Текст книги "Осуждение и отчуждение"

Записки Марии Ранимовой

Он зашёл в квартиру.

Практически бесшумно закрыв за собой дверь, мужчина сбросил со своего плеча небольшой рюкзак. Осмотревши прихожую, он тихо, медленным шагом, не снимая обувь, прошёл чуть дальше по тёмному коридору и зашёл в одну из приоткрытых комнат. Это была спальня.

В воздухе витал тошнотворный смрад от таблеток. На полу были разбросаны женские вещи, покрытые тонким слоем пыли. Всю комнату освещало большое окно, выходившее на живую улицу Р—о проспекта. Не заправленная и холодная кровать стояла подле двери, рядом с которой сгорбился вошедший пятидесятилетний мужчина. Дойдя до окна, занавешенного белым, выцветшим тюлем, он приоткрыл его, дабы выветрить этот мерзкий запах, травящий спальню уже не первый день.

Мужчина постоял, без дела поглазев на всю комнатку. На его лицо выступили слёзы, которые он тотчас решил вытереть.

По улице прогуливался тёплый вечер. Палящее майское Солнце спряталось за верхушками унылых многоэтажных домов, из-за чего весь проспект был погружен в серые весенние тона. Под окном пели дрозды, где-то вдали звенели церковные колокола.

«Ох, ну зачем же так поступать? Почему я ничего не сделал? Ты же не заслужила этого».

Снова растерев солёные слёзы по щекам, мужчина взял с пола пыльные вещи, оттряхнул и аккуратно положил их на кровать. Проверив пустой шкаф, заглянув под белую постель, он убедился, что в этой комнате больше ничего не осталось, и потому решил её покинуть.

Он вновь оказался в коридоре и прошёл в ещё одну комнату. Это была кухня.

Немытая посуда, засохший, сгубленный цветок на подоконнике, брошенная еда, покрытая плесенью – всё это сразу же бросало в ужас. Однако даже не это так сильно приковало внимание мужчины.

На липком столе лежала небольшая стопка бумажек. Мужчина подошёл ближе и узнал знакомый почерк. Пододвинув к себе стул, он взял в руки всю лежавшую стопку. На первой бумажке, в левом верхнем углу, чёрной ручкой была написана дата:

«19 апреля, 2013 год»

Его сердце стало биться быстрее, руки начали дрожать, а глаза наполняться слезами. Мужчина прочитал первые строки, начерченные его близким человеком.

«Я… – всхлипнул он, убрав листы бумаги от своих глаз, – доченька моя, ты не заслужила этого… прости меня. Прости идиота. Да не только меня прости… прости нас. Всех нас. Прошу».

Тяжело вздыхая и печально размышляя, отец снова глянул на листок бумаги, положив оставшуюся стопку на стол.

Он начал читать.

«19 апреля, 2013 год.

За окном ночь. Луна.

Я в очередной раз лежу на кровати и всё также пытаюсь заснуть. Решила вырвать из тетради один лист, чтобы начеркать несколько строк. Буду писать для себя. Может, мне это поможет? Хотя бы себе выговориться смогу.

Вот уже вторая неделя моей бессонницы. Доктор назначил лекарства, говорил, что всё будет хорошо, но всё равно смотрел на меня неодобрительным и недоверчивым взглядом. Это чувствовалось. С каждым днём мне становится всё хуже. С каждым днём я начинаю всё больше ненавидеть себя за свой же поступок.

С работы я отпросилась на прошлой неделе. Сказала, что заболела. Но через несколько дней придётся уже идти, чтобы не уволили.

Мне так стыдно…

Каждый день я рыдаю и избегаю взглядов со своим же отражением. Каждый день я могу часами смотреть на одну и ту же голую стену. Порой мне кажется, что я перестаю дышать. Что я перестаю как-либо двигаться. Будто я этого никогда и не умела.

Ох уж эта ночь…

Всё пропало. Все пропали.

Я совсем одна. Никто даже не вспоминает обо мне. Было пару звонков в первые дни, когда я только исчезла с работы, и всё. Я не хочу никуда идти! Не вытерплю этого, не-вы-тер-плю!

Я не могу не рыдать. Как будто у меня уже привычка выработалась. Почему я так необдуманно всё сделала? Почему?

Мне некому рассказать, да и кто станет меня выслушивать?

Хотя, может, это и к лучшему, чтобы никто и не знал?

Может, время пройдёт и мне станет лучше? А если и другие будут об этом знать, то я никогда не высвобожусь из этого плена? Я даже себя не так сильно боюсь, как других.

Я до сих пор пью таблетки, но от них как будто с каждым днём пользы всё меньше и меньше.

Я не могу так больше жить. Убийца!»

Бросив ручку на пол, Ранимова небрежно положила листок и книгу, служившую ей для более удобного написания, на край постели. Некоторые буквы в записке были размыты слезами, а предложения из-за излишних эмоций казались бессвязными.

Девушка легла навзничь и уткнулась взглядом в потолок. Она бездумно смотрела в темень, вслушивалась в тишину, медленно начинавшую её угнетать и резать слух. Тут девушка снова стала всхлипывать. Руки той дрожали, а ноги будто парализовало. Она не могла встать, да и в принципе уже и не пыталась. Всё, о чём она думала не первый день, так это о своей же глупости. Девушка обняла тощими руками свою полуобнажённую талию и продолжила судорожно вздыхать.

Тут она в очередной раз закрывает глаза. Лежит так минут семь, заставляя себя заснуть, но потом вдруг резко открывает их, сквозь гнев находит над своим телом контроль да быстро сползает с тёплой постели. Сон к ней так и не пришёл.

Встав, она чуть ли не теряет равновесие. Голова начинает кружиться, в глазах разом темнеет. На полу валяются горы салфеток, платков и упаковок из-под лекарств. Комнату освещает холодный свет Луны, обводящий контуры лежащих предметов.

Девушка заходит в ванную комнату. Включив потолочную лампу, которая разом её ослепляет, она начинает умываться холодной водой. Через некоторое время, привыкнув к яркому свету, Ранимова, через нежелание и отвращение, решилась посмотреть в зеркало. Она глядела на своё отражение, но себя в нём не находила. Там был другой человек.

Бледное, как у статуи, лицо, растрёпанные, грязные волосы цвета пшеницы, виднеющиеся скулы, которые будто вот-вот и разорвут её кожу – эта ужасающая картина предстала пред взором девушки во всех красках. Но, помимо этого ужаса, страшнее были её глаза. Их будто и не было. Вместо них – фиолетовые синяки. Радужка имела чистый голубой цвет, которого раньше ярко никогда не было видно. От такого цвета, от этой бриллиантовой чистоты наворачивались слёзы. Веки были практически полностью опущены, хоть Ранимовой и казалось, что её глаза полностью открыты.

Девушка отвернулась от зеркала. От такого зрелища чуть было не вывернуло. Этой ночью она выглядела хуже прежнего. Хуже, чем вчера, а уж тем более – позавчера.

«Что же я с собой делаю? Дура! Дура!».

Ранимовой стало стыдно и страшно. Её волновало, как она через несколько дней с таким видом пойдёт на работу. Но ещё больше тревожило то, что ей придётся как-то отвечать, как-то оправдываться и, не краснея, врать, если, вдруг, кто-нибудь спросит об этом бледном лице и этих фиолетовых синяках.

Окутал стыд. Она раскраснелась перед зеркалом, её щёки от прилившейся крови начало покалывать. Девушка ещё раз умылась, думая, что холодная вода собьёт эту температуру, и вышла из ванной комнаты.

Снова очутившись в тусклом коридоре, Ранимова, немного поразмыслив, решила зайти на кухню. Когда дверь отворилась, весь коридор наполнился лунным светом. Пройдя по грязной холодной плитке, она окинула взглядом всю кухню. Прямо напротив двери стоял деревянный столик с липкой узорчатой скатертью. Рядом с ним было три стула. В раковине, в стопку, лежала невымытая посуда.

Девушка прошла к подоконнику. Головы коснулся белоснежный тюль, который она смахнула дрожащей рукой. Она подошла к орхидее. Ранимова нежно провела девичьим пальчиком по белому лепестку красивейшего растения. Грунт в прозрачном горшке был мокрым: девушка заботилась об этом цветке так, как никогда не заботилась о себе. Она протирала каждый листочек, осматривала каждый бутон, включала переливающуюся классическую музыку. По пришествии рассвета, когда сон только успевает покинуть её душу, девушка сразу переставляет цветок с подоконника на холодильник, куда не проникают прямые солнечные лучи, а после заката снова ставит на подоконник. Ранимова однажды заметила, что орхидея словно расцветает при безмолвном и дивном свете Луны. Свои белые лепестки, покрытые большими и мелкими фиолетовыми пятнами, она будто выпрямляла и тянула к звёздному безграничному полю. Никогда этот цветок ещё не выглядел таким прекрасным и загадочным в обычной непроглядной ночной мгле иль при тёплом дневном свете.

Ранимова поставила локти на подоконник и прижала к щекам ладони.

За окном безмолвствовал сонный городок. Окна многоэтажных зданий не горели ночными огнями, они спали, хотя среди них и были те единицы, которые в столь поздний час продолжали озарять, украшать мрачные строения. Девушка приоткрыла форточку. На кухню тотчас проникла мистическая ночная тишина. Эта завораживающая тишь заставляла дышать по-новому. Хотелось выйти на безлюдные улицы и идти, идти куда-нибудь вдаль, до наступления рассвета, ведь утром всё уже будет совсем по-другому.

Ранимова обратилась к орхидее:

– Эх, что со мной происходит?.. Причём сужу строго не других, а себя. Себя, за свой же поступок. Почему я так бездумно поступила? Неужели я заслужила всего этого? Но, хотя, кто ж знал, что так всё ужасно обернётся? Кто же знал, что я смогу на такое решиться? На такой грех… Я всю жизнь была слабой, слабой и нерешительной. А тут… – она замолкла, тяжело вздохнув и оторвав взгляд от сонного городского пейзажа, и вместо этого вонзив его в благоухающую орхидею, – зачем же я будущего ребёнка убила? Лучше бы вы́носила его и родила. На аборт вдруг решилась! По собственной воле! Ладно бы кто-то заставил, хотя, что я говорю?.. Думала, что не смогу прокормить его и воспитать сама… другие же воспитывают! – тут она медленно начала рвать на голове волосы, ядовито осуждая себя. – Я, я убила человека!.. Человек я после этого? А что другие скажут? Хотя смысл мне о других говорить, раз даже врач на меня вредно посматривает. Что ещё от них ожидать?.. Цветок ты мой любимый. Ты единственный меня успокаиваешь. Единственное ты моё золото. Только тебе я могу любовь свою отдать. Никому больше!.. Но раньше и не только тебе… нет! Нет! Не хочу вспоминать ничего и никого! Хватит…

Ранимова снова уставилась на ночной пейзаж.

– Цветочек, прости меня. Пожалуйста. – Шептала она орхидее, которой словно жалко стало эту девушку: краски лепестков будто чуть посерели да сникли. – Ладно, попытаюсь снова уснуть. Что-то меня в сон клонить начало. С чего бы это вдруг? Спокойной ночи.

Она напоследок ещё раз нежно провела пальчиком по листочкам орхидеи, и затем вышла из кухни, и прошла в спальню. Ранимова, идя к своей постели, наступила на несколько салфеток, разбросанных по полу. Девушка укуталась в одеяло, и в скором времени сон взял своё, хоть и через два дня бессонницы.

Громыхающая буря. Высокий обрыв. Она стояла на краю пропасти, на дне которой кричала толпа обезумевших людей. С этого места открывался устрашающий пейзаж грозового шторма: вдалеке бешено и грозно бегали по морю смерчи, один из которых уже был не так далеко от обрыва и навевал чувство отчаяния и ощущение предначертанности, неизбежности. Сердце колотилось, всё тело дрожало, глаза бегали. Она смотрела на огромнейшую толпу безумцев, что стояла внизу и подзывала её к себе. Тут девушка отшатнулась назад и пала на землю. Ноги подкашивались – обрыв был слишком высок. Девушка ощутила под руками мягкую траву. За её волосы цеплялись сорванные с деревьев бурным ветром листья. Она услыхала крики за своей спиной. Казалось, что они были обращены ей. Девушка обернулась и увидела вдалеке небольшую группу людей, которые говорили ей уходить от пропасти и бежать к ним. Тут она глянула вниз да затем снова назад. На дне человеческих силуэтов было примерно в десять раз больше. «Кто все они?». Она смогла узнать как в пропасти, так и на равнине, контуры родных лиц. Внезапно её взор пал на смерч, который за это короткое время успел очень близко подкрасться. «Одни мне говорят прыгать, а другие зовут к себе! Кто они? Надо ли мне выбирать к кому идти? Смерч унесёт, если я так и продолжу здесь стоять!». Только она делает шаг в сторону той небольшой группы, что стояла на равнине, как вдруг из пропасти в них градом полетели стрелы. Все пали, взвывая от боли, на колени, но вскоре всё же с большими усилиями встали. Внезапно девушка замечает, что вся её спина оказывается укрытой ядовитыми стрелами. Её бросает в жар и охватывает ужас. Но тут приходит мысль, и Мария Ранимова решает, куда ей ступать. Нет, она не кидается в обрыв и не бежит к добрым голосам, она не шагает даже навстречу к смерчу; вместо этого она устремляется бегом в густой лес, который всё это время располагался неподалёку от неё. Надвигающийся смерч чуть было не захватывает девушку, но когда он подходит к высоким и величественным деревьям, то тут же меняет своё направление. Девушка спотыкается в густых зарослях и падает. Сквозь непроглядные сплетения веток и листьев является свет. Внутри появляется чувство свободы и сладостного счастья.

Ранимова в холодном поту открывает глаза. Комнату заливают первые солнечные лучи.

Около нескольких минут Ранимова пыталась осознать, что тот ужасающий сон закончился и ушёл далеко в небытие.

«Что это было?! Кто все эти люди?! Где я была? Почему? Что за бред мне приснился?».

Она вяло встала с кровати, прошла на кухню и убрала с подоконника орхидею. Её никак не могла покинуть мысль об этом страшном сне. Ранимовой чудилось, будто видение продолжается, будто всё, что она видит сейчас – это ещё более страшное продолжение. Тем не менее, Мария никогда не верила каким-либо сновидением, плохим приметам, ибо те – обыкновенные абсурдные совпадения. Отец ей говорил, что приметы придумывают люди, которые привыкли винить других, освобождая благодаря этому себя от ответственности и мук совести.

Просидев полчаса за кухонным столом и недоев утренний завтрак из-за появившегося чувства тошноты, Ранимова умылась холодной водой и затем пошла в свою спальню, чтобы скрыть яркие синяки за толстым слоем макияжа. Каждый раз, смотря на себя в зеркало, вглядываясь в пугающие глаза, девушке становилось плохо: внутри словно всё сжималось и тлело. От этого отвратного зрелища наворачивались слёзы. А когда они оказывались на её щеках, сдерживать эмоции у неё уже не оставалось сил. Так было и будет всегда. Только стоило ей увидеть плачущего человека, и не важно: близкого или чужого – как она сама начинала плакать; она сама начинала грустить.

Настал первый рабочий день. Ранимова по будильнику, с неохотой и тревогой поднялась с постели. Полностью собравшись и подготовившись к тяжёлому дню, Мария напоследок, перед самим выходом, погладила расцветающую в красках орхидею, и только потом покинула своё страдальческое логово.

В подъезде стоял невыносимый смрад перегара и курева. На стенах были написаны матерные слова и, в резонанс этому, красивые, хоть и излишне сентиментальные, любовные стихи. Ранимова прошла вниз по бетонной лестнице, заметив на ступеньках тоненькую дорожку из капель засохшей крови, и вскоре вышла во двор.

Микрорайон процветал, пел и смеялся. Доносился рёв машин с Р—о проспекта. Улыбались прохожие, с некоторыми из которых Ранимова робко поздоровалась. Всё это заставляло натянуть на лицо счастливую улыбку. Однако стоило яркому Солнцу скрыться за проплывающими облаками, как всё резко переменилось. Деревья микрорайона посерели, птичьи серенады утихли, а людской смех начал пугать и угнетать, будто все стали смеяться над ней – этой бледной тревожной девушкой.

Оказавшись на проспекте, Ранимова будто попала в другое место. Вместо серых, с облезшей штукатуркой домов явились красивые, не однотонные многоэтажные строения. Вместо неровной, с ямами, узкой дороги, здесь была просторная дорожная гладь, по которой машины будто плавно проплывали, как корабли при молчаливом штиле. Да и люди здесь были другие – казались более добродушными.

Проходя под длиннейшими арками деревьев, которые то рябили глаза своей зеленью, то покоили улицы серостью, Ранимова каждый раз обращала внимание на проходящих мимо девушек, бабушек, катавших в коляске своё маленькое милое чадо, и мрачнела, грубо обзывая себя в удручающих мыслях. Вот одна девушка идёт, лыбясь, с коляскою, смотрит на ребёнка и радуется. Вот вторая девушка проходит с мужем, да и ещё, видимо, со своей матерью. Они смеются, болтают оживлённо, умиляясь глупому, лежащему в коляске младенцу, а Ранимова всё сильнее себя гнобит, да всё сильнее себя режет.

«Какая же я дура! Дура! Почему я совершаю такие необдуманные поступки? Все гуляют, радуются. А я? Да кто меня после такого полюбит?! Кто?! А семью свою я как опозорю! Из-за меня страдать все будут… и останусь я… и останусь я одна. Говорить только плохо будут обо мне. Да и кому я такая нужна буду? Такая… грязная… убийца. Отнять жизнь у младенца… и кто я после этого?».

Эти люди проходят, а Ранимова поворачивает за угол, печально склоняя голову пред всеми прохожими. Вдруг, она захотела было снова пустить слезу – хотя бы одну, – как быстро успокаивается, говоря себе о том, что слеза смоет «маску».

Перейдя дорогу, она замечает одну девушку. На вид той было около тридцати. Она шла с коляской – раздражённая, мрачная, недовольная, не желавшая уделять даже малейшего внимания своему орущему младенцу. Она быстрым шагом прошла около Ранимовой, и они на мгновение перекинулись друг с другом взглядами. Мария несколько осуждающе и с большим недопониманием посмотрела на эту девушку, в то время как та со всей «добротой» своей души прокляла её за излишнее любопытство. Кто знает, может, у этой раздражительной особы кончилось терпение именно сейчас? В один час свалилось сто дел, случилась тысяча ссор, что и вызвало такую реакцию, такую ненавистническую мину на её лице. Кто знает, может это обыденное преходящее естественное отчаяние или того короче – эфемерная из ниоткуда взявшаяся неудовлетворённость жизнью? Может, на самом деле, она дарит своему чаду самую тёплую и бескорыстную любовь? Может, на самом деле, она любит его всем своим бесконечным материнским сердцем. Тогда тут конечно будут раздражать непонятные, осуждающие взгляды со стороны зевак, ибо они – клевета. Но, люди, к большому несчастью, так устроены, что они быстрее поверят в краткую ложь и медленнее – в расписанную правду.

Девушка зашла в прохладное помещение современного офисного здания. Её никто не встретил, кроме седовласого охранника, который, не узнав Ранимову и уже позабыв о её существовании, провозился около десяти минут с базой данных, чтобы пропустить раздражающую его девушку. По пути она встречала уборщиц, знакомых сотрудниц и клиентов, которые ждали своей очереди у дверей, злобно оглядывая при этом сзади стоящих, чтобы те не схитрили и не оказались впереди них. Сначала Ранимова зашла к директору. Выслушав его недовольства и в очередной раз чуть не разрыдавшись, она вышла из душного и тёмного кабинета и пошла искать свой.

– О, пришла! – раздалось чьё-то удивление за спиной Марии.

Девушка только повернулась, как на неё сразу же набросилась худая рыжеволосая особа. Они посмеялись, постояли в обнимку некоторое время; девушка будто по-мужски похлопала Ранимову по спине. И после таких, кажется, душевных объятий, они встали друг напротив друга.

– Наконец-то, – низковатым голосом говорила худая девичья особа, – я тебе позавчера звонила, а ты трубку что-то не брала.

– Да? – вяло спросила Мария. – Прости, я… я, наверное, телефон забыла на зарядку поставить, – она врала: её мобильный всегда был заряжен. Она только и ждала хотя бы одного звонка.

Дамы начали идти. Их шаг был скор. Ранимова еле поспевала за девушкой.

– Пока тебя тут не было, тут так много работы было. Завал просто. Мне и за тебя тут что-то переделывать пришлось. И вообще, Маш, будь внимательнее. А то, как всегда, мне за тебя всё делать и переделывать приходится.

Ранимову это немного ущемило. Она, чуть покраснев, потупила голову.

– Хорошо, – ответила та.

– Ты что-то нездорово выглядишь, Маш. Всё в порядке?

– Да-да, Свет, всё хорошо. Наверное, не до конца выздоровела.

– М-да, слабая ты, Маша. Может, в бассейн хотя бы пойдёшь? Спортом займёшься.

Ранимова махнула рукой.

– Ха-х, тогда, дорогая моя, не быть тебе здоровой.

– Ну, что поделать, – прозвучал тихий, унылый ответ.

Они дошли до открытого кабинета, в котором сидела сотрудница Ранимовой. Дамы разошлись, договорившись снова встретиться на обеденном перерыве.

Светлана Бойко порой могла уязвить человека, особенно очень обидчивого и меланхоличного. Ей было двадцать восемь лет (на три года старше Марии). Самое первое, что бросалось в глаза даже обычному прохожему – её рыжеватые волосы, которые нежно переливались на солнечном свету и загадочно выглядели в лунной темноте. Девушка была до ужаса худа, что связано с её здоровьем. Несколько лет тому назад она вышла замуж за милого молодого человека, от которого вскоре родила сына. Она жила, радовалась и не просто нежилась в любви, но и дарила её другим людям. Однако потом, в один зимний день, когда вся округа была завалена сугробами, её муж вместе с сыном отправился в гости – навестить пожилую мать. И на половине пути попадают в аварию. В этом страшном инциденте погибает, как сын, так и муж. Сказать, что эта девушка рыдала – нагло врать. Она закрылась в себе. Она потеряла человека, которого сильно любила, да к тому же лишилась своего ребёнка, которого любила ещё сильнее. Её любимые мертвы. Однако бедная девушка чрез некоторое время нашла внутри силы стать новым человеком. Бойко не сумела исцелиться – она переродилась. Её дух стал сильнее. Светлана стала строже, честнее и менее сентиментальной. Ранимова никогда не знала Светлану до этой трагедии. Для Ранимовой она всегда оставалась немного хладнокровной, невпечатлительной и порой щедрой на огульные оскорбления. Даже тогда, когда Бойко изливала ей душу, когда на её лицо (хоть и очень редко) выступали горькие слёзы, она казалась непоколебимой и вела себя излишне язвительно.

В кабинете вместе с Ранимовой работала тридцативосьмилетняя Татьяна Маскова – серьёзная, но милая дама со светло-сероватыми волосами и зелёными глазами. Они друг с другом близко никогда не общались. Изредка даже забывали здороваться.

На протяжении трудового дня, до обеденного перерыва, Мария была полностью погружена в работу. Такое часто с ней случалось, когда она долго ничем не занималась; старые занятия, которые раньше уже въелись и надоели, спустя некоторое время бездействия, становились будто новыми, интересными и даже завораживающими.

Помимо Бойко Ранимову пришла навестить Кристина Средник – бледная (словно копия Марии), неполная девушка двадцати семи лет. Они как-то робко обнялись, Кристина поспрашивала о самочувствии, часто оборачиваясь назад. Она создавала невольно ощущение, будто за ней кто-то стоял или устрашающе наблюдал. Каждое воскресенье Средник со своей матерью ходила в православную церковь. По её рассказам, она всегда молилась перед сном, практически каждый день чистила свой испачкавшийся крестик и прочитывала как минимум строчку из Библии. Поболтав пару минут о мелочах, они разошлись по рабочим местам.

Вскоре пришло время обеденного перерыва, из-за чего надо было отвлечься от монотонной работы. Ранимова с Масковой прошла в небольшую столовую для сотрудников. Когда многие расселись по своим местам и разделились на «свои» группы, это помещение ожило бурной болтовнёй. Здесь без особых затруднений можно было услышать интриги соседнего стола.

Ранимова села рядом с Бойко и Средник, а напротив них заняли места Маскова и ещё одна сотрудница – Надежда Кровная. Все они, кроме Марии и Татьяны, работали в отделе кадров, поэтому, пока те болтали о своих делах, они мирно сидели да ели холодную еду. Татьяна Маскова, как было сказано ранее, не очень близко общалась с Ранимовой. Хоть они никогда и не ссорились, у них всё равно были некоторые недопонимания; очень часто посреди их, кажется, оживлённого разговора, вдруг появлялась резкая и неприятная пауза, точно в один миг у них отняли голоса.

Минутой позже за столом воцарилась тишина. Всем стало некомфортно. Бойко посмотрела в сторону Ранимовой холодным взглядом. Она хотела было что-то сказать, как её перебила Кровная:

– Слушай, Тань, а что там с Павлом твоим? Мне на днях передали не очень хорошие вести.

– О-о, – она закатила глаза, – лучше не вспоминай про него. Опять напился и свалился на улице. Его менты подобрали и в участок отвезли. Придурок, – Маскова как-то печально опустила взгляд.

– Ужас какой! – воскликнула Бойко.

– Да вообще, – продолжала грустным тоном Татьяна. – С сыном, гад, поссорился, работу потерял, пьёт. А мне ещё за ним ухаживать! Вот свалится где-нибудь в подворотне, так его никто не заметит, а может даже и добьют до смерти… Для него улица вторым домом стала. Аренду за квартиру не выплачивает. Поражаюсь просто: с сыном поссорился не на шутку. Плюнул в сторону самого близкого человека! Совсем уже по пьяни бредить начал. Ах, как же они были родны.

– Тань, да зачем ты вообще за ним ухаживать пытаешься? – с угрюмым взглядом проговорила Бойко.

Маскова вмиг побагровела и наклонила голову над полупустой тарелкой.

– Люблю потому что…

– О боже мой, – продолжала недоумевать Светлана, – что за детский сад?

– Не смейся надо мной, Свет. Такими словами я не разбрасываюсь.

Павел Масков – бывший муж Татьяны. Когда-то давно у них был бурный роман: они сыграли свадьбу, и девушка родила ребёнка, Витю. Однако рано или поздно каждому счастливому браку, как правило, приходит конец. Везение – если брак в принципе начинался с чувств, со счастья, поскольку некоторые не знают даже и этого. Конец пришёл тогда, когда Павла приняли на работу в одну успешную бизнес-компанию. Масков всё своё время начал проводить в офисе. По словам Татьяны, он изменился: стал бесчувственным и эгоистичным. Однако с сыном, тем временем, в отличие от жены, мужчина всегда поддерживал дружелюбные отношения даже после того, как развёлся с Татьяной. Павел любил сына, как второго себя. Всегда баловал его, учил, гулял с ним. Страшно представить, что могло произойти, чтобы они не общались уже более четырёх месяцев.

Вдруг в столовую, на каблуках, входит Дарья Фамаева. Она, будто уткнув свой нос в потолок, оглянула столик, за которым сидела Ранимова, и села за противоположный. Эта тридцатилетняя дама с волосами цвета блонд, гармонирующими с короткой оранжевой юбкой, была главным страхом Ранимовой. А точнее – самым главным страхом она стала именно сейчас. Фамаева – главная и самая беспощадная офисная сплетница. Тем не менее, с ней общаются, с ней работают, её поддерживают. Конечно не все, но многие. Хороший сплетник тот, в чьи истории верят, и которые продолжают распространять. Именно такой и была Фамаева.

Конец рабочего дня. Пасмурная погода прогнала с небосвода тёплое Солнце, выкрасив небо в тёмную серовато-синюю акварель. Ранимова снова шла по Р—у проспекту. Дорогу освещали вечерние фонари, скрывавшиеся за густой листвой осины, чья тень мирно колыхалась под ногами. Лицо обдувал прохладный ветерок. Ранимова, после трудового дня, шла более уверенно. Когда кончился обеденный перерыв, все разошлись по рабочим местам: Средник и Бойко ушли в отдел кадров, Мария с Татьяной – в бухгалтерский кабинет, а Кровная заняла место секретарши. Позднее, после работы, они в очередной раз встретились на улице, правда, уже более маленьким составом и, минуту поболтав, разошлись по домам.

Ранимова перешла дорогу. Тотчас её посетила одна мысль, из-за которой девушка снова сгорбилась и опустила взгляд на асфальт. Завтра наступит страшный день – три недели с того момента, когда она решилась на аборт. День, когда она убила ребёнка, не увидевшего свет, не услышавшего ни единого звука. Эта мысль её не отпускала и с каждой прошедшею секундой лишь больше въедалась в разум. Её вмиг пронзила опустошённость. Ей начало казаться, что жизни у неё вовсе никогда и не было. Будто она рождена лишь для того, чтобы страдать. Будто эта жизнь, эта судьба – не её. Всё должно было быть по-другому, но почему-то всё пошло не по сценарию.

Она окинула взглядом двоих человек, сидевших на лавочке. Там была молодая пара. Их лица выглядели тускло, по щеке парня мельком прокатилась блеснувшая от света фонаря слеза, в то время как девушка сохраняла хладнокровное, каменное спокойствие. Вдруг незнакомка резко подрывается с места и начинает быстрыми мелкими шажками уходить, как тотчас её за локоть хватает парень.

– Что я делаю не так? – раздражённо спрашивает Гордин.

– Влад, отстань, – она пытается вырваться из его железной хватки.

– Почему ты уходишь?

– Потому что ты мне надоел! Влад, я не люблю тебя! – внезапно кричит девушка.

Он медленно убирает руку. Она смыкает брови и ровным, словно маршевым шагом скорее удаляется от Гордина.

Парень замер, он побледнел, а взгляд застыл как на лице покойника. Ранимова прошла мимо незнакомого ей парня. В её голове эхом раздавалось лишь два вопроса: «Что я сделала не так? Почему ты ушёл?». Смотря на этих людей: на стройного парня с тёмно-фиолетовыми глазами и тёмным кудрявым волосом, на чуть пухленькую девушку, силуэт которой маячил вдали, – Мария вспомнила свой единственный и настоящий, тёплый роман. И не могла она не плакать от этих манящих воспоминаний. Она была вынуждена бежать, чтобы никто не застал её, ревущую посреди длинного тротуара.

На часах было около девяти вечера. Свет в доме и на всём проспекте отключили ровно полчаса назад, поэтому всем жителям пришлось просиживать прохладный вечер в темноте. Мария, после того как неплотно поужинала, оставив полтарелки полной, при тусклом огоньке восковых свечей, поставила орхидею на подоконник, а сама стала наблюдать за мрачным городом, казавшимся бездушным и заброшенным. Теперь на дорогах фары гудящих машин заменяли прохожим ночные фонари.

– Эх, – начала говорить девушка вслух, – странный день выдался. Такое чувство, будто… будто там всё по-другому стало. Как-то роднее. Ту неделю, когда я в слезах лежала дома… мне казалось, что я не живу. Будто вся жизнь проходит у других, но не у меня. А вот сегодня, такое чувство, что моя душа вернулась в моё тело. Раньше я хотела как можно скорее заполучить отпуск, а сейчас… сейчас эта рутина – второе дыхание, – с улицы донёсся гул сирены. – Это единственный день, когда я наконец-то смогла отвлечься от мысли об… – её выражение глаз переменилось. Оно стало более тревожным и печальным, – я… опять. Всё из-за этой сирены! Ну почему скорой помощи нужно появиться именно сейчас?! Опять эта скорая! – она потупила свой взгляд.

Её личико упало в ладони. Сирена несколько секунд ещё кричала в непроглядной пробке, а потом её шум начал отдаляться. Видимо, водители всё-таки решили пропустить взвывающую, около полуминуты стоящую в пробке полицейскую машину, которую Ранимова сочла за скорую помощь.