Текст книги "Жизнь Гюго"

Через несколько часов текст письма Гюго был известен во всех парижских газетах. После первой символической встречи молодых романтиков с поколением, которому принадлежала власть, Виктор Гюго стал героем. «Молодость Франции, – писала «Конститюсьонель», – не настолько продажна, как надеются министры». В следующий раз запрет пьесы Виктора Гюго мог иметь серьезные последствия.

Вместо того чтобы переписывать четвертый акт, Гюго выбрал новую тему: «Эрнани, или Кастильская честь» (Hernani, ou l’Honneur Castillan). Главный герой, выходец из знатной семьи, лишенный наследства и ставший благородным бандитом, любит донью Соль и любим ею. Любви доньи Соль домогаются ее престарелый опекун, а затем и дон Карлос, император Священной Римской империи. Отсюда подзаголовок первого издания, Tres Para Una («Трое за одной»).

Субъективно речь в пьесе шла о молодой красавице, которая любит молодого красавца, преследуемого героя, но вынуждена терпеть ухаживания отвратительных стариков. Эта откровенно нереалистичная драма, в конце которой влюбленные без нужды дают друг другу яд (такова «кастильская честь»), стала прекрасным вместилищем для неортодоксальных стихов Гюго. К сожалению, его остроумие в пьесе оказалось затушевано. Когда актеры «Комеди Франсез» услышали, как двадцатисемилетний автор читает пьесу, они ее возненавидели. Можно ли в одной и той же сцене играть и комедию и трагедию?{402}402
  Dumas (1986), 483.


[Закрыть] Почему речь героев так «простонародна», почему герои говорят так бегло? «Эрнани» часто называют «очень робким бунтом», потому что пьеса написана в стихах. На самом деле стихи служили усилителем. Слушатели испытывали гораздо большее потрясение, слыша, как романтические чувства излагаются возвышенным французским языком. Гюго долго пришлось уговаривать мадемуазель Марс, «старую боевую лошадь классической драмы», которая в пятьдесят один год играла юную донью Соль, чтобы она назвала «почтенного месье Жоанни» (актера, игравшего Эрнани) своим «прекрасным и благородным львом», – по ее мнению, слово «лев» предполагало интимные отношения{403}403
  VHR.


[Закрыть]. Тем не менее сочетание иронии и страсти нравилось молодым зрителям. Казалось, такое сочетание доказывает, что можно жить чувствами даже в прозаическом современном мире.

На сей раз политически подкованным зрителям было из чего выбирать. Намеков и аллюзий в «Эрнани» куда больше, чем в «Марион Делорм». В первой сцене похотливый правитель дон Карлос прячется в шкафу, перед тем спросив у дуэньи доньи Соль: «Скажи, из этого почтенного сарая / Берешь ты помело, на шабаш улетая?» Цензоры – четыре драматурга, три из которых находились на грани выхода в отставку или смерти, – потирали руки от радости. «Эрнани» – сущий вздор: «Бандит обращается с королем, как с разбойником, дочь испанского гранда – бесстыдная шлюха, и т. д.». Пьесу следовало показывать точно так, как Гюго написал ее, чтобы «публика поняла, как далеко способен зайти человеческий разум, когда он освобожден от всех правил и всех форм порядочности»{404}404
  Schneider, 17.


[Закрыть].

Осенью 1829 года, как только начались репетиции, была объявлена война. Консорциум из классических драматургов, возглавляемый Казимиром Бонжуром, послал безуспешную петицию королю, в которой его просили запретить к постановке в «Комеди Франсез» все романтические пьесы. «Фигаро» назвала эту петицию «требованием монополии на усыпление зрителей»{405}405
  Legay, 119.


[Закрыть]. Одного за другим к боевым действиям привлекали членов Французской академии, не ведающих о том, что их пародии и эпиграммы привлекают лишнее внимание к новому искусству. В «Сигнале тревоги» Баура-Лормиана встречается зловещая фраза: «Все Гюго пишут стихи безнаказанно»{406}406
  Legay, 111.


[Закрыть]. Некоторые, подобно академику из «Красного и черного» Стендаля, рекомендовали ввести телесные наказания там, где не преуспели литературные критики{407}407
  Le Rouge et le Noir, II, 10; см. также: Marnay, 89, Jay (с полезным списком риторических средств, которыми пользовались сторонники романтизма). Отсюда ‘Daniel Jovard, ou la Conversion d’un Classique’ Готье в Les Jeunes France (1833).


[Закрыть]. Вьенне, автор поразительно скучной эпической поэмы на 30 тысяч строк (кто-то сказал, что понадобится 15 тысяч человек, чтобы прочесть ее), подозревал иностранный заговор с целью дискредитировать французский театр{408}408
  Legay, 155.


[Закрыть]. Арсенал «бессмертных» безнадежно устарел. Трудно оскорбить оскорбительный язык. Их удары выходили непонятными и многоречивыми. Так, Баур-Лормиан, вместо того чтобы назвать своих противников свиньями, высокопарно пишет: «Когда я слышу, как они хрюкают мне вслед, / Мне кажется, что они увидели у меня в руке волшебную палочку Цирцеи».

В другом лагере собралась армия художников и поэтов; они днем и ночью бегали вверх-вниз по лестнице, возмущая квартирную хозяйку Гюго. Гюго налаживал связи с молодым поколением. Сторонники Гюго, которые получили специальное название – «гюгопоклонники» или «гюголатры»[20]20
  От «идолатры», «идолопоклонники»: «человек, который слепо поддерживает творчество и литературные взгляды Виктора Гюго» (Littré).


[Закрыть], – были «солдатами», которые позже не дадут освистать «Эрнани», как освистали «Эми Робсарт» за два года до того в «Одеоне». Ценный ресурс, «великодушная сегодняшняя молодежь – пожираемая изнутри непонятым гением, удушаемым снаружи плохо организованным обществом». Подробные хозяйственные записи Гюго, в которых отражены каждая стрижка, метла, кусок мыла и починка зонтика, показывают сильное нежелание напрасно тратить ресурсы – и человеческие, и прочие. «Какого величия можно достичь, – задумчиво замечает он, – с таким легионом умов при наличии воли!»{409}409
  Littérature et Philosophie Mêlées, OC, XII, 205.


[Закрыть]

Свежие войска нужно было контрабандой провести в «Комеди Франсез». Они служили подкреплением для платных клакеров, которых, как известно, можно было перекупить[21]21
  Ходит легенда, что Гюго прогнал клакеров, но в его записных книжках есть запись о том, что с февраля по июнь 1830 г. он заплатил главарю клакеров 280 франков. Важный разрыв с традицией состоял в привлечении клакеров из «бульварного» театра, набиравшего популярность. Спектакли в «бульварных» театрах были рассчитаны на менее взыскательного зрителя.


[Закрыть]{410}410
  CF, II, 669, 679, 681.


[Закрыть]. «Командирам батальонов» раздавались пропуска на красной бумаге, проштемпелеванные словом Hierro («Железо»){411}411
  Отсылка на боевой клич, который используется как эпиграф к шестому стихотворению в сборнике «Восточные мотивы»: ‘Hierro, despierta te!’


[Закрыть]. Затем командиры вербовали своих сторонников в кафе и мансардах Латинского квартала.

Таким образом, по мере приближения премьеры «Эрнани» стала знаменем, под которым объединилось целое поколение. Многие из сторонников «Эрнани» были тогда совсем юными{412}412
  Gautier (1872), 51–52; Pichois-Brix, 73–80.


[Закрыть]: Готье, который объявил, что бросил живопись ради поэзии, когда прочел «Восточные мотивы»; Петрюс Борель по прозвищу «Человек-волк», который одевался как испанский гранд и цитировал наизусть целыми абзацами «Предисловие к драме „Кромвель“»; театральный актер и декламатор Жозеф Бушарди, который выучил все пять актов «Эрнани»; скульптор известный как Жеан дю Сеньер («состаренная» форма от «Жан Дюсеньер»), который одевался в черное и разделял волосы на пробор, делая крест надо лбом, символизирующий «пламя гения». Самым известным «эрнанистом» стал Жерар де Нерваль, который только что инсценировал «Гана Исландца». Его видели в ресторане под названием «Пти Мулен Руж» с черепом, к которому была привинчена медная ручка; он заказывал «морскую воду», любимый напиток Гана Исландца{413}413
  Не имеет отношения к современному «Мулен Руж».


[Закрыть].

Группа, которая впоследствии получила название «Малого Сенакля», стала живым доказательством того, что средневековые и восточные фантазии Гюго были реализмом, идущим впереди реальности. Излюбленными атрибутами членов «Малого Сенакля» были кудри эпохи Меровингов, плащи, кинжалы, черепа и кальяны. Впервые за четыреста лет в провинциальных городах появились остроносые туфли. Модные молодые люди курили испанский табак из трубочек, которые знатоки называли «сигаретами»{414}414
  Первое упоминание о «сигарете» на французском языке относится к 1831 г. На английском «сигарета» упоминается применительно к «француженкам» в 1842 г.


[Закрыть]. Составили петицию с просьбой разрешить в Париже корриду{415}415
  Karr (1880), II, 176.


[Закрыть]. С потолков квартирок в мансардах свисали гамаки. Молодые люди из хороших семей превращались в живые шедевры, а их имена – в произведения искусства: Август Маккит (Огюст Маке), Наполь Том (Наполеон Тома) и автор нескольких стихотворений в духе Бодлера Теофиль Донди, который переставил буквы своего имени и вошел в историю литературы – а потом исчез из нее – как Филотея О’Недди. Для большинства членов «Малого Сенакля» битва за «Эрнани» стала их первым и последним звездным часом{416}416
  Хотя Гюго в письме министру внутренних дел от 5 января 1830 г. и обвинял своих врагов в том, что они без его ведома передали пьесу цензору, известно, что он устраивал публичные читки, оставлял рукопись труппе недовольных актеров (один из них тайно скопировал ее и послал автору пародии «Арнали») и бродил с ней по всему Парижу. Отдельные листки с текстом «Эрнани» выпадали у него из кармана. Позже Гюго предложил автору «Арнали» вместе написать пародию на «Марию Тюдор» своего сочинения… Гюго намеренно читал еще не поставленную пьесу примерно 10 процентам литературного населения Парижа – достаточно, чтобы она стала известна практически всем. См. Francisque Sarcey: Duvert, VI, xii – xiv; Schneider, 16. Статистика, приведенная Legoyt, основана на свидетельствах о смерти. По его сведениям, в 1831 г. в Париже проживало 1257 «литераторов».


[Закрыть].

25 февраля 1830 года, во вторник, к часу дня у здания театра «Комеди Франсез» выстроилась длинная очередь, перегородившая улицу Ришелье. Почти все стоявшие в очереди могли бы позировать Веласкесу – длинные волосы, бороды, одежда, которая была в моде несколько столетий назад. Один особенно яркий представитель щеголял в широкополой шляпе, светло-зеленых брюках с черными бархатными нашивками, сшитым на заказ камзолом на малиновой подкладке, – портной, которому сделали заказ, был совершенно ошарашен. Цвет подкладки – очень важная деталь. Ярко-красную восприняли бы как политический выпад, в то время как костюм демонстрировал чистый, воинствующий эстетизм. То был Теофиль Готье в знаменитом «красном жилете», который не был ни «красным», ни «жилетом» (жилеты – излюбленная одежда буржуа).

В последний миг стало очевидным, что Гюго действовал, пожалуй, слишком мягко. Полиция приказала дирекции театра в три часа закрыть вход в зрительный зал. Поэтому романтически настроенные зрители явились на четыре часа раньше. Власти надеялись, что начнется что-то вроде мятежа, который, естественно, героически подавят стражи порядка. Повинуясь старинному инстинкту осажденных, служащие «Комеди Франсез» вылезли на крышу и сбрасывали на голову стоящих в очереди объедки из кухни.

Очередь не поддалась на провокацию. Молодые люди прошли сквозь строй вооруженной охраны и очутились в темном соборе «Комеди Франсез». Они запаслись хлебом, колбасой, сыром, кусочками шоколада и апельсинами. Они пели подрывные песни, обсуждали строки, которыми они отпразднуют победу и, если верить воспоминаниям тех, кого на премьере «Эрнани» не было, предавались блуду со своими подружками из «низов». Билетерши, у которых были ключи от туалетов, явились на работу лишь незадолго до спектакля. В пять часов неустрашимая армия Гюго приступила к обеду. Молодые люди пировали, растянувшись на сиденьях, словно древние римляне. Потом все разбрелись по темным углам. Пир еще не кончился, когда в театр начали проникать остальные зрители, купившие билеты в ложи. Их бальные туфли и вечерние платья запачкались чем-то мокрым и дурно пахнущим{417}417
  VHR, 463; Adèle Hugo, III, 87.


[Закрыть].

Пока театр «Комеди Франсез» таким образом крестили заново, Гюго вербовал еще сторонников. Он обходил редакции газет и просил критиков примкнуть к революции{418}418
  Chasles, II, 13–15; Pichois (1965), II, 322–323.


[Закрыть]. Беспокойная пожилая билетерша подрывала его замыслы, продавая билеты врагам, и важно было позаботиться о том, чтобы на критиков не повлияло организованное шиканье. За час до начала Гюго пообедал с Сент-Бевом в ресторане на площади Пале-Рояль. Затем он пешком пошел в театр. Барон Тейлор рвал и метал, узнав об импровизированных туалетах. Гюго отвели в гримерку к мадемуазель Марс. Полуодетая актриса кипела от негодования – устрашающее зрелище!

– Ну и друзья у вас, месье Гюго! – воскликнула она, по отзывам очевидцев.

– Мадам, – ответил Гюго, – возможно, скоро вы обрадуетесь тому, что сегодня сюда пришли мои друзья. Ибо сегодня мои враги – ваши враги{419}419
  VHR, 463.


[Закрыть].

В семь часов Гюго один стоял за кулисами. Услышав, как помощник режиссера приказывает поднять занавес, он испытал ощущение, которое в 1852 году описал с вариацией на тему литературной девственности: «Я почувствовал, как поднимается подол моей души»{420}420
  Dernière Gerbe, 83.


[Закрыть].

Тысяча шестьсот разгоряченных зрителей увидели затемненную спальню доньи Соль в Сарагосе. Кто-то стучал в потайную дверь…

 
Как! Это он! уже!
Новый стук.
За дверью потайной
Он ждет!
 

Вопреки распространенной легенде, начало с его смелой инверсией «за дверью потайной», считавшейся серьезным нарушением правил классицизма, восприняли относительно спокойно – как и всю первую сцену и часть второй. Затем Эрнани восклицает, обращаясь к распутному старому опекуну доньи Соль: «Ложись, о, старец, в гроб, могильщика зови!» Его речь никого не оставила равнодушным. Романтики радостно кричали и топали ногами. Дирекция боялась, что рухнет крыша. Здание театра не было рассчитано на то, что зрители будут принимать такое непосредственное участие в спектакле.

Пятью актами позже стало очевидно, что «Эрнани» знаменовал победу романтизма. Мишло (дон Карлос) ухмылялся и переигрывал; похоже, он боялся, будто решат, что он воспринимает происходящее всерьез. В «Корсаре» сообщалось, что актеры дергались, «как эпилептики»{421}421
  Pendell, 36.


[Закрыть]. Но мадемуазель Марс приняла вызов (хотя все же заменила «льва» безобидным «сеньором»). Из-за радостных криков и шиканья почти не было слышно актеров. Нескольких недовольных усмиряли ударами в лицо, а в конце третьего акта произошла безобразная сцена. Один зритель засвистел, услышав слова Vieillard stupide («глупый старик»). Ему показалось, что герой говорит Vieil as de pique («глупый туз пик»){422}422
  Действие III, явление 7. Мольер употребляет выражение as de pique в смысле «скандалист».


[Закрыть]. Многие с пеной у рта доказывали, что Гюго написал именно о «старом тузе пик». Это свидетельствовало о том, во-первых, что удовольствие зрители получали не столько от узнавания знакомых оборотов в тексте, сколько от особого состояния, которое превращало даже случайные оговорки в ценные находки, и, во-вторых, что реплики актеров были почти не слышны.

Новость о драке распространилась быстро. Кто-то кричал: «На гильотину коленкоголовых!» Лысина тогда была синонимом обезглавленного классицизма. «Зрителей окружили злобные юнцы, чьи инквизиторские взгляды выдавали их намерения, – писал один академик, чей племянник, художник Амори-Дюваль, находился в лагере молодых романтиков, – и если на чьем-то лице, к несчастью, отражались скука или отвращение, на него нападали и обзывали „бакалейщиком“: на языке романтиков это было равносильно „круглому дураку“»{423}423
  Alexandre Duval, см.: Legay, 180.


[Закрыть]. Молодые варвары танцевали вокруг бюста Расина в фойе, распевая: «В глаз тебе дать!»{424}424
  Подтверждено анонимным источником (1830), 6. Другие рецензии на «Эрнани»: Cuvillier-Fleury, 168–169; Olivier, 26; Pontmartin.


[Закрыть] По пути домой Теофиль Готье и его друзья царапали на стенах домов: «Да здравствует Виктор Гюго!»{425}425
  Gautier (1874), 8.


[Закрыть]

Такие же битвы разыгрывались и до «Эрнани». В 1809 году в театре «Одеон» Непомусен Лемерсье ловко ниспроверг единство места. Действие в его пьесе «Христофор Колумб» происходит на корабле, который проходит расстояние в несколько тысяч миль. Правда, чисто технически персонажи по-прежнему находились на том же месте. Среди зрителей было много студентов; в то время студенты считались противниками всяких новшеств, и их такой прием не убедил. Актеры играли под охраной взвода солдат. На второй вечер зрители все же прорвались на сцену; их отгоняли штыками. После уцелевших отправили на восточный фронт, где Наполеон преподал им последний урок. Они поняли, насколько искусственно правило единства места{426}426
  Porel, Monval, I, 241.


[Закрыть].

Главным отличием премьеры 1830 года стало то, что революционная лихорадка повлияла только на молодежь. Написанная на шокирующей смеси плебейского и придворного языка, пьеса «Эрнани» казалась всем «лысым старикам» подрывной риторикой{427}427
  О политическом характере «Эрнани»: J. Gaudon (1985), 26–38, 165–178.


[Закрыть]. Даже в Англии усмотрели политический подтекст пьесы, – возможно, когда Гюго писал ее, он ни о чем подобном не подозревал. Перевод лорда Гауэра на английский язык, сделанный в 1831 году, снабжен прологом, в котором переводчик просил простить «либеральную музу» автора. Такой пролог стал мерой предосторожности, ведь однажды спектакль смотрели члены королевской семьи:

 
Воздвигла наша Муза против единств
Большую и крутую баррикаду;
Она пронзает Вольтера и уничтожает Аристотеля
Когда кинжалом, а когда и ядом!{428}428
  Schneider, 122–124. Перевод Гауэра стал третьим переводом на английский язык. В 1857 г. вышла пьеса «в переложении» с итальянского. В предисловии к своему переводу «Собора Парижской Богоматери» 1833 г. Хазлитт-младший также приписывал Гюго либеральные тенденции.


[Закрыть]
 

Почти все отклики на премьеру «Эрнани» на самом деле были обзорами всех тридцати девяти спектаклей. Пьеса продержалась на сцене необычно долго, и это в то время, когда железные дороги еще не позволяли приехать в Париж зрителям из провинции{429}429
  Du Camp (1895), 28.


[Закрыть]. Настоящая «битва за „Эрнани“» длилась несколько недель. Вскоре она выродилась в борьбу за превосходство между актерами и зрителями, разделившимися на два лагеря. В театре размера «Комеди Франсез» романтики всегда оказывались в меньшинстве. Однажды в марте Гюго был на спектакле и следил за происходящим со свежеотпечатанным экземпляром первого издания, помечая все реакции на полях: «смех» (109 раз), «свист» (30), «хихиканье» (9), «шум» (5), «волнение в зале» (2). Один раз он отметил «смех в предвкушении» и один – «шум – ничего не слышно» после речи дона Карлоса о народе, который он сравнивает с зеркалом: «И редко в нем король прекрасным отражен»{430}430
  J. Gaudon (1985), 179–185.


[Закрыть].

Актер, игравший опекуна доньи Соль, потерял два пальца, сражаясь под началом генерала Гюго; сражаясь под началом сына генерала, он преуспел немногим больше. Когда Эрнани и донья Соль в конце пятого акта умирали в объятиях друг друга, за рампой происходило нечто куда более трагическое: попеременный свист и радостные крики; кулачные бои и аресты. Никогда еще актерская игра не казалась такой бессмысленной. «Здесь, похоже, какое-то противоречие, – писал актер в своем дневнике 5 марта. – Если пьеса плоха, почему они приходят и смотрят представление? А если им так хочется прийти, почему они свистят?»{431}431
  Joanny – см.: Descotes, 67; последнее представление «Эрнани» 11 августа 1830.


[Закрыть] Он чувствовал опасность. Грань между благородной превратностью судьбы и постоянными насмешками была очень тонка. Даже рабочие сцены избегали его. В полночь, вернувшись домой, он написал своему другу Полю Лакруа: «Сборы от первых двух спектаклей уже достигли 9 тысяч франков, что совершенно беспрецедентно для театра [то есть для «Комеди Франсез». – Г. Р.]. И все же нам нельзя терять бдительности; враг не дремлет… Поэтому, ради нашей заветной литературной свободы, к понедельнику созови всех до единого наших сильных и верных друзей. Я рассчитываю, что ты поможешь мне выбить последний зуб у дряхлой клячи классицизма… На кону не я, а великое дело»{432}432
  Corr., I, 467–468.


[Закрыть].

В середине марта неожиданно пришло подкрепление. Ученики Бурбонского коллежа и коллежа Карла Великого (где ранее учились Нерваль и Готье) попросили устроить для них отдельное представление. Ликующих школьников посадили в оркестровую яму. Когда опустили занавес, они снова и снова вызывали на сцену мадемуазель Марс. Но вызовы на поклоны отменили. В зал ворвалась полиция и выгнала всех зрителей. Те обежали театр кругом и, столпившись вокруг кареты актрисы, скандировали: «Донья Соль!»{433}433
  Pichois (1965), I, 323, II, 252–253.


[Закрыть]

Через несколько дней после премьеры появились всевозможные пародии на «Эрнани», доказавшие, что сама пьеса, как многие инновационные произведения искусства, содержит элементы самопародии. Только в марте пародий было четыре: «Ни-ни» («Романтическая дешевка в пяти актах и изысканных стихах, перемежаемых нелепой прозой»), «Эрнани» («Романтическая чушь в 5 живых картинах»); «О! Нет!», а также прекрасно рифмованная «Арнали», где главный герой, билетер, влюблен в дочь директора театра. Была даже «битва за „Арнали“»: на втором спектакле сторонники Гюго начали швырять на сцену шутихи. Пародии ставили даже после того, как «Эрнани» сошла со сцены. В июне в театре «Гетэ» давали уже вторичную пародию: «Резня, мозговая лихорадка в 3 приступах».

Многие журналисты не спешили высказать свое мнение; им хотелось понять, куда дует ветер. По мере того как нарастало недовольство, множились и нападки. В консервативной прессе писали о безумцах и дьяволопоклонниках. За несколько недель до Июльской революции атмосфера стала напряженной. Однажды ночью Гюго, вернувшись домой, обнаружил в окне пулевое отверстие. Кроме того, он получил письмо, в котором говорилось: «Если не снимете свою грязную пьесу, мы вас прикончим»{434}434
  R. Lesclide, 72–73; см. также Read, 89.


[Закрыть]. В «Универсэль» ему угрожали смертью, предложив слегка смягчить наказание{435}435
  Schneider, 36.


[Закрыть]. Для некоторых пьеса «Эрнани» символизировала прогнивший строй.

К тому времени как «Эрнани» сняли, стало ясно, что Гюго оказался пророком. «Эрнани» стал литературным вирусом, изменившим окружающее пространство. На сцене была Испания XVI века; в зрительном зале шел пролог – а для некоторых и прямая, непосредственная причина – того, что вскоре случится на улицах.

Если «Эрнани» стала для Гюго сражением при Аустерлице (по выражению Сент-Бева){436}436
  Сент-Бев – Гюго, февраль 1830: Sainte-Beuve (1935–1983), I, 179.


[Закрыть], то его квартирная хозяйка была крестьянкой, чья шляпа случайно оказалась на поле боя. В течение нескольких месяцев все движение романтизма топало по ее потолку. Чета Гюго была славной парой, «очень любившей детей», но месье Гюго выбрал «очень трудную профессию». Бедная мадам Гюго! Им придется переехать.

При жизни Гюго население Парижа выросло на 45 процентов и заселило поля по обе стороны от Елисейских. Гюго выбрал квартиру во втором этаже на улице Жана Гужона. Хотя дому присвоили номер 9, он в то время был единственным зданием на улице. Семья Гюго переехала в мае 1830 года: «Деревья, воздух, лужайка под нашим окном, взрослые дети в доме, которые будут играть с нашими малышами… больше уединения и никаких больше „эрнанистов“»{437}437
  Corr., I, 472.


[Закрыть].

Детей у Гюго было уже трое: Леопольдина, Шарль и Виктор, чье рождение ненадолго прервало написание «Последнего дня приговоренного к смерти». Адель снова ждала ребенка. Родилась девочка, которую ради удобства называли «Аделью Второй».

Из-за того, что Гюго позволял гостям ждать в своем кабинете, и из-за того, что некоторые из них рылись в его бумагах, комнату, в которой он написал одно из величайших произведений периода романтизма, можно описать довольно подробно{438}438
  Olivier, 21 июля.


[Закрыть]: пять красных кожаных стульев, два дивана и несколько столов, на которых лежат очень аккуратные стопки книг; две книги – «История» и «Французские древности» – заложены многочисленными закладками. Странный набор предметов: два рожка для обуви, кинжал, бронзовая голова, чучело белой птицы и несколько странных глиняных горшочков (возможно, сувениры, вырытые генералом Гюго). Стены украшали портреты детей и «сцены крови и смерти – резня в Варфоломеевскую ночь; один всадник убивает другого в уединенном месте». Повсюду литографии друга Гюго Луи Буланже и картина «Ведьмы в „Макбете“». Журналист из «Меркурия» истолковал картину как аллегорию молодых романтиков: «Привет тебе, Гюго! Ты будешь королем отныне!»{439}439
  Schneider, 16.


[Закрыть]

Книги были сырьем для романа Гюго о Париже XV века, «Собора Парижской Богоматери». Книгу предполагалось сдать издателю Гослену 15 апреля 1829 года.

28 мая 1830 года, когда самая тяжелая часть битвы была позади, Гюго сидел у окна, слушал свои любимые звуки – щебет птиц и лепет детей – и писал одно из своих первых пророческих стихотворений, La Pente de la Rêverie, в котором разум предается мечтам и падает вниз по спиральному склону перевернутой Вавилонской башни в невидимый мир. Стихотворение во многом служит предтечей «потоку сознания»; оно доказывает, что организующим принципом могут служить намеренные блуждания разума. Тем временем в верхнем мире редактор «Парижского обозрения» (Revue de Paris) Амеде Пишо пытался договориться о компромиссе. Установили новый конечный срок: 1 декабря 1830 года. На сей раз за каждую неделю просрочки Гюго должен был заплатить тысячу франков.

Он купил серый шерстяной гимнастический костюм, новую чернильницу, запер свою одежду в платяном шкафу и «вошел в свой роман, как в тюрьму».

Эти случайные приступы крайней самодисциплины предполагают, что частые ссылки Гюго на свою «праздность» были не просто попыткой бравировать романтической ленью. Как-то в августе 1831 года обозреватель Антуан Фонтани видел, как Гюго бреется.

«Прелюбопытное зрелище: он невероятно медленно проводит лезвием по лицу и убирает бритву в футляр на четверть часа, чтобы она согрелась; начинает обливания и, наконец, выливает себе на голову целый кувшин розовой воды»{440}440
  Fontaney (1925), 10.


[Закрыть].

В течение дня Гюго строил карточные кареты, лодки, замки и кукольные театры для детей{441}441
  Bertin.


[Закрыть]. Иногда он сидел под деревьями на Елисейских Полях или слонялся по террасе в Тюильри, глядя на Сену и сочиняя что-то в голове. Нерваль уверял знакомого, что тот должен радоваться, получив записку от Виктора Гюго, поскольку «по натуре он не любит царапать на бумаге»{442}442
  Письмо Papion du Château, начало апреля 1832: Nerval, I, 1284.


[Закрыть]. Вместо того чтобы отвечать на письма, Гюго предпочитал не закрывать дверь своего дома. Учитывая количество гостей, едва ли такое поведение можно назвать экономным.

Но, как впоследствии покажет роман, попытки победить лень и надежда на то, что после завершения труда он снова сможет предаваться праздности, толкнули его на плодотворную работу и успешные изыскания. В то же время из-за той же лени он терял интерес к, так сказать, законченному продукту. Постоянное стремление Гюго менять собственное прошлое вполне могло стать на пути его лучших произведений. Однако, как Гюго признался Фонтани, он испытывал «священный трепет перед вдохновением. Даже последнюю запятую я буду выверять по первому черновику!»{443}443
  Fontaney (1925), 124.


[Закрыть] «Автор предпочитает, – пишет он в «Предисловии к драме „Кромвель“», – исправлять одно произведение только в другом». Значит, он мог точно подсчитать время, которое понадобится на создание каждой книги. Фонтани страшно удивился, узнав, что Гюго подходит к работе как фермер, который измеряет свое поле. С финансовой точки зрения его будущее обеспечено. «Написав двадцать пьес, он завершит свою литературную карьеру двумя огромными произведениями – одно прозаическое, другое будет гигантским эпосом о Наполеоне, во всех формах и размерах»{444}444
  Fontaney (1925), 81.


[Закрыть]. В действительности Гюго предпочитал своего рода мысленный севооборот, чередуя поэзию, прозу и драматургию. Во всем остальном его долгосрочный план оказался довольно пророческим, с намеком на вторую жизнь после завершения «литературной карьеры» и эпоса о Наполеоне. Впрочем, в 1830 году о Наполеоне он еще не думал.

С «Собором Парижской Богоматери» он слегка просчитался. 5 августа 1830 года он уже понимал, что не окончит роман к сроку; но у него появился великолепный предлог. Из-за сражений на Елисейских Полях он перевез свои рукописи в дом шурина на более тихом левом берегу Сены. Пропала записная книжка, содержавшая плоды двухмесячной подготовительной работы. «Несомненно, это можно назвать форс-мажорными обстоятельствами», – внушал он Гослену, который согласился на двухмесячную отсрочку{445}445
  VHR, 482–483.


[Закрыть].

Если бы Гослен прочел «Гана Исландца» выпуска 1823 года до того, как в 1829 году взялся за третье издание, он бы хорошо подумал, прежде чем соглашаться. В примечании объяснялось, что автора вынудили написать серьезный роман «и он имел несчастье, гуляя в окрестностях Фонтана Невинных, потерять записную книжку, куда записывал комментарии и афоризмы».

В 1830 году предлогом для Гюго стала Июльская революция. Карл Х отправился в ссылку, а Гюго искали убежища, так как пули разбили крышу над их головой. Они бежали в сельскую гостиницу в Монфор-л’Амори. В ходе последующего государственного переворота Карл Х распустил парламент и 25 июля 1830 года отменил свободу печати. На следующий день началась всеобщая забастовка. Король – совсем как Людовик XIII из «Марион Делорм» – уехал на охоту, где провел целый день. Газеты выходили, как всегда. Когда войска попытались закрыть типографии, весь центр Парижа покрылся баррикадами. Собор Парижской Богоматери перешел к инсургентам, в число которых входило много студентов и интеллектуалов.

До тех пор кровавая трехдневная революция (27–29 июля 1830 года) была победой для поколения, которое рукоплескало на премьере «Эрнани». Луи-Филиппа короновали «Королем всех французов». Не сразу люди поняли, что Июльская монархия знаменует собой власть денег, бюрократов и буржуазии.

От Гюго ждали заявления. Оно появилось в виде оды «К молодой Франции». Он приветствовал благородных студентов, которые помогали восстановить свободу, но также и загонял их, при помощи своей риторики, в общую толпу с другими недавними героями: студенты были птенцами великого орла, Наполеона, который сам был детищем Великой французской революции. Ничто из прошлого нельзя стирать; «шрамы битвы» должны остаться на лице города. Автор «Эрнани», боровшийся с традиционными предрассудками, либерал с манерами роялиста, призывал сохранять кумиров. Даже на «седую голову» старого Карла Х, «ковыляющего в ссылку», нельзя надевать «терновый венец».

Иными словами, в истории Гюго видел силу, которая отрицала политические убеждения. Учитывая довольно возвышенную позицию, правы были все – и Виктор Гюго, приглашенный на коронацию Карла Х, и Виктор Гюго, славивший Наполеона, и Виктор Гюго, который приветствовал Июльскую революцию – сын Софи и Брута.

19 августа 1830 года двусмысленную оду, напечатанную в «Глобусе», предваряла короткая анонимная заметка, написанная Сент-Бевом. Играя роль менеджера по связям с общественностью, он называл оду важной вехой и уверял, что Гюго – за свободную и либеральную Францию. Любопытно грубое выражение, которое Сент-Бев позже применил к своей заметке: «Я его развенчал, сорвал с него корону». «Я намеревался пустить оду в еще узкий пролив ликующего либерализма»{446}446
  Sainte-Beuve (1880), 39.


[Закрыть]. Поскольку все молодые романтики хотели верить, что Гюго в душе республиканец, все сошло на удивление гладко.

С помощью Сент-Бева Гюго безмятежно встретил новый рассвет, подняв соответствующий флаг{447}447
  См., однако, оду Нерваля Ά Victor Hugo. Les Doctrinaires’ (16 октября 1830), где он просит о менее двусмысленном заявлении: Nerval, I, 307–309.


[Закрыть], не ведая, что капитан корабля втайне от него пробивает дыру в трюме.