Текст книги "Отчаяние"

Часть вторая

9

Живой искусственный остров Безгосударства плавает над безымянным гайотом – размытым потухшим вулканом, подводной столовой горой, затерянной в просторах Тихого океана. Он лежит на тридцать второй широте, южнее рыболовной зоны полинезийских народов, в ничейных международных водах (если отбросить смехотворные претензии самовольных антарктических поселенцев). Кажется, что это страшная даль, но от Сиднея до Безгосударства всего четыре тысячи километров – меньше двух часов лету, если бы существовал прямой рейс.

Я сидел в транзитном зале Пномпеня и пытался размять затекшую шею. Из кондиционера шел ледяной воздух, и все равно в помещении парило. Я подумал было выйти в город, которого прежде не видел, но до самолета оставалось сорок минут, и половина этого времени ушла бы на получение визы.

Не понимаю, почему австралийское правительство так ревностно бойкотирует Безгосударство. Вот уже двадцать три года один министр иностранных дел за другим обличает его «дестабилизирующее влияние на регион», хотя на самом деле Безгосударство как раз и снимает напряжение, принимая больше беженцев от парникового эффекта, чем любая другая страна в мире. Да, создатели Безгосударства нарушили уйму международных законов, пиратским образом использовали тысячи патентованных ДНК… Однако Австралии не мешало бы вспомнить, с чего начиналась она сама: с захвата земель и уничтожения коренных жителей. (Не прошло и двухсот пятидесяти лет, как правительство заключило с аборигенами договор и стыдливо покаялось.)

Ясно, что Безгосударство подвергается остракизму по чисто политическим соображениям. Однако ни одно правительство не сочло нужным объяснить, по каким именно.

Итак, я сидел в транзитном зале, задубевший от четырехчасового полета в обратном направлении, и перечитывал урок физики, подготовленный мне Сизифом. В первый раз я пропустил некоторые куски, и устройство, с досадной безошибочностью следящее за движением зрачков, выделило их укоризненным голубым.

По крайней мере две противоречивые обобщенные меры могут быть приложены к Т, пространству всех счетномерных топологических пространств. Мера Перрини [Perrini, 2012] и мера Сот [Saupe, 2017] определены для всех ограниченных подмножеств Т и эквивалентны применительно к М – пространству n-мерных паракомпактных хаусдорфовых многообразий, однако дают взаимоисключающие результаты для множеств более экзотических пространств. До сих пор неясно, имеет ли это расхождение физический смысл, и если да, то какой…

Я не смог сосредоточиться и бросил это дело, закрыл глаза и постарался заснуть, однако сон не шел. Я выкинул все из головы и сделал попытку расслабиться. Почти сразу ноутпад запищал и объявил посадку на Дили, поймав инфракрасный сигнал от системы оповещения за несколько секунд до того, как репродуктор в зале объявил то же на нескольких языках. Я побрел к раме металлоискателя и, проходя в нее, вспомнил манчестерский сканер, читающий в мозгу стихотворные строчки. Наверняка через двадцать лет намерения безоружных террористов будут выявлять так же легко, как сейчас – нож или взрывчатку. Мой паспортный файл включает подробное описание моей подозрительной начинки, удостоверяющее, что я не камикадзе с бомбой в животе. Возможно, люди, одержимые странными фантазиями впасть в приступ бешенства на высоте двадцать тысяч метров, должны будут со временем предъявлять похожий сертификат безвредности.

Из Камбоджи нет рейсов в Безгосударство. Китай, Япония и Корея поддерживают бойкот, и Камбоджа не захотела сердить главных торговых партнеров. Как и Австралия – но та преследует «анархистов» куда более рьяно, чем требует политическая целесообразность. Однако из Пномпеня самолеты летают в Дили, а оттуда я уже смогу добраться до места.

Понятно, прямой рейс Сидней – Дили невозможен. Когда в 1976 году Индонезия аннексировала Восточный Тимор, она поделилась добычей – тиморской нефтью – с молчаливой сообщницей, Австралией. В 2036-м, после того как были истреблены полмиллиона восточных тиморцев, а нефтяные скважины потеряли прежнее значение (биоинженерные водоросли производят углеводороды любого размера и формы из солнечного света, по цене в десять раз меньше молока), индонезийское правительство под давлением больше собственных граждан, чем кого-либо из союзников, крайне неохотно предоставило автономию провинции Тимор-Тимур. Формальная независимость была провозглашена в 2040-м, однако и сейчас, одиннадцать лет спустя, выдвигаются судебные иски по поводу украденной нефти.

Я прошел сквозь кишку и сел. Через несколько минут на соседнее кресло опустилась женщина в ярком красном саронге и белой блузке. Мы обменялись кивками и улыбками.

Она вздохнула:

– Не представляете, сколько мороки мне пришлось вытерпеть. Раз в кои-то веки мои решили устроить живую конференцию – и выбрали для этого место, куда почти невозможно добраться.

– Вы про Безгосударство?

Она взглянула сочувственно:

– Вам туда же?

Я кивнул.

– Бедняга. Откуда вы?

– Из Сиднея.

Я определил ее акцент как бомбейский, однако она сказала:

– А я – из Куала-Лумпура. Значит, вам пришлось еще хуже. Меня зовут Индрани Ли.

– Эндрю Уорт.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Конечно, я сама доклад не делаю. И на следующий день после конференции все будет в сетях в прямом доступе. Но, если не побывать там, пропустишь все сплетни, правда? – Она заговорщицки улыбнулась, – Всем страшно охота поговорить напрямую, без записи и без посторонних ушей. К личной встрече они будут готовы выложить все секреты в ближайшие пять минут. Как по-вашему?

– Надеюсь, что так. Я журналист – освещаю конференцию для ЗРИнет.

Рискованное признание, но не прикидываться же специалистом по ТВ.

Ли не выказала отвращения. Самолет начал почти вертикальный взлет. Я сидел в дешевом центральном ряду, но все происходящее появлялось на экране: я видел уменьшающийся Пномпень, поразительную мешанину стилей, от увитых зеленью каменных храмов (подлинных и новодельных), обветшалых французских колониальных строений (та же картина) до сверкающей черной керамики. На экране у Ли начался фильм: действия в случае аварии; я в последнее время много летал на таких же самолетах, так что мне сделали исключение.

Когда фильм закончился, я спросил:

– Можно полюбопытствовать, чем именно вы занимаетесь? Очевидно, ТВ, но каким подходом?

– Я не физик. Моя деятельность ближе к вашей.

– Вы – журналист?

– Социолог. Если хотите полностью, моя специальность – динамика современной мысли. Так что, если физика скончается, я должна видеть это своими глазами.

– Вы хотите быть на месте, чтобы напомнить физикам, что они «всего лишь жрецы и сказочники»?

Я шутил, стараясь подстроиться под ее ироничный тон, однако слова прозвучали обвинением.

Она взглянула укоризненно.

– Я не принадлежу к Культу невежества. И, боюсь, вы на двадцать лет отстали от жизни, если полагаете, будто социология – рассадник всяких «Смирись, наука!» или «Мистического возрождения». Такие взгляды – удел историков, – Лицо ее смягчилось, – Однако на нас по-прежнему вешают всех собак. Не поверите: медики до сих пор тычут мне в лицо парой плохо сделанных исследований 80-х годов прошлого века, как будто я должна за них отвечать.

Я извинился; она махнула рукой. Автоматическая тележка предложила нам еду и напитки. Я отказался. Глупо, но первый отрезок зигзагообразного полета к Безгосударству вымотал меня сильнее, чем беспосадочный рейс через весь Тихий океан.

Пышные вьетнамские джунгли сменились серой водной рябью, мы перекинулись несколькими вежливыми фразами о красотах природы и еще раз посочувствовали друг другу, что так трудно попасть на конференцию. Я кроме шуток заинтересовался специальностью Ли и наконец набрался смелости вновь затронуть эту тему:

– Почему вам так интересно изучать физиков? Я хочу сказать, если б вас привлекала сама наука, вы бы стали физиком. Не стояли бы у них за спиной и не наблюдали.

Она недоверчиво тряхнула головой:

– А вы разве не этим будете заниматься в ближайшие две недели?

– Этим, но моя работа отличается от вашей. В конечном счете, я – просто передаточное звено.

Она взглянула, словно говоря: «На это я отвечу позже».

– Физики собираются на конференцию, чтобы добиться прогресса в ТВ, верно? Отбросить плохие теории, отшлифовать хорошие. Их волнует итог: работающая теория, объясняющая современные данные. Это их работа, их призвание. Согласны?

– Более или менее.

– Конечно, они знают, чем заняты, кроме собственно математики: передачей идей, утаиванием идей, взаимопомощью, подсиживанием. Они не могут не видеть, что существуют группировки, политика, блат, – Она невинно улыбнулась, – Я употребляю эти слова не в уничижительном смысле. Нельзя сказать, что физика «развенчала себя», как утверждают некоторые секты вроде «Приоритета культуры» из-за того, что в ее истории случались такие заурядные вещи, как кумовство, ревность, а изредка и рукоприкладство.

Однако не приходится ждать, что сами физики напишут об этом для потомков. Они заняты тем, что шлифуют и оттачивают свои теорийки, а потом рассказывают короткую элегантную ложь об озарениях. Тут нет ничего дурного. И в некотором смысле это даже безразлично: науку можно изучать, не вникая в тонкости ее человеческого происхождения. Однако моя работа – по возможности совать нос в реальную историю. Не для того, чтоб «свести физику с пьедестала». То, чем я занимаюсь, – самостоятельная научная дисциплина. И, – добавила она с шутливой укоризной, – не думайте, что мы по-прежнему умираем от зависти к точным наукам с их уравнениями. Мы вот-вот переплюнем всех остальных. Физики объединяют свои уравнения или отказываются от них. Мы плодим новые.

Я сказал:

– А как бы вам понравилось, если б у вас за спиной стоял метасоциолог, заглядывал через плечо и записывал ваши повседневные дрязги? Не позволял бы отделаться элегантной ложью?

Ли неуверенно призналась:

– Разумеется, не понравилось бы. И я бы постаралась как можно больше скрыть. Но в этом и есть спортивный интерес, верно? Физикам легче – не со мной, а с их предметом. Вселенная не может ничего скрыть: забудьте всякую антропоморфистскую викторианскую чушь насчет ученых, которые якобы «выпытывают у Природы ее секреты». Вселенная не умеет лгать, она просто существует, и все. Иное дело люди. Больше всего времени, умения и энергии мы тратим на то, чтобы скрыть истину.

Восточный Тимор с воздуха – лоскутное одеяло полей вдоль побережья, переходящее в природные джунгли и саванны нагорий. От вершин поднимались дымки, но черные булавочные уколы под ними казались крошечными в сравнении со шрамами древних открытых разработок. Пока самолет заходил на посадку, на экранах промелькнули сотни деревушек.

У полей не было характерной фирменной окраски (а тем более логотипов, свойственных четвертому поколению биотехнологической продукции); похоже, фермеры устояли перед соблазном пиратства и возделывают лишь старые, непатентованные культуры. Экспорт питания давно себя изжил, даже сверхурбанизированная Япония легко кормит свое население. За самообеспечение продолжают бороться лишь беднейшие страны, неспособные закупить лицензии на производство синтетической пищи. Восточный Тимор ввозит продукты из Индонезии.

В первом часу дня мы сели в крохотной столице. Кишки не было, мы прошли по раскаленному бетону. Мелатониновый пластырь на плече, заранее спрограммированный фармаблоком, безжалостно подстроил мой организм под время Безгосударства (на два часа раньше сиднейского), однако в Дили оно смещено на два часа в другую сторону. Впервые в жизни я почувствовал сбой и, ошарашенно глядя на сверкающее полуденное солнце, подумал, как же здорово обычно работает пластырь, ведь я совершенно не ощущаю временного сдвига после перелета во Франкфурт или Лос-Анджелес. Интересно, как бы я себя чувствовал, если бы в этом нелепом путешествии мои внутренние часы всякий раз покорно перестраивались на местное время? Хуже, лучше… или до безобразия нормально, поскольку восприятие времени свелось бы к простейшему биохимическому феномену?

Одноэтажное здание аэропорта было переполнено – столько провожающих, встречающих, пассажиров я не видел ни в Бомбее, ни в Шанхае, ни в Мехико, столько служащих в форме – ни в одном аэропорту мира. Я стоял за Индрани Ли в очереди – уплатить двести долларов транзитного сбора за практически единственный путь в Безгосударство. Чистый грабеж, но их можно понять. Как еще карликовая страна наберет валюты для закупки продовольствия? Я нажал несколько кнопок на ноутпаде, и Сизиф ответил: почти никак.

Восточный Тимор не владеет запасами тех немногих руд, которые еще нужны человечеству (большую часть металлов получают при переработке отходов), а все, что могло бы пригодиться местной промышленности, давным-давно разграблено. Торговля туземным сандалом запрещена международным законодательством, да и биоинженерные плантации дают более дешевую, более качественную древесину. В тот недолгий период, когда казалось, что народное сопротивление окончательно подавлено, два-три электронных гиганта построили тут сборочные цеха, но и они закрылись в двадцатых, когда оказалось, что автоматическая сборка дешевле самого рабского труда. Остались туризм и культура. Но сколько отелей можно заполнить? (Два маленьких, триста мест на круг.) А сколько человек могут работать в международных сетях писателями, музыкантами, художниками? (Четыреста семь.)

Теоретически, Безгосударство сталкивается с теми же основными проблемами. Однако Безгосударство изначально было пиратским – оно и выстроено с помощью нелицензионной биотехнологии. Там не голодает никто.

Наверное, я и впрямь одурел от сдвига во времени, потому что лишь сейчас сообразил: большинство людей в аэропорту никого не встречает и не провожает. То, что я принял за багаж и сувениры, оказалось товаром. Это были торговцы и покупатели: туристы, пассажиры, местные. В уголке виднелись несколько убогих аэропортовских магазинчиков, однако все здание явно использовалось как базар.

Стоя в очереди, я прикрыл веки и вызвал Очевидца: последовательность движений глазного яблока пробуждает дремлющую в животе программу, та генерирует образ контрольной панели и выводит на мой оптический нерв. Я взглянул на окошко МЕСТО, там еще стояло СИДНЕЙ. Надпись замигала, я пробежал глазами по клавиатуре и ввел ДИЛИ. Потом взглянул на пункт меню НАЧАТЬ СЪЕМКУ, выделил его и открыл глаза.

Очевидец подтвердил: «Дили, воскресенье, 4 апреля, 2055. 4:34:17 по Гринвичу». Бил.

Транзитный сбор взимали таможенники, и у них, похоже, сломался компьютер. Вместо того чтобы снять инфракрасный сигнал с наших ноутпадов, они дали нам заполнить бланки, проверили наши бумажные удостоверения личности и выдали каждому по картонному пропуску на посадку со штампом, сделанным резиновой печатью. Я почти ожидал каких-нибудь придирок, но таможенница, женщина с приятным голосом и папуасской шевелюрой под форменным кепи, улыбнулась терпеливой улыбкой и быстро проглядела мои бумаги.

Я походил по аэропорту, ничего не покупая, только снимая для своего архива. Вокруг кричали и торговались на португальском, индонезийском, английском и, если верить Сизифу, на постепенно возрождаемых местных диалектах – тетуме и вайкено. Кондиционеры, может быть, и работали, но толпа сводила их усилия на нет; через пять минут я уже обливался потом.

Торговцы продавали коврики, майки, ананасы, картины, статуэтки святых. Я прошел мимо лотка с вяленой рыбой и еле поборол тошноту; запах еще можно было бы снести, но меня всегда мутит от зрелища мертвых животных, предназначенных в пищу, больше даже, чем от вида человеческих трупов. Биоинженерные растения по питательности не уступают мясу, а частенько и превосходят; в Австралии еще немного торгуют убоиной, но не на виду и в менее вызывающей форме.

Я увидел вешалку с куртками якобы от Мазарини, по цене в десять раз меньшей, чем они стоили бы в Нью-Йорке или Сиднее. Я поднял ноутпад: он отыскал мой размер, проверил электронную нашивку на воротнике и одобрительно загудел, но у меня оставались сомнения. Я спросил подростка, который стоял у вешалки: «Нашивки и впрямь настоящие или?..» Тот невинно улыбнулся и промолчал. Я купил куртку, оторвал нашивку с микросхемой и вернул продавцу.

– На, еще раз пустишь в дело.

Возле лотка с программами я наткнулся на Индрани Ли. Она сказала:

– Кажется, я вижу еще одну участницу конференции.

– Где?

На мгновение я перепугался: если это Вайолет Мосала, я еще не готов с ней разговаривать.

Ли указала глазами на пожилую белую женщину, которая увлеченно торговалась с продавцом платков. Лицо показалось мне знакомым, но в профиль я ее не узнал.

– Кто это?

– Дженет Уолш.

– Шутите.

Однако это была она.

Дженет Уолш – английская писательница, букеровская лауреатка и активистка движения «Смирись, наука!». Она прославилась в двадцатых «Крыльями страсти» («дивная, дерзкая, ехидная сказка» – «Санди таймс»). Действие происходит на «другой планете», обитатели которой во всем похожи на людей, только мужчины у них рождаются с большими бабочкиными крыльями на пенисе. Когда они теряют невинность, крылья отрываются с кровью. Инопланетные женщины (у которых нет девственной плевы) все до единой похотливы и жестоки. На протяжении романа героя обижает и насилует кто ни попадя, а в конце он изобретает волшебный способ заново отрастить утраченные крылья (уже на плечах) и улетает в закат. («Все стереотипы межгендерных отношений перевернуты вверх тормашками» – «Плейбой».)

С тех пор Уолш занята тем, что обличает пороки «мужской науки» (!): трудноопределимого, однако безусловно вредного рода занятий, которому предаются даже некоторые вконец оболваненные женщины, что, впрочем, не повод менять ярлык. В «Половом переборе» я цитировал одно из самых сильных ее высказываний. «Она высокомерна, нагла, подавляет, упрощает, эксплуатирует, духовно обедняет и обесчеловечивает – как же ее называть, если не мужской?»

Я спросил:

– Зачем ее сюда понесло?

– Вы не слыхали? Хотя, вероятно, вы были уже в дороге; я прочла в сети перед самым отлетом. Одна из крупнейших сетей послала ее специальным корреспондентом на эйнштейновскую конференцию. Кажется, «Новости планеты».

– Дженет Уолш будет освещать успехи теории всего? Это что-то запредельное, даже для «Невесть что планеты». Тогда пусть члены британской королевской семьи снимают репортажи о голоде, а звезды мыльных опер – о совещаниях в верхах.

Ли сказала сухо:

– Боюсь, «освещать» – несколько не то слово.

Я замялся.

– Можно задать вопрос? У меня… у меня не было времени взглянуть, как культисты реагируют на конференцию. – (Сизиф подберет любой материал, но мне хотелось услышать выжимку.) – Вряд ли вы слышали, насколько они заинтересовались?

Ли взглянула изумленно.

– На прошлой недели они фрахтовали чартерные рейсы по всей планете. Если Уолш добирается с пересадками и в последнюю минуту, то лишь ради своего нанимателя – чтобы выглядеть почтенной и непредубежденной. В Безгосударстве будет не продохнуть от ее почитателей, – Она добавила весело: – Дженет Уолш! Только ради этого стоило проделать долгий путь.

Мне показалось, будто меня ударили под дых.

– Вы говорили, что не…

Она широко улыбнулась.

– Я радуюсь не потому, что поддерживаю ее. Дженет Уолш – мое хобби. Днем я изучаю рационалистов. Ночью – их противоположность.

– Очень… по-манихейски.

Уолш купила платок и пошла прочь от лотка, почти в нашу сторону. Я отвернулся, чтобы она меня не узнала. Мы встречались: в Замбии, на конференции по биоэтике. Малоприятное воспоминание. Я тихо хохотнул:

– Значит, у вас будет идеальный рабочий отпуск?

Ли улыбнулась:

– И у вас, надо полагать? Полагаю, вы горячо мечтаете снять еще что-нибудь, кроме сонных семинаров. Теперь у нас будет Вайолет Мосала против Дженет Уолш. Физика против Культов невежества. Может быть, даже уличные беспорядки: в Безгосударство наконец-то пришла анархия. Чего еще желать?

Старательно огибая австралийское, индонезийское и папуа-новогвинейское воздушное пространство, зарегистрированный в Португалии самолет летел над Индийским океаном в юго-западном направлении. Вода казалась бурной, сине-серой, опасной, хотя небо над нами сияло голубизной. Мы прошли по дуге вокруг Австралии и не увидим земли уже до посадки.

Двое пожилых хорошо одетых полинезийцев рядом со мной громко и безостановочно болтали по-французски. К счастью, я не понимал их диалекта и поэтому мог абстрагироваться; самолетные наушники не предлагали ничего хорошего, а выключенные – плохо заменяли беруши.

Сизиф мог бы подключиться к сети через инфракрасный порт и спутниковую связь самолета. Я подумал было запросить сведения о присутствии культистов в Безгосударстве. Однако я так и так скоро там окажусь; чистый мазохизм – предвосхищать события. Я заставил себя сосредоточиться на все-топологической модели.

Основное положение ВТМ формулируется просто: Вселенная, на глубинном уровне, является смесью всех математически возможных топологий.

Даже старая квантовая теория гравитации рассматривала «вакуум» пустого пространства-времени как кишение возникающих и исчезающих виртуальных «кротовин». Видимая непрерывность макроскопических расстояний и человеческих временных масштабов возникает как усреднение скрытой сложности. Возьмем для сравнения обычное вещество: глаз не различает в гибкой пластмассовой пластинке ее микроструктуры – молекул, атомов, электронов и кварков, однако, зная эту структуру, можно рассчитать свойства материала, например упругость. Пространство-время состоит не из атомов, однако и его свойства можно понять, представив себе иерархию еще более сложных отклонений от видимых непрерывности и плавного искривления. Теория квантовой гравитации объясняет, почему наблюдаемое пространство-время, пронизанное бесчисленным количеством изгибов и узлов, ведет себя в присутствии массы (или энергии) именно так: изгибается в той мере, чтобы породить гравитационную силу.

Разработчики ТВ пытаются обобщить этот результат: представить относительно ровное десятимерное «тотальное пространство» стандартной объединенной теории поля (свойства которого отвечают за все четыре вида взаимодействия: сильное, слабое, гравитационное и электромагнитное) как итог взаимного наложения бесконечного количества сложных геометрических структур.

Девять пространственных измерений (из них шесть свернутых) и одно временное – это лишь то, что мы видим, когда не вглядываемся слишком пристально. При взаимодействии двух субатомных частиц всегда есть вероятность, что занимаемое ими общее пространство поведет себя как часть двенадцатимерной гиперсферы, или тринадцатимерного бублика, или четырнадцатимерной восьмерки, или чего угодно. На самом деле, как один фотон может двигаться сразу по двум траекториям, так и любое число таких возможностей может осуществляться одновременно, а суммируясь, порождать конечный результат. Девять пространственных измерений и одно временное – лишь усреднение.

Создатели ВТМ продолжают спорить о двух вопросах.

Что, собственно, означает «все-топологическое»? Насколько разнообразны возможности, создающие усредненное пространство? Включают ли они лишь такие, какие могут быть получены из скрученной многомерной пластмассовой пластинки, или среди них есть состояния, более похожие на (вероятно, бесконечную) горсть рассеянных песчинок, в которых сами понятия «числа измерений» и «кривизны пространства-времени» попросту теряют смысл?

И как именно рассчитать результирующий итог наложения всех этих структур? Как записать и сложить бесконечные возможности, когда придет время оценить теорию: сделать предсказания, вычислить физические свойства, которые можно будет проверить экспериментально?

На одном уровне, очевидный ответ: «прибегнуть к тому, что даст правильный результат», однако такие подходы трудно найти, а те, что найдены, сильно смахивают на подтасовку Суммы бесконечных последовательностей знамениты своей неоднозначностью. Я подобрал пример – не из настоящих тензорных уравнений ВТМ, но достаточно показательный:

Пусть S = 1–1 + 11 – 1 + 11 – 1 + 11 —…

Тогда S = (11 – 1) + (11 – 1) + (11 – 1) +… = 0 + 0 + 0… = О

Но S = 1 + (– 1 + 1) + (– 1 + 1) + (– 1 + 1)… = 1 + + 0 + 0 + 0… = 1

Это математически наивный «парадокс»; правильный ответ – что данная бесконечная последовательность не имеет определенной суммы. Математиков этот вердикт вполне устраивает, они придумали правила, как избегать ловушки, а программы умеют рассчитывать и не такое. Когда же с трудом созданная физическая теория начинает выдавать двусмысленные уравнения и приходится выбирать: либо чистая математика и теория без всякой предсказательной силы, либо маленькие практические отступления от правил и теория, которая выдает по заказу прекрасные результаты в полном согласии со всеми экспериментами… неудивительно, что народ досадует. В конце концов, то, что сделал Ньютон, чтобы рассчитать орбиты планет, взбесило тогдашних математиков.

Подход Вайолет Мосалы противоречив совсем по другой причине. Она получила Нобелевскую премию за доказательство десятка ключевых теорем общей топологии, которые быстро составили стандартный инструментарий физики ВТМ, убрали камни преткновения и разрешили двусмысленности. Ее последовательная, кропотливая работа более других способствовала созданию фундамента науки. Даже самые рьяные противники соглашаются, что математика у нее безупречна.

Беда в том, что Вайолет Мосала слишком много сообщает своим уравнениям о мире.

Окончательной проверкой ТВ будет ее способность ответить на вопрос: «Какова вероятность, что десятигигаэлектронвольтное нейтрино, столкнувшись с неподвижным протоном, породит кварк и отлетит под определенным углом?» или даже «Какова масса электрона?». Мосала утверждает, что ответить на эти вопросы можно, лишь сделав допущение: «Мы знаем, что пространство-время приблизительно четырехмерно, общее пространство приблизительно десятимерно, устройство, которое проводит эксперимент, состоит приблизительно из…»

Ее сторонники говорят, что она всего лишь определяет контекст. Ни один опыт не происходит в пустоте; об этом вот уже двести двадцать лет твердит квантовая механика. Требовать, чтобы теория всего предсказала вероятность наблюдения некоего микроскопического события, не добавляя, что «существует Вселенная, и она содержит, кроме всего прочего, устройство для регистрации интересующего события», также бессмысленно, как спрашивать: «Какова вероятность, что шарик, который вы вынете из мешка, – зеленый?»

Критики Мосалы заявляют, что ее рассуждения – пример порочного круга: она принимает за данность результаты, которые только предстоит получить. Параметры, которые она вводит в свои расчеты, включают столько сведений об известной физике и существующем экспериментальном оборудовании – не прямо, но обязательно, – что все, по их мнению, лишается смысла.

Мне не хватает образования, чтобы встать на ту или другую сторону, однако мне кажется, что критики лицемерят. Они используют ту же хитрость под другой маской: их альтернативы предполагают установленную космологию. Они объявляют, что «до» Большого взрыва и сотворения времени (или «по соседству» с этим событием, чтобы избежать оксюморона) не было ничего, кроме совершенно симметричного «допространства», в котором все топологии были равнореальны, и «суммарный итог» наиболее привычных физических свойств оказывался бесконечным. Допространство иногда называют «бесконечно горячим»; его можно интерпретировать как идеально равновесный хаос, в который превратится пространство-время, если накачать в него столько энергии, что любые события станут равновероятными. Любые события и их противоположность; в итоге не происходит ничего.

Однако какая-то частная флюктуация настолько нарушила равновесие, что вызвала Большой взрыв. С этого-то мелкого происшествия и началась наша Вселенная. Первоначальная «бесконечно горячая», бесконечно равномерная смесь топологий вынуждена была определиться, поскольку «температура» и «энергия» обрели смысл, а в расширяющейся, остывающей Вселенной большая часть старых «горячих» симметрий оказалась нестабильна, словно выплеснутый в озеро расплав. Так получилось, что застыли они в формах, приближающихся к некоему десятимерному общему пространству, которое порождает частицы, вроде кварков и электронов, и силы, подобные гравитационной и электромагнитной.

По этой логике, единственный правильный способ суммировать топологии – это принять, что наша Вселенная (случайно) вышла из допространства неким определенным способом. Подробности нарушенной симметрии приходится вводить в уравнения вручную – поскольку нет причины, почему бы им не быть совершенно иными. А если в результате получится, что вероятность образования звезд, планет, жизни исчезающе мала… значит, наша Вселенная – всего лишь один из множества застывших обломков допространства, каждый из которых обладает своим набором частиц и сил. Если перебрать все возможные комбинации, хоть одна да окажется пригодной для жизни.

Старая уловка, которая спасла тысячи космологий. И возразить нечего, пусть даже все прочие вселенные обречены навечно оставаться гипотетическими.

Впрочем, рассуждения Мосалы – такой же порочный круг. Ее противники «подбирают» некоторые параметры своих уравнений, учитывая свойства той Вселенной, которую создал «наш» Большой взрыв. Мосала и ее сторонники просто описывают реальные эксперименты в реальном мире настолько тщательно, что те «подсказывают уравнениям» ровно то же самое.

Сдается мне, обе группы физиков нехотя признаются, что не могут точно объяснить, как устроена Вселенная… забывая добавить, что сами живут в ней, ища объяснений.

За иллюминаторами стемнело, разговоры в салоне затихли. Один за другим гасли экраны компьютеров, пассажиры засыпали; всем им пришлось проделать далекий путь. Я смотрел, как меркнет на западе лиловая облачная гряда, потом переключился на карту полета. Перед самой Новой Зеландией мы повернули на северо-восток. Я вспомнил космические зонды, как они летят к Венере по параболической орбите в обход Юпитера. Казалось, мы проделали этот огромный кружной путь, чтобы набрать скорость, – как будто Безгосударство несется так быстро, что иначе его не догонишь.

Через час впереди наконец появилась бледная морская звезда острова. Шесть лучей отходят от центрального плато и плавно спускаются к океану; по их краям серые камни сменяются коралловыми отмелями – сплошные у берега, они чуть дальше превращаются в тонкое кружево, едва заметное по слабому прибою. Бледно-голубое биолюминесцентное свечение повторяет контуры рифов, постепенно переходя в другие цвета – раскрашенные изобаты живой навигационной карты. Между двумя лучами морской звезды сгрудились мигающие оранжевые светлячки: то ли рыбачьи лодки, то ли что-нибудь более экзотическое.