это были его собственные слова, – а теперь как докажешь, что я ему должен? Нечем доказать, все делалось с глазу на глаз; он назначил мне день – ровно через пять лет, – когда я должен буду вернуть ему деньги. Эти пять лет прошли, и сегодня – день Уэнтворта.

Он сделал паузу и взглянул на меня с хитрецой; в глазах его явно плясали веселые огоньки, но в темной глубине за ними таился плохо скрываемый страх.

– Однако Наум не сможет прийти, потому что через два месяца после нашего уговора ему на охоте попала в голову пуля. Выстрел в затылок, и – наповал. Чистой воды случайность. Конечно, нашлись и такие, кто начал судачить, будто я это сделал нарочно, но я знал, чем заткнуть их поганые рты, – я тогда же отправился в Данвич, прямиком зашел в банк и оформил бумагу на имя мисс Дженни, дочки Уэнтворта, завещав ей свое состояние, ну, то есть то, что останется после меня. И уж я постарался, чтоб всем это стало известно. Пусть их дальше судачат – теперь им никто не поверит.

– Ну а как же сам долг? – не удержавшись, спросил я.

– Нынче в полночь кончается срок. – Он вновь зашелся дребезжащим смехом. – Непохоже на то, чтобы Наум сдержал свое обещание, а? Я разумею так: ежели он не придет, то все деньги отныне мои. А прийти он не может, бедняга. Оно и ладно – ведь этих денег сейчас у меня все равно уже нет.

Я не спросил его, как поживает теперь дочка Уэнтворта. Понемногу начала сказываться дневная усталость; особенно измотали меня эти последние несколько часов езды под проливным дождем. Хозяин, должно быть, заметил, что я клюю носом; он замолчал, и мы довольно долго просидели в тишине. Наконец старик вновь подал голос.

– Вид у вас что-то неважный. Устали небось? – спросил он.

– Да, поездка выдалась не из легких. Но я двинусь дальше, как только на улице поутихнет.

– Тогда вот что. Вам вовсе незачем сидеть здесь и выслушивать мое стариковское брюзжание. Я дам вам другую лампу, можете прилечь на кушетке в соседней комнате. Когда этот дождь стихнет, я вас позову.

– Но ведь я займу вашу кровать, мистер Старк.

– Не беда, я вообще ложусь очень поздно, – сказал он.

Не слушая больше моих возражений, он поднялся с кресла, принес еще одну керосиновую лампу, зажег ее, и несколько мгновений спустя мы уже стояли на пороге смежной комнаты. Старик указал мне на приземистую кушетку. Еще раньше, проходя мимо стола, я прихватил по пути «Седьмую Книгу Моисея» – просто так, из любопытства, ибо с давних пор был наслышан о множестве невероятных и таинственных вещей, якобы скрывающихся под ее обложкой. При этом хозяин дома бросил на меня весьма подозрительный взгляд, но ничего не сказал и возвратился к своему креслу-качалке, оставив меня одного.

Грозовой ливень и шквалистые порывы ветра неутомимо сотрясали стены и крышу дома, внутри которого я с удобством расположился на старомодной, обтянутой кожей кушетке с высоким изголовьем, пристроил поближе тускло горевшую лампу и начал, не торопясь, перелистывать пресловутую «Седьмую Книгу». Содержание последней являло собой причудливую мешанину из заклинаний и невразумительных молитв, обращенных к таким «князьям» потустороннего мира, как Азиэль, Мефистофель, Мабуэль, Бабуэль, Аниквэль и прочие им подобные. Здесь имелись заклятия на все случаи жизни: одни должны были исцелять болезни, другие – исполнять желания или даровать успех в каком-либо предприятии; имелись здесь и заклятия, помогающие одолеть врагов и отомстить за нанесенную обиду. Я заметил, что на страницах книги неоднократно встречаются предупреждения о необходимости избегать без крайней на то нужды употребления отдельных слов и фраз; возможно, именно эти настойчивые просьбы и побудили меня в конечном счете переписать самое зловещее из попавшихся мне на глаза заклинаний, а именно: «Айла химель адонаи амара Зебаот цадас йесерайе харалиус», предназначенное для вызова из царства тьмы бесов и злых духов или же воскрешения мертвецов.

Закончив переписывать эту безумную фразу, я интереса ради прочел ее несколько раз вслух, будучи совершенно уверен в бесполезности всяких магических изречений и колдовских чар. И действительно – ничего не произошло. Я отложил в сторону книгу и посмотрел на часы. Было ровно одиннадцать. Дождь как будто пошел на убыль – звуки его становились все менее яростными, беспорядочное сотрясение крыши постепенно переходило в размеренный барабанный ритм, что предвещало скорое окончание бури. Вместе с ней близился к концу и мой сравнительно недолгий отдых. Я решил погасить чадившую лампу и провести остаток времени в темноте, предварительно оглядевшись и запомнив расположение предметов в комнате, чтобы потом не наткнуться на что-нибудь при выходе.

Однако, несмотря на усталость, я так и не смог расслабиться и подремать хотя бы полчаса.

Дело здесь было не столько в холодном и жестком ложе, сколько в самой атмосфере дома, необъяснимо гнетущей и мрачной. Казалось, он, как и его хозяин, затаился в обреченном ожидании каких-то грядущих ужасных событий, словно предчувствуя, как однажды – и, видимо, очень скоро – его источенные временем и непогодами стены подломятся у основания и с глухим шумом рухнут наружу, а крыша в облаке трухлявой пыли тяжело осядет вниз, похоронив под собой жилые комнаты вместе с памятью о многих рождавшихся и умиравших здесь поколениях людей. Подобная атмосфера вообще характерна для старых домов, чей век уже на исходе, но в данном случае к ней примешивалось совершенно особое тревожное напряжение – сродни тому, что заставило Амоса Старка долго колебаться, прежде чем ответить на мой настойчивый стук в дверь. Вскоре я поймал себя на том, что так же, как он, пытаюсь уловить посторонние звуки в шуме падающего на крышу ливня, сила которого убывала теперь с каждой минутой, и в назойливом писке домашних мышей.

Хозяин мой вел себя неспокойно. Он то и дело вскакивал с кресла и, шаркая туфлями, перемещался взад-вперед по комнате; несколько раз он подходил к двери или к окну, проверял надежность запоров и возвращался затем на свое место. Временами до меня долетали обрывки фраз, сказанных им вполголоса, – как и все люди, подолгу живущие в одиночестве, старик усвоил привычку разговаривать сам с собой. Его бормотанье, и без того очень невнятное, порой падало до едва слышного шепота, но все же по отдельным словам я смог угадать направление его мыслей: Старк, похоже, был занят подсчетом процентов, которые, будь сейчас в этом необходимость, надлежало бы выплатить Науму Уэнтворту сверх основной суммы долга.

– Полтораста долларов за год, – повторял он как заведенный. – Итого за пять лет будет семь с половиной сотен.

Старческий голос срывался на очень высокой – не то восхищенной, не то испуганной – ноте, а потом все начиналось сначала, но вскоре я осознал, что отнюдь не эти его меркантильные переживания явились главной причиной охватившего меня странного беспокойства. Выделив из его монолога несколько вскользь оброненных замечаний и попробовав их сопоставить, я поневоле насторожился и начал прислушиваться внимательней.

– Я упал, да, упал… – бормотал Старк. Далее следовали одно-два неразборчивых предложения. – Все они были при этом, да… – И вновь долгий маловразумительный пассаж. – А потом убежал, очень быстро…

Тут он разразился целой тирадой, состоявшей из абсолютно бессмысленного набора слов и звуковых сочетаний.

– Откуда я мог знать, что оно целит прямо в Наума, – почти простонал он в конце.

Беднягу, похоже, терзали угрызения совести. Разумеется, мрачная окружающая обстановка не могла не сказаться на состоянии духа почтенного джентльмена, пробудив в нем ряд самых тяжких и горестных воспоминаний. Для меня оставалось загадкой, почему он не последовал примеру прочих былых обитателей этой бесплодной долины и не перебрался в какое-либо из поселений за ее пределами. Он говорил, что живет здесь один, – вероятно, он был одинок не только в этом доме, но и на всем белом свете, не имея ни родных, ни близких, иначе зачем бы ему завещать все свое состояние дочери какого-то там Наума Уэнтворта?

Его туфли все шаркали по половицам, пальцы нервно перебирали шуршащие листы бумаги.

Издалека донесся жалобный плач козодоя – верный признак того, что одна часть горизонта уже очистилась от грозовых туч; ему начал вторить другой, и скоро многоголосый хор этих птиц наводнил всю округу своими оглушительными стенаниями.

– Ишь как орут, чертовы твари, – услышал я ворчание хозяина. – Кличут грешную душу. Не иначе, Клем Уэйтли отходит.

Шум дождя медленно угасал, покидая долину; одновременно голоса козодоев сливались в нечто вроде тягучей и пространной колыбельной песни; меня начала одолевать дремота, и незаметно для себя я погрузился в сон…

Теперь я вплотную подошел к той части своего рассказа, которая при каждом воспоминании об описываемых здесь событиях заставляет меня вновь и вновь сомневаться в объективности моих ощущений, а следовательно, и в достоверности всего нижеизложенного. С годами я стал чаще задумываться: а не было ли это просто дурным сном, порождением моего расстроенного воображения? Но нет – я уверен, что это случилось со мной наяву; и потом, у меня сохранились вещественные подтверждения моих слов: газетные вырезки, в которых упоминается Амос Старк и его завещание, составленное в пользу мисс Дженни Уэнтворт, а также – что кажется слишком невероятным для простого совпадения – факт чудовищного в своей бессмысленности осквернения старой полузабытой могилы, раскопанной кем-то на склоне одного из холмов, окружающих эту проклятую Богом долину.

…Сон мой был непродолжителен и неглубок. Едва пробудившись, я понял, что дождь прекратился, в то время как крики козодоев переместились ближе к дому и звучали все громче и громче. Некоторые из птиц уселись на землю прямо под окном моей комнаты, а шаткая крыша веранды была, надо полагать, сплошь усеяна этими беспокойными ночными созданиями. Несомненно, их дикий гвалт и явился толчком к моему пробуждению. Пару минут я приходил в себя, а затем привстал на ложе, готовый тотчас продолжить свой путь – условия для езды были теперь более-менее сносными; во всяком случае, я мог не опасаться, что залитый потоками дождя мотор заглохнет.

Но не успел я коснуться ногами дощатого пола, как неожиданный стук потряс входную дверь.

Я замер, не шевелясь и почти не дыша, – такая же мертвая тишина была и в соседней комнате.

Стук повторился, на сей раз еще более настойчиво и даже повелительно.

– Кто там такой? – спросил Старк.

Ответа не последовало.

В комнате Старка произошло какое-то движение – я увидел, как пятно света начало перемещаться, и затем вновь раздался голос хозяина, в котором явственно сквозили торжествующие нотки.

– Полночь прошла! – воскликнул он, по-видимому глядя на стенные часы. Я машинально сверился со своими ручными и убедился, что его часы спешат на десять минут.

Уверенным шагом он приблизился к двери.

По расположению света я определил, что, прежде чем снять свои многочисленные запоры, он поставил лампу на пол. Возможно, потом он намеревался поднять ее над головой, чтобы получше разглядеть ночного гостя, как это было в случае с моим приходом, – я лишь предполагаю, не более того. Итак, дверь с шумом распахнулась – не то от рывка изнутри, не то от сильного толчка снаружи.

В ту же секунду жуткий крик пронесся под низкими сводами дома. Трудно сказать, чего в нем было больше – ярости или страха, но то несомненно был голос Амоса Старка.

– Нет! Нет! Убирайся! – кричал он. – У меня их нет, слышишь, нет! Убирайся прочь!

Он сделал шаг назад, оступился и упал. Вслед за тем раздался еще один крик – истошный, сдавленный, смертельный крик, потом пошли булькающие горловые звуки, последний вздох и…

Кое-как поднявшись с кушетки, я сделал несколько шагов и привалился плечом к косяку двери, ведущей в смежную комнату. Представшая перед моим взором отвратительная картина тотчас приковала меня к месту, лишив возможности двинуть хотя бы кончиком пальца или выдавить из себя малейший звук.

Амос Старк был навзничь распростерт на полу, а на груди его, впившись в горло костяшками пальцев, восседал медленно распадающийся на отдельные кости скелет. В затылочной части голого черепа было ясно видно круглое отверстие, проделанное в свое время пулей. Это было все, что я успел разглядеть в тот ужасный миг, – потом я, к счастью, потерял сознание.

Когда через минуту-другую я очнулся, все вокруг было спокойно и тихо. Дом был наполнен свежим запахом мокрой травы и дождя, проникшим в раскрытую настежь входную дверь; где-то в ночи по-прежнему кричали козодои, и мягкий свет луны разбегался извилистыми дорожками по дождевым лужам на дворе. Комната была освещена керосиновой лампой, но я не увидел хозяина на его привычном месте в кресле-качалке.

Я обнаружил его лежащим на полу неподалеку от входа. Первой моей мыслью было бежать – бежать отсюда как можно скорее, но, на свою беду, я вздумал поступить сообразно своим представлениям о порядочности и нагнулся над Амосом Старком, чтобы удостовериться в бесполезности любой врачебной помощи.

Эта-то задержка и внесла решающий перелом в мое душевное равновесие, вынудив меня уже в следующий миг с диким воплем ринуться напрямик в темноту, прочь из этой дьявольской обители, с таким чувством, будто легионы бесов, поднявшись из адских бездн, гонятся за мной по пятам.

Ибо, склонясь над стариком и сразу убедившись в том, что он мертв, я вдруг заметил на его иссиня-белом горле впившиеся глубоко в плоть фаланги пальцев от человеческого скелета, и в то самое время, когда я остолбенело смотрел на них, косточки – каждая в отдельности – зашевелились, оторвались от трупа, быстро пересекли комнату и одна за другой канули в ночь, дабы воссоединиться с останками чудовищного пришельца, в назначенный им самим срок явившегося с того света на встречу со злополучным Амосом Старком.