Текст книги "Ужас в музее"

Недалеко от предместий города, уже в тени его устрашающих башен, Глл’-Хтаа-Инн указал на уродливое круглое здание, перед которым выстроились огромные толпы. Это, сказал он, один из многих амфитеатров, где пресыщенные впечатлениями люди наблюдают довольно странные игры и забавы. Он хотел остановиться и провести Самакону внутрь, но испанец, припомнив изуродованные фигуры на полях, отчаянно запротестовал. Это была первая дружеская размолвка, из которой жители Цата поняли, что в моральном плане их гость слишком узок и ограничен.

Цат представлял собой густую сеть удивительных древних улиц, и, несмотря на растущее чувство страха и отчуждения, Самакона был очарован какой-то космической тайной, которая присутствовала в этом городе. Головокружительный гигантизм его башен, внушавших благоговейный страх, многолюдная жизнь на его нарядных проспектах, необычные орнаменты на дверях и окнах домов, странные виды, мелькающие на окруженных балюстрадами площадях и ярусах огромных террас, и окутывающая город серая дымка, которая, казалось, подобно низкому потолку давила на улицы, похожие на ущелья, – все это смешалось в сознании Самаконы, исподволь готовя его к новым, дотоле не испытанным ощущениям. Его сразу же привели на совет руководителей, который собрался во дворце из золота и меди, расположившемся в парке с фонтанами, и некоторое время дружелюбно допрашивали в сводчатом зале, украшенном причудливой фресковой живописью. От Самаконы ждали исторических сведений о внешнем мире и обещали, что, в свою очередь, все тайны К’ньяна будут открыты для него. Единственным недостатком было то, что совет принял неумолимое решение: Самакона никогда не вернется в мир солнца и звезд, в свою родную Испанию.

Была утверждена ежедневная программа для гостя. В нее входили беседы с учеными и уроки, посвященные научным открытиям Цата. Были предусмотрены свободные часы для исследований, все библиотеки К’ньяна должны были распахнуться перед ним, как только он сможет понимать туземный язык. Будут посещения религиозных церемоний и представлений – кроме тех случаев, когда он сам этого не захочет, – и еще много времени останется для различных удовольствий, которые, собственно, и составляли цель и смысл жизни в этом мире. Ему отведут дом в пригороде или городские апартаменты и сделают членом одной из каст, которые заменяли в К’ньяне семейные союзы и включали множество потрясающе красивых аристократок. Несколько рогатых животных будут предоставлены ему для передвижения и выполнения разных поручений, и десять живых рабов с неповрежденным телом будут вести его хозяйство и защищать его от воров, бандитов и религиозных фанатиков на дорогах. Ему нужно будет научиться пользоваться многими механическими приспособлениями, а пока Глл’-Хтаа-Инн покажет ему самые необходимые.

После того как Самакона предпочел выбрать городскую квартиру вместо загородного дома, его учтиво и торжественно провели по нескольким великолепным улицам к зданию в семьдесят или восемьдесят этажей, похожему на высоченную скалу. Приготовления к его прибытию уже начались, и в просторных покоях на первом этаже рабы вешали портьеры и расставляли мебель. Там были покрытые инкрустациями и лаком скамеечки, бархатные и шелковые, с откидной спинкой и подушкой для сидения, бесконечные ряды стеллажей для бумаг из тикового и эбенового дерева с металлическими цилиндрами, в которых хранились рукописи, – обычный набор вещей, характерный для всех городских жилищ. Письменные столы с большими стопками пергамента и сосуды с зелеными чернилами были в каждой комнате – к ним прилагались наборы различных кисточек для краски и другие необычные канцелярские принадлежности.

Механические приборы для письма стояли на ярких золотых треножниках, а надо всем этим из энергетических шаров, закрепленных на потолке, струилось голубое сияние. Были и окна, но здесь, низко над землей, в тени, они давали мало света. В некоторых комнатах были установлены ванны, а на кухне находился целый лабиринт технических изобретений. Самаконе сказали, что продукты поставляются через сеть подземных ходов, находящихся под Цатом, с помощью любопытных механических повозок. На этом же подземном уровне находилось стойло для животных, и Самаконе обещали показать ближайший выход из такого стойла на улицу. Не успел он закончить осмотр, как прибыла группа постоянных рабов и его познакомили с ними, немного погодя пришли полдюжины мужчин и женщин из семейной касты, которые должны были стать его спутниками на несколько дней, делая все возможное для его обучения и развлечения. Потом их место займут другие – и так далее по очереди.

VI

Таким образом, Панфило де Самакона на четыре года погрузился в жизнь зловещего подземного города Цат. В рукописи он явно утаивал некоторые подробности, религиозная сдержанность мешала ему, и когда он начинал писать на родном испанском языке, он не осмеливался излагать все. Многие вещи вызывали у него отвращение, и многое он отказывался делать. Он искупал свой грех частыми молитвами, перебирая четки. Он обследовал весь К’ньян, включая древние опустевшие города на заросшей кустарником равнине Нит, он спускался в страну красного света Йот, чтобы осмотреть циклопические руины. Он видел чудеса техники и мастерства, поразившие его воображение, он наблюдал метаморфозы, которые могут происходить с человеком, – дематериализацию, рематериализацию и воскрешение из мертвых, причем в последнем случае он неистово крестился. Даже его способность изумляться постепенно притупилась от избытка новых чудес.

Но чем больше он там находился, тем сильнее он хотел бежать, ибо жизнь в К’ньяне была основана на неприемлемых для него началах. Чем глубже он изучал историю, тем больше понимал эту жизнь, но это лишь усиливало его отвращение. Он чувствовал, что обитатели К’ньяна были людьми пропащими и опасными – более опасными для самих себя, чем они осознавали, – и что их безумная борьба со скукой и поиски новизны ведут к пропасти распада и предельного ужаса. Появление Самаконы усилило их беспокойство, не только породив боязнь вторжения извне, но и возбудив желание самим отправиться наверх и вкусить сладость иной, внешней жизни, о которой он им рассказывал. С течением времени он заметил растущую склонность людей к дематериализации как к развлечению, так что квартиры и амфитеатры Цата превращались в настоящий бесовский шабаш. Он видел, как вместе со скукой растут злоба, жестокость и нигилизм. Ненормальных становилось все больше, всюду царили садизм, невежество и суеверие, а также стремление уйти из реальной жизни в мир грез и призраков.

Однако все его попытки бежать ни к чему не привели. Убеждать было бесполезно, высшие классы с трудом сдерживали свой гнев, видя настойчивое желание гостя покинуть их. В год, который он считает 1543-м, Самакона действительно попытался выбраться наружу через туннель, по которому попал в К’ньян, но после утомительного путешествия через пустынную равнину столкнулся в темном проходе с силами, которые надолго отбили у него охоту к такого рода опытам. Чтобы сохранить надежду и не забыть образ родного дома, он примерно тогда же начал делать черновые наброски своего жизнеописания, наслаждаясь добрыми старыми испанскими словами и знакомыми буквами латинского алфавита. Он вообразил, что должен каким-то образом доставить рукопись во внешний мир, а чтобы сделать ее еще более убедительной для своих собратьев, он решил вложить ее в один из цилиндров из металла Тулу, в каких хранились священные архивы. Это неизвестное магнетическое вещество могло бы подтвердить его невероятный рассказ.

Но даже думая об этом, он мало надеялся на то, что когда-нибудь выйдет на поверхность земли. Он знал, что все известные проходы охраняются людьми или существами, с которыми лучше не связываться. Его первая попытка усилила враждебность местных к внешнему миру, который он представлял. Он надеялся, что больше ни один европеец не забредет сюда, так как, скорее всего, нового гостя встретят иначе, чем его. Сам он был для них драгоценным источником знания и потому находился в привилегированном положении. Другие же, которых могли бы посчитать менее ценными, встретили бы здесь иной прием. Иногда он думал, что станет с ним самим, когда ученые из Цата решат, что выжали из него все сведения, и в целях самосохранения стал более скуп на информацию, делая вид, что знает еще очень много.

Еще одна угроза положению Самаконы заключалась в его интересе к черному миру под Йотом, чье существование религиозный культ К’ньяна был склонен отвергать. Исследуя Йот, он тщетно пытался найти закрытый вход в него, а потом делал опыты с дематериализацией и проецированием, надеясь таким образом послать свое сознание вниз, в бездну. Хотя он и не овладел до конца этим искусством, ему удалось пережить ряд зловещих и ужасных видений, которые, как он думал, включали в себя элементы действительного проецирования в пределы Н’каи. Эти сны сильно встревожили жрецов Тулу и Йига, когда он рассказал им о них, а его новоиспеченные друзья посоветовали ему не распространяться на эту тему. Со временем такие сны стали очень частыми, они сводили его с ума; в них было нечто, о чем он не осмелился написать для себя, но о чем составил специальный отчет для некоторых ученых Цата.

Может быть, к несчастью, а может, и к счастью, Самакона о многом умалчивал в основной рукописи, оставляя там много неразработанных тем. Главный документ позволяет лишь догадываться о подробностях нравов, обычаев, мыслей, языка и истории К’ньяна и не дает точного описания повседневной жизни Цата. Остается только гадать о настоящих мотивах поведения людей, их странной инертности и малодушной невоинственности, об их почти раболепном страхе перед внешним миром – страхе, который сохранялся, несмотря на то что они обладали атомной энергией и силой дематериализации, делающими их непобедимыми. Было видно, что К’ньян далеко ушел по пути упадка, а его стандартизованная и размеренная жизнь основывалась на использовании техники, созданной много поколений назад. Даже причудливые и отвратительные обычаи и образ мыслей говорили об упадке, так как Самакона во время своих исторических разысканий нашел подтверждение тому, что и в К’ньяне в прежние времена случались периоды классики и ренессанса, когда национальный характер народа и его искусство были исполнены того, что европейцы называют достоинством, добротой и благородством.

Чем больше Самакона вникал во все это, тем больше тревожился за будущее, видя, что вездесущее нравственное и интеллектуальное разложение было глубоко укоренившимся и прогрессирующим явлением. Даже за короткий период его пребывания здесь признаки распада заметно умножились. Рационалистическое сознание сменилось самым фанатическим и разнузданным суеверием, выраженным в чрезмерном почитании магнетического металла Тулу, а терпимость неуклонно переходила в ненависть, особенно по отношению к внешнему миру, о котором ученые узнавали от Самаконы. Временами он начинал бояться, что однажды люди сбросят с себя апатию и хладнокровие и, как крысы, бросятся наверх, сметая все на своем пути при помощи своих все еще бесспорных технических и научных достижений. Но пока они боролись со скукой и душевной пустотой другими способами, щекоча свои нервы безумными развлечениями. Арены Цата, должно быть, являли отвратительное зрелище – Самакона никогда не подходил к ним. А что будет в следующем веке или даже в следующем десятилетии, он даже и думать не осмеливался. Набожный испанец в эти дни еще неистовее осенял себя крестом и перебирал четки.

В 1545 году Самакона предпринял последнюю серию попыток бежать. Новая возможность представилась с неожиданной стороны – от женщины из семейной касты, которая испытывала к нему странное чувство личной привязанности, коренящееся в наследственной памяти о временах моногамного брака. На эту женщину – аристократку умеренной красоты и, по крайней мере, среднего ума по имени Т’ла-Йуб – Самакона имел необычайное влияние и легко склонил ее к побегу, пообещав, что возьмет ее с собой. Наконец представился удобный случай. Т’ла-Йуб происходила из знатной семьи хозяев ворот, в которой сохранялось предание об одном проходе во внешний мир – проходе к холму на равнинах, который, в силу того что большинство забыли о нем, никогда не охранялся. Она объяснила, что хозяева ворот вовсе не были их стражами, а только хранителями церемоний и хозяйственными владельцами в период, предшествовавший разрыву отношений с внешним миром. Ее собственная семья к тому времени стала настолько малочисленной, что этот проход во внешний мир совершенно упустили из виду, и с тех пор его существование хранилось в тайне, как своего рода наследственный секрет – источник гордости и чувства скрытой силы, возмещавших отсутствие богатства и влияния, которые их так раздражали в других представителях знати.

Теперь Самакона лихорадочно работал над рукописью, приводя ее в окончательный вид на тот случай, если с ним что-то произойдет; он решил взять с собой наверх лишь пять вьюков с чистым золотом в форме небольших слитков, из которых отливали мелкие украшения, – достаточно, подсчитал он, чтобы обеспечить себе влияние и власть в верхнем мире. Он немного привык к внешности чудовищных животных за четыре года пребывания здесь, поэтому не отказался от их использования, но решил убить их, закопать и спрятать вместе с золотом, как только они выйдут на поверхность, поскольку знал, что от одного взгляда на этих животных любой индеец обезумеет. Потом он сможет подготовить соответствующую экспедицию и переправить сокровище в Мексику. Возможно, он возьмет Т’ла-Йуб с собой, а возможно, устроит ей жизнь среди индейцев, поскольку он вовсе не хотел сохранять связь с подземным миром. В жены он, конечно, возьмет испанскую даму или, на худой конец, дочь индейского вождя, кровно никак не связанную с подземным миром. Но пока надо было использовать Т’ла-Йуб в качестве проводника. Рукопись он понесет с собой в цилиндре из священного магнетического металла Тулу.

Сам поход описан в дополнении к рукописи – почерком, выдающим сильное волнение. Они отправились в путь с большими предосторожностями, выбрав время, когда все отдыхали, и шли, держась наименее освещенных проходов под городом. Самакону и Т’ла-Йуб, одетых как рабы, с мешком продуктов и пятью нагруженными животными, легко принимали за обычных рабочих, и они старались как можно дольше идти под землей, следуя по длинному и редко посещаемому коридору, по которому прежде ходил механический транспорт к ныне разрушенному пригороду Л’таа. Среди развалин Л’таа они вышли на поверхность, после чего как можно быстрее пересекли пустынную, освещенную голубым светом равнину Нит по направлению к цепи низких гор Грх’йан. Там, среди густого кустарника, Т’ла-Йуб нашла давно заброшенный, полумифический вход в туннель – она видела его прежде лишь однажды, очень давно, когда отец взял ее с собой сюда, чтобы показать ей этот предмет фамильной гордости. Было трудно заставить тяжело нагруженных животных продираться через застилающие проход вьющиеся растения и заросли вереска; одно из них даже проявило непокорность, вырвалось и поскакало на своих мерзких лапах обратно в Цат, унося часть бесценного золотого груза.

Это был кошмарный труд – при свете голубых факелов тащиться вверх, вниз, вперед и снова вниз по сырому, загроможденному проходу, где целые века не ступала нога человека; в одном месте Т’ла-Йуб пришлось даже применить страшное искусство дематериализации к себе, Самаконе и животным, чтобы пройти участок, полностью забитый сдвинувшимися пластами земли. Для Самаконы это было жутким испытанием, так как хотя он и присутствовал при дематериализации других и даже сам практиковал ее на стадии сновидений, но никогда прежде не подвергался ей целиком. Но Т’ла-Йуб была искусна и выполнила все прекрасно.

Затем они шли через жуткие склепы со сталактитами, где на каждом повороте на них злобно смотрели чудовищные изображения; время от времени они отдыхали. Наконец они пришли к очень узкому месту, где естественные скалы уступали место стенам искусственной кладки, покрытым жуткими барельефами. Эти стены после примерно мили крутого подъема кончались парой глубоких ниш, в которых сидели чудовищные изваяния Тулу и Йига, уставившиеся друг на друга через проход. Они попали в громадный круглый сводчатый зал, весь покрытый ужасными орнаментами; за ним открывался лестничный проход. Т’ла-Йуб знала из семейных преданий, что теперь они были очень близко к поверхности земли, но насколько близко, сказать не могла. Здесь они сделали привал, последний, как им казалось, во внутреннем мире.

Где-то несколько часов спустя звяканье металла и топот звериных ног разбудили Самакону и Т’ла-Йуб. Через мгновение все стало ясно. В Цате была поднята тревога тем самым бежавшим от Самаконы животным, и был направлен отряд, чтобы схватить беглецов. Сопротивляться было бесполезно. Отряд из двенадцати человек проявил известную сдержанность, и возвращение происходило почти без единого слова или обмена мыслями с обеих сторон.

Это было унылое путешествие, а дематериализация показалась Самаконе еще ужасней из-за отсутствия надежды и ожидания, которые облегчали его путь наверх. Самакона слышал, как отряд обсуждал необходимость расчистки этого места с помощью мощного излучения, так как впредь здесь будут установлены часовые. Нельзя позволять чужакам проникать внутрь и бежать наверх без должной обработки, ибо они могут оказаться достаточно любопытными, чтобы вернуться назад с армией. Надо установить часовых даже на самых дальних входах, набрав их из живых и мертвых рабов или из скомпрометировавших себя свободных граждан. С освоением американских равнин тысячами европейцев каждый такой проход представлял собой потенциальную опасность, а ученые из Цата еще не подготовили достаточно мощной энергетической машины, чтобы завалить все входы.

Самакона и Т’ла-Йуб предстали перед трибуналом во дворце из золота и меди позади парка с фонтанами, и испанцу даровали свободу, потому что все еще нуждались в его рассказах о внешнем мире. Ему велели вернуться в свою квартиру, к своей семейной касте и вести жизнь как прежде, продолжая принимать депутации ученых в соответствии с установленным распорядком. На него не будет налагаться никаких ограничений, пока он будет мирно жить в К’ньяне, но ему намекнули, что подобная снисходительность не повторится после следующей попытки к бегству. Самакона уловил легкую иронию в последних словах главного судьи – в заверении, что все его животные, включая бежавшее от него, будут ему возвращены. Т’ла-Йуб постигла худшая участь. Поскольку беречь ее не было смысла, а древняя родословная придавала ее предательству еще большую греховность, суд приговорил женщину к использованию в амфитеатре, чтобы затем в искаженном и полудематериализованном виде превратить в живого раба или полутруп и поместить среди часовых, охраняющих тот выход, через который она пыталась провести Самакону. Самакона потом с ужасом и стыдом узнал, что бедная Т’ла-Йуб вышла из амфитеатра без головы и неполноценной во многих других отношениях и была поставлена наружным стражем на кургане, где кончался проход. Ему сказали, что она стала ночным призраком, чьей механической обязанностью было предупреждать визиты новых гостей, сообщая группе из двенадцати мертвых рабов и шести живых о появлении людей. Она работала, сказали ему, вместе с дневным призраком – живым свободным человеком, который выбрал этот пост в качестве наказания за другое преступление против государства. Самакона знал, что большинство часовых были именно преступниками.

Теперь ему ясно дали понять, что в случае побега его также сделают часовым, но в виде мертвого раба и после более живописной обработки, чем та, которой подверглась Т’ла-Йуб. Ему дали понять, что в этом случае его – точнее, какие-то его части – оживят, чтобы он мог охранять внутренние коридоры в пределах видимости для остальных, и его расчлененная фигура будет служить символом кары за предательство. Но это, конечно, вряд ли случится, прибавляли его осведомители. Пока он будет мирно жить в К’ньяне, он будет оставаться свободным, привилегированным и уважаемым человеком.

В конце концов Панфило де Самакона навлек на себя судьбу, на которую ему так зловеще намекали. И хотя он не хотел верить в это, но заключительная, лихорадочно написанная часть его рукописи говорит о том, что он не исключал такой возможности. Последнюю надежду на бегство из К’ньяна давало ему искусство дематериализации, в котором он немало преуспел. Изучая ее годами и дважды испытав на себе, он понял, что может использовать ее самостоятельно. В рукописи приведено несколько замечательных опытов – скромных успехов, достигнутых в его квартире; там же выражена надежда, что вскоре он сможет принять форму призрака и оставаться невидимым столько, сколько пожелает.

Как только это случится, писал он, путь наверх будет открыт. Конечно, он не сможет унести никакого золота, но достаточно и просто спастись. Впрочем, он возьмет с собой и дематериализует рукопись в цилиндре из металла Тулу, и, хотя это и потребует от него дополнительных усилий, он сделает это, так как рукопись и металл должны попасть во внешний мир. Он теперь знал выход, и если бы он смог преодолеть его в состоянии рассеянных атомов, то ни один человек и ни одна сила не смогли бы его остановить. Но более всего его беспокоило то, что он, возможно, не сможет удерживать свою призрачность достаточно долгое время. Это была единственная реальная опасность, как он понял из прежних опытов. Но настоящий мужчина всегда готов пойти на риск. Самакона был дворянином из Старой Испании, в его жилах текла кровь тех, кто пошел навстречу неведомому и покорил цивилизации Нового Света.

Много дней и ночей после принятия окончательного решения Самакона молился святому Памфилию и другим святым, перебирая четки. Последней записью в его рукописи, которая к концу все более напоминала дневник, была такая фраза: «Es mas tarde de lo que pensaba – tengo que marcharme…» – «Уже поздно, пора отправляться в путь…» После этого следовал чистый лист. Можно лишь догадываться о том, что произошло с ним дальше.

VII

Когда я оторвался от этого ошеломляющего чтения, утреннее солнце уже стояло высоко. Электрическая лампа еще горела, но эти признаки реального мира были бесконечно далеки от моего взволнованного сознания. Я знал, что нахожусь в доме Клайда Комптона в Бингере, но думал совсем о другом. Что это? Мистификация или род безумия? Если это розыгрыш, то какого времени: семнадцатого века или современный? На мой не совсем опытный взгляд, древний возраст рукописи казался несомненным, а над тем, что представлял собой странный цилиндр, я даже не решался задумываться.

Но какое ужасающе точное объяснение всему, что происходит на холме, давала эта рукопись – всем этим дневным и ночным призракам, а также странным случаям безумия и полного исчезновения! Это было пугающе правдоподобное и зловеще последовательное объяснение – если бы только можно было принять его за истину. Все же это больше походило на жуткую мистификацию. В рассказе о подземном деградирующем мире был даже явный элемент социальной сатиры. Наверняка это была искусная выдумка какого-то ученого-циника – что-то вроде свинцовых крестов в Нью-Мексико, которые однажды якобы нашел некий шутник, заявив, что это останки европейской колонии времен Темных веков.

Я не знал, что сказать Комптону и его матери, а также любопытствующим гостям, которые уже начали стекаться в дом. Все еще находясь в замешательстве, я разрубил этот гордиев узел, зачитав несколько фрагментов из рукописи и пробормотав, что это тонкая и оригинальная подделка, оставленная кем-то из предыдущих исследователей кургана, и все, похоже, поверили мне. Более того, казалось, все приняли эту версию с облегчением. Они словно забыли, что сам курган предлагал немало загадок, решить которые мы были не в силах.

Страхи и сомнения стали возвращаться, когда я принялся искать добровольцев пойти на холм вместе со мной. Я хотел организовать большую поисковую группу для раскопок, но эта мысль, как и прежде, отнюдь не привлекала жителей Бингера. Я и сам чувствовал поднимающийся во мне ужас, когда смотрел на курган и видел движущееся пятнышко, которое, как я знал, было дневным призраком; очевидно, несмотря на весь мой скептицизм, рукопись все же произвела на меня неизгладимое впечатление. У меня не хватало решимости взглянуть на движущееся пятнышко в бинокль. Вместо этого я отправился на холм с той смелостью, которая посещает нас в ночных кошмарах. Мой заступ и лопата остались там, поэтому я взял с собой только саквояж с мелкими принадлежностями. В него я положил цилиндр и его содержимое, смутно чувствуя, что, возможно, натолкнусь на нечто похожее на описанное в рукописи. Даже если это мистификация, она, вероятно, основана на каких-то реальных вещах, которые обнаружил предыдущий исследователь, а магнетический металл был чертовски странен! Таинственный амулет Серого Орла все еще висел на кожаном шнурке у меня на шее.

Шагая к холму, я не смотрел на него, и, когда подошел близко, там уже никого не было. В то время как я карабкался наверх, меня тревожили воспоминания о рукописи. Если все, описанное в ней, правда, то испанец Самакона едва ли достиг внешнего мира – возможно, он стал видимым, и в этом случае его заметил страж на посту, или провинившийся свободный человек, или, по иронии судьбы, та самая Т’ла-Йуб, которая помогала ему в первой попытке к бегству. Пока Самакона боролся со стражем, цилиндр с рукописью вполне мог выпасть на вершине кургана, чтобы пролежать забытым почти четыре столетия. Но, убеждал я себя, перелезая через гребень, не стоит думать о таких нелепых вещах. Все же, если это и в самом деле произошло, Самакону, видимо, уволокли назад, и его постигла чудовищная участь: амфитеатр, увечья и служба где-нибудь в промозглом коридоре в качестве полутрупа-раба…

Но все эти мысли были прерваны шоком, когда я, оглядевшись вокруг, обнаружил, что мои лопата и заступ были похищены. Это было очень досадное обстоятельство, а кроме того, совершенно непостижимое, так как едва ли кто из жителей Бингера ходил ночью на холм. Может, они только притворялись испуганными, а на самом деле сыграли со мной злую шутку, когда провожали меня десять минут тому назад на курган? Я взял бинокль и внимательно осмотрел толпу на краю поселка. Нет, непохоже, что они ломали комедию; и все же, может быть, все это только грандиозная шутка, в которой участвовали поселок и резервация, – все эти легенды, рукопись, цилиндр, прочее? Я вспомнил, как видел издалека часового, как потом он исчез; еще вспомнил Серого Орла и его речи, выражение лиц Комптона и его мамаши, явный страх жителей поселка Бингер. Вряд ли это был розыгрыш. Но, очевидно, нашлись в Бингере один-два шутника, которые отважились прокрасться к холму и унести мой инструмент.

Все остальное на холме было по-прежнему – вырубленный мачете кустарник, небольшая чашеобразная впадина ближе к северному краю и отверстие, которое я проделал, выкапывая магнетический цилиндр. Я решил не доставлять удовольствие тем шутникам, которые украли мой инструмент, и работать мачете и ножом, которые лежали в моем саквояже; итак, вынув их, я принялся расширять чашеобразное углубление, которое могло быть предполагаемым входом в курган. Когда я приступил к работе, я снова почувствовал внезапный порыв ветра, который казался более сильным, чем вчера, и напоминал прикосновение к моему запястью с целью помешать раскопкам. Все это происходило по мере того, как я приближался сквозь опутанную корнями красную почву к черной глине под ней. Амулет у меня на груди стал странно подергиваться под этим ветром, но не в каком-то определенном направлении, как раньше, когда я нашел цилиндр, а совершенно беспорядочно.

Затем неожиданно черная земля у моих ног начала с треском проваливаться, и в то же самое время я услышал глубокий звук чего-то падающего подо мной. Ветер подул изнутри, он словно помогал мне выбраться наверх, когда я отпрянул от образовавшейся воронки. Наклонившись над ее краем и обрубая нависшие корни, я почувствовал, что мне что-то мешает, но эта сила была слишком слабой, чтобы остановить меня. Наконец впадина стала расширяться сама по себе, и я увидел, что земля осыпается в какую-то пустоту. Еще несколько ударов мачете довершили дело, и из впадины на меня дохнул холодный и чужеродный воздух. Под утренним солнцем зияло огромное отверстие по крайней мере в три фута шириной, обнажая верхние ступени каменного лестничного пролета, по которому все еще сыпалась обрушившаяся вниз земля. Мои поиски наконец увенчались успехом! С восторгом я бросил мачете и нож обратно в саквояж, вынул мощный электрический фонарь и приготовился к одинокому, триумфальному и безрассудному вторжению в легендарный нижний мир, который я обнаружил.

Сначала было очень тяжело спускаться – как из-за продолжающей осыпаться земли, так и из-за зловещих порывов ветра снизу. Амулет мой странно раскачивался, и я начал жалеть о том, что покинул дневной свет. Электрический фонарь освещал влажные, покрытые солью стены из огромных базальтовых плит, тут и там я различал следы резьбы на них. Я крепче сжал свой саквояж и с радостью нащупал револьвер в правом кармане куртки. Немного погодя проход стал поворачивать в разные стороны, а лестница сделалась шире. Резьба на стенах прослеживалась нечетко, и я вздрогнул, заметив, насколько причудливые рисунки соответствуют чудовищным барельефам на цилиндре, который я нашел. Ветер продолжал злобно дуть навстречу, и на одном или двух поворотах мне почти показалось, что фонарь осветил прозрачные, тонкие формы, похожие на часового на холме, каким он был виден в бинокль. Я на мгновение остановился, чтобы взять себя в руки. Нельзя было позволить себе сорваться в самом начале тяжелого испытания и самого важного этапа моей археологической карьеры.

Но лучше бы я не останавливался. Я заметил маленький предмет, лежавший у стены на одной из ступеней, и эта находка заставила меня глубоко задуматься. То, что здесь не ступала нога живого существа в течение нескольких поколений, было очевидно, судя по скоплению земли над входом, тем не менее лежавший передо мной предмет был совсем не старый. Это был электрический фонарь, очень похожий на тот, что я держал в руках, – только покоробившийся и проржавевший. Я спустился на несколько ступеней вниз и поднял его, смахнув с корпуса ржавый налет. На одной из никелированных сторон оказались выгравированы имя и адрес, и я, вздрогнув, прочел их. Надпись гласила: «Джас. С. Уильямс, 17 Св. Троубридж, Кембридж, Масс» – и я понял, что он принадлежал одному из двух смелых преподавателей колледжа, исчезнувших 28 июня 1915 года. Всего тринадцать лет назад, а я-то думал, что только что пробился сквозь пласты веков! Как эта вещь попала сюда? Есть ли здесь другой вход, или все же в этих рассказах о дематериализации было что-то здравое?