Текст книги "Тропою испытаний. Смерть меня подождет"

Наступила полночь. Лагерь уснул. Стих и ветер. Спокойная луна осветила палатку. Я не сплю. Стольких усилий мне стоило вырвать Трофима из преступного мира, вернуть к настоящей жизни! Зачем я отпустил его от себя? Он мог под влиянием гнетущего состояния где-то безрассудно рискнуть и погибнуть. Это с ним может случиться. Может… Нет, как бы ни была для него тяжела утрата Нины, он слишком любит жизнь, чтобы намеренно погибнуть. Предо мною возникали заснеженные горы, пики, провалы, пурга и замерзающие люди… Нет, не уснуть. Скорее бы утро…

Лагерь проснулся рано. На душе тяжесть от сознания, что ты не можешь мгновенно перенестись к Алгычанскому пику. Люди мрачные. Небо затянуто серым войлоком облаков. Ветер доносит с противоположного берега озера надсадный вой голодного волка. Неужели наши погибли на Алгычане? Как неудачно начинается этот год!..

Утром за нами прилетела машина. Снова загружаем в самолет свои вещи, насильно вталкиваем недоумевающих собак. Я передаю своим проводникам Улукиткану и Николаю Лиханову распоряжение идти с оленями на базу партии к устью Шевли и там ждать дальнейших указаний. Жаль, что не пришлось повидаться с ними. Прощаемся с Михаилом Закусиным и его спутниками. Сюда, на Лилимун, мы не вернемся.

В штабе пришлось задержаться. Нужно было все до мелочи предусмотреть, отобрать горнопоисковое снаряжение, а главное – выслушать советы врачей, что делать в том случае, если мы найдем своих товарищей обмороженными, истощенными голодом или изувеченными при какой-то катастрофе. Сборы отняли у нас полдня.

Алгычанский пик, который занимал теперь все наши мысли, расположен в центральной части Джугджура, близ Охотского моря. В описании геодезиста Е. Васюткина, побывавшего у этой части хребта на год раньше нашего, сказано: «…пик не является господствующей вершиной, но он очень скалистый и труднодоступный. Его окружают глубокие цирки, кручи и пропасти. Нам удалось подняться на пик только с западной стороны. Этот путь идет по единственной лощине, очень крутой, и требует при подъеме большой осторожности. В других местах не подняться. Лес для постройки пирамиды на вершине Алгычана можно вынести только в марте, когда лощина забита снегом».

После полудня двадцать седьмого марта мы уже летели над Охотским морем, вернее – над разрозненными полями льдов. Под нами изредка проплывали скалистые островки да иногда слева обозначался мрачный контур материка. Открытое же море виднелось строгой чертой справа, далеко за льдами.

– Машина на подходе, – неожиданно предупредил нас командир.

Самолет, словно гигантская птица, ворвался в бухту и, пробежав по льду, остановился. Мы стали выгружаться. Слева по широкому распадку и по склонам сопок раскинулся поселок. На берегу расположились склады, судоремонтные мастерские и здания рыбозаводов. За поселком виднелись горы. Вклиниваясь далеко в море, они образуют бухту и защищают ее от штормов и стужи.

К Алгычанскому пику нам предстояло добираться на оленях. Здесь мы впервые. И прежде чем тронуться в этот незнакомый путь, необходимо было собрать сведения о местности, которую придется пересечь, добираясь до лагеря Королева.

Вечером я зашел к председателю райисполкома. Меня встретил высокий мужчина с крупными чертами лица и проницательным взглядом. Встретил тепло и радушно.

– Мы всегда рады новому человеку, не часто нас балуют гости, – сказал он, убирая со стола бумаги. – Я получил телеграмму, подписанную Плоткиным, о затерявшихся людях и с просьбой выделить проводников для вас. Раздевайтесь, садитесь сюда вот, поближе к печке, и рассказывайте, что случилось. Только прошу поподробнее.

Я изложил ему все, что было мне известно о подразделении Королева и о планах поисков.

– Зимою в глубину Джугджурского хребта местные жители почти не ходят. Это ведь мертвые горы: камень да мхи, кажется, больше ничто там не растет, – говорил председатель, изредка поглядывая на стену, где висела карта побережья. – Но я, признаться, не верю, чтобы там могли заблудиться геодезисты, да еще опытные таежники… Случай, конечно, загадочный. Нет ли тут чего-нибудь другого? Не сорвались ли они со скалы? И нехорошо, что все это случилось именно на Джугджуре, далеко от населенных пунктов и в зимнее время.

– Где бы человек ни потерялся, в горах или в тайге, одинаково плохо, – заметил я.

– Но хуже на Джугджуре, – перебил меня председатель. – Недоброй славой пользуется он у наших эвенков, неохотно посещают они эти горы, тем более зимой. Впрочем, пусть это вас не смущает. Страшного ничего нет. Поедете, сами увидите. Мы выделили надежных проводников, хороших оленей. Надо торопиться. Кто знает, какое несчастье постигло людей…

– Вы уж договаривайте до конца. Почему о Джугджуре сложилась плохая слава?

– Джугджур – это горный район неукротимых ветров.

– Кажется, все тут у вас подвластно неукротимым силам стихии?

– Да, ветру, – уточнил председатель. – Здесь ведь длительные пурги часто бывают. Ветер – это наше несчастье. Суровый облик побережья создан главным образом им, ветром. То он приносит сюда слишком много влаги, тумана, то продолжительный холод.

– А море со своими штормами, бурями, подводными скалами разве меньше причиняет неприятностей?

Председатель громко рассмеялся и, заметив мое смущение, предложил папироску. Мы закурили.

– Извините, но я должен разочаровать вас. Нелестное мнение о нашем море сложилось еще во времена первых мореплавателей. Для парусных судов, на которых они предпринимали свои рискованные путешествия, море действительно было опасным. Оно приносило им много бедствий. Но ведь это было давно. Теперь на смену неуклюжим судам со сложным парусным управлением пришли пароходы, катера с мощными двигателями, и, хотя море по-прежнему шалит, моряки давно уже перестали называть его неукротимым. Человек ведь ко всему быстро привыкает, сживается, приспосабливается. Да и не в этом дело. Главное – что дает море человеку? Ради чего он пришел сюда? Море – наше богатство, его сокровища неисчислимы. Вы только подумайте, сколько тут работы для человека, любящего природу! Мы еще мало изучали морские пастбища рыб, жизнь нерпы, птиц, вообще мало знаем морскую флору, фауну. Пользуемся пока что только скупыми подачками моря. А оно ждет смелых разведчиков. И не из глубины материка нам, северянам, нужно ожидать изобилия. Надо добывать его из недр нашего моря и посылать туда, на материк…

Мы расстались в полночь.

Я возвращался берегом, огибая бухту, щедро политую лунным светом. Было тихо, пустынно, и только струйка дыма, словно живой ручеек, просачивалась от палатки в глубину мутного неба. Вот она, северная ночь! Торосы, изуродованные стужей береговые лиственницы, скальные выступы – словом, все, что видит глаз, не имеет строгих линий, твердых очертаний, все мерцает в бледном сиянии, переливается, как бы живет в этой холодной ночи…

Для сна оставалось немного времени.

Море дышало предутренним холодом. Румянился восток, и береговые скалы медленно выползали из темноты уже поредевшей ночи. В палатке на раскаленной печке булькал чайник. Пахло распаренным мясом.

– Люди есть? – послышался внезапно громкий голос, и в палатку заглянуло скуластое лицо. – Мы, проводники, приехали за вами. Куда кочевать будем? – спросил молодой эвенк, просовываясь внутрь. Следом за ним влез и второй проводник.

– Садитесь. Сейчас завтрак будет готов, за чаем и поговорим, – ответил Василий Николаевич Мищенко. – Звать-то вас как?

– Меня Николай, а его Афанасий. Мы из колхоза «Рассвет», – бойко ответил молодой эвенк.

Афанасий утвердительно кивнул и стал стягивать с себя старенькую дошку. Затем сбил рукавицами снег с унтов и, подойдя к печке, протянул к ней ладони со скрюченными пальцами. Ему было лет пятьдесят пять. Николай же продолжал стоять у входа. Лихо сбив на затылок пыжиковую ушанку, он с любопытством осматривал внутренность палатки.

– Какое место кочевать будем? – снова спросил он.

– Поедем через Джугджурский перевал, а там видно будет, – ответил я.

– Хо… Джугджур?! – вдруг воскликнул Афанасий. Это прозвучало в его устах как нечто грозное. – На лешего гнать это время оленей через перевал?

И Афанасий, повернувшись к Николаю, перебросился с ним несколькими словами на родном языке. Наш маршрут явно встревожил проводников.

– Что вас пугает? – спросил я.

– Ничего, переедем, только обязательно торопиться надо, пока небо не замутило, – ответил уже спокойно Афанасий.

Позавтракав, мы свернули лагерь.

От Аянской бухты наш путь шел на запад, к Джугджурскому хребту. Нас провожало холодное солнце, только что поднявшееся над морской синевой.

По заснеженной дороге дружно бежали оленьи упряжки. На передней паре сидел Афанасий. Он нет-нет да и подстегнет поводным ремнем праворучного быка. Упряжка рванется вперед и взбудоражит обоз, но через минуту олени сбавляют ход и снова бегут спокойно размашистой рысью.

Скоро дорога потянулась в гору. Я шел впереди обоза и чем выше поднимался, тем шире разворачивалась предо мною береговая панорама. Прибрежные склоны гор подвержены влиянию холодных ветров и одеты бедно. Природе не удалось создать здесь пышного наряда и красивого пейзажа. Деревья – горбатые и полузасохшие кусты – лежат, прижавшись к земле, а мох растет только под защитой камней. Но растительность не вызывает сожаления. Наоборот, чувство восторга охватывает человека при знакомстве с нею. Радуешься упорству, с каким эти деревья и мхи защищают свою жизнь. Ни ветер, ни стужа не в силах убить их. Лиственницы, березки, стланики, ольхи не только живут, но и упорно стремятся отвоевать себе еще более крутые места у самой кромки моря.

К часу дня мы добрались до последнего привала Прибрежного хребта. Впереди видно Алдоминское ущелье, а дальше показались заснеженные горы. То был Джугджур. Высоко в небо поднимаются скалистые вершины. Широкой полосой тянутся на север его многочисленные отроги. Именно там, в глуши скал и нагромождений, быть может, боролась за жизнь горсточка смелых и дорогих нам людей. Чем ближе мы подбирались к хребту, тем настойчивее овладевала мною тревога. «Неужели погибли?» – думал я, всматриваясь в неприветливый облик гор.

Дальше путь шел по реке Алдоме, берущей свое начало в центральной части Джугджурского хребта. Прибрежные горы прикрывают долины от холодных и губительных морских ветров, и деревья здесь нормально растут. Огромные лиственницы, достигающие тридцатипятиметровой высоты, толстенные ели, березы, тополя украшают долину. Они жмутся к реке и растут только на пологих склонах, защищенных от ветра. Сам же Джугджурский хребет голый. На нем ни кустика, ни деревца. На сотни километров лишь безжизненные курумы[55]55
   Курумы – каменные потоки, стекающие с вершин гор.


[Закрыть]. Мне никогда не приходилось видеть более печальный пейзаж. Ни суровое побережье Ледовитого океана, ни тундра, ни море не оставляли во мне такого впечатления безнадежности и уныния, как Джугджурский хребет. Хотелось скорее пройти, не видеть его. «Не потому ли у местных эвенков живет недобрая молва про Джугджур?» – размышлял я, вспоминая разговор в райисполкоме.

Дорога, по которой мы ехали, местами терялась в кривунах реки, но Афанасий с удивительной точностью помнил все свороты, объезды. Мы ехали наверняка.

Над нами все выше поднимались туполобые горные вершины, отбеленные убежавшим к горизонту солнцем. Долина постепенно сужалась и у высоких гор раздваивалась глубокими ущельями. Караван свернул влево. День кончился. Все чаще доносился окрик Афанасия, подбадривающего уставших оленей.

Уже стемнело, когда упряжки с ходу выскочили на высокий берег реки и остановились на поляне. Здесь предполагалась ночевка. До перевала было недалеко, а до Алгычанского пика – день езды. Мы сразу принялись за устройство лагеря.

На поляне всюду виднелись следы старинных таборов и множество пней от срубленных деревьев. Видимо, с давних времен эвенки пользуются этим единственным перевалом через Джугджур, доступным для нарт.

Проводников что-то беспокоило. Отпустив оленей, они с тревогой посматривали на чистое, будто вымерзшее насквозь, небо и о чем-то совещались. Затем они наготовили бересты, сушника, дров, все сложили рядом с палаткой, как нужно для костра, но не разожгли.

– Для чего это вам? – спросил я Афанасия.

– Хо… Джугджур – дорога лешего, худой. Может, завтра назад придем, костер зажигать сразу будем. Эвенки постоянно так делают.

– Что ты, что ты! Назад не вернемся – пешком, но уйдем дальше, – вмешался в разговор Василий Николаевич.

Афанасий бросил на него спокойный взгляд.

– Люди глаза большой, а что завтра будет, не видит, – отвечал он эвенкийской поговоркой.

За скалой давно погасла заря. Темно-синим лоскутом растянулось над лагерем звездное небо. Уже давно ночь. Мы не спим. Олени бесшумно бродят по склону горы, откапывают из-под снега ягель.

– Завтра надо непременно добраться до палатки, – проговорил Василий Николаевич, выбрасывая ложкой из котла пену мясного навара.

– Славно было бы застать их у себя, только не верится, чтобы Трофим заблудился. Это ведь горы, тут поднимись на любую вершину – и все как на ладони.

Зимою на вершинах Джугджурского хребта, в цирках, по склонам и даже на дне узких ущелий не собрать и беремя дров, чтобы отогреться, а если у заблудившегося человека не хватит сил добраться до своей палатки или спуститься в долину к лесу, он погибнет.

Перед сном я вышел из палатки. Все молчало. Дремали скалы, посеребренные инеем. На темном фоне неба виднелись черные силуэты пиков. Мириады звезд горели над ними причудливыми огоньками. Как легко дышалось в эту морозную ночь! Хотелось верить, что где-то недалеко, в непробудном молчании гор, борются за свою жизнь наши товарищи.

Еще не рассвело, а мы уже стали пробираться к перевалу. На небе ни облачка. Утро этого столь памятного всем нам дня было такое, что лучшего, кажется, и не придумаешь: заметно потеплело, воздух перестал быть колючим, снег припотел. Нарты шли легче, с протяжным пением, как при оттепели.

– Нарта поет – пурга будет, – заметил Афанасий. – Это верная примета. Надо хорошо ходи, успеть за перевал. – И в быстрых глазах проводника вспыхнула тревога. Он стал торопить оленей.

Извилистое ущелье, по которому караван поднимался к перевалу, глубоко врезается в хребет. Оленям приходится то обходить глыбы скал, то взбираться на верх каменистых террас. Рвутся упряжные ремни, нарты скатываются вниз, ломаясь. Немало времени потратили мы, чтобы привести в порядок обоз. Продвигались медленно, а конца подъему не было видно.

– Скоро будет перевал? – спросил я у Афанасия, когда мы выбрались с ним на борт глубокой промоины.

Он взглянул на хребет.

– Хо… Однако, дальше не пойдем, Джугджур гневается… – сказал он, показывая на вершину, над которой вилась длинная струйка снежной пыли. Она то вспыхивала, то гасла и исчезала.

– Это же ветер, ничего страшного нет, – попытался я успокоить Афанасия.

Он ничего не ответил. Нас догнали остальные. Проводники о чем-то стали совещаться.

– Худо будет, надо скорее назад ходить, – решительно заявил Николай.

– Да вы с ума сошли, ей-богу! Ведь рукой подать до перевала. Чего испугались? – запротестовал Василий Николаевич.

– Видишь, пурга будет, говорю, назад нужно идти. Джугджур не пропустит, пропасть можем, – раздраженно настаивал Николай.

– Выдумали какую-то пургу… Посмотри на небо – и облачка нет! – удивился радист Геннадий.

Но пока мы убеждали друг друга, снежная пыль на вершине хребта исчезла. Вокруг, как утром, стало спокойно, и солнце щедро обливало нас потоками яркого света. Решили идти на перевал.

С Охотского моря налетел незлой, холодный ветер. Прогудел и смолк в расщелинах, оставив позади себя качающийся стланик. Снова спокойно. Собаки беззаботно бежали впереди. Но каюрам что-то не нравилось. Они торопились, подбадривая криком уставших животных.

Дальше дорога была еще тяжелее. Зажатое скалами ущелье становилось все уже, все чаще путь преграждался обнаженными россыпями и рубцами твердых надувов. Необъяснимым чутьем, присущим только жителям гор, наши проводники угадывали проход между обломками скал. Олени выбивались из сил, люди помогали им преодолевать препятствия.

Но вот впереди показалась узкая щель, разделившая хребет на две части. Это был перевал. До него оставалось всего лишь полтора километра крутого подъема. Взбираться пришлось по дну ручья. На гладком льду олени падали, раздирали до крови ноги, путались в упряжных ремнях и все чаще и чаще ложились, отказываясь идти. За час мы кое-как поднялись на полкилометра. Дальше путь перерезали небольшие водопады, замерзшие буграми. Олени не пошли. Пришлось взяться за топоры, чтобы вырубить во льду дорогу.

Наконец нам удалось взобраться под перевал. Сотня метров подъема, и мы будем на перешейке. Ветер налетел шквалом, резанул по спине. Небо вдруг помутнело. Мгла окутала отроги. Мы остановились. Собаки уже не отходили от нас.

Мимо пронесся вихрь, бросая в лицо заледеневшие крупинки снега. Сразу закурились вершины гор, и от них понеслись в голубое пространство волны белесоватой пыли.

– Не послушались, видишь, пурга!.. – крикнул Афанасий, бросаясь с Николаем к оленям.

Из глубины долины надвигалась мутная завеса. По ущелью метался густой колючий ветер, то и дело меняя направление. Ожили безмолвные скалы, завыли щели, снизу хлестнуло холодом. Ветер продолжал кружиться над нами, вздымал столбы снежной пыли. Природа будто нарочно поджидала, когда мы окажемся под перевалом, чтобы обрушиться на нас со всей своей яростью.

Что делать? Как быть с нашими товарищами? Неужели им не суждено дождаться нас? А погода все больше и больше свирепела. В белой мгле растворились скалы, отроги и перевал. Холод сковывал дыхание, заползал под одежду и окатывал вспотевшее тело. Сопротивляться не было сил, и мы без сговора бросились вниз, вслед за проводниками.

Афанасий и Николай нервничали, развязывая упряжные ремни, и отпускали на свободу оленей. Геннадий чертыхался, проклиная Джугджур. Только теперь мы поняли, какой опасности подвергали себя, не послушавшись Афанасия. Ветер срывал с гор затвердевший снег, нес неведомо куда песок, мелкую гальку. Он сеял смерть и ужас. Разве только ураган в пустыне может поспорить с этой пургой!

Вокруг потемнело. Где-то справа от нас с грохотом сползал обвал. Ущелье мучительно стонало. Все исчезло с глаз, и только под ногами истоптанный клочок бугристого снега.

Захватив с собою две парты с палаткой, печью, постелями, продуктами, мы бросаемся вниз, навстречу ветру. Глаза засыпает песок, лицо до крови секут колючие комочки снега. Под нами скалистые террасы, глыбы упавших скал, скользкие надувы. Мы ползем, катимся, проваливаемся в щели и непрерывно окликаем друг друга, чтобы не затеряться.

– Гооп… гооп… – доносится сверху тревожный голос Василия Николаевича, отставшего с оленями и нартой. Я останавливаюсь. Но задерживаться нельзя ни на минуту: холод пронизывает насквозь, глаза слипаются, дышать становится все труднее.

Возвращаюсь к Василию Николаевичу, кричу, но предательский ветер глушит голос. Проводники где-то уже внизу. Следом за мною нехотя плетется Кучум. Собака, вероятно, инстинктивно чувствует, что я не туда иду, что только в густом лесу, возле костра, можно спастись в такую непогодь. Ее морда от влажного дыхания покрылась густым инеем. Она часто приседает, визжит, как бы пытаясь остановить меня. Иногда отстает и жалобно воет. Но слепая преданность заставляет ее снова и снова идти за мною.

Продолжаю подниматься выше. И мне вдруг стало страшно от мысли, что я потерял своих, что в такую пургу мне не найти их и что трудно спастись одному без топора, если даже и доберусь до леса. Нужно возвращаться, тут пропадешь. А если Василий Николаевич где-то отстал и ждет помощи? Что будет тогда с ним? И, не раздумывая больше, я стал подниматься выше.

– У-юю!.. У-юю!.. – кричу я, задерживаясь на снежном бугре.

Кучум вдруг бросается вперед, взбирается на террасу и скрывается меж огромных камней. Я еле поспеваю за ним. Слух ловит приглушенный бураном отчаянный крик.

Василий Николаевич вместе с оленями и нартами провалился в щель. Сам выкарабкался наверх, а оленей и груз вытащить не смог.

– Братко, замерзаю, не могу согреться, – хрипло шепчет он, и я вижу, как трясется его тело, слышу, как стучат зубы.

Следом за мной на крик поднялся и Геннадий. Прежде всего мы отогреваем Василия. Растираем рукавицами ему лицо, руки, сбиваем его с ног, катаем по затвердевшему снегу, поднимаем, снова валим на снег. Вместе с ним согреваемся и сами. С трудом вытаскиваем оленей, нарты. А пурга кружится над нами, воет голодным бесом, и, как бы в доказательство ее могущества, затяжно грохочет обвал. Вот когда мы со всей силой почувствовали, что стоим рядом со смертельной опасностью и что малейший промах будет для нас роковым.

– Не отставать! – крикнул я, бросаясь вниз.

Порывы холодного ветра обжигали лицо. Огромными скачками мы неслись вниз по склону, не замечая ни надувов, ни рытвин, ни провалов. Нарты переворачивались, животные путались в упряжных ремнях, но, почуяв беду, не отставали. Снежная пыль, густая, липкая, набивалась в нос и уже не таяла. И казалось, точно стая дьяволов преследовала нас со свистом, воем и пальбою.

Через час мы уже были далеко внизу, но до становища оставалось километра три. Стало еще холоднее. Дорогу перемело. Идем наобум, придерживаясь склона. За мутной завесой бурана ничего не видно, только изредка попадаются каменистые овраги да сиротки-лиственницы, на несчастье свое поселившиеся в этом холодном и мрачном ущелье. Под снегом оказалась предательская поросль стланика. Олени стали проваливаться вместе с нартами, участились задержки. Животные заметно слабеют. Мы не можем отогреться, холод, словно коршун, овладевает добычей, все глубже и глубже запускает когти. Он проникает во все поры тела, леденит кровь. Скорее бы добраться до поляны, где нас ждет костер! Бойка и Кучум поминутно падают в снег и зубами выгрызают лед, приставший к подошвам лап.

А идти все труднее, стужа сковывает челюсти, ноздри. Силы слабеют. Движение уже не согревает тело. Пальцы на ногах охвачены болью. Всюду холод и только холод!

Передвигаемся молча. Заледеневшие ресницы мешают смотреть. Вначале я оттирал щеки рукавицей, но теперь лицо уже не стало ощущать холода. Гаснет свет, скоро ночь, сопротивляться буре нет сил. Все меньше остается надежды добраться до поляны.

Идущий впереди проводник сворачивает вправо и косогором ведет отступающий караван к скалам. Он хотел спрямить путь до нашей стоянки, но мы попали на стланики, занесенные снегом. Через каждые двадцать – тридцать метров люди, олени и нарты проваливаются. Мы купаемся в снегу. Я чувствую, как тает за воротником снег и вода, просачиваясь, медленно расползается по телу, отбирая остатки драгоценного тепла. Хочу затянуть потуже шарф на шее, но пальцы одеревенели, не шевелятся. Почему-то прекратились боли в ногах, будто ступни примерзли к стелькам унтов, а кровь отступает в глубину тела. Всего трясет как в лихорадке. Какие-то неясные обрывки мыслей тяжело шевелятся в голове. Пурга, кажется, уже готовится совершить свое страшное дело.

– Остановитесь, отстал Геннадий! – кричит где-то позади Василий Николаевич Мищенко.

Остановились. Мокрая одежда заледенела коробом и уже не предохраняет от холода. Хочется привалиться к сугробу, но внутренний голос предупреждает: это смерть!

– У-люю!.. У-люю!.. – хрипло опять кричит Мищенко, и из мутных сумерек показывается Геннадий. Он шатается, с трудом передвигает ноги, ветер силится свалить его в снег. Мы бросаемся к нему, тормошим, трясем.

– Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться, – советует Афанасий, закутывая свое худое, промерзшее насквозь тело в старенькую дошку и выбивая челюстями дробь.

Наконец-то нам удается выбраться к скалам. Тут оказался снег тверже и идти стало легче. Мы немного повеселели. Все кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги не сгибаются в суставах, и мы беспомощны, как тюлени на суше.

К ночи пурга усилилась, стало еще холоднее. Нас встречает гулом старая тайга, разлохмаченная бурей. Никакой надежды отогреться. Тело прошивает колючая стужа. Состояние безразличия все сильнее овладевает нами. Нарты цепляются за деревья, упряжные ремни рвутся, но ни у кого нет сил связывать их. Кое-как дотащились до поляны.

Густая тьма сковала ущелье. Уныло гудит тайга; как знамение чего-то недоброго, беспрерывно слышится треск падающих деревьев. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернет нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно закоченели, не шевелятся и не смогут зажечь спичку? Все молчат, и от этого становится невыносимо тяжело.

Афанасий стиснутыми ладонями достает из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни затвердели, нож падает на снег… Я с трудом запускаю руку в карман, пытаясь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку, и не могу. Неужели конец? Нет, подожди, смерть! Не все кончено!

Василий Николаевич ногой очищает от снега сушник, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа ее зубами, чиркает по черной грани коробки. Вспыхнул огонь. Василий Николаевич сует его под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья – и все безуспешно.

– Проклятье!.. – цедит Мищенко сквозь обожженные губы и выпускает из рук коробок. Костра не предвиделось, и слово «проклятье» прозвучало смертным приговором.

Стужа становилась все более ощутимой. Выхода нет. Но и не сдаваться же! Я топчусь на месте, молочу руками по бедрам, тепло не возвращается, и не рассеивается тревога; холод растекается по телу неукротимой болью. Смутные мысли о близости смерти не отступают от меня…

Первым сдается Николай. Подойдя к нартам, он пытается, видимо, достать постель, но не может развязать веревку, топчется на месте, шепчет как помешанный невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить свое последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья холодного снега, сглаживает рубцы одежды. Еще минута – и его прикроет сугроб.

– Встань, Николай, пропадешь! – кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его.

Мы приходим на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги беспомощны, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по открытому и обмороженному лицу хлещет ветер.

– Бу-ми… Пропадаю… – шепчет он.

Общими усилиями поднимаем Николая, усаживаем на нарту. Никто не знает, что делать без огня. Афанасий, с трудом удерживая закоченевшими руками топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги он заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк носком топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замерзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия вскоре оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся.

– Хорошо, идите грейте руки, потом огонь сделаем! – кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.

Пурга усилилась. Частые раскаты обвалов потрясают стены ущелья. Афанасию удается зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушнику. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим пламенем дрова…

Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его прикосновения, если тело замерзло и кровь плохо пульсирует. Огонь жестоко наказывает тех, кто не умеет пользоваться им. Мы это знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки, держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть теплого воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться.

К костру на четвереньках подползает Николай и бессознательно лезет в огонь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились, зашевелились собранные в кулаки пальцы.

Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты, растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревет зверем, у него зашлись пальцы.

А костер, взбудораженный ветром, сыплет искры в темноту. Рядом лежит олень, скрюченный муками, с открытыми глазами. На их стеклянной поверхности торжествующе пляшет огненное пламя.

Только через час нам удается устроиться на привал: поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Собаки Бойка и Кучум, хотя и привыкли к холоду, на этот раз не выдержали и попросились на ночь к нам.

Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс в ознобленных местах, кисти рук пухнут, болит спина. Тепло все еще вызывает тупую боль. Лица у всех обмороженные. У Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что, заблудившись в этих горах, да еще без палатки, можно было спастись от такой беспощадной стужи. Неужели непогода надолго задержит нас под перевалом?

Как бы ты ни устал, в пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок, дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни.

В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает чайник, пахнет пригоревшим хлебом.

– Перевал был близко, да с той стороны ни один палка для костра нету, только камень, в пургу сразу пропадешь, – говорит Афанасий, наливая в чашку горячий чай.

– Пурга здесь часто бывает? – спрашиваю я.

– Хо… Когда человек сюда приходит, Джугджур шибко сердится. – Афанасий оставляет чай, калачом складывает босые ноги и достает кисет. Долго набивает трубку табаком.

– Старики так говорят: когда-то близко море люди не жили, и никто не знал про него. Пришел аргишем к горам охотник. Долго он ходил, искал перевал, но нигде не нашел проход, кругом скалы, камень, стланик. «Однако, это край земли, нечего тут делать, вернусь в тайгу», – думал он и стал вьючить оленей.

«Зачем, охотник, приходил сюда?» – вдруг слышит он голос.

«Хо… Ты кто такой, что спрашиваешь?»

«Я – Джугджур».

«Не понимаю, лучше скажи, что ты тут делаешь?»

«Море караулю, ветру дорогу перегораживаю».

«А я куту[56]56
   Куту – счастье.


[Закрыть] ищу – густую тайгу, зверя, рыбу. Но не знаю, где найду».