Текст книги "Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи"

Олег Васильев

Заколдованный лес

Об Олеге Васильеве

Такие люди встречаются редко. А среди художников – никогда. Замечательный тип русского человека. Почему русского? Да потому что описан, и не раз, в классической русской литературе. И, к сожалению, похоже, оставшийся в ней навсегда.

Свет и тьма

Ежу ясно: главная тема творчества Олега Васильева – свет. Иной еж добавит: и тьма. А что это за васильевский свет? А что это за васильевская тьма?

На подступах к лесу

На подступах к лесу туман.

Не разобрать. Ничего не видно. Ни за домом, ни за полем, ни за землей, ни за водой, ни за огнем… Ни за околицей, ни за оградой («Утро туманное, утро седое» (1993); «Заболоченное поле» (2001); «Тропинка» (2001); «Заброшенный дом в Тарусе», «Тишина» (2002)).

Слепой бредет, постукивая палочкой. И наш путник движется наугад. На ощупь. Протягивая вперед руки. Пока еще не понимая, куда и зачем. По зову.

Кто-то зовет. Душу. Вперед.

В сторону леса.

Картины-сны. Картины-миражи. Картины-призраки. Картины-занавесы. Картины-завесы. Картины-преграды.

Лес

Вход в заколдованный лес у меня дома. В «Старой роще» (1997) Васильева.

Если в картину «Несмотря на обильный снег…» Рогинского мы заглядываем исподтишка, то в картинное поле «Старой рощи» вплываем, как в пейзаж Каналетто.

Роща оборачивается свинцовыми «Черным лесом–1» (2002) и «Черным лесом–2» (2003). Страшноватой юнговской чащей.

«Лесная чаща, – писал Густав Юнг, – место темное и непроницаемое, вместилище всего неведомого и таинственного, подобно водным глубинам и морской пучине».

Далее в нашей роще путник видит дорогу (картины: «Дорога к озеру» (2001) и «Проход к озеру» (2004)). Выход? Будьте начеку в васильевском лесу. Вглядитесь получше и не поддавайтесь. Хоть денек и выдался ясный на этот раз, впереди проглядывает кромешная тьма. И озера вам точно не видать. Только путник из числа «слепцов», «людей с завязанными глазами» двинет в ту сторону. «Как пряму ехати – живу не бывати».

А вот «Потерянная дорога» Васильева (2004). Попытки разобрать путь заказаны. Как же выбраться из заколдованного леса? И надо ли? В награду лесной бродяга именно в этом гиблом местечке начинает слышать особый мерцающий звук. «И музыка, сводящая с ума»?

Или же «космическая гамма» Платона. Anima mundi.

На двух изумительных холстах художника изображена знакомая роща. Странно освещенная. Природу этого света ни объяснить, ни понять. Мерцающий лес? Да нет – сияющий. Сияние, преображающее рощу. Природу. Мир. Мир в процессе Преображения[2]2
  Эскизы к этим картинам воспроизведены на страницах 78 и 79 каталога выставки Олега Васильева в ГТГ «Память говорит». Передний план картин Олег писал, лежа на животе на полу: картины большие, а высота потолка в квартире как в советских хрущобах.


[Закрыть].

Читатель

Под конец вспомним старинную метафору: «мир как книга и книга как мир».

И уподобим Васильева Читателю КНИГИ.

Последуем за ним, представив себе конспективно процесс постижения Текста. Итак, сценарий приблизительно таков: пытливый Читатель (так мы будем величать Олега Васильева в данном пассаже) корпит над Книгой, пока она не начинает раскрывать ему свои тайны. Появляются первые приметы изменения мира: Дождь, например. Погруженный в чтение, Читатель поначалу не замечает Непогоду. Он пытается разгадать тайну, заключенную в Тексте. Найти истину и заслужить откровение. В этот момент часы останавливаются и время начинает мерцать: «Оглянись, время мерцает как мышь». Книга предупреждает Читателя о скором Событии. Книжные строки рассыпаются. И буквы творят новый текст. Новый мир. Границы между дольним и горним мирами начинают стираться в сумерках. На мир как будто нисходит ночь. Читатель Книги пытается осмыслить новые сочетания букв, новый порядок вещей. Наконец отрывается от Книги и созерцает преображенный мир вокруг. Который «сродни и впору» его сердцу. Свершилось. Вглядывается, привыкает. Преодолевает границу дольнего и горнего. Он высоко в пути. Душа начинает узнавать себя. В этот момент Читатель бросает последний взгляд на покинутую землю.

И видит «свет последнего прихода»: «ЗАБРОШЕННУЮ ДОРОГУ» (2001) – абсолютный шедевр. Одно из самых высоких, трагических произведений в русском искусстве.

Перед тем как…

Перед тем как окончательно покинуть бренный мир, Васильев оглянулся и увидел «Кладбище» – последнюю свою картину.

Postscriptum

Олег Васильев великий художник, когда он с глазу на глаз, один на один с заколдованным лесом.

Ростислав Лебедев

Поздравительная открытка

1970 год. Встречаю Ростислава Лебедева в очереди возле дверей парткома. Собрались поехать в туристическую поездку в Польшу. В Польшу пускают только идеологически выдержанных и морально устойчивых. Степень выдержанности и устойчивости определяет партийный комитет Московского отделения Союза художников СССР. Лебедев прошел допрос на отлично и уехал, как когда-то Ленин, в Польшу. Я подкачал и остался.

* * *

Спустя десять лет. Ходим друг к другу в мастерские. Общее ателье Орлова, Пригова, Лебедева на улице Рогова. Объекты Лебедева, грубо сбацанные и покрашенные модной в тот момент в среде художников неофициального искусства автомобильной нитрокраской, выглядят свежими и напоминают инвентарь пионерлагеря. Или бутафорский реквизит первомайских демонстраций.

* * *

Картину-овал Славы Лебедева я как-то упоминал в одном из текстов: «Венера крепко спит, облокотившись на опасный серп-и-молот…» Полотно висит у меня в гостиной в Нью-Йорке. И я каждый день с удовольствием на нее взираю.

Произведение больше всего походит на советскую почтовую открытку, выпущенную к Дню Победы: салют, цветы, орденская лента, серп и молот на фоне освещенного прожекторами светлого ночного неба. Обычно во времена нашего общего (50-е) с Лебедевым детства на таких открытках изображали улыбающуюся школьницу с бантами, с кружевным воротничком на коричневом школьном платье, в белом фартуке, с букетом в руках или веселого мальчугана в школьной гимнастерке с медными пуговицами, перепоясанной кожаным ремнем, в фуражке с буквой «Ш» (школа) на кокарде, поздравляющих взрослых.

Дети обычно на обороте открыток писали: «Дорогому папе…» Или «Дорогому дедушке…» Далее шло: «Долгих лет жизни…» Или: «Здоровья и счастья в личной жизни…» Или: «Успехов в работе…»

Лебедев изобразил на своей поздравительной картине-открытке голую женщину.

Вопрос: для кого и для чего? Кто и кому может послать к празднику такое поздравление-пожелание?

Возможные ответы:

а) Однополчанин однополчанину в память о боевых подругах. Или об общей боевой подруге.

б) Сокамерник сокамернику в память о совместных мучительных грезах.

в) Старшеклассник старшекласснику в память о том, как мерились причинными местами в школьном туалете – у кого больше.

Михаил Шварцман

Sacrum или profanum?

В тот вечер в гостях у Шварцмана были также Люда и Женя Барабановы. Михаил Матвеевич показал свою фотографию. Со снимка глядел человек, похожий не на художника, а, скорее, на пастыря. Упавший из окна косой луч ярко высвечивал лицо. Шварцман сказал: «Видите, Гриша, это не случайно». Я про себя саркастически хмыкнул. Потом все фотографировались на память. В Нью-Йорке мы проявили пленку. Все ясно и четко получились, кроме сидящего в центре Шварцмана. Его лицо на всех фотокарточках растаяло в светящемся пятне. В Москве Барабановы напечатали сделанные ими снимки – тот же самый эффект.

Гриша Брускин. «Прошедшее время несовершенного вида»

В погоне за «правдой» художник вернулся в допетровское время и решил разыграть историю по-новому. Пошел другим, нежели все российское общество и культура, путем.

* * *

В современном музыкальном мире есть аналог Шварцману – английский композитор сэр Джон Тавенер, который в ХХ веке увлекся Византией. Встал на путь истинный. Принял православие. Даже женился на гречанке. Сформулировал для себя, что музыка после византийского Средневековья пошла ложным, неверным путем. И стал сочинять замечательную музыку, вообразив иной, «правильный» и, главное, истинный путь.

Хлебников объявил себя «председателем земного шара», Малевич – председателем пространства (письмо Матюшину от 10 ноября 1917 г.). Шварцман назвал себя иератом. То есть жрецом. А свои работы – «иературами». То есть сакральными артефактами. Художник создал персональную иконографию. Свой собственный авторский канон. Произведения писал на досках как иконы, накладывая на них в качестве грунта левкас.

* * *

Что собой представляют артефакты нашего героя? Ритуальные объекты? Относятся ли они к зоне sacrum или к зоне profanum? Если sacrum, зачем делать такого рода искусство, создавать кумиров, когда есть иконы – для православного христианина (каковым являлся Шварцман) истинное живое свидетельство о Боге. Всамделишное Откровение?

Посмотрим, как сам автор декларирует свою позицию (курсив мой):

«…Выступать сегодня в старых соборно-сложившихся формах (в иконописи) – безжизненная стилизация. Дан свыше новый зов…» (кому дан? Шварцману-художнику-пророку).

«Я – иерат. Термин явился мне в видéнии (видéний, как мы знаем, удостаивались пророки).

«Я – иерат – тот, через кого идет вселенский знакопоток» (художник – антенна, улавливающая вселенские знаки. Кто посылает эти знаки?).

«Знаменую молчаливое имя – знак Духа Господня» (знаки посылает Святой Дух).

«Созидаю новый невербальный язык третьего тысячелетия» (то есть наш герой – художник, провидевший будущее).

* * *

Щварцман позиционирует себя как человека, пришедшего в сей мир из будущего. Как нового будетлянина.

Он находит, по его словам, «согласие между своей системой и религией».

Его искусство – это фиксирование «следа видЕния».

Шварцман говорит, что культура – «оплотневшая жаркая молитва».

Если для Эдуарда Штейнберга искусство – это разговор с Малевичем, то для Шварцмана – разговор с Богом: «Не лишай меня, Господи, этого неизъяснимого разговора с Тобой».

По Шварцману, образ для художника – «надсознательная имагинация Христова».

Он запросто может прокомментировать свое произведение (а именно картину «Ковчег») эксапостиларием Космы Маюмского: «Чертог твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду вонь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя».

Цель своего творчества наш герой декларирует следующим образом – «…Раствориться в Боге. Вот основа дела моей жизни».

* * *

«…Я не понесу эти знамения (картины) на суд разума – вера освобождает меня. Я верую – значит, я свободен!» – пишет художник.

В своих произведениях Шварцман не следует христианскому каноническому сюжету. И не прибегает к христианским аллегориям. Его картины не формируют ни молитвенного, ни богослужебного пространства.

Но в то же время претендуют на то, что Таинство и Святой Дух актуализируют через эти артефакты свое присутствие. И что он, Шварцман, избран на службу. И эта служба заключается в том, чтобы нести людям истину, которая является в изображаемых им иературах.

Мне хотелось в этом тексте сделать жреца Шварцмана художником. Увести из зоны sacrum в зону profanum. И представить творчество нашего героя «игрой в бисер». То есть искусством. Но крепость Михаила Матвеевича оказалась неприступной. И я снял осаду.

* * *

Шварцман был воцерковленным прихожанином, осенял каждый раз крестным знамением покидающих его дом гостей. Однако однажды обронил, что ему все равно, где молиться – в церкви, в мечети или в синагоге. Не думаю, что это явилось признанием экумениста. Скорее было подобно случаю, описанному Буниным в «Окаянных днях». Писатель вспоминает, что однажды в 1917-м в смятении от всеобщего ужаса, отчаяния и хаоса его занесло в синагогу, как в место, где не было прервано «течение времени» и не были разрушены вековые устои.

Тон и стиль высказываний Михаила Матвеевича напоминают тон и стиль библейских пророков. Недаром Шварцман восхищался литературными достоинствами их писаний.

Шварцман понимал, что надо создать школу, как это делали великие мастера Возрождения и как это сделал Малевич. Завел учеников, но все они были его адептами и растаяли в тени большого дерева.

И последнее: искусство Шварцмана при всей необычности теории, лежащей в его основе, визуально вписывается в современное ему искусство послевоенного модернизма.

* * *

Мне было лет восемнадцать, когда я впервые услышал, что в Москве живет таинственный человек по фамилии Шварцман. Гений. Пророк. Легендарная личность. Особенно интриговало то, что творения гения увидеть было невозможно: художник никогда, нигде и ни под каким предлогом не показывал свои работы публично. Для того чтобы причаститься, нужно было быть посвященным. Попасть в избранный круг счастливчиков.

В 1987 году я показывал вторую часть «Фундаментального лексикона» в выставочном зале на Каширке. На вернисаже услышал голос Шварцмана: «Знаешь, кто мне понравился больше всего? Старик Брускин!» Мои произведения никогда не имели точек соприкосновения с искусством Шварцмана. Тем более мне было приятно это услышать. Я подошел и спросил, почему сейчас, когда уже нет идеологической цензуры, он не показывает свои работы на выставках. Михаил Матвеевич ответил: «Гриша, я боюсь». По интонации было ясно, что он говорит правду.

В 1994 году Шварцман сделал ошибку. Дрогнул и устроил выставку в Третьяковской галерее. На открытии ему предоставили слово. Михаил Матвеевич вышел и смог произнести лишь: «Я…» Через несколько долгих минут, справившись с волнением, продолжил: «…первый и последний иерат». После чего разрыдался.

Шварцман опоздал. Если не откупорить старое драгоценное вино вовремя, оно теряет вкус. Бодрый юноша по имени «Постмодернизм» уже вовсю шагал по России. Гений-затворник и его идеи для сверстников бодрого юноши превратились в набившую оскомину «нетленку-сакралку-духовку».

Молодежь, народившиеся критики и журналисты с удовольствием отомстили замечательному художнику за затворническое служение и славу гения, объявив его «голым королем». Не имея опыта такого рода, Шварцман оказался незащищенным от нового вируса. Это привело его к безвременной кончине.

Postscriptum

Гершом Шолем рассказывает следующую историю.

«Когда Баал Шем, основатель хасидизма, должен был выполнить какую-либо сложную задачу, он уходил в определенное место в лесу, разводил костер, произносил молитвы, и то, что требовалось, сбывалось. Когда спустя поколение Магид из Межерича столкнулся с похожей проблемой, он удалился на то место в лесу и сказал: „Мы уже не умеем разводить костер, но мы умеем произносить молитвы“, – и все сбылось согласно его желанию. Еще одно поколение спустя, когда в схожей ситуации оказался рабби Моше Лейб из Сасова, он ушел в лес и сказал: „Мы уже не умеем разводить костер, не умеем произносить молитв, но мы знаем это место в лесу, и этого должно быть достаточно“. И в самом деле оказалось достаточно. Но когда сменилось еще одно поколение и с такой же трудностью столкнулся рабби Исраэль из Ружина, он остался в своем замке, сел на свой позолоченный трон и сказал: „Мы уже не умеем разводить костер, не умеем произносить молитв и не знаем даже того места в лесу, но мы можем рассказать историю обо всем этом“. И опять же этого оказалось достаточно».

Симоне Мартини, Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи

Способы передачи благой вести. Три шедевра в галерее Уффици

«Благовещение»

* * *

У Симоне Мартини

Линии, создающие образ Марии, завязываются в орнамент. Букву. Иератический символ. Отдельный от образа Вестника. Связь между фигурами достигается через ангельское приветствие «AVE MARIA GRATIA PLENA DOMINUS TECUM» (Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою). Весть послана из губ ангела в ухо Святой Девы буквально, в виде текста. При этом уста Гавриила сомкнуты. Сообщение вербализуется в золотом небесном пространстве сакральной ГОЛОГРАММОЙ.

Изображение представляет собой театральную сцену с опущенным занавесом. Между зрителями (нижней кромкой полотна) и небесным покрывалом художник оставил место лишь для участников события. Есть ли в картине перспектива? И если есть – прямая или обратная? Художник схитрил и не включил в изображение ни одного геометрического предмета целиком. У зрителя нет зацепки, чтобы определить направление взгляда. И похоже, что не только мы обозреваем сцену, но и с той стороны небесного покрова также взирают на происходящее.

* * *

У Сандро Боттичелли

Вслед за Симоне Мартини Ботичелли орнаментирует линии, создающие образ Девы Марии. Но на этом не останавливается, идет дальше. И орнаментирует линии, создающие образ архангела. Посланник замер в позе зверя перед прыжком, простирая руку в сторону Девы; Мария в смущении (соответственно тексту) протягивает руку навстречу Пришельцу, принимая весть; в этот момент два орнамента, вернее, две его части смыкаются, превращаясь в единый иероглиф. Единое высказывание. В Слово.

Свершение.

Секрет картины «Благовещение» Ботиччели заключается еще и в том, что пространство, в котором происходит действие, решено в духе классической ренессансной линейной перспективы. В то время как орнаментированные фигуры отсылают к средневековой готике. К византийским иконам. Если в тот же интерьер поместить образы из икон Андрея Рублева или Дионисия, придав им объем, мы получим приблизительно аналогичный результат.

У Луки Синьорелли в момент Распятия (в одноименном произведении) земля сама по себе превратилась в подобие архитектурных развалин. Прежний мир обернулся геофизическими руинами. А небеса упали белой пеленой на землю. Синьорелли показал мир в момент необратимого невиданного фундаментального изменения.

У Ботичелли вдали, за окном обиталища Марии, изображен обыкновенный тосканский пейзаж, каким мы его видим сегодня. Автор не нуждается в чуде за окном. Поскольку настиг чудо в момент свершения: вот тут, сейчас, в данное мгновение.

Нереалистические фигуры в реалистическом пространстве создают эффект миража. Неземного действия.

И архангел с Марией не принадлежат более миру сему.

Внизу, на обрамлении картины, в качестве заметки на полях помещено крошечное изображение воскресшего Иисуса и Плат Вероники, чтобы зритель никогда не забывал Будущего.

* * *

У Леонардо да Винчи

«Благовещение» Леонардо, как магнит, притягивает зрителя, переступившего порог зала, где висит шедевр. По мере приближения к полотну заряженное поле усиливается. Сакральный гипнотизер приземлился и застыл в динамической статике на приличном расстоянии от Девы. Между участниками события, в таинственном пространстве сада, разверзлась космическая рана. Через космическую рану божественный свет пролился в сад. Сотворив ауру Присутствия. Энергетический эпицентр. Эта аура настигает и захватывает зрителя картины в галерее Уффицци. Манит, зачаровывает. Не отпускает. Фигуры спаяны таинством. Понять, за счет чего достигается вышеописанный эффект, не представляется возможным. Анализ – за пределами человеческого разумения.

Но температура тела зашкаливает.

Паоло Веронезе

Еще одно «Благовещение»

Паоло Веронезе в картине «Благовещение» не пытается вообразить и изобразить таинство события, описанного в Евангелии.

Вместо этого маэстро ставит спектакль на одноименный сюжет.

Посетитель Галереи Академии в Венеции, приближаясь к произведению, слышит торжественные звуки оркестра, которые доносятся из оставшейся за кадром оркестровой ямы. Далее поднимается тяжелый занавес. И перед глазами возникает дом Иосифа Обручника – обиталище Святой Девы Марии.

Декорация, предложенная сценографом, предстает не в виде скромного жилища плотника, живущего в аскезе, а как величественная, поражающая воображение архитектурная фата-моргана. Как роскошное палаццо. Перед которым меркнут жалкие резиденции флорентийских и венецианских правителей.

Коринфские и дорические мраморные колонны. Портики, балюстрады, арки, аркады. Ниши, бордюры. Мраморные скульптуры. Дорогие инкрустированные полы.

Экзотические деревья, заботливо подобранные садовниками для украшения интерьера, красуются в кадках и вазонах.

Художник-режиссер полагает, что богатство и роскошь ассоциируются с Богом, Истиной, Верой.

И Церковью.

Как чудо пиротехники, сверкает и искрится Святой Дух.

Слева, с потолка, слетает архангел Гавриил – пышущий земным здоровьем крылатый юноша. Посланник летит к Марии. В левой руке цветок. Пальцем правой руки пришелец показывает наверх, желая, по всей видимости, пояснить Марии и зрителям, откуда и зачем взялся. Облачен посланник в роскошные драпировки и римские сандалии.

Мария.

Лицо горит. Глаза блестят. Дева без смущения взирает на пришельца.

С правой стороны от Мадонны, в тени, художник изобразил обнаженного младенца. Не то как часть лепнины ограждения исповедальни, на которое облокотилась Мария, не то как иллюстрацию будущего Рождества.

В том, что крылатый юноша, приземлившись, запоет ангельское приветствие: «AVE MARIA…» голосом тенора Лучано Паваротти или Сергея Лемешева, сомневаться не приходится. А вот каким голосом запоет в ответ Мария? Сопрано или меццо-сопрано – зрителю остается лишь гадать.

* * *

Картина «Благовещение» Паоло Веронезе из Галереи Академии в Венеции вписывается в европейскую традицию средневековых мистерий. Спектаклей на библейские и евангельские события, сопровождавшихся, как правило, музыкой и вокальным исполнением. Мистерии были широко распространены в Италии. Веронезе запечатлел сцену из подобного спектакля, перенеся в современный его времени и вкусу контекст. Изображение предвосхищает концепцию и сценографию всамделишной оперы, которая появилась, вероятно не случайно, именно в Венеции спустя десяток лет после смерти художника.

В городе, где он творил и умер.