Текст книги "На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ"

В дни красного террора

И вот началось… До этого момента тоже были расстрелы. Но, живя в таганской одиночке, что в точности мог знать политический узник об этих расстрелах? Иногда в советских «Известиях», любезно сообщавших к сведению российских граждан списки расстрелянных, мы находили своих, таганских. Но большей частью приходилось довольствоваться слухами, которыми тюрьма издавна жила и живет. Снизу, со стола дежурного помощника, с утра до вечера выкликают номера одиночек, фамилии. Надзиратели выпускают узников, одних с вещами, других без них, за передачами, на свидания, на допросы, в ВЧК. Кто знает, зачем вызывают из тюрьмы и что будет дальше? Лежа на своей железной койке с продавленным матрацем, с некоторой тревогой прислушиваешься к этим выкликаниям и вызовам, невольно думаешь: когда же наступит твой черед? Невольно ждешь, не назовут ли имени товарищей, знакомых?

Вот мимо проходит московский адвокат, с которым вместе сидели в камере ВЧК, смотрит в волчок и кричит нам:

– Опять позвали в ВЧК.

– Счастливого возвращения, – говорим мы ему в ответ, – но в коридоре не слышно нашего голоса, – и адвокат уже давно спустился по лестнице вниз. Кто знает, вернется ли он назад, в таганскую одиночку, или газетный лист принесет нам и его имя в списке уходящих навеки? Потом на прогулках зашепчутся и назовут имена, расскажут с чужих слов, со слов кого-нибудь из тюремщиков о том, что ночью приезжал чужой автомобиль, что «комиссар смерти» явился с большим отрядом в тюрьму, что увезли многих и многих, что расстрелы идут десятками и сотнями, и пресловутые списки в «Известиях» не включают и сотой доли общего числа расстреливаемых в Москве…

И вот однажды началось… Еще утром памятного дня прибежал уборщик и сказал, что Ленина не то убили, не то ранили. На прогулке очень тревожное состояние, и встревоженные «шептуны» забегали от соседа к соседу, с ужасом в глазах, заплетающимся языком расспрашивая и загадывая: что-то будет, что-то будет? Вечерние «Известия Московского Совета» принесли нам в камеру зловещую весть о покушении на Ленина, об убийстве Урицкого. Помню, первыми потребовали красного террора гимназисты 5-го класса. Они вынесли резолюцию, угрожая, если власти не решатся, взять на себя инициативу объявления красного террора. Но их голос прозвучал не в пустом пространстве, и газеты несли одно ужасное известие за другим. В Петербурге Зиновьев приказал расстрелять в одну ночь 500 человек, взятых по алфавиту. Народный комиссар внутренних дел Петровский издал приказ по губернским и уездным Чекам о взятии заложников, и, по-видимому, по всей земле русской нашлось немало заплечных дел мастеров. Все провинциальные города в вакханалии кровавого соревнования стали сообщать списки расстрелянных, а столичные газеты стали их печатать под рубрикой: красный террор.

Такого смятения и беспокойства большевистская тюрьма еще не знала. Самые стойкие потеряли головы. Лица осунулись, и бороды седели. На прогулках говорить не о чем: слова были бессильны. Министры, офицеры, чиновники, старорежимники, кадеты, эсеры, меньшевики, интеллигенция, рабочие – все были подавлены и смяты протянувшейся лапой палача, ожидающего своей жертвы. Циркулировали слухи о списках, составленных в Чека на предмет расстрела. Говорили, что судьба меньшевиков еще не решена, может расстреляют, а может быть и нет. Но о кадетах или эсерах, конечно, говорить не приходится: не сегодня-завтра их возьмут. И, действительно, начались массовые вызовы из тюрьмы. Дни и ночи из глухо запертой одиночки мы слышали лихорадочную деятельность в тюрьме. Прислушивались к каждому шагу в коридоре, к каждому наружному звуку, ждали своей очереди, своего вызова. Как у Зиновьева: список по алфавиту. И на следующий день во время прогулки боишься узнать, подкатилась ли волна кровавого террора к Таганскому одиночному корпусу.

В воскресенье мы узнали: увезли на расстрел царских министров и некоторых видных сановников. Генерала Сандецкого, говорят, взяли прямо из церкви. Во время свиданий и на прогулках я встречал Н. Маклакова и Д. Протопопова. Последний жалкий, больной старик в каком-то нелепом халате. Мне запомнилась маленькая сцена, которую я наблюдал во время свидания его с маленькой толстой женщиной, вероятно, женой. Обе решетки, обычно разделяющие явившихся на свидание, либерально спущены, и вокруг на свидании можно было говорить ровно и обычно, без диких и нелепых выкрикиваний в семьдесят голосов сразу. Протопопов держал в руках бумажку и пытался прочесть по ней список нужных ему вещей. Полумрак и, плохое, вероятно, зрение, мешали ему прочитать. Какой-то человек лет тридцати пяти с крупными рыжими усами и молодцеватой выправкой прочел Протопопову записку, и потом я слышал, как этот рыжеусый субъект, приложив руки к груди, подобострастно говорил Протопопову:

– Помилуйте, Ваше Высокопревосходительство, я – служащий вашего ведомства, рад служить…

И оба разгуливали по узкому коридору свиданий, пародируя когда-то бывшую жизнь.

Маклаков – по внешности типичный интеллигент, профессор провинциального университета или кадет-адвокат. Но, говорят, что он остался верен себе. Как начал свою карьеру с «прыжка влюбленной пантеры» и веселых анекдотов, так и кончил ее, незадолго до последнего увоза развлекая своих соузников легким анекдотом.

В эти беспокойные дни в тюрьму приехала «большевистская совесть», неугомонный ходатай по делам социалистов – Рязанов. Он приехал успокоить и сказал, что острый момент миновал, что в Москве зиновьевской операции не повторят. И, действительно, из провинции шли вереницы телеграмм, ликующе сообщавших о десятках жертв красного террора, но в Москве было затишье. По-видимому, в Кремле шла глухая борьба, и в этой борьбе одержало верх умеренное крыло коммунистов. Радек написал в советских «Известиях» популярную статью, в которой авторитетно разъяснял, что экспроприация буржуазии означает экспроприацию средств производства. Надо забрать у буржуев их фабрики, заводы, дома, капиталы, но сама жизнь буржуев весьма безразлична для пролетариата. Так призывал Радек не увлекаться массовыми расстрелами. Вздорная и пустая статья, сам автор преднамеренно излагал ее в форме наивной сентенции, не имея возможности просто и искренно призвать зарвавшихся чекистов к прекращению бессмысленного и ужасного террора. Но какой благостной вестью прозвучала эта вздорная статья для тысяч и тысяч заключенных в большевистских тюрьмах!

Вернулся из ВЧК знакомый московский адвокат, невредимый и довольный. Но через два дня, к ночи его внезапно увезли вместе с камерным сожителем, «ка-эром», офицером, и через неделю мы прочитали их фамилии, жирным корпусом напечатанные в списке расстрелянных. Причина гибели их в точности неизвестна, но, говорят, непосредственным поводом послужила безумно-храбрая попытка побега из Таганки. Друзья адвоката прибыли в тюрьму в автомобиле, подделав ордер ВЧК, и хотели взять его с собою «на допрос». Совершенно случайно начальник тюрьмы стал проверять по телефону подлинность ордера. Автомобиль успел уехать, а ВЧК воспользовалась неудавшимся побегом, чтобы рассчитаться с человеком, в которого давно метила пуля Дзержинского. Адвокат был общительный человек; в тюрьме издавал газетку в стихах и прозе. В одном стихотворении он писал о свободе, которая подстрелена «немецкой пулею – увы! из русских рук» и был убежден до самой смерти, что руками большевиков действуют немцы, он храбрый человек и на войне заслужил четырех орденов Георгия.

В последней очереди я больше опасался за судьбу своего соседа, 18-летнего мальчика, эсера, но первым вызвали меня. Не выкликнули номер сразу, как бывало в спокойное, мирное время, от чего все узнавали, чью камеру назвали. Нет, старый надзиратель тихо открыл дверь и сказал мне:

– Будь готов, скоро позовут с вещами.

Часов в 12 дня вызвали вниз, в контору, где уже толпилось десятка полтора заключенных в шляпах и меховых шапках, седобородых и безусых, таких же взволнованных, как и я, и недоуменно вопрошающих: – куда нас везут? В ВЧК? в Бутырки?

Неизвестно. Наотрез отказываются отвечать. И невольно закрадывается в сердце тревожное чувство: неужели мы попали в список, неужели нас везут на расстрел? Вошли какие-то чекисты с особо торжественными и суровыми движениями и повелительным выражением лица. Нас повели через дверь к воротам, в глубине которых дожидался знакомый черный автомобиль.

С особой жестокостью нас стали вталкивать в автомобиль, и когда я сел – один из первых у решетчатого окошечка, кто-то с седой бородой навалился на меня всей тяжестью и со свойственной русскому интеллигенту неуместной деликатностью стал извиняться. Голос показался знакомым. Года три тому назад по делам Земского союза я слышал его и тотчас узнал. Это был Ш., который очень обрадовался нашей встрече и рассказал мне, что он сидит с мая месяца по делу о Кадетском клубе вместе с Н.М. Кишкиным. Бывший министр Временного правительства, сильно поседевший, но сохранивший прежнюю юношескую бодрость сидел возле на собственных узлах. Из окошечка я никак не могу узнать Москвы и рассказать своим спутникам, где именно мы проезжаем. Вижу только: осень, солнечный луч играет в блестящей лужице, очаровательная пятнадцатилетняя девочка приподнимает грациозно платьице, чтобы перешагнуть через лужу. Мелькают ноги, пальто, стены домов. Глухой гудок, и после резкого толчка автомобиль останавливается.

Бутырки

В воротах – конвой. В большой приемной нас принимает группа надзирателей, готовых к операции обыска. Дело не слишком затягивается. Взвалив узел на спину, мы проходим двором, мимо тюремной церкви, затем узким коридором в предназначенную нам камеру. Нас встречает стража грубой площадной руганью, которая не прекращается, несмотря на наш решительный отпор. Захлопывается засов, скрипит ключ в замке, и мы дома. Только какой-то старик поляк в черном сюртуке упорно стучится в двери и добивается безуспешно выхода на оправку. Оглядываюсь. В два ряда расположены железные койки, обтянутые парусиной, большей частью порванной и перевязанной веревками. В узком пространстве между коек стоит длинный замусоленный стол. А у дверей ржавая жестяная параша с неплотно прилегающей крышкой. Под столом три медных бака и два огромных чайника. Вот все убранство и мебель камеры.

Устраиваемся, занимаем койки. Кто опытнее, ищет места у окна или посредине. Неудачникам достаются койки, расположенные у параши. Знакомимся, разглядываем население и на следующий день, кажется, что мы уже давно знакомы, близки и знаем подноготную друг друга. Впрочем, некоторое взаимное недоверие к рассказам друг друга остается надолго: кто знает, может быть, просто врет, из любви к искусству, а, может быть, хочет приукрасить темы низких истин нас возвышающим обманом? К нашему приезду туземцев в камере всего несколько человек: какие-то купчики-охотнорядцы, сидевшие за нарушение советских декретов; грузин, называвший себя социал-демократом и арестованный в чайной, где в тот час убили комиссара; какой-то подозрительный тип, по секрету намекавший, что он привлекается по монархическому делу Самарина (на деле, он, вероятно, был просто проворовавшимся советским служащим, «пе-де»). Этот тип заявил новоприбывшим, что он – староста этой камеры.

Остальные прибыли сюда из таганских одиночек. Профессор артиллерийской академии, генерал, болгарин, артиллерийский инженер, два военнопленных румына, группа кадет во главе с Кишкиным, студент латыш. Совсем юный 17-летний гимназист из Вологды рассказывал, как пришли к ним на квартиру с ордером на арест Петра Конова. Петра не оказалось, – был гимназист Володя. Чекист, недолго думая, зачеркнул в ордере Петра и написал Володя. И поволокли раба Божьего Володю из родной Вологды в Москву по Чекам и по тюрьмам. Долгогривый, седобородый священник Б-нов рассказывал, что по какому-то делу арестовано девять Б-новых. На допросе его спрашивают:

– Вы тот Б-нов, который написал стихотворный памфлет про Ленина?

– Нет, не я.

Тогда чекист с многозначительным видом открывает ящик письменного стола, вынимает фотографию сильно декольтированной женщины и спрашивает священника в упор:

– Знакома ли Вам эта особа?

Но так как эта особа оказалась незнакомой священнику Б-нову, его увели после допроса назад в тюрьму, и больше по своему делу он ничего показать не мог. Я вел дружбу с этим священником: у него был жестяной чайник и чай, а у меня кофе, и мы обменивались заварками. Но однажды гимназист, спавший рядом со священником, с ужасом рассказал мне, как его сосед по ночам вычесывает из волос и бороды громадное количество вшей и прямо бросает их на пол. С тех пор, каюсь, наша дружба резко оборвалась.

Весь первый день ушел на уничтожение клопов. Мы зажигали бумажки и лазили вдоль стен, выкуривая насекомых. Пришлось следить друг за другом, чтобы никто не оставил нетронутые гнезда. А потом каждый занимался своим делом. Кто читал книги, кто играл в шахматы, сделанные из неведомого тюремного материала (вряд ли из хлеба: хлеб слишком дорог). Группа кадет, окруженная толпой любопытных, играла в «скачки»: на картонном поле бегали зеленые, красные и синие лошадки. Карты в тюрьме нелегальны, но кто-то ухитрился их протащить.

Было мирно и тихо. Кормили баландой из вонючей капусты, гнилых овощей, картофельной шелухи. Зато давали 3/4 фунта хлеба, и процедура его дележки по системе номерков или по системе выкликаний каждое утро представлялась наиболее торжественным моментом, но дни передач поистине были праздниками. Радовались те, которые получали продовольствие и весточку от близких, надеялись неведомо на что и те, которые заведомо не могли получить ни продовольствия, ни вестей. В нашей камере было таких 7–8 человек, которым каждый выделял кое-что из своей передачи и передавал через старосту неимущим. Последние не испытывали, по-видимому, гнетущего чувства, идея равенства им чужда, и они охотно услуживали, выносили не в очередь парашу, зашивали порвавшийся мешок на койке и пр. С другой стороны любопытно и противно наблюдать проявление собственнического инстинкта у получивших передачи. Такой счастливец сидит у себя на койке спиной ко всему миру и возится старательно и долго с присланным кульком, ревниво прикрывая собой его содержание.

Изредка бывают свидания. Это кульминационный пункт тюремной жизни, в отличие от Таганки, здесь узников отделяют от вольных двумя проволочными сетками. Представьте себе, узкую комнату, куда с одной стороны впускают заключенных, а с другой их близких. Между двумя сетками расстояние в аршин, и в этом пространстве между говорящими разгуливает надзиратель; 35 человек с одной стороны – 35 с другой, выбиваясь из сил, оглушительно крича и надрываясь, все вместе одновременно стараются что-то сказать друг другу, не слыша и не понимая друг друга. Так тянется свидание в течение 10 минут.

Камеры закрыты весь день, жизнь в них идет томительно однообразно. Трижды в день на 10 минут выпускают в уборную, 30 минут продолжается наша прогулка на большом дворе, где мы гуляем целым коридором, человек 100 и где встречаем немало знакомых. Какой-то толстый купчина с огромными телесами обращал на себя всеобщее внимание: оказалось, член Государственной думы, октябрист.

Не успели мы еще войти во вкус, как неожиданно столкнулись с коммунистическим экспериментом нашего тюремного начальства. Вообще, кроме надзирателей, ставших понемногу вежливей, никакого начальства на горизонте не было. Но, по слухам, Бутырка перешла в ведение ВЧК, и сюда назначен комендант из ВЧК. Он немедленно принялся за дело. С самого утра поползли упорные слухи, что сегодня комендант решил ввести коммунизм в тюрьме, и без всякого предупреждения из всех продовольственных передач образовать один общий коммунистический котел. Уже было поздно, когда тюрьма заволновалась. Жены и матери с шести часов утра дежурили у тюрьмы в очереди передач, купленных на последние крохи. Дома ничего не осталось, вещи проданы на Сухаревке и Смоленском, дети лишены молока и жиров, все отнесено в тюрьму. А тут тюремщики производят коммунизацию котла. Белье, книги, табак отдаются, а все остальное: каша, картофель, хлеб, сахар, колбаса, мясо, масло, все отдается на кухню. Молоко, ввиду небольшого количества, почли за благо отослать в больницу. Результаты тотчас же сказались: у нашего окна показались уголовные (не в пример политическим, многие из них пользовались свободой передвижения) и продавали разные съедобные вещи. Болгарин инженер признал свои собственные консервы и выменял их на теплую фуфайку.

Чаша терпения переполнилась. Мы устроили собрание и постановили заявить протест. Я был уполномочен действовать от имени камеры. Все камерные старосты собрались и вынесли резолюцию протеста против коммунизации котла. Помню, один из пунктов резолюции гласил: если тюремная администрация считает недостаточным казенное питание, пускай она улучшит его из средств казны, а не за счет заключенных. Оказалось, однако, что мы слишком поздно примкнули к компании. Все уже было и без того ясно. Когда в качестве выборного от коридора я вступил в переговоры с начальством, я узнал, что по всей тюрьме уже выбраны коридорные старосты, которые образовали совет старост Бутырской тюрьмы. Единодушно было потребовано ликвидировать коммунистическую затею. Единственное, что вечером напомнило нам о переживаниях минувшего дня и о потерянных продуктах – это 1/16 хлеба и 1 кусочек сахара, выпавшие по разверстке на долю каждого из коммунистического котла. Все остальное реквизированное пошло на… кухню, вероятно, в пользу начальства, потому что баланда этого дня ничем не отличалась от вчерашней.

Общие камеры в Бутырках

Через кухню, куда мы бегали за кипятком, где сходились таинственные нити, связывавшие население огромных разбросанных Бутырок, мне удалось установить местонахождение моих меньшевиков. Я подал заявление начальнику тюрьмы о переводе. Мотивы для тюремщиков и красноармейцев неоспоримые: общее продовольствие. В тот же день меня перевели в первый коридор. Но там оказался взводный – упрямый ригорист.

– В третьей камере нет места, пожалуйте в первую.

Но и в первой все двадцать четыре койки заняты, спать придется на столе или под столом. Однако взводный не слушает никаких резонов, и я неожиданно попадаю в первую камеру. Знакомлюсь, присаживаюсь на табуретку. Из-за отсутствия места не могу развязать своих узлов. Только к ночи очищаю место на столе, раскладываю пальто, и – готово место для ночлега.

Пестрый состав камеры. На первом плане союз домовладельцев; в связи с последним Декретом о национализации домов, до 70-ти домовладельцев попало в Чека. Пожилые люди, купцы, интеллигенты, старожилы-москвичи, политике чужие и равнодушные. Старик, барон с громкой фамилией, с которым мне выпала очередь выносить парашку. Другой, известный в Москве спортсмен, по имени которого назван даже Кубок, выдаваемый победителю на каких-то ристалищах. Третий – типичный домовладелец-середняк, любитель поговорить по душе бессознательный, инстинктивный противник революции. В то время, как спортсмен выбрасывал коленца с фуражкой и мячиком на дворе, этот домовладелец вел со мною политические разговоры такого рода:

– Я понимаю, – говорил он, – если вы делаете революцию. Инородцам царский режим мешал. Евреи лишены права жительства, финны и поляки всегда хотели отделиться от России, кавказские инородцы всегда волновались. Понятно, если Церетелли и Либер устраивали революцию. Русским людям, крестьянам, рабочим, купцам, уверяю вас, революция одно разорение, и только. Вы только воспользовались нашей слабохарактерностью и рыхлостью. И мы сами виноваты: зачем пошли в слепую за евреями и грузинами?

Был еще один человек, принимавший к сердцу судьбы русской революции. Но Иван Иванович оказался англичанином, живущим в России с девятилетнего возраста, что не помешало ВЧК привлечь его в качестве агента Антанты.

Рядом камеры социалистов, отчего весь коридор и именовался социалистическим. В этой камере из 25 человек– 18 социалистов, большинство меньшевиков, немного эсеров. Они завели у себя продовольственную коммуну, читали доклады, переписывались нелегально с волей и волновались по поводу резолюций партийных центров, словом, старались жить так, как будто ничего не случилось.

Я поселился по соседству, где приютилась группа моих друзей, товарищей по общему делу. Интересно отметить, что «пе-де» как будто и не было в тюрьме, все – «ка-эры». Даже спекулянты и те считали себя политическими преступниками, и власти усердно поддерживали в них это представление. Когда рижского фабриканта взяли на допрос по поводу консервов, следователь счел нужным поставить ему ряд политических вопросов.

– Признаете ли вы советскую власть?

– А вы, господин следователь? Хотел бы я посмотреть, как бы вы не признали советскую власть, – отвечал консервный фабрикант.

– А скажите, знакомы ли вы с Либером? – осведомляется любознательный следователь.

– Не помню, – искренно показывает фабрикант, – может быть, среди моих клиентов есть и такой. Кто их всех запомнит!

В нашей камере, третьей по счету в Бутырках, тоже весьма пестрое общество. Евреи из Кишинева, отец с сыном, арестованные за излишки чаю, найденные при обыске. Прапорщик из рабочих, называвший себя анархистом, по вечерам напевавший приятным баритоном старинные романсы. Крупный фабрикант конфет с всероссийским именем («самый знаменитый человек в России», как мы шутили), арестованный вместе со своим заводским комитетом, за которого рабочие безуспешно хлопотали. Два коммуниста, военных комиссара, доставленные из Архангельска по обвинению в выдаче Англии военных секретов. Военный летчик и художник, рисовавший с нас портреты и рассказывавший нам о совместных полетах с Троцким на аэроплане. Флотский офицер с типичной еврейской фамилией и наружностью, выдававший себя за христианина. Борец из цирка, огромный, сырой человек, к вечеру расплакавшийся от страха, как ребенок, а потом во сне разыгрывавший носом такие рулады, что вся камера спать не могла. Маленький красноармеец, подбиравший картофельную очистку, всегда выпрашивавший кусочки и всегда готовый услужить, – грязное и бессловесное, жалчайшее существо, вшивость которого заставляла самых добродушных гнать его прочь. Был еще какой-то чудак в кожаной фуражке со знаком, техник, неустанно чертивший модель… парашки без запаха. Он оказался членом Союза изобретателей при Совнархозе, но, вероятно, просто помешанный. Среди нас много людей, связанных с войной. Однажды, в тишине ночи (всю ночь горит электричество), мы провели голосование по койкам. Оказалось, из 25 человек 17 было на фронте и 14 ранено. Сколько пережитого, сколько рассказов о галицийских боях, о карпатских снегах, которые от солдатских вшей покрывались сплошной черной движущейся массой.

Всю ночь горит электричество. Нередко, когда мы на ночь завешивали его колпачком из газетной бумаги, надзиратель строго стучал в дверь: не дозволяется. И так не спится, от скученности, от парашки, духоты, беспокойных звуков товарищей, а тут еще свет. Но только свет гаснет – пять часов утра – уже кричат: вставай на поверку! Отодвигается засов, входят два тюремщика. К этому времени мы обязаны уже скатать вещи, поднять койки и выстроиться в две шеренги – для удобства счета. Нас сосчитывают и оставляют в покое. И тогда наступают самые мучительные часы. Электричество потушено. Окна, выходящие на церковный двор, дают так мало света, что в камере в течение двух-трех часов длится полумрак, при котором ничем заняться невозможно. Самое бы время спать.

Но койки должны быть подняты в течение всего утра, до обеда, с пяти-шести часов утра до часу дня. Не выспавшиеся, злые, бездельные, бродят заключенные из угла в угол, по отсыревшему полу. Даже посидеть при поднятых койках не на чем: табуретами служат узенькие ящики, подставки под койками, часто без покрышек. Через час выпускают в уборную. Выносим опорожнить парашку, чтобы потом опять на целый день внести ее в камеру. Идем умываться и оправляться. Умываться приятно, стоять восьмым в очереди у умывальника, нетерпеливо покрикивать на канительщиков, с радостью ощущать живую воду, кажется, она одна живая в тюрьме. Как тяжелы и мучительны три памятных дня, когда в тюрьме не было воды, ни для кипятку, ни для умыванья. Грязно, противно ощущать самого себя, – зверье, а не человек. Вот это ощущение не человека, а грязного животного бывало у нас каждый день в уборной. Мучительно рассказывать, но пусть и это будет зафиксировано. Мы, взрослые, немолодые, культурные люди стоим в очереди, человек 8—10, один за другим, в вонючем, полном зловония и человеческих отбросов, никогда не чищеном клозете, стоим и ждем, спокойно и привычно смотрим, как оправляется попавший в очередь счастливец.