Текст книги "Я служил в десанте"

Это меня нисколько не огорчило. Тогда отношение к службе в армии было совсем другим, чем теперь. Я даже был рад призыву. «Какой из меня режиссер? – думал я. – Что знает о жизни десятиклассник? А вот послужу полтора года, получу опыт, возмужаю. Тогда можно учиться искусству…»

Я уехал на Украину к родителям и стал ждать.

Призвали нас только в январе 1940-го года. Ожидая призыва, я не терял времени зря: читал Станиславского и Сахновского, даже по просьбе директора местной школы читал несколько месяцев лекции по литературе в старших классах. Прослужив до июня 1941 года и очень мало узнав о жизни, я, фактически со школьной скамьи, попал на войну.

Война явилась для меня действительно хорошей школой. На второй день войны я был первый раз ранен. Воевал на Украине, на Тамани, защищал Сталинград, выходил из окружений, прыгал в тыл врага (я служил в воздушно-десантных войсках), был четырежды ранен. Последнее ранение получил в апреле 45-го в бою у города Папа, на пути к Вене День Победы встретил в госпитале. Демобилизован в конце декабря 1945 по ранению.

На войне я не стал героем, каких было немного. Я был обыкновенным солдатом, а потом и офицером, каких были миллионы. Я любил свою армию. В ней не было национализма. Солдаты ценили друг друга не по национальной принадлежности, а по уму, смелости и умению воевать. О такой гадости, как дедовщина, мы и слыхом не слыхали. На войне мне везло: у меня были верные друзья, которые не предадут и не бросят в беде. Я мог тысячи раз погибнуть, но мои ранения не сделали меня калекой (во всяком случае, внешне).

Мне повезло и после войны: меня приняли во ВГИК. Моими мастерами были С. И. Юткевич и любимый мной человек, режиссер Михаил Ильич Ромм.

После окончания института я дружил со многими видными кинематографистами мира: с Ивом Монтаном, с Симоной Синьоре, с Джузеппе де Сантисом, с Мариной Влади и Одиль Версуа. С великими советскими кинематографистами: Марком Донским, Иваном Пырьевым, Александром Довженко, Александром Згуриди. С Сергеем Бондарчуком и Сергеем Урусевским. Был дружен с главой социалистической Венгрии Яношем Кадаром. Встречался с маршалами Г. К. Жуковым, К. К. Рокоссовским, И. С. Коневым, с адмиралами флота Исаковым и Сергеевым, с Индирой Ганди, с шахиней Ирана, с Никитой Хрущевым и многими другими выдающимися лицами моего времени. Я никому не льстил, никому не лез в душу – все получалось само собой. Моими личными друзьями были мои фронтовые братья: Павел Кирмас, Георгий Кондрашов, Сурен Мирзоян, поэты Наум Коржавин, Назым Хикмет, Александр Твардовский. До сих пор, вот уже 60 лет, я дружу с Карлом Кантором.

Став режиссером, я считал, что фильм – поступок, и старался не совершать поступка, за который мне было бы стыдно. Мои фильмы любили зрители. А чиновники от искусства меня не любили. Неправда, что они были все дураками и невеждами. Многие из них были образованными и знающими людьми, но их положение в тоталитарном государстве требовало от них учитывать уровень культуры начальников. Поэтому они перестраховывались – старались угадать, что может не понравиться начальству, и критиковали на всякий случай все, что может им, чиновникам, повредить. Были и невежды-перестраховщики, эти хамили и зверствовали, грубо вмешивались в творческий процесс.

За первый мой самостоятельный фильм «Сорок первый» меня отдавали под суд. За «Балладу о солдате» исключали из партии, за «Чистое небо» пытались посадить за решетку, за «Трясину» чуть не разогнали руководство студии, а меня хотели лишить права на профессию. Я никому не жаловался, никого не просил о помощи. Я боролся. И так получалось, что многие люди приходили мне на помощь. Мои фильмы получили десятки престижных призов на международных фестивалях, а за «Балладу о солдате» я получил Ленинскую премию. Но сегодня радует меня не это. Меня радует, что снятые 30–40 лет назад они до сих пор не сходят с экранов. Сотни других фильмов уже давно умерли, а мои еще смотрятся и волнуют зрителя. Мне приятно вспомнить, что за двадцать лет до Михаила Горбачева я вместе с замечательным человеком Владимиром Александровичем Познером (отцом Владимира Познера, хорошо знакомого телезрителям) начал перестройку, необходимость в которой была уже в то время. Мы создали первое предприятие, построенное на экономических стимулах к труду, – «Экспериментальную творческую киностудию». В ней не было ничего от рыночной экономики. Это было социалистическое предприятие. Мы снимали фильмы на свои заработанные трудом и талантом деньги и резко ограничили вмешательство чиновников в творчество. Студия подарила художникам свободу творчества, а кинематографу – такие фильмы как «Белое солнце пустыни», «Табор уходит в небо», «Раба любви», «Иван Васильевич меняет профессию», «Двенадцать стульев», «Не горюй» и другие, вошедшие в золотой фонд советской кинематографии.

Я был советским гражданином – солдатом и режиссером – и этим горжусь, нисколько не боясь оказаться немодным или отстать от прогресса, тем более что, как любил говорить Н. Коржавин, неизвестно, куда идет прогресс.

Эпоха, в которой я жил, была голодной, жестокой, кровавой и одновременно великой.

Моя цель – правдиво описывая свою жизнь, говорить все, что в ней было. Как я думал о ней тогда и как думаю сейчас. Что считаю ошибками и преступлениями, а что – достижениями. Ибо это правда, о которой современная молодежь понятия не имеет.

Перед войной

Новейшая техника

В начале апреля 1941 года батальон связи 134-й стрелковой дивизии, в котором я служил, выехал из Мариуполя в лагерь, в окрестности Белгорода. Прекрасное место для военной подготовки. Среди вековых сосен мы оборудовали полосу препятствий, курилку, столовую, классы для занятий, столы для чистки оружия, разбили палатки. Но прошло несколько дней, и нам приказали уничтожить все, что построено, чтобы «враг не мог догадаться, что было на этом месте». Затем полк построили и объявили поход на дальнюю дистанцию. Куда мы идем, нам не сказали, да мы и не ждали объяснения. На дальнюю так на дальнюю, все равно скоро демобилизация. Начальству виднее. Было приказано взять на себя все, что положено солдату в походе: оружие, боевые патроны, противогаз, флягу, вещмешок с неприкосновенным запасом питания, шинель в скатке – тяжесть для похода предельная. Но наше начальство, привыкшее выполнять и перевыполнять, приказало взять на себя еще и одеяла в скатке. Это уже было сверх всякой нормы – тяжело, неудобно и не нужно, но приказ есть приказ.

Сверх всего этого радисты (а я был в то время радистом) несли на себе радиостанцию (по-военному рацию).

Сегодня, когда с помощью телефона, помещающегося в нагрудном карманчике пиджака, можно связаться практически с любой точкой земного шара, читателю будет, пожалуй, небезынтересно узнать, что рация 6ПК (полковая радиостанция) держала устойчивую связь всего на 6 километров микрофоном и на 12 километров ключом Морзе, а общий вес ее был чуть меньше четырех пудов. Переносилась она в двух упаковках. Нести на себе каждую из них должен был расчет из 4-х человек, сменяя друг друга в походе.

Сначала, несмотря на непосильную ношу, мы двигались довольно бодро. Были молоды и силенок хватало. Выходили мы рано утром, еще до рассвета. Было приятно испытывать утреннюю прохладу, наблюдать, как встает солнце, как предметы постепенно обретают объемность и яркие краски. Было радостно смотреть, как в небе плывут облака, смотреть на пышную зелень, на белые украинские хатки. Постепенно дорога высыхала от утренней росы, поднималась пыль, потные лица солдат становились от нее серыми, становилось трудно дышать, лямки радиостанции врезались в тело. Теперь нам было не до красот природы. В голове стучала одна мысль: «Привал! Поскорее бы привал!»

Привал

Но вот, наконец, команда «привал!» Можно снять с себя амуницию, упасть на землю и отдохнуть. Но сначала нужно поставить винтовки в пирамиды. Ставим винтовки штыком к штыку, освобождаемся от амуниции и падаем на землю. Но появляется старший лейтенант Стрельников и велит натянуть шпагат: проверяет, ровно ли поставлены пирамиды. Оказывается – неровно.

– Встать! Поправить пирамиды!

Поднимаемся, подправляем пирамиды и снова падаем на землю.

Но старшему лейтенанту неймется.

– Встать! Поправить амуницию!

Проклиная в мыслях дотошного Стрельникова, встаем, поправляем амуницию. Теперь все как надо, и проезжающее верхом на лошадях начальство останется довольным стараниями старшего лейтенанта. А мы, наконец получив возможность отдохнуть, погружаемся в тяжелый сон…

Снова звучит команда «подъем!», и все повторяется сначала. Только теперь уже с первых шагов чувствуешь, как больно врезаются в плечи лямки раций, и думаешь только о привале.

Дни и недели

Так проходили дни, недели. А мы все шли, изнывая от жары и усталости.

В города нас не пускали «в целях секретности». Мы обходили их по проселочным дорогам, через села. Деревенские женщины, провожая нас тревожными взглядами, причитали:

– Куда ж вас гонют, хлопчики? Невже на войну? Политруки устало посмеивались.

– Какая война? С кем? Увидят солдат – и сразу война!

Когда выходили в степь, видели, что по параллельным дорогам на запад движутся другие дивизии. Но и это не вызывало у нас мрачных предчувствий.

Проходили недели, а мы все шли. От усталости мы уже не способны были думать ни о чем другом, кроме отдыха. А нас торопили: «Шире шаг! Подтянись! Не выполняем график движения…»

Так от Черного моря, обходя города, дошли до Полтавы. Перед городом остановились в поле.

Полтавчанин Степа Карнаух

Мой друг Степа Карнаух, крепыш, весельчак и ротный запевала, недоумевал:

– Чего ждем?

Полтавчанин, он надеялся забежать к своим родителям.

Он ходил к начальству, просил отпустить его. Обещал не отстать. Не разрешили.

– Почему? – удивился я. – Ведь все равно стоим.

– Майор Яценко сказал: «Через две недели вас демобилизуют, тогда и повидаете родителей», – ответил Степа без энтузиазма.

Яценко был неплохим человеком. Он не мог знать, что мы идем на войну и многих из нас и самого его скоро не будет в живых.

К вечеру стал накрапывать дождь. Все усиливаясь, он превратился в ливень. Мы все промокли до нитки… Когда же наступила ночь, мы получили приказ пройти через город, но так, чтобы сохранить секретность.

Город спал, погруженный во тьму. Мы шли по его окраине. Редкие фонари освещали только косые струи ливня. Сиротливо чернели справа темные силуэты домов. Степа Карнаух, вглядываясь в темноту, сказал:

– Там мой дом…

Я не знал, о каком доме он говорит, и промолчал, продолжая шагать. Был слышен только шум льющейся с неба воды да хлюпанье сотен сапог по мокрым булыжникам. А Степа все оборачивался и смотрел в темноту. Свой дом он видел последний раз в жизни.

За городом

Вышли за город. Исчезли из вида тусклые фонари. Булыжник под ногами сменился проселочной дорогой. От дождя и тысячи ног она превратилась в густую вязкую грязь, тяжелыми комьями налипавшую на солдатские ботинки. Каждый шаг давался с трудом. А ливень не утихал. Надо бы объявить привал, но не ложиться же в грязь. Многие солдаты спали на ходу. Я тоже уснул и просыпался только тогда, когда натыкался на идущих впереди.

Рассвело, а мы все тащились, мокрые, уставшие, с комьями грязи, налипшей на ботинки.

– Семь бед – один ответ, – сказал майор Яценко и объявил привал.

Сойдя с дороги, мы повалились на мокрую траву и сразу уснули…

Когда проснулись, солнце было уже высоко. Выкрутили еще мокрую одежду, очистили ботинки от грязи, поели – и снова в поход. И снова:

– Не отставать! Подтянись, ребята! Отстаем от графика!

За колонной несколько подвод везли бойцов, не выдержавших похода, а я и мои товарищи еще держались. Так прошли от Черного моря через всю Украину. И казалось, этому походу не будет конца.

Миновали Золотоношу. От нее пошли по лесным дорогам. Изредка дороги выводили нас в села, а потом – снова леса, леса…

Сообщение ТАСС

На одном из привалов нам прочитали сообщение ТАСС.

«Западная пресса распространяет ложные слухи о переброске советских войск к границе. Это не соответствует действительности. У нас проходят плановые железнодорожные учения».

И мы, прошагавшие пешком через всю Украину к польской границе, верили в железнодорожные учения и не верили буржуазной прессе.

Война

Нападение немцев

Ночевали в лесу. Утром меня разбудили офицеры штаба.

– Ты можешь на своей станции поймать Москву?

– Попробую.

Я набросил на дерево антенну и, включив приемник, поймал широковещательную станцию «Коминтерн».

– «… бомбили Киев и Минск!» – услышал я и отдал наушники офицеру, нетерпеливо тянувшему к ним руки.

Офицер дослушал сводку до конца и сказал:

– Да, братцы, война!..

Скоро весь лагерь уже знал, что на нас напали немцы. Сегодня, глядя на фильмы о начале войны, я вижу: узнают о нападении немцев – и сразу горькие слезы. В жизни было не так.

И на гражданке, и в армии – никакого уныния. У всех приподнятое настроение, все были возбуждены, всем хотелось скорее наказать немцев за вероломство, все были уверены, что от немцев «через две недели ничего не останется».

В этот день мы никуда не пошли, очевидно, ждали распоряжения сверху. В полдень наш расчет вызвали в штаб дивизии, показали на карте небольшую поляну и велели на ней развернуть пост ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи). На карте к поляне вела дорога. Найдя эту дорогу на местности, мы скоро дошли до поляны и, отойдя от дороги на открытое место, развернули рацию. Нас было трое: Гриша Самко, Мухамбеджан Бекшинов (просто Мух) и я. Степу Карнауха оставили на полковой рации для более надежной связи с нами.

Пост ВНОС

Договорившись о времени дежурств, мы трое лежали на траве и смотрели в небо. По небу плыли белые облака, светило солнце. Не верилось, что где-то пылают пожары, рвутся снаряды и гибнут люди.

Дорога была пустынной. Лишь к вечеру на ней показалась одинокая бричка.

Остановив лошадь, кучер, молодой паренек с пышным белесым чубом, направился к нам.

– Хлопцы, – спросил он, подходя, – а то правда, шо кажуть война?

– Правда.

– А шо вы слухаете?

– Это военная тайна. Но от тебя не скрою. – Мух перешел на таинственный шепот. – Как увидим немцев, сообщим в штаб.

Паренек постоял немного и, повернувшись, пошел к своей подводе.

– А ведь война имеет свои преимущества! – продолжал балагурить Мух. – По крайней мере можно вдоволь поспать!

Он развалился на траве, блаженно закрыв глаза.

Первое ранение

Первая военная ночь прошла спокойно. Я дежурил на рации. Утром, когда уже начинало сереть, я передал дежурство Грише Самко, а сам улегся на траву. Не спалось.

– Григорий! Смотри! – сказал Самко.

Я открыл глаза. На небе чернели тучи, и только край неба стал розоветь.

– Смотри на дорогу! – уточнил Мух. Он тоже проснулся.

От дороги к нам бежали знакомый паренек и женщина.

– На наш лес прыгнули парашютисты… Сообщите куда следует! – сказала женщина, отдышавшись.

– Сколько?

– Сторож казав пять або шесть, – отвечал паренек, – воны уже побигли до лису.

– Кто побиг?

– Сторож и милиционер.

– У сторожа двустволка, у милиционера наган! – торопясь, дополнила паренька женщина.

Гриша Самко уже вызывал штаб дивизии. Я и Бекшинов, схватив винтовки, побежали вместе с пареньком и женщиной к бричке, сели в нее и покатили ловить диверсантов. Честно говоря, я не знаю, что больше меня волновало: высадка диверсантов или тщеславная возможность поймать шпионов. До войны каждый третий герой наших фильмов задерживал шпиона. Даже в таких неординарных фильмах, как «Партбилет», «Комсомольск», «Светлый путь», «Девушка с характером», герои и героини успешно ловили шпионов. Теперь нам представилась возможность поймать настоящих шпионов. Это была большая удача!

Проехали через большое село и остановились на опушке леса. Сразу же нас окружила толпа колхозников, и все, перебивая друг друга, стали говорить, что слышали в лесу выстрелы. Не теряя времени, мы с Бекшиновым побежали в лес. Сперва бежали рядом, пока не устали. Никого не обнаружив, остановились, чтобы отдышаться. Потом решили отойти друг от друга на сто-двести шагов и таким образом «прочесывать лес». А если что – звать друг друга на помощь. Мы долго блуждали по лесу, но ни диверсантов, ни даже следов перестрелки не обнаружили. Вокруг было тихо и жутковато. За каждым кустом мог притаиться враг. Охотничий пыл в нас поубавился. Мне стало скучно, и я начал подумывать о возвращении в лагерь.

Диверсант

Вдруг в нескольких шагах от себя за стволом дерева я увидел человека. От неожиданности я вздрогнул и выбросил вперед штык винтовки.

– Кто такой?

Вместо ответа человек приложил к губам палец и опасливо оглянулся в глубь леса. Он был небрит, одежда наша, колхозная, на правой ноге кровь. «Сторож», – подумал я и, устыдившись своего испуга, опустил винтовку и подошел к раненому.

– Я тутошный, с колгоспу, – сказал он шепотом по-украински и, указав на свою окровавленную ногу, добавил: – Нэ можу дойты до дому.

Я наклонился, чтобы посмотреть, что у него с ногой. Сильный удар в голову свалил меня с ног. А он навалился на меня и стал душить. Я был неслабый мальчишка и отчаянно боролся: отрывал руки от горла, бил его по лицу, пробовал кричать, но почему-то быстро слабел. А он железной хваткой вцепился мне в горло. Оторвать его руки не хватало сил. Я задыхался, в глазах темнело. И вдруг выстрел. «Все! – промелькнуло в моем мозгу. – Он меня пристрелил!» Но нет. Руки его ослабели, и он повалился на бок. Я жадно хватал воздух, не понимая, что произошло. Потом я увидел лицо Бекшинова, он что-то говорил. Я не понимал, хотя слышал его. Он пытался поднять меня на ноги – ноги не слушались. Меня рвало. Мимо нас в глубь леса бежали красноармейцы. Оказалось, что Бекшинов услышал шум возни, прибежал и, приставив ствол винтовки к диверсанту, выстрелил.

Медсанбат. Прощание

В дивизионном медсанбате мне на левую руку наложили щитки: была переломана малая лучевая кость, голова гудела от удара. «Сотрясение», – сказал доктор. Перевязали ушибленную голову, обработали исцарапанное ногтями горло. В палатку ворвались мои друзья. Дивизия строилась на марш, и они прибежали проститься. Мы обнялись на прощание. Мухамбеджан был растроган и смущен. Дивизия построилась и ушла. Ушла навсегда…

А меня посадили в кабину грузовика и отправили в тыл. В Золотоноше, в нормальной больнице, на руку вместо временных щитков наложили гипс. Голова болела и гудела, левое ухо не слышало.

– Барабанная перепонка цела, – сказал доктор. – Видимо, травмирован нерв.

Первым «фирменным» эшелоном с красными крестами на зеленых вагонах меня отправили в Харьков.

В госпитале

Харьков

Весь перрон был заполнен людьми в праздничных одеждах. Много цветов. Играл духовой оркестр. Каждый звук отзывался в моей голове болью. Мы были первыми ранеными, прибывшими с фронта.

Потом уже, когда война стала бытом, раненых никто не встречал. Только редкие прохожие с грустью смотрели нам вслед.

А сейчас все напоминало праздник. Меня два санитара бережно поддерживали с двух сторон, хотя я мог обойтись и без них. Гордые своей миссией, они вели меня через праздничную толпу. Кто-то положил мне на гипс кулек с конфетами, кто-то – букетик цветов, кто-то – чекушку водки. Бдительные санитары убрали ее.

В этой праздничной кутерьме я чувствовал себя не в своей тарелке. Все другие были ранены в бою, а я – в глупой драке. От всей этой праздничной обстановки, от гремящего оркестра, от приветственных улыбок меня чуть подташнивало, болела и кружилась голова. Только оказавшись в больнице на койке, я мог, наконец, отдохнуть. Я предпочитал не говорить об обстоятельствах своего ранения. От своих однопалатников раненых я узнал о трагедии нашей армии в первые недели войны: о внезапности (для армии) нападения немцев, о неразберихе и панике, о бессмысленном героизме и гибели наших дивизий и о том, как окруженные наши армии сдавались немцам. Я понял, что Бекшинов не только спас мне жизнь, но и избавил меня от бессмысленной смерти в хаосе первых боев и унизительной гибели во вражеском плену.

На притяжении многих лет я упорно искал Мухамбеджана, моего закадычного друга и спасителя. Но куда я ни обращался – ответа не получал. В одном из боев мы освободили из плена 17 казахов. Я спрашивал у каждого из них, не знают ли они Мухамбеджана Бекшинова. Нет, они его не знали.

Когда стали выходить на экран мои фильмы, многие мои однополчане, знакомые и незнакомые, нашли меня. От этой дивизии не отозвался никто. Только уже в девяностых годах я получил письмо от сестры Гриши Самко. Она писала, что Гриша погиб спустя полтора года. Где и как – неизвестно. Гриша был самый старший из нас и самый мудрый, но не той мудростью, которая кичится собой, а скромной хохлацкой насмешливой мудростью. Обычно он молча слушал наши разговоры, но если уж скажет – все становится понятно и смешно. Мы его все любили.

Степу Карнауха мы любили за артистизм. У него был прекрасный голос. Он пел украинские песни, да так задушевно и красиво, что они брали за самое сердце. Иногда мы пели с ним в два голоса. А Муха любили за веселый нрав и уважали за уникальные способности радиста. В казарме наши койки стояли рядом, и мы вместе ходили на свидания с девушками из металлургического техникума.

И каждый раз, встречаясь с казахами, я испытываю волнение. Они – живое напоминание о моем друге. Его я забыть не могу.