Текст книги "Скоро будет буря"

8

На следующий день им нанесла визит хозяйка дома, прибывшая на велосипеде столь древнем, что он мог служить еще курьерам Сопротивления. По-английски она почти не говорила и, видимо, поэтому испытала огромное облегчение, обнаружив в доме Сабину, с которой могла от души поболтать. То, что Джесси и Бет сызмальства были приучены к французскому, также привело ее в восторг. Расспросив девочек, сколько им лет и как обстоят дела у них в школе, она пообещала в следующий раз привезти шоколадные круассаны. У Сабины она поинтересовалась, как Джесси поранила голову, и та предпочла соврать – дочка, мол, нырнула в бассейн с мелкого края.

«Почему она солгала? – думала Джесси. – Почему не сказать прямо: моя дочка дефективная?» Это слово в применении к себе она слышала не один раз. По-французски оно звучало бы как dйranger. Неуравновешенная. «А я какая – дефективная или неуравновешенная? – думала Джесси. – И зависит ли это от того, в какой стране я нахожусь?»

Доминика покосилась на синяк.

– Вам надо бы побольше следить за ней, – сказала она Сабине по-французски тоном шутливого порицания. – Особенно в этих местах.

– Как вас зовут? – полюбопытствовала Джесси непроизвольно, и притом в третий раз.

– Доминика, – снова представилась женщина.

– Да, я знаю, – сказала Джесси и ради Доминики добавила: – Я неуравновешенная.

В конце концов Сабина и Доминика получили возможность остаться вдвоем, чтобы попить кофе в патио. Рейчел, весьма прилично владевшая французским, хотела к ним присоединиться, но она видела, как счастлива Сабина от возможности окунуться в стихию своего родного языка. Сабина говорила бегло и с воодушевлением. Она казалась по-детски счастливой, так что Рейчел не стала нарушать их уединения.

Доминика удостоверилась, что у отдыхающих имеется все необходимое, и коснулась в разговоре некоторых особенностей дома. Он старый, подчеркнула она, и в любом уголке в любую минуту что-нибудь может сломаться. Сабина решительно отвергла нарекания хозяйки и сообщила, что, на ее взгляд, все здесь совершенно очаровательно, несмотря даже на то, что электричество выключается и включается по непонятным причинам. Она упомянула и про возню под крышей, и Доминика подтвердила, что это сова, устроившая себе гнездо между балками, а вовсе не крысы, как все подозревают, хотя она предупреждала, что любые объедки, любые крошки, оставленные до утра на столе, будут привлекать нежелательных визитеров.

Хотя дом перешел в собственность англичан, порядок и чистоту в нем поддерживали Доминика и ее муж, видевшие номинальных владельцев не чаще одного раза в год. Посещение домоправительницы доставило Сабине такое удовольствие, что она пригласила Доминику поужинать с ними как-нибудь вечером и привезти своего мужа. Доминика села на велосипед, крикнула девочкам «спокойной ночи» и укатила навстречу клонящемуся к закату желтому солнцу.

– О-о, надеюсь, ты этого не сделала, – застонал Джеймс, когда Сабина рассказала ему о приглашении. – Мы же приехали сюда расслабиться!

– Так что же, ты теперь уже не можешь расслабляться в обществе французов?

Рейчел видела много такого, что проливало свет на этот вопрос, и потому произнесла:

– Будет очень приятно завести тут знакомства из местной публики.

– Правильно, – подала голос Крисси. Собираться стаей, чтобы нападать на Джеймса, стало повседневным развлечением. – Местные нравы и колорит. Прекрасная идея, Сабина.

Сабина поджала губы. Она собрала и унесла кофейные чашки; при этом фарфор звякал весьма агрессивно. Она не хотела групповой поддержки.

– Ты скучаешь по своей французской родне? – спросила ее потом Рейчел.

– Я чувствую себя отрезанным ломтем, – коротко ответила она. Рейчел решила не развивать тему, пока Сабина не добавила: – Моя семья была против того, чтобы я выходила замуж за англичанина. В конечном счете Джеймс сумел очаровать мою мать, но, думаю, отец с самого начала видел его насквозь.

– Видел его насквозь?… Ответить Сабина не успела.

– Когда это здесь появилось? – вклинился в беседу Джеймс. Он стоял в патио, глядя на каменную перемычку над старой дверью фермерского дома. Оторвавшись от своей книжки, Мэтт встал, чтобы взглянуть через плечо Джеймса и понять, о чем речь. – Кто-нибудь видел это раньше?

В щель между грубо подогнанными камнями над перемычкой был вставлен маленький деревянный крест. Его лучи были аккуратно выточены из мореного дуба, отшлифованы и потемнели от многих слоев тусклого лака. Джеймс достал крест из трещины, и за крестом потянулся черный хвост паутины.

– Я его раньше не видел, – сказал Мэтт, теряя интерес к находке и возвращаясь к своей книжке.

Подошли Сабина и Рейчел; они тоже видели крест впервые.

– Может быть, – предположила Рейчел, – в здешних местах принято ставить крест над дверью?

– Подкову – да, может быть, – возразила Сабина, – но не крест.

На кресте была вырезана латинская надпись, почти неразличимая под слоями лака: «Absit отеп» [10]10
  Да не послужит дурным предзнаменованием (лат.).


[Закрыть].

– Не будем считать дурным предзнаменованием, – произнесла Рейчел.

Все взгляды обратились на нее.

– Это ты выдумываешь, – сказал Джеймс.

– Ничего подобного, просто перевела точный смысл надписи. Это я изучала в… – Рейчел осеклась. Ее щеки залились румянцем. Никому из группы еще ни разу не понадобилось сообщать компании сведения о своем образовании. Таков был неписаный уговор.

– Дурная примета – объявил Мэтт, не отрываясь от книжки. – Выброси его.

– Ни в коем случае! – возмутился Джеймс.

– Сожги его, – упорствовал Мэтт.

– Ты думаешь, Сабина, его засунула туда поломойка?

– Если вы имеете в виду Доминику, так она сидела со мной почти все время. Не понимаю, почему вы поднимаете столько шума из ничего.

– Бросьте это в огонь, – Мэтт перевернул страницу, – или потом пожалеете.

Джеймс пренебрег пророчествами Мэтта и осторожно вернул крест на прежнее место над каменной перемычкой.

– Господи, – произнесла Сабина, – до чего же сегодня жарко.

– Знаешь, почему человек потеет, Джесси? Или следует говорить «почему происходит потоотделение»? Знаешь почему?

– Нет.

– Это для того, чтобы не слишком перегреваться. Когда с поверхности тела испаряется пот, человек теряет тепло. Тело стремится выравнять температуру – как и погода.

– А человек может потеть, когда холодно?

– Безусловно. Например, если он взволнован. Это вгоняет его в пот. А еще люди потеют, когда занимаются любовью. Но это больше связано с их нервным состоянием, чем с физическими усилиями при трахании.

Джесси подумала об этом, но ничего не сказала. Иногда ее тревожила прямота выражений собеседницы. Наставница имела склонность подолгу и подробно рассуждать о таких вещах, которые заставляли других взрослых в присутствии детей прикусить языки. В мире взрослых существовала как бы просторная береговая полоса, полная секретов полишинеля, наполовину спрятанных, как ракушки среди гальки; но, когда их поднимали к уху, секреты шумели, как море. При детях взрослые переходили на шепот или начинали говорить вполголоса; в других случаях они пользовались смехотворно прозрачным кодом. Джесси уже нашла несколько таких ракушек среди дюн Берега Взросления. В ее коллекции имелся Секс – ярко-розовый, отполированный морем амулет, вызывавший неприличный смех; Травка – причудливая ракушка, тоже отшлифованная морем, или нечто такое, что Мэтт вкладывал в свои длинные самокрутки и пытался спрятать под столом каждый раз, когда замечал, что приближается она или Бет; Деньги – хрупкое и острое лезвие, вызывающее странный интерес, любимый экспонат Джеймса; и еще Болезни и Смерть – черные глянцевитые ракушки, в которых еще сохранились разлагающиеся остатки каких-то неприятных морских организмов. Имелись и многие другие, менее значительные ракушки, но главными в коллекции были те, что перечислены.

Однако ее наставница была иной. Вероятно, по поводу любого из этих предметов самозваная просветительница могла сказать больше, чем было удобно или даже доступно пониманию. Когда они оставались вдвоем, береговая полоса непомерно расширялась, и, хотя ракушки подмигивали бликами и призывно фосфоресцировали, набегающий на песок прибой рокотал самым устрашающим образом.

– Трахаться – это то же самое, что заниматься любовью? – спросила наконец Джесси. Эту область знаний, по-видимому, можно было воспринимать как огромное серое пространство.

– Сам акт ничем не отличается. Вся разница – в душевном состоянии. Ты, несомненно, как и все мы, появилась на свет из-за того, что твои отец и мать когда-то потрахались. И вполне возможно, что они занимались любовью. Беда в том, Джесс, что это только слова. Можно трахаться, не занимаясь любовью. А можно заниматься любовью без трахания. Если оба процесса совершаются одновременно – это самое лучшее. Но теперь атмосферное давление падает, даже пока мы беседуем. Ты это почувствовала? Приближаются грозы. Ждать осталось недолго.

Джесси улыбнулась. Ей бы очень хотелось подтвердить, что она почувствовала падение атмосферного давления, но, честно говоря, ничего такого она не ощутила Объяснив, чем отличаются давление и температура, наставница сообщила, что понижение воздушного давления – это уменьшение веса атмосферы, и растолковала Джесси, как это получается, что при высоком давлении девочка больше подвержена своим приступам или вспышкам темперамента.

– Ты ведь не убьешь жука у себя на лбу, если с разбега стукнешься головой о дверь, Джесс.

Джесси была ошеломлена способностью наставницы видеть ее насквозь.

– Как вы узнали?…

– Я понимаю тебя, Джесс, в таких делах, в каких другие тебя понять не могут. Только я знаю, что ты чувствительна к переменам погоды; в твоем возрасте я была точно такой же и до сих пор улавливаю все изменения в атмосфере. Объяснять другим, что мы чувствуем, бесполезно; у них такие вещи в голове не вмещаются. Вот почему я просила тебя ничего им не пересказывать.

– Я и не пересказываю.

– Знаю. Ты хорошая девочка. Чудесный ребенок. Но я пытаюсь подготовить тебя, потому что со дня на день у тебя начнутся кровотечения, и тогда в дополнение к погоде нам придется иметь дело с гормонами. И эта неприятность с тобой… ну, видишь ли, она может проявить себя в любом направлении. Ты понимаешь?

Джесси кивнула. Под словом «неприятность» подразумевались проблемы, связанные с Джесси. Ее своевольство. Дух, который время от времени вселяется в нее. «Неприятность», которая вынуждает ее снова и снова спрашивать, как зовут собеседника, хотя, что весьма любопытно, ей никогда не приходилось дважды задавать этот вопрос своей наставнице.

Тема приближающейся менструации была графически и даже чрезмерно художественно представлена заботливой просветительницей. Сабина также пыталась приступить к щекотливому вопросу, но материнские попытки оказались неудовлетворительными: они сводились к тому, что необходимо соблюдать личную гигиену, а также чистоту прокладок, полотенец и тампонов, и ни в коем случае не допускать просачивания. После назиданий Сабины у Джесси оставалось такое чувство, что она сумеет пережить период менструации самым достойным образом, не слишком обременяя себя знанием того, почему все это происходит. Зато ее наставница уподоблялась потаенному, порой грязному, темному омуту таинственных явлений, предоставляя Джесси самой догадываться о тех немногих чисто физических вопросах, которые она обходила молчанием.

– Сегодня в доме что-то повернулось, – сказала наставница. – Ты заметила?

– Вы имеете в виду крест?

– Да. Надеюсь, что это не угроза. Я хочу сказать – для нас. Для тебя и меня.

– А почему это могло бы нам угрожать?

– Возможно, и не будет. Возможно, это находилось здесь все время, и никто из нас не замечал. Посмотрим. Пойдем вернемся в дом, пока нас не хватились.

Благодарственная молитва, которую произнесла Бет в этот вечер, завершилась обычным бормочущим «аминь». Джеймс подкрепил свое «аминь» поднятием бокала с темно-красным бургундским вином. Рука его описала идеальную дугу; траектория бокала не отклонилась от дуги ни на миллиметр, как по пути туда, так и обратно. Это был машинальный, до автоматизма выверенный жест квалифицированного алкоголика. Смакуя вкус вина, Джеймс возвел глаза вверх и вдруг сорвался на крик:

– Эй! Кто уволок ту штуковину?

– Какую штуковину?

– Ту деревянную вещицу. Крест. Который был над дверью.

Над столом повисло молчание. Потом все принялись протестовать и качать головами. Все взгляды обратились на Джесси.

– Я не трогала!

– Ты уверена? – усомнился Джеймс.

– Да! – Джесси была на грани слез.

– А ты, Бет?

– Я тоже не трогала!

– Правильно, – подытожил Джеймс. – Кто-то валяет дурака.

Получалось так, что креста никто не касался.

Джесси переводила взгляд с одного лица на другое. Она-то точно не передвигала крест, и притом знала, что ее сестричка не могла бы дотянуться до креста, даже если бы встала на стул. Значит, это дело рук кого-то из взрослых; и, если не приплетать никого со стороны, это, в свою очередь, означало, что один из взрослых, сидящих сейчас за столом, – врет. А преломляя хлеб со взрослым вруном, Джесси чувствовала себя очень неуютно.

– Прошу вас, – воззвала Сабина к сотрапезникам, и ее голос слегка дрожал. – Пожалуйста, очень прошу… – взмолилась она, поддевая лопаточкой с блюда говядину по-бургундски. – Жаркое совсем остынет!

– Проснись! Просыпайся, Джесси!

Джесси моргнула. Это была Бет, стоящая около нее в своей полосатой пижамке.

– Который час? Забирайся в кровать и спи!

– Просыпайся! В саду кто-то есть!

Возбуждение и испуг в голосе сестры заставили Джесси подняться. Бет жестами подзывала ее к ставням, которые были чуть-чуть приоткрыты. Серый предрассветный свет не позволял ясно различать очертания предметов. Джесси потерла глаза кулачками и подошла к окну. Дом был окутан перламутровым туманом. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, и клочья тумана висели тут и там, сбившись в отдельные скопления, похожие на хлопковые соцветия; будто мир, сотворенный неопытной детской рукой.

– Ничего не вижу, – сказала Джесси.

– У бассейна, – шепнула Бет.

Тогда Джесси увидела, что кто-то действительно сидит на краю бассейна, – может быть, даже спустив ноги в воду. По-видимому, это был кто-то взрослый; однако в плотном сером тумане она не могла распознать, что там за фигура, ну хотя бы мужчина это или женщина, а ведь сидевший был обнажен. Джесси не сумела даже понять, относилась ли эта персона к числу нынешних обитателей дома.

«Все правила нарушены, – думала Джесси, вглядываясь сквозь туман в фигуру, все еще находившуюся на краю бассейна. – Дома все не так». Дома все происходило по заведенному порядку и в установленном месте, пока она – при всех ее искренних стараниях – не оказывалась ответственной за разрушение привычных устоев, и притом сама не понимала, как это у нее получается. Тогда в собственных глазах она видела себя Джесси – Нарушительницей Порядка, в то время как ее мать, отец и сестренка были в полном порядке. Но здесь дело обстояло иначе. Другие тоже нарушали порядок, и это странным образом утешало ее – как будто они были союзниками или попутчиками.

– Из-за них я проснулась, – пожаловалась Бет. – Я слышала, как они тут топали.

Тогда Джесси увидела, что из тумана появился другой человек, несущий одеяло, которое он накинул на плечи первого. Джесси захлопнула ставни.

– Возвращайся в постель, – посоветовала она Бет. – Это все совершенно нормально.

9

В тишине и спокойствии затемненной комнаты наставница Джесси, в свою очередь, глядится в зеркало. Обнаженная. Подавшись вперед. Дотрагиваясь кончиком языка до своего отражения, пытаясь ощутить вкус вызванного к жизни прошлого. Дыхание оседает на зеркале мельчайшими капельками. «Не затуманивай стекло!» Кто это сказал? О да, тот порнографический засранец. Теперь она вспоминает. Тот порнографический засранец. Как она там оказалась? Что ее туда привело? Какая тропа?

Да, там еще был ангел. Сейчас она все это может видеть – в зеркале, в рассеянном наплывающем свете. Вот оно.

Это случилось после того, как ангел в воспитательных целях крепко саданул ее по голове: тогда она решила, что пора уносить ноги из Лондона. Большой город неподходящее место для нее и никогда не был подходящим, после того как она ушла из дома десять лет тому назад. Словно она нуждалась в подтверждении – вот, полюбуйтесь на нее, – вот как она пытается облегчить мучительное похмелье и боль от ссадины на голове… в городе, где улицы вымощены не золотом, а ползущей янтарной мутью, порождаемой предрассветными галогенными лампами уличных фонарей и слабой изморосью, которой уже пропитался ее плащ.

Она щупает рану. Больно. Волосы мокры от дождя, что сначала вызывает тревогу. Но кровь уже высохла и сходит с пальцев крошечными глянцево-черными хлопьями. Она смотрит на ангела, который едва не вышиб ей мозги. Он нависает над ней, его крылья развернуты в утверждение небесной славы и торжества, руки простерты в таком жесте, который следует считать знаком благоволения, но в это мгновение больше похож на агрессивно брошенный вызов.

– Хватит. – Она пытается встать на ноги. – Твоя взяла.

Ангел бесстрастно стоит над ней. Она облизывает свои пальцы, массирует ушибы. Ее волосы приклеились к лицу, плащ забрызган грязью. Огромные листья – словно из золотого пергамента – прилипли к ее ботинкам.

Осматривается, пытаясь представить путь между ангелами, могилами и недремлющими белыми обелисками.

Хайгейтское кладбище. Смутно вспоминается вечеринка и путь сюда… не отчетливо, с четырьмя-пятыо собутыльниками – незнакомцами, которые либо наплевали на нее, либо просто позабыли после ее падения. Петляя между могильными плитами к центральному проходу, воскрешает в памяти сцену, разыгравшуюся в гостинице «Хаф-Мун». «Черные русские» [11]11
  «Черный русский» – коктейль из водки и кофейного ликера со льдом


[Закрыть] резвой чередой; беседа на повышенных тонах с толпой задиристых юнцов; «да» в ответ на приглашение повеселиться, толчея при посадке в автомобиль с теми же юнцами; воспользовавшись теснотой, один из них засовывает руку ей в трусы, и она ему это позволяет; темные комнаты, гнетущая атмосфера; снующие туда-сюда обитатели; унитаз, полный блевотины; «французский поцелуй» с мужчиной, который ждал возможности воспользоваться туалетом после нее; грохочущая музыка и переодевание; танцы; какой-то липкий ромовый пунш; окно, которое с треском то распахивают, то захлопывают; вечеринка вот-вот выдохнется; нет, она снова набирает силу; какой-то ликер с запахом банана; неведомо откуда выплывает идея устроить набег на Хайгейтское кладбище… для чего?

Джесси, тебе совсем не нужно все это знать. Славная девочка – такая, как ты, – не для того здесь находится, чтобы все это видеть.

Громкие выкрики и танцы на могилах. Перешагивая с плиты на плиту, теряет равновесие, отскакивает и оглядывается – для того только, чтобы увидеть, как каменный кончик ангельского крыла обрушивается на ее голову.

Потом утро.

Она покидает кладбище, чувствуя себя бесплотной, как призрак. Путь назад, к сквоту в Севен-Систерс, – это ад. Ее колотит сильная дрожь, когда поезд подземки прибывает в Хайгейт. В Юстоне – пересадка на линию Виктории; можно явственно почувствовать, как поднимается и падает кровяное давление по мере прибытия и отправления поездов. Слезы выдавливаются из уголков глаз; в одно жуткое мгновение она вообразила, что это кровь. Прибывающий поезд издает звук – как шепот летящих по его следу демонов. Рев отбывающего поезда, врывающегося в пустоту тоннеля, достигает устрашающе-тоскливой ноты. На станции «Севен-Систерс» ее пальцы дрожат уже так сильно, что она не может вставить свой билет в автомат на выходе.

Еще хуже то, что у нее помутилось зрение. После удара по голове она вынуждена перемещаться как будто сквозь снежную пургу – точь-в-точь картинка на экране старого телевизора с испорченным каналом приема. Пробиваешься через слабое кружение мельчайших световых искр, ярких, но быстро меркнущих проблесков, червячков, вспышек в синем диапазоне спектра. Как будто идешь под фиолетовым дождем. Фиолетовый дождь.

Снова в сквоте; стены запотевают. Тисненые обои с розами облезли на влажных углах, готовые скрутиться в трубочку и отстать от штукатурки. Она велит себе выбираться из ночлежки. Лондон ее убивает. Hадо уносить ноги. Но куда? Может быть, к сестре, которая, кажется, обретается в Дордони. Может быть, к сестре. Куда угодно. К кому угодно.

Сбросив мокрую одежду и забившись в постель, она погружается в сон на двое суток. Просыпается вся в синяках и липкая от пота. Прислушиваясь к своему состоянию, размышляет: возможно ли, что тебя кто-то трахнул без твоего ведома, когда ты без сознания? В ночлежке живут еще тринадцать душ. Кто-то украл у нее одну-две вещицы. Возвращаясь из Хайгейта, дрожащая и контуженная, она слишком скверно себя чувствовала, чтобы помнить об азах выживания, и не забаррикадировала дверь. Терять тут, в общем, нечего, но вот магнитола, теперь уже пропавшая… Она всегда считала, что в один прекрасный день сможет обратить ее в наличные. А сегодня – тот самый день.

Довольно считать потери; дела идут все хуже и хуже. Насилие нарастает день за днем; одна из девушек, живущих этажом ниже, срезала свои волосы после того, как ее изнасиловал какой-то урод с улицы; все туалеты засорились; единственная ванна заполнена использованными шприцами. Сидя на голом полу в чем мать родила, она устраивается поудобнее перед осколком треснувшего зеркала, прислоненным к плинтусу.

Фиолетовый дождь не прекратился, но слегка ослабел. Вытащив из кожаной сумки косметичку, она реставрирует собственное лицо жирными линиями карандаша для бровей, не жалея ярко-красной губной помады. У нее хорошие черты лица, и она знает, как подчеркнуть его достоинства; что еще важнее, она понимает преимущества накрашенного лица. Знает и еще кое-что: чтобы добраться до сестры, ей потребуется изыскать несколько больше наличных денег.

Приглаживая ресницы щеточкой карандаша, она искоса вглядывается в струи лилового дождя.

– Я не проститутка, – возражает она своему отражению; ищет ответа в собственных глазах, как ищут ответа в чужих, пытаясь поймать человека на лжи. – Я не продаю свою задницу.

Находит телефон и набирает номер Малькольма. Шелестит записанное сообщение. Кто-то хватает трубку.

– Хелло. – Глубокий, сочный тембр. «Оксбридж» [12]12
  «Оксбридж» – слово, составленное из названий двух наиболее престижных английских университетов – Оксфорд + Кембридж. Иногда имеет насмешливый оттенок.


[Закрыть] в сочетании с жаргоном портовых грузчиков.

– Малькольм, то предложение еще действительно?

– Какое предложение? Кто это говорит?

– Предложение, которое ты сделал раньше. Шумный выдох. Малькольм, очевидно, забыл.

– Приходи в любое время. В любое время!

– Например, сегодня?

– Сегодня? А что, у нас пожар? Погоди минутку. Ладно, приходи после часа.

Подземкой до Шепердс-Буш. Оказывается, ее вновь обретенная чувствительность к прибывающим и отбывающим поездам еще возросла. Сердце сжимается и сбивается с ритма, когда поезда тормозят и разгоняются. Она находит дорогу к студии Малькольма; ей не требуется переспрашивать адрес, поскольку однажды она уже здесь была. Когда она нажимает кнопку, пальцы слегка дрожат, и голос в переговорном устройстве предательски дребезжит. Гудение замка. Она толчком распахивает дверь. Малькольм приветствует ее на третьем этаже без всякого энтузиазма, и выражение лица у него такое, как будто он только что вспомнил, кто она такая.

– Лапочка, ты выглядишь чертовски гнусно.

– Спасибо.

– Я хочу сказать, когда мы в последний раз встречались, у тебя на костях было чуточку больше мяса.

– Разочарован?

– Немножко. Входи.

Через прихожую – в залу с непомерно широкой софой белой кожи и развесистым папоротником. Половина листьев на папоротнике засохли и покоричневели. Малькольм – рост шесть футов четыре дюйма, загорелое личико юного хориста, сложен как игрок в регби – плюхается на софу, жестом приглашая ее последовать его примеру.

– И давно ты блондинка?

– Сто лет.

– У тебя волосы уже отросли, и темные корни сразу в глаза бросаются. – Покосившись на ее голову, задает вопрос: – Как это тебя угораздило?

– С разбегу налетела на каменного ангела. Обнаруживает, что стала невольно избавляться

от просторечного акцента: набивает себе цену, тогда как Малькольм явно пытается демпинговать. Победа бесклассового общества? Свояк свояка видит издалека, уж она-то знает.

– Странный поступок.

– Другим не посоветую, Малькольм. Маленькие ноздри Малькольма подрагивают.

Энергично трет кончик носа, помахивает указующим перстом в сторону ее волос.

– Не знаю. Право, не знаю.

– Мне это нужно, Малькольм. Я попала в такую переделку… Мне необходимо отправиться во Францию повидаться с сестрой. Это жизненно важно, но у меня проблема с наличностью.

– Хочешь сказать, что сидишь на мели? А в прошлый раз ты меня надула. Я дал тебе шанс, а ты меня надула.

Глаза увлажняются; это она умеет.

– Мне нужны наличные.

Малькольм снова в образе портового грузчика.

– Наличные? Я бизнесмен. Денежками не разбрасываюсь. – Не прерывая воркотни, он тем не менее достает бумажник, вынимает пачку банкнот, швыряет ей. – Вот – и мотай отсюда. Купи какого-нибудь дерьма… корни подкрась. Замажь синяки. И мне не нравится, как ты накрасилась.