Текст книги "Писатель и самоубийство"
Автор книги: Григорий Чхартишвили
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Все это рассуждения безрелигиозные, и Достоевский, конечно, рассматривал проблему «философского самоубийства» по-иному, однако и он видел главную причину этого духовного недуга (да и вообще суицидного греха) в гордости. Болезненная, воспаленная гордость – определяющая характеристика большинства типических героев Достоевского. Перипетии сюжета в основном построены на мучительном ущемлении этой гордости, на обыгрывании унизительных, постыдных или смешных ситуаций, на переходах от безмерного самомнения к столь же безудержному самоуничижению и обратно. В этом безусловно есть преувеличение, но без гордости персонажи у писателя получаются не вполне живыми. Истинно положительные, невозможно-прекрасные, почти ангельские герои – Мышкин, Алеша Карамазов – начисто лишены гордости и оттого ногами почти не касаются земли, словно бы парят над ней. Зато все самоубийцы греховного разряда, «некроткие», что кончают с собой без образа в руках и взора, обращенного к небесам, очень уж горды.
Нигилизм, в котором Достоевский видел страшную опасность для души и рассудка, является чистейшим продуктом человеческой гордости. Нигилист смотрит сверху вниз и на установленный общественный порядок, и на Бога. Таковы и главные самоубийцы Достоевского:
Ставрогин – гордец, почитающий себя выше всех человеков, а Кириллов – гордец еще более надменный, не желающий склонять голову даже перед Господом. В чрезмерной гордости человеческого разума Достоевский (и сам слишком хорошо знакомый с бесом гордости) видел покушение на веру и проистекающее отсюда неминуемое самоистребление.
По Достоевскому, спасение от демона самоубийства может быть только одно – в преодолении гордости. В рассказе «Сон смешного человека» об этом говорится напрямую. Протагонист, болезненно гордый человек, вначале говорит: «…Если б случилось так, что я хоть перед кем бы то ни было позволил бы себе признаться, что я смешной, то, мне кажется, я тут же, в тот же вечер, раздробил бы себе голову из револьвера», а в финале приходит к избавлению от самоубийства и духовному очищению, не побоявшись стать предметом насмешек. «Люблю всех, которые надо мной смеются, больше всех остальных», – вот чем он спасается, становясь из гордого человека, то есть грешника, смешным человеком, то есть праведником.
Есть тут, правда, одна оговорка, мешающая отнестись к этому рецепту спасения с полным доверием. Дело в том, что самозабвенное смирение, к которому слишком уж легко переходят гордецы Достоевского, выглядит как-то не очень по-христиански, потому что к искреннему желанию добра тут примешивается мазохистское сладострастие. Достоевский-художник скрупулезно честен, он не манипулирует своим даром, не приукрашивает, не старается подровнять повествование под заранее намеченную идею. Он правдиво записывает то, что нашептывает ему гений, и оттого часто проговаривается. Например, устами Ставрогина: «Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение».
Но другой дороги к спасению гордых писатель не знает и отправляет по ней тех, кого еще можно уберечь от самоубийства – Смешного Человека, Версилова, Раскольникова[15]15
Имеется в виду несостоявшееся самоубийство Раскольникова. Увидев безобразную сцену: пьяная баба пытается утопиться в грязной канаве, он отказывается от мысли убить себя. Ему предстоит раскаяние, унижение, отказ от гордости и лишь после этого воскресение.
[Закрыть], Ипполита.
На Ипполите стоит остановиться подробнее. Как мы помним, чахоточный юнец вознамерился умертвить себя единственно из нежелания повиноваться воле Провидения, обошедшегося с ним так жестоко. «Природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу успеть начать и окончить по собственной воле моей», – пишет он в своем предсмертном письме, названием которого я определил жанр этой новеллы. Но из высшего акта гордости, по всегдашней логике Достоевского, выходит сплошной конфуз (Ипполит забыл вставить в револьвер капсюли), и молодой человек становится всеобщим посмешищем. То есть происходит то самое очищение посрамлением, которое позднее будет рецептурно закреплено в «Сне смешного человека».
Ипполит от греха спасен и благополучно умирает своей смертью, но автор после катарсической сцены несостоявшегося самоубийства всякий интерес к этому герою утрачивает, хотя прежде отводил ему в романе довольно много места. О смерти юноши писатель сообщает очень уж небрежно, как-то между делом: «Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше, чем ожидал». Мы даже не знаем, чем было вызвано это ужасное волнение. Нераскаявшиеся грешники Достоевскому (как и всем вообще писателям) куда интереснее раскаявшихся.
Обаяние Достоевского-моралиста проявляется в его готовности молиться даже за нераскаявшихся, за тех, кому по христианскому закону нет и не может быть прощения. Для вящей убедительности писатель вкладывает обращенные к ним слова надежды в уста самых авторитетных своих персонажей, святых старцев.
«Но горе самим истребившим себя на земле, горе самоубийцам! – говорит Зосима. – Мыслю, что уже несчастнее сих и не может быть никого. Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за них помолиться. За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренне всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день молюсь».
Это, конечно же, голос самого автора.
Он же под видом художника возникает в истории, рассказанной Макаром Долгоруким, еще одним божьим человеком. После того как маленький воспитанник купца Скотобойникова утопился в реке, мучителя охватило раскаяние. Он заказал художнику картину, на которой повелел изобразить сцену самоубийства, а в небе – «с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете небесном летели встречать его». Художник отказался, говоря: «…Грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов. То как же ангели его будут стречать после такого греха?» И предложил компромисс: «Небо открывать не станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч; такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет».
Луч надежды – вот всё, что может предложить Достоевский самоубийцам. Разве мало?
Раздел IV
Теории
Наиле отношение к самоубийству странным образом сочетает в себе отвращение и жгучий интерес.
Морис Фарбер
Поступок самоубийцы почти всегда повергает остающихся в шок – невообразимым для многих попиранием жизненного инстинкта, бесстрашием перед лицом укорененного в нашем сознании и подсознании табу, разрывом всех и всяческих связей с миром людей, с нашим миром. Для большинства во все времена мотивы этого пугающего акта казались непостижимыми и даже мистическими. Но человек не любит необъяснимого и если не знает удовлетворительного ответа на вопрос, то придумает неудовлетворительный, лишь бы не оставаться вовсе без ответа.
До поры до времени европейцев устраивало объяснение суицида, предложенное церковью: самоубийство происходит в результате безумия, то есть из-за того, что в душу проникает бес и пожирает ее изнутри. Однако в XVIII столетии для подросшего сознания такого истолкования стало недостаточно – тем более что явно не все случаи самоубийства можно было объяснить безумием. Тогда-то и возникли первые попытки сделать некие обобщения – то есть вывести теорию самоубийства.
В последние двести лет представление о человеке и механизме его поступков постоянно усложнялось. В конце XX века человек кажется самому себе гораздо более сложным существом, чем он представлялся мыслителям и ученым Века Просвещения. То была эпоха простых ответов на сложные вопросы. Из-за чего люди убивают себя? Монтескье и Карамзин с уверенностью винили в этом климат и рацион питания. Чуть позже вина с не меньшей убежденностью была возложена на нигилизм, материализм и прочие разрушительные идеи. А сегодня получается, что мы все-таки до конца не понимаем, почему миллионы людей ежегодно стремятся расстаться с жизнью – то есть с тем, что кажется нам главным сокровищем. Само обилие существующих ныне суицидологических теорий свидетельствует о нашей растерянности перед феноменом самоубийства.
Основателем суицидологии был Эмиль Дюркгейм, создавший стройную, но, как мы увидим, отнюдь не исчерпывающую, а кое в чем и явно неубедительную теорию суицидальной мотивации. Тем не менее его работа «Самоубийство» (1897) дала толчок новым изысканиям, и уже в начале XX века появилось целых три школы суицидологии: социологическая (то есть собственно дюркгеймовская), антропологическая (выводящая суицидальность из аномалий в строении и развитии организма) и психиатрическая.
Затем школ стало больше – прибавились психоаналитическая, биохимическая (сделавшая главными виновниками гены и гормоны), макроприродная (которая искала причину в расположении планет, воздействии окружающей среды, географических условиях и т. д.).
Со временем стало очевидно, что ни одно из направлений неспособно объяснить феномен суицида во всей его полноте. Это выяснилось в ходе обширных статистических исследований, которые помогли ученым выявить общие закономерности, но так и не решили тайну каждого отдельного самоубийства. Исследование мотивов суицида, проведенное в 30-е годы в Англии, дало такую картину: 37 % всех случаев объяснялись психическими патологиями, 35 % – социальными причинами, 17 % – личностными аномалиями, 14 % – личными невзгодами (несчастная любовь, болезнь, утрата и т. д.). В ряде случаев мотивация была комбинированной – этим объясняется зашкаливание за стопроцентную сумму. Примерно в те же годы этнографы провели исследование суицидологической картины у народов Центральной и Восточной Африки. Там наиболее часто встречающиеся мотивации были такими (в порядке убывания): болезнь, любовная драма, импотенция или бесплодие, психическое заболевание, стыд.
Из этого маленького примера ясно, что в зависимости от общественных условий и культурных особенностей соотношение основных суицидальных мотиваций может сильно отличаться. Однако всегда будет достаточно высокой пропорция суицидальных случаев, которые не укладываются в рамки основных категорий (те же «личностные аномалии» или так называемые «немотивированные самоубийства»). Это, разумеется, не означает, что суицидология сто лет трудилась впустую – она сумела выявить некоторые общие законы, краткому описанию которых и посвящен настоящий раздел.
По моей собственной не слишком корректной классификации, все существующие суицидологические теории могут быть разделены на три потока: социологический (ищущий главную причину в воздействии общества), психический (объясняющий самоубийство устройством человеческой психики) и альтернативный (все прочие теории, не относящиеся к двум основным традиционным направлениям).
ОбществоКаждое общество в известный исторический момент имеет определенную склонность к самоубийству.
Э. Дюркгейм
С точки зрения социологии самоубийство – одна из моделей так называемого девиантного поведения, область социальной патологии – наряду с наркоманией, проституцией, преступностью и алкоголизмом. Убивая себя, человек отказывается признавать, что он общественное животное, и тем самым привлекает к своей персоне, пусть посмертно, пристальное внимание того самого социума, которым столь решительно пренебрег.
Эмиль Дюркгейм сводит всю совокупность мотиваций суицида к пагубному воздействию социальной среды и происходящих внутри нее процессов. Индивид не убивает себя – происходит убийство, совершаемое обществом. Основатель суицидологии выделяет всего три типа самоубийства: эгоистическое, альтруистическое и аномичное.
Эгоистическое самоубийство происходит тогда, когда узы, соединяющие человека с жизнью, разрываются, когда ослабевает его связь с обществом, результатом чего становится крайний индивидуализм. Писатель-самоубийца, центральный персонаж нашего исследования (и шире – вообще творческий человек), по понятной причине относится именно к этой дюркгеймовской категории. Высокий уровень образования в смысле суицидорасположенности – вещь опасная. Интеллектуалы убивают себя раз в десять чаще, чем люди малообразованные – именно потому, что образованность и связанная с нею материальная обеспеченность (во всяком случае, во времена Дюркгейма они были связаны) способствуют обострению индивидуализма. Парадоксально, но факт: чем легче и приятней жизнь человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве. Что, собственно, и демонстрирует наша благоустроенная эпоха.
Альтруистическое самоубийство, наоборот, является следствием недостаточно развитой индивидуальности. К этой категории, например, относится самоустранение стариков в примитивном обществе. По Дюркгейму, альтруистический суицид является приметой «обществ низшего порядка». Человек кончает с собой из «общественных» соображений, когда социум оказывает на личность сильное психическое давление, побуждая ее к самоуничтожению. Пример – массовые самоубийства в фанатичных и тесно сплоченных религиозных общинах. Общественный интерес подавляет личный там, где «я» не принадлежит человеку. «Во всех этих случаях мы видим, как субъект стремится освободиться от своей личности для того, чтобы погрузиться во что-то другое, что он считает своей настоящей сущностью». И очень важное замечание: «В той среде, где властвует альтруистическое самоубийство, человек всегда готов пожертвовать своей жизнью, но зато он так же мало дорожит и жизнью других людей». Тоталитарные государства XX века, отстаивавшие примат социальных ценностей над индивидуальными, легко жертвовали гражданами, мешавшими развитию общества, а полезных граждан постоянно призывали к самопожертвованию, в том числе и прямому – через альтруистическое самоубийство (прославление подвига Матросова, «последнюю пулю себе», эскадрильи камикадзе и прочее).
Аномичное самоубийство (аномия – общее состояние дезорганизации) становится массовым явлением в период любых значительных социальных потрясений – причем не только отрицательных, но и положительных. «Каждый раз, когда социальное тело терпит крупные изменения, вызванные внешним скачком роста или неожиданной катастрофой, люди начинают убивать себя с большей легкостью». В качестве примеров позитивных, но оттого не менее суицидопобуждающих общественных перемен Дюркгейм приводит данные 1870-х годов: рост самоубийств в победоносной Германии, а также в объединившейся, бурно развивавшейся Италии. При подобных перепадах происходит массовое изменение установившейся социальной иерархии. Резкое изменение общественного и имущественного статуса влечет за собой волну самоубийств среди тех, кто не смог приспособиться к новым условиям. [Нам, жителям России 90-х годов XX века, не нужно объяснять, что такое аномичное самоубийство – благодаря этому явлению суицидальная статистика в нашей стране подскочила вдвое.]
Законы Дюркгейма гласят, что уровень самоубийств в популяции напрямую связан с ее степенью сплоченности: суицидальная статистика изменяется обратно пропорционально степени семейной, религиозной и политической интеграции.
Совершенно очевидно, что теория Дюркгейма, при очевидной бесспорности своих ключевых положений, объясняет лишь один, пусть даже очень широкий, аспект суицидальных побуждений. Вместе с тем французский социолог открыл и попытался объяснить ряд важных закономерностей, изучение которых было продолжено его многочисленными последователями.
Значительное преобладание мужских самоубийств над женскими Дюркгейм объяснял тем, что у женщины менее развита чувствительность, женщина недостаточно проникнута общественной жизнью и «очень несложных социальных форм достаточно для удовлетворения всех ее требований». Это утверждение, разумеется, звучит до комичного шовинистично, однако дальнейшее развитие суицидологии подтвердило, что женщины действительно совершают самоубийства в среднем в 3–4 раза реже. Современная психология объясняет это тем, что женщины отличаются большей ментальной пластичностью и обладают лучшей социальной адаптируемостью. Правда, они совершают в пять раз больше суицидальных попыток, чем мужчины, но в большинстве случаев эти покушения носят демонстративный характер и направлены не на прекращение собственной жизни, а на улучшение ее качества (привлечь внимание к своему несчастью, получить помощь, вызвать сострадание и прочее). Характерно, что в скандинавских странах, где эмансипация началась раньше и получила большее развитие, социальные роли полов почти полностью снивелированы, и, как результат, количество самоубийств среди женщин и мужчин почти сравнялось. Редким исключением в этом отношении является Япония – там женщины убивают себя чаще, чем мужчины, что особенно проявляется в старших возрастных группах. Суицидальная картина в Японии вообще уникальна, о чем мы поговорим в соответствующей главе, что же касается высокой суицидной смертности среди женщин, то она, видимо, объясняется особенностями национальной культуры – прежде всего воспитания: в традиционной японской семье девочек приучают считать высшими добродетелями самопожертвование, терпение и подчинение, что при отсутствии укорененного нравственного табу на самоубийство подталкивает к суицидальному выходу из сложной или мучительной ситуации.
Последователи Дюркгейма усовершенствовали социологическую суицидологию, открыли множество новых закономерностей, связывающих уровень самоубийств с общественными процессами, вывели сложные формулы, позволяющие прогнозировать, а стало быть, и смягчать суицидные всплески. Сегодня мы знаем и можем объяснить, почему горожане убивают себя чаще, чем сельские жители[16]16
Причин много: в аграрных сообществах крепче институт семьи; дезорганизованные городские зоны – рассадник самоубийств и т. п.
[Закрыть]; почему снижение рождаемости пагубно отражается на уровне самоубийств[17]17
Установлено, что уровень самоубийств находится в обратной зависимости с долей детей в популяции: дети цементируют семью, крепкая семья – хороший барьер против суицида.
[Закрыть]; почему число самоубийц резко падает во время войны[18]18
В годы военных испытаний общество консолидируется, что понижает степень социальной изоляции.
[Закрыть] и так далее, и так далее.
Социология способна объяснить причины большинства самоубийств в социально неблагополучных странах (например, в сегодняшней России), но даже там многие случаи выходят за рамки ее компетенции. И тем более заметна недостаточность этой теории, когда речь заходит о суицидной картине в тех обществах, где жизнь человека в меньшей степени зависит от социального давления. Неудивительно, что именно в этих странах социологическая школа довольно скоро уступила первенство тому направлению суицидологии, которое объясняет самоубийство устройством человеческой психики и происходящими в ней процессами.
ПсихикаУ всякого человека сыщется веская причина для самоубийства.
Чезаре Павезе
Разумеется, человеческая психика – сфера куда более загадочная и гораздо меньше поддающаяся изучению, чем законы развития общества. Самая главная тайна для человека – он сам, механизм его поступков и истинные мотивы его поведения. Здесь нет ничего, известного наверняка, в лучшем случае существуют некоторые правдоподобные предположения, любые же категоричные суждения вызывают сомнение.
Примерно до середины XIX века медикам казалось, что наше психическое устройство ненамного сложнее паровой машины или ткацкого станка. Душевная аномалия, толкающая человека на самоубийство, рассматривалась как незначительный механический дефект, легко поддающийся коррекции. Меры предлагались простые и решительные: «Перепробовав различные способы без видимого эффекта, прописал пациенту холодный душ каждое утро, – бодро докладывает о своей методике некий английский психиатр в 1840 году. – Через десять дней страсть к самоистреблению совершенно исчезла и более не возвращалась. Известно также, что вовремя сделанный клистир отлично рассеивает желание самоубийства».
Хорошим способом лечения суицидальной склонности считалось поставить за уши пиявки. Или наложить пластырь на область печени в сочетании с обильным питьем, причем непременно очень холодным. Французские врачи Вуазен и Брие де Буамон утверждали, что навязчивая идея самоубийства исчезнет, если больному погуще помазать ноги противонарывной мазью – «нарыв» в душе лопнет, и все будет хорошо. Отличное средство также – многочасовая ванна. Другой французский психиатр пришел к выводу, что во многих случаях от «черной меланхолии» девушек полностью вылечивает замужество. [Это, кажется, и в самом деле неплохое средство – кроме тех случаев, когда брак заставляет задуматься о самоубийстве тех, кому раньше эта идея в голову не приходила, – вспомним печально знаменитые самосожжения среднеазиатских жен.] Разумный совет меланхоликам давал и Ф. Бэкон: заниматься математикой, ибо она восстанавливает душевную гармонию.
К сожалению, в нашем столетии задача врачебной суицидологии кажется куда более трудной. До сих пор неясно, до какой степени нервно-психические расстройства связаны с суицидальным поведением (каковое включает в себя не только завершенное самоубийство, но также суицидальные попытки и суицидальные намерения). Разброс статистических данных слишком велик: одни исследователи утверждают, что примерно одна треть самоубийц – люди психически больные; в новейших же исследованиях речь идет о 90, а то и 95 процентах.
Очевидно, все дело в том, какое состояние считать психическим заболеванием. Большинство суицидентов – люди с пограничными нервно-психическими расстройствами. Значительную группу составляют так называемые акцентуированные личности, люди в принципе психически здоровые, но «со странностями», то есть склонные к аффектной неустойчивости и истероидному поведению. Согласно ряду исследований, суицид является главной причиной смерти среди больных шизофренией. Однако преобладает мнение, что основной «убийца» – не маниакальные состояния, часто сопряженные с эйфорией, а депрессия, та самая «черная меланхолия», от которой в свое время лечили пиявками и холодной водой.
Депрессия – это истощение жизненной силы, то есть осознанное или неосознанное желание умереть. Ее симптомы хорошо изучены: чувство вины, ипохондрия, мучительная бессонница и в еще большей степени страх перед бессонницей[19]19
Сон – это своего рода «маленькая смерть», временное отключение сознания. Интересное исследование связи суицидального поведения с привычками сна провел Эдвин Шнейдман, установивший, что больше склонности к самоубийству проявляют не только те, кто страдает бессонницей, но и люди, просыпающиеся по утрам с трудом и в плохом настроении. Иными словами, среди «сов» самоубийц больше, чем среди «жаворонков».
[Закрыть], боязнь потерять контроль над собой, кошмарные сны о катастрофах, падениях с высоты и прочем. Загляните в «Энциклопедию литературицида», и вы увидите, что магическое слово «депрессия» встречается там почти в каждой биографической справке – обычно в самом ее конце.
При досконально изученной симптоматике этого состояния происхождение его трактуется по-разному. В прежние времена, когда человеческой психикой еще не занималось столько научных дисциплин, говорили о несчастной любви, стыде, угрызениях совести или пресыщенности. Современная социология ищет корни депрессии в социально-психологической дезадаптации личности, которая обычно происходит вследствие утраты человеком привычной ролевой функции – в семье или иных структурах общества. С точки зрения психобиологии, депрессия – это неврофизиологическая дисфункция, определяемая либо наследственностью, либо гормональным дисбалансом, либо иными подобными факторами. Более лестное для нас объяснение дает экзистенциализм: виноваты не гены и не гормоны, а этический нигилизм и утрата смысла жизни. Бихевиоризм выделяет в качестве главного толчка к депрессии ощущение человеком своей беспомощности и «негативное усиление» заниженной самооценки.
Группа суицидального риска в интерпретации «психического» направления суицидологии выглядит иначе, чем у социологов: 1) суициденты с психической патологией; 2) алкоголики и наркоманы; 3) акцентуированные личности (в иной терминологии «абнормальные личности», «индивиды с личностными нарушениями» и проч.); 4) люди практически здоровые, но склонные к острым ситуационным реакциям.
[Не претендуя на роль арбитра в споре между суицидологическими теориями, отмечу лишь, что для темы моего исследования безусловно больше подходит трактовка «психического» направления. Мои герои – писатели, убитые жизненными обстоятельствами или литературой, – никак не желают выстраиваться в многотысячные колонны, обозначенные Дюркгеймом и его последователями. Зато с категориями группы риска, описанной в предыдущем абзаце, никаких проблем не возникает. Просмотрев нашу «Энциклопедию», можем распределить по этим четырем графам всех ее фигурантов без остатка. Психическая патология? Всеволод Гаршин, Жерар де Нерваль, Сильвия Плат. Алкоголизм? Сергей Есенин, Харт Крейн, Николай Успенский. Наркомания? Марек Хласко, Борис Поплавский, Георг Тракль. Акцентуированные личности? Да почти все. Склонность к острым ситуационным реакциям? Большая часть. Впрочем, я уже говорил о том, что в группу суицидального риска входят все литераторы – люди опасной профессии.]
Среди «психических» теорий больше всего внимания приковало к себе одно из любимейших чад XX века – учение психоанализа, попытавшееся создать генеральный метод препарирования нашего душевного устройства и пусть не осуществившее это вряд ли выполнимое намерение, но многое нащупавшее и объяснившее.
Если Дюркгейм возложил ответственность за суицид на общество, то Фрейд (а вернее, его последователи), в свою очередь переложил вину на подсознание. Я говорю о последователях, а не о самом Фрейде, потому что мэтр так и не создал теорию, которая объясняла бы механику суицида. При этом нельзя сказать, чтобы великий венец не интересовался феноменом самоубийства – совсем напротив. В последние 16 лет жизни, болея раком, Фрейд постоянно думал о подобном исходе для себя. Однако и раньше, еще за четверть века до начала болезни, он писал своему другу и ученику Оскару Пфистеру, что часто размышляет, как ему поступить, если когда-нибудь «откажут мысль и слово». Решение созрело уже тогда: «…С подобающим честному человеку смирением перед судьбой я молю только об одном: не стать калекой, не допустить, чтобы телесные страдания парализовали волю. Как сказал Макбет, давайте же умрем во всеоружьи».
Как известно, основатель психоанализа так и поступил – когда не смог больше работать, а физические страдания стали невыносимыми, его ученик и друг доктор Макс Шур, следуя предварительному уговору, сделал умирающему профессору летальную инъекцию морфия.
Почти за три десятилетия до этого финала, в апреле 1910 года, Венское психологическое общество провело специальный симпозиум по проблеме самоубийства. Фрейд слушал выступления участников, но сам отмалчивался – он был не готов к ответу на вопрос, откуда берется суицидальная идея, если основными инстинктами в человеке, как доказывал он сам, являются либидо и самосохранение. Где же тут взяться инстинкту саморазрушения?
В 1917 году в эссе «Скорбь и меланхолия» Фрейд впервые попытался подступиться к этой теме, высказав предположение, что суицидальность – это переадресация агрессии с внешнего мира на себя. На раннем этапе психоаналитическая теория пробовала найти причины самоагрессии в извращении полового инстинкта или реакции психики на фрустрацию. Но три года спустя, издав работу «За принципом наслаждения», Фрейд ввел в свою теорию новую основополагающую категорию врожденного «инстинкта смерти»: не все модели поведения могут быть объяснены инстинктом самосохранения; у инстинкта смерти, разрушения, бывает два проявления – активное и пассивное; многие аспекты человеческого поведения станут понятнее, если учесть взаимодействие двух этих инстинктов – жизни (эроса) и смерти (танатоса), иначе называемых любовью и ненавистью. В таком случае, самоуничтожение – это подавление одного естественного инстинкта другим, не менее естественным.
Этой гипотезой вклад Фрейда в суицидологию, собственно, и исчерпывается. Сам он называл свою концепцию «биологической спекуляцией» и говорил, что она нуждается в доработке.
В доработчиках недостатка не было. Американский психиатр Карл Меннингер довел идею учителя до логического завершения: любое поведение, вредное для здоровья или опасное для жизни, есть проявление инстинкта смерти, а наивысшее из этих проявлений – акт самоубийства. По Меннингеру, психологические компоненты суицидального поведения – месть (агрессия, направленная вовне), вина (агрессия, направленная внутрь) и депрессия (желание умереть). В основе же суицидальной мотивации часто заложено подсознательное стремление вернуться к блаженной безмятежности утробного предсуществования.
Некоторые из сторонников психоанализа в своей категоричности и механистическом стремлении разложить человеческую психику по складам фрейдистской азбуки доходили до смешного. В одном психоаналитическом исследовании, пытающемся объяснить работу подсознания суицидента при выборе способа самоубийства, предложено следующее толкование: когда человек вешается, это симптом сексуальной фрустрации; когда человек выбрасывается из окна, это свидетельствует об инфантилизме и подсознательном желании вырасти, стать взрослым (типичная сцена: будущий самоубийца стоит на парапете, все его уговаривают, утешают, успокаивают, все от него «зависят», всем он нужен); если женщина бросается под поезд (синдром Анны Карениной) – это верный признак стремления отдаться во власть фаллического монстра и т. д.
Увы, и психоанализ не всеохватен – слишком уж часты случаи, когда терапия оказывается бессильна: пациент обращается к аналитику в надежде избавиться от навязчивых мыслей о самоубийстве, но сеансы терапии не помогают, и человек погибает.
Так, может быть, истинная причина суицидального поведения таится не в психике и не в губительном влиянии общества, а в чем-то ином?
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
