Текст книги "Осуждение и отчуждение"

Маша, опустив глаза, понимающе кивнула стоявшей напротив пухлой женщине и тяжело вздохнула.

– Мне… мне очень стыдно, что у меня такая мать, – Ранимова устремила свой взгляд на Галину. Та стояла в недоразумении от проявленной борзости, которой не слышала уже много лет – со времён прекрасного юного возраста Марии. Гримаса дамы изуродовалось гневом и возмущением, зрачки – ненавистью, а густые брови сомкнулись, и на лице чётко проявились морщины.

Ранимова ретировалась из зала. За спиной послышались голоса отца и её сестры, но их разом прервал громоподобный глас женщины:

– Давай, иди отсюда, иди! Да чтоб духа твоего чёртового в моём доме не было! Убийца! Позорище семьи! Позорище всего молодого поколения! Грязная фашистка…

Остальные оскорбления девушка не услышала, ибо как можно скорее выбежала из квартиры, захлопнув дверь. Вдруг рядом со стенкой она увидела подслушивавшего старика, который, при виде расплакавшейся девушки испугался и потерял дар речи. Она лишь ненавистно глянула на него и проследовала вниз по грязным ступенькам, свалившись в конце, перед дверью подъезда, и разрыдавшись. Девушка растерянно смотрела вверх, на тусклый желтоватый свет небольшой лампы. Она то громко смеялась, то резко, задыхаясь от слёз, замолкала, убивая в себе «счастливого» человека.

Ранимова вышла на улицу, её ослепил закат, лучи которого, словно яд, пропитывали каждое однотонное, старое здание вместе с пустынной площадкой, на которую никто не выходил из-за яркого Солнца и раздражавшего лая собак.

Дойдя до своего подъезда, она услышала за спиной неразборчивое шушуканье старых женщин, которые ни на секунду не сводили глаз с фигуры ссутулившейся девушки. Они перешёптывались на тему её деяния, не стесняясь тыкать трясущимися пальцами. По крайней мере так думала, проходя мимо, сама Мария. Ранимова прошагала по тёмной безлюдной лестнице, покрытой пылью, миновала лестничные площадки мимо намертво закрытых от всего мира железных дверей, и оказалась у своей квартиры.

Она дошла до квартиры, вход в которую стал изуродованным и чужим. Мария с дрожью в сердце взвизгнула – врата в место, которое оставалось единственным, надёжным, уютным и безопасным, были пропитаны злонравными надписями. «Убийца» – это слово некто осмелился написать прямо посередине, расписав рядом мелким и корявым почерком русские беспощадные маты. Ранимова пребывала в отупении. Ноги подкашивались. От увиденного хотелось лечь в землю мёртвой. Разум отказывался верить в происходящее. Девушка не помнила, каким образом она оказалась на полу. В её памяти всё дробилось на моменты: как она мигом поднялась с пыльного холодного бетона, как она открыла дверь и проследовала на кухню, дабы найти тряпку и стереть унижения. Мария вымывала дверь, по сто раз протирая одно и то же место. Каждый раз, вытирая похабное словцо, что было начёркано кем-то ради потехи, она запоминала его и впитывала. Когда с дверью было покончено, Ранимова бросилась в убежище и закрылась. Девушка повалилась на входе, опёршись спиною о стену. Теперь тот единственный дом, где она чувствовала себя в безопасности, наедине со своими мыслями, где она чувствовала себя человеком, человеком нужным, а не только нуждающимся, теперь он пропал и сгнил, как и вскоре может погибнуть и она.

На плач уже не оставалось сил и желаний. Она лишь сдавленным голосом произносила некоторые мысли, которые часто повторялись.

«Всю жизнь, всю жизнь я хотела стать лучше, пыталась стать человеком! Но видимо я не заслуживаю жизни! Не заслуживаю жить! Люди сами решили за меня о моей жизни… как и я распорядилась жизнью ребёнка… но он не человек! Это-это плод!.. да что за бред! – она тихо засмеялась. – И вправду, стоит ли мне жить?.. некому меня любить, да никто и не будет! – снова раздался смех. – А люди, ненавидящие меня, узнав тех, кто будет меня поддерживать, пойдут и на них с ножом. Направят свои ядовитые стрелы и в них. Я… я только мешаю! Правильно мама говорила, что таких только бить и хочется! Что на большее я людям и не нужна! Да легче саму себя прикончить…».

Прошло три дня. На протяжении тех дней она никому не звонила, не отвечала, да все рабочие будни «прогуляла», пребывая то в апатии, то в безумной истерике. Когда Ранимова зашла в офис, она заметила на себе удивлённые поглядывания, будто её здесь никто и не ждал. На лицах пропали неодобрительные маски, но вместо них явились испуганные от неожиданности. Первым делом она перешагнула порог кабинета директора, чтобы извиниться. Она очутилась в плохо освещённом и душном помещении.

– Ты что тут делаешь?! – вспылил мужчина.

Ранимова промолчала, выжидая минуты, когда он отпустит её на работу.

– Проваливай отсюда!

– П-простите я…

– Мне плевать на твоё «простите», Ранимова. Пошла вон из офиса. Вы больше здесь не работаете.

Девушка чуть пошатнулась. Она открыла рот, пытаясь что-либо вымолвить, но на ум никакие слова не приходили.

– Я уже нашёл новую сотрудницу, которая хочет работать. И работает, а не прогуливает! Кхм, да и навыков у неё будет больше, чем у вас. Так! Пошла из моего офиса! Пошла! Ещё и офис мой решила… Ай, иди вон!

– Да вы бы знали, что я терплю! – вырвалось наконец-то у неё.

– Пошла! – кричал мужик. – Все вы бабы жалкие!

Ранимова со всей дури хлопнула дверью и выбежала из здания.

Будущее окончательно сокрылось в омуте. Она с умерщвлённым взглядом брела по улице, то срываясь на бег, то замедляясь на шаг. Представления о дальнейшем: о рутине, о каком-либо заработке в условиях проблемного трудоустройства – рассеивались так же, как и вера в искупление. Мария потеряла всех и отныне – себя.

Из одной квартиры, дверь которой старалась хранить шумы внутри, доносился грохот вперемешку с девичьими надорванными воскликами.

– Потеряла работу, – об стену разбилась тарелка, – потеряла друзей!!! Потеряла семью! Убила ребёнка! – деревянный стул упал на пол. По батарее начали стучать недовольные соседи. – Да что я после этого вообще заслуживаю?! – девушка подошла к цветку. – О-о, дорогой, драгоценный, единственный мой! Неужели и ты меня ненавидишь?! Что, не хочешь в лицо мне это говорить? А ты смелее! Да и ты меня не любишь?! Что ж, я тебя тоже не люблю! – девушка повернулась с горшком к окну, из которого палило полуденное Солнце. – О-о, а что это ты?! Боишься?! Солнце не любишь?! – она поставила растение прямо на подоконник, поставила орхидею к прямым солнечным лучам. – Я уже говорила, что ты должен умереть…

Вдруг Ранимова притихла и уставилась на растение. Безумный взгляд отчаявшейся особы стал спадать с её милого личика. Она начала слышать своё буйное сердце и ощущать дрожь в истощавшем теле. Девушка, сама того не желая, бросилась в плач.

Она зашла в ванную комнату, чтобы умыться. Убрав слёзы холодной водой, она взглянула в зеркало.

«Это ты… ты виновата во всём».

Каждый раз, вставая напротив своего отражения, в голове вспыхивала одна и та же мысль. Порою, девушка специально становилась напротив него, чтобы ещё раз напомнить себе о своём прошедшем, что по сей день не остаётся на старом листе календаря.

«Я не хочу тебя видеть… – её взор намертво застыл на бледноватом лице, – пусть все забудут обо мне… меня больше нет! Мне противно видеть это чудовище, – она посмотрела в зеркало и взяла рядом лежавшие ножницы. – Раз уж обо мне никто хорошо не думает, а может и вообще не помнит, то меня нет. Нет! Я жила, пока меня замечали. Замечали как человека, а не объект для посмешища. Это не я, – девушка боязливо поднесла ножницы к светлым волосам и отстригла их. Они плавно слетели в раковину, в которую до сих пор тонкой струёй лилась вода. – Может, так я буду выглядеть лучше в глазах других?».

Она, осмелевши, начала расторопно отстригать яркие волосы. Вдруг, срезав чёлку, Ранимова чуть не задела лезвием глаз. Она никак не могла унять дрожь. Не прошло и десяти минут, как отстриженные локоны цвета пшеницы оказались в раковине и забили слив. Мария ещё некоторое время смотрела на отражение в зеркале, минуту довольствовалась собой, своим новым прикидом, даже чуть улыбалась, а потом, будто по щелчку разрыдалась и вышла из ванной комнаты. Она подошла к подставке для ножей и заплаканными глазами глядела на острые лезвия разных размеров.

«А не лучше ли убить себя?.. Изменить себя я не могу. Да и смысл? Куда мне идти?.. Не лучше ли будет убиться?! Спокойнее будет… Убью себя. Да и люди снова меня заметят. На могилку мою придут, поплачут. Похороны будут, все плачут, просят прощения, – от этой мысли девушка расстраивалась пуще, – … Да. Поймут, наконец, что сделали. Мать меня полюбит. Простят все… Мёртвым всё прощается… А я хочу, чтобы меня простили. Чтоб все они от стыда сгорели! Я хочу снова стать человеком: любимым и свободным… Мёртвым, но человеком».

Ранимова различила размытый в слезах силуэт кухонного ножа, взяла его и, шоркая по полу, вернулась к зеркалу над раковиной, в которой лежали отрезанные волосы. Она поглядела на ванну, подумав наполнить её горячей водой и позже залить алой краской, но от этой идеи почему-то разом же отказалась. Девушка вновь встала против отражения. Было тихо, слышно лишь как тонкая струя холодной воды ударяется о белоснежный таз умывальника. Милый девичий лик наклонился чуть ближе к собственному отражению. Она немного поворачивала голову чуть вправо, чуть влево, разглядывая шею. Она уже практически не плакала, но только Ранимова начала медленно подносить правой рукой блеснувшее от лампы лезвие к мягкой коже горла, как залилась плачем вновь. Губы вздрагивали, чуть выше переносицы проявились морщины, брови несколько приподнялись, глаза боязливо жмурились. Левой рукой она медленно отвела немного вверх, влево подбородок, пока правая всё ближе и ближе становилась к шее. Девушка сжала губы, точно чтобы не закричать, из-за чего доносился лишь глуховатый всхлип. Внезапно, не выдержав, она бросила нож в раковину и закрыла дрожащими руками лицо. Мария поглядела на себя. В голове лишь друг за другом повторялись вопросы: «Зачем? Почему так? Стоит повторить?». Но не прошло и шестидесяти секунд после рыданий, как на Ранимову вновь накатила волна будто безумного спокойствия и молчания. Девушка резво, даже несколько гневаясь мысленно про себя, взяла упавший нож и приставила лезвие прямо к венам ниже левой кисти. Махом она, практически не придавливая лезвие к коже, сделала еле видную ранку, из которой спустя четверть минуты просочилась маленькая нить крови. Это было больше схоже на мелкую царапину, кровотечение остановилось даже без лишней помощи. Но, тем не менее, сердце окатило громадным страхом. Ранимова медленно положила нож на маленькую полочку и всё не отводила глаз от мелкого пореза. Она простояла какую-то часть времени в ванной комнате, пребывая в немногословных раздумьях, на лике её сохранялся испуг. В один миг ей вдруг стало безмерно стыдно. Стыдно перед собой, перед собственным отражением в зеркале. Этот стыд был не пагубным, нет. Этот стыд не закрывал её ещё больше в себе, не доводил до состояния отчаяния. Единственное, что он делал – подпитывал желание жить. Возможность смерти устрашило девушку до глубины души. И Мария лишь твердила себе: «Как глупо… какая я дура. Как это глупо. Глупо».

Она отвергла импульсивное желание всё в одночасье оборвать и решила жить.

Сменился день, затем второй. Ванная комната была приведена в порядок: не было ни ножа на полочке, ни волос в раковине. Ранимова погружена в мысли:

«Что я не так сделала?.. Я хотела смерти… Я хотела уйти от всех… может, я не так сильно этого жаждала? Но, почему я сейчас уже не хочу? Это желание пропало. Почему? Для чего я нужна? Меня кто-то спас?».

Около очередных трёх дней она не выходила из своего убежища, и никто не знал: там она или нет. Мария Ранимова приводила бушевавший разум в порядок. Она менялась. Сейчас же девушка думала о том, куда ей уехать и что делать дальше.

В вечер душевного перелома, Мария написала записку:

«26 Мая, 2013 год.

Это моя последняя записка. Я могла бы быть мертва, но почему-то ещё дышу.

Я хотела смерти. Я взяла нож, пошла резать горло напротив зеркала, но чудом выжила. Я просто не пойму того, почему я жива. Всё ведь могло случиться. Я могла бы спокойно зарезать и всё, пришёл бы конец. Я помню все события, как сейчас.

Мне… Мне просто интересно, что после я не попыталась снова себя убить. И даже сейчас, когда я пишу это, эти слова пугают меня и отталкивают. Я уверенна, что где-то в подсознании я всё подстроила так, чтобы всё свелось к тому, что я сейчас пишу эту записку. Я обманывала себя же страданиями и несчастиями, но знала, что я не так и несчастна. Знала, что есть люди, которые любят меня. Я бездумно загнала себя туда, куда мне сказали идти чужие мне люди. Я слушала меньшинство людей, которые меня не любят, когда надо было слушать большинство других, которые, ну хотя бы в мыслях, поддерживали меня. И мне стыдно за это. Но, с другой же стороны, я верила в свою жизнь, знала своё место. Но не осознавала. Это не судьба спасла меня, не Бог, это я себя спасла. Сама того не ожидая, начала состригать волосы и выстроила будущие события. Я смогла себя перебороть.

Сейчас я поняла, кому обращаю все эти записки. Это уже не просто записи, не просто «личный дневник», а именно записки, письма. Папа, Надя и другие люди, которые в мыслях поддерживали меня! Я хочу сказать вам спасибо. Без вас не было бы и меня.

Это мой протест. Протест моим ненавистникам. Я сделала свой выбор. Мой выбор – грех. И я в этом каюсь. Каюсь всем сердцем. Ребёнок приходит ко мне во снах. Этого мне уже хватает. Я каждый день продолжаю нести ответственность за свой поступок. Я выбрала грех. Но я права и всегда была правой. Я не думаю, что пришла в этот мир, чтобы страдать. Я думаю, что счастье важнее всего. Кто-то подумает, что счастье в удовольствиях. Нет, счастье в спокойствии. И я должна пройти через испытания, чтобы найти его. Это мой путь и только мой.

Может, мне бы стоило стыдиться своего поступка. Но я человек не религиозный. Может быть, я верующая, но не религиозная. Относительно религии аборт – убийство. Только вот я, пишу в сотый раз, не религиозный человек. Аборт – мой выбор. И теперь, пройдя через всё это, я могу точно сказать, что ни капли об этом не жалею. Я никого не убивала. Это люди вокруг хотели убить меня, это они убийцы. Они хотели сделать меня врагом самой себе, заставить меня стыдиться себя и ненавидеть себя из-за того, что я сделала «это». Но они врали. Я же имею, как девушка, право «на это». Я. Имею. Право».

За три дня Ранимова сходила в парикмахерскую, где ей сделали приличное каре, не пролила слёз, не разорвалась от истерик. Она была собой – прежней, как в памятные студенческие годы, прошедшие далеко за пределами данного городка, только теперь ещё более уверенной. Девушка, собирая чемодан, разбросала по комнате ненужные ей вещи. Пару суток она пропивала некоторые успокоительные и антидепрессанты, которые давно были ей назначены врачом, но вскоре бросила это дело, заметив формирующуюся тягу к таблеткам. Она имела силу справиться со своими чувствами без привлечения медицины.

И вот она – стоит на пороге собственной квартиры, оставив всё на своих местах, не проводя генеральной уборки. За дверью слышится чьё-то перешёптывание, которое позже, в принципе, затихает. Она выглядывает на лестничную площадку и замечает на коврике скомканную бумажку. Записку. Вдали слышатся ребяческие хихиканья. Наверняка эти смешки были и тогда, когда дверь была изрисована мерзкими словами, которые Марии пришлось собственноручно оттирать. Такая выходка свойственна зачастую именно неокрепшим умам. Девушка поднимает листок, видит начёрканные чёрной ручкой слова, но не читает. Ранимова проходит в обуви на кухню, достаёт из ящика спички и поджигает над раковиной бумажку. Она разглядывает пламя, которое медленно перебегает от одного угла к другому, уничтожая буквы, написанные на белоснежном листе, что так скоро чернел при высоких температурах. Бросив тлеющую записку в раковину, где была сложена грязная посуда, Ранимова тушит её и смотрит на увядающую орхидею, лепестки которой потеряли краски на слепящем Солнце.

– Теперь я всё поняла. – Говорит она цветку. – Я поняла: почему пошла с тем человеком из бара, почему доверилась ему, зная, что он мной воспользуется. Потому что… потому что я хотела мести. Где-то в глубине души я надеялась, что ты придёшь ко мне и спасёшь. И вообще, я… я затеяла весь этот цирк только ради того, чтобы меня пожалели… чтобы ты меня пришёл и обнял… чтобы обняла моя мама. – На глазах поблёскивает слеза. Однако Мария Ранимова тотчас собирается и заключает. – Но всё уже в прошлом. Ты уже сгораешь на подоконнике, твоё существование для меня уже становится бессмысленным. Всё прошло. Всё это… всё это должно было произойти, чтобы я тебя отпустила.

Мария Ранимова, чуть улыбнувшись, проходит по коридору квартиры.

Девушка знает, куда идёт. Эту квартиру, за которой она по документам «просто присматривает», Мария бросит, потому что та оформлена на её мать. Кто-то вспомнит – придёт сюда и узнает: куда она сбежала, – ибо на обратной стороне последней записки девушка оставила адрес и имя человека, к которому собирается уехать. Помимо этого, из недавней переписки с отцом, который, верно, сто раз извинялся пред ней за несложившийся ужин, Ранимова выведала номер телефона дорогого ей человека. Она собирается поехать к своей крёстной, к своей доброй крёстной Умильновой.

И, последний раз перепроверив документы и собранные вещи, Мария Ранимова выходит из квартиры и запирает за собой дверь. Поворот ключа, и убежище закрыто, а вместе с ним закрыты и картины былого, и строки пылких обид… И синяки на бледном девичьем лице.

Лицо Павла Маскова

Перед его глазами мелькали фасады мрачных домов. С серо-алых туч срывался декабрьский снег. Вокруг всё застыло в тускло-голубом свете скрывающейся Луны. Машина всё ехала и ехала по заледеневшей дороге. Он смотрел вперёд, не моргая, сомкнув в размышлениях брови. В полной тишине, будто в полном одиночестве, он на момент полностью погрузился в размышления. Вдруг его тревожный взгляд сделался равнодушным и смирительным. Секунду назад он чувствовал страх, недовольство, муку из-за мыслей о дальнейшем, а точнее о той компании, в которой ему придётся провести несколько часов. Однако не прошло и минуты, как чёрные зрачки в карие ободках, густые, тёмные брови, губы стали выражать расслабленность и долю умиротворения. Он сделал глубокий вздох, с тяжестью, будто спросонья, моргнул, и лицо приняло необременённый мороком дум вид, будто оно всегда было таковым. Его мысли не останутся при нём навсегда. Однажды он их выскажет, за что сильно поплатится. Кажется: что может этот сорокапятилетний мужчина невысокого роста из себя представлять? Кто он? Кому он важен, кому он нужен да кто нужен ему? Создавалось впечатление, что он знает всё. Может, так оно и было. Мало кто знал его настоящего – плачущего, смеющегося, улыбающегося, любящего и помогающего. Перед незнакомцами и врагами он представал иль с печальным, иль с грозным видом; он не переносил большие компании, в которых, стоило одному мгновенью сменить другое, как его индивидуальность терялась, и на её место являлось ощущение ненужности. Ему по душе маленькие, тёплые посиделки в составе двух-трёх человек, где его личность без оков открывалась другим людям. Он ответственный, надёжный, чувствительный, но в то же время равнодушный. Да, ему не ново скрывать свои эмоции от окружающих, и получалось это у него искусно. Но близкие! Сколь бы усилий не было приложено на игру в театр – скрыть истину от любимых – дело невозможное и даже весьма пагубное. Это тот человек, которому можно доверить идеи – он выслушает их все, какими бы непрактичными они не были. Он бедный эмпат, который, узнав о проблеме, попытается решить её за того, на чьи плечи она рухнула. То сидит у окна с поникшим видом, то терпит монотонность повседневной работы. Он не бывает сильно злым, да и весёлым много не бывает, но он не строит из себя жертву и не кажется ею. Наоборот – производит впечатление великого человека. Его душа теплится заботой, глаза сияют добротой. Он всегда жаждет быть честным, но от той правды, что сидит в его голове, лучше не будет никому. Люди не любят правду, но всегда, как обезумевшие, желают её знать. И всё же, этот мужчина – словно ограждающая от невзгод стена. Порой хочется всё бросить и попросить прощения за плохое, что могло даже не произойти, за хорошее, что так и не осмелилось свершиться. Тем не менее, сам он никогда ни у кого прощения не просил. Он был силён, смел, отважен, бесстрашен. Он – человек с большим умом, человек с белой душой. Он – отец. Отец, любящий своего единственного сына. Он баловал его, учил, помогал и самое главное – выслушивал и разговаривал. Да, хоть этот мужчина и может ходить недовольным, иногда рассерженным, но он – душевный человек. Нет, не человек.

Герой.

Вдруг, отведя взор от тёмной кудрявой шевелюры сидящего мужчины, и оборвав свои размышления о нём, Витя спрашивает:

– Пап, тебя забрать потом?

Отец повернул голову и, улыбаясь глазами, сказал:

– Ну, было бы неплохо. Я там, наверное, долго буду. А тебе спать пора. Тебе ещё послезавтра в институт ехать…

– Ой, да чего ты. – Посмеиваясь, произнёс Витя. – Пап, позвони мне, и я заберу тебя. Мне же не сложно, ты же знаешь.

Павел поглядел ещё раз на сына и, решив не настаивать, просто улыбнулся и кивнул.

– Давай радио включу, – предложил двадцатилетний паренёк.

– Давай, – одобрительно ответил мужчина, заняв более удобную позу, скрыв свой профиль за высоким воротником серого пальто. Заиграла камерная мелодия кантри-стиля, английская исполнительница начала медленно протягивать высокую ноту. – А снег всё идёт.

– Ага. По прогнозу в ближайшие дни тепла не будет. Печально.

– Ну, не так уж это и плохо. Можем в шутку снеговика слепить, как в детстве.

Витя ухмыльнулся:

– Ага-ага. Слушай, а там много людей будет?

Взгляд Паши немного поник, ибо тот снова вспомнил о мероприятии.

– Ну… нет. Человек восемь, может, десять. Без понятия. Пётр Осипович не оглашал ничего. Там будут только выдающиеся сотрудники, ну или те, которым он очень хорошо доверяет.

– О, так тебе, оказывается, фирма доверяет. Это успех, – гордясь за отца, проговорил Витя.

– Ха, конечно. Главное глупостей не наговорить. Надо просто прийти, со всеми мило поздороваться, – он зевнул, – и любезничать.

– М-м, ты говорил, что не любишь лести.

– Ну… да… не люблю и всегда об этом говорю, но это уже просто перешло в привычку. А так… а так да, я не люблю ни льстить, ни чьей либо лести, – Паша сжал губы, подбирая нужные слова.

– Зачем ты тогда вообще там работаешь?..

– Лести ради лести не люблю, – словно озарившись, сказал отец. – А? Ну я ж тебе рассказывал уже про родителей.

– А, ну да.

Однако Паша всё равно решил пересказать уже слышанную сыном историю:

– У меня был строгий отец, у которого были несбывшиеся мечты. А это… это уже о многом говорит. Он учил меня считать деньги, попытался даже финансовой грамотности научить, хотя она только в девяносто седьмом году, вроде как, в общественный обиход вошла. И ты представь! В СССР, при строительстве коммунизма учить системе рынка и капитализма! Сам он в детстве бывал заграницей много лет, где его отец также всему этому учил. Грубо говоря, внушал в меня твой дед любовь к бизнесу… Бабушка же твоя доброй была женщиной… доброй. Учителем в школе работала. Опекала меня, жалела. – От воспоминаний лик его сделался нежным и милым. – Ну, мне профессия преподавателя приглянулась, на душу легла… м-да… вот и с детства по сей день внутри меня отец с матерью борются. Её мягкосердечность и его терпимость. Ну и пошёл я, по наставлениям отца в бизнес, в фирму, особенно после развала. Ой, так когда всё это началось, дед твой состояние такое сколотил! Когда все миллионами расплачивались, все бумажки обесценивались, он их сохранил, а потом, только всё устаканилось, хату купил. Ну, вот так вот… А я… да хотел я уйти, но прирос, сейчас менять уже что-либо поздно.

Витя, хотя в третий раз слушал эту историю, рассказанную бархатным баритоном, с интересом вникал в воспоминания своего отца, ибо с каждым новым разговором появлялось больше новых деталей.

Наступила тишина, которую приятно нарушали мелодии вечернего радио, теряясь среди коротких помех, которых с каждым следующим метром становилось всё больше. Масков посмотрел направо и заметил полуразваленный тёмный домик, возле стен которого лежало нечто сгорбившееся и обросшее: то ли зверь, то ли человек. Рядом с ним лежала картонка, на которой корявым почерком было что-то написано. Паша удивлённо ухмыльнулся и произнёс мысли вслух, так как прятать их тут не от кого:

– Как они вообще не помирают тут?

– Кто? – настороженно спросил Витя.

– Да там бомж лежал, если он конечно жив ещё. Подох наверняка.

Сын нервно повёл плечами. В его глазах мелькнул испуг. Отцу тоже сталось неприятно за сказанное. Паша чуть покраснел, а Витя, почувствовав напряжение из-за столь мелкой ситуации, решил сменить тему, чтобы отец отвлёкся от своего стыда:

– Ты первый раз в том доме будешь?

– А? Да.

– Знакомые будут?

– Да. Знаю я там всех, кроме семьи Петра.

– Это хорошо-о.

Их машина скрылась за поворотом и оказалась будто на другой дороге. Город с его бетонными, кирпичными домами остался позади, а по сторонам перед глазами начал проплывать лес с его высокими деревьями, верхушки которых были укутаны снегом. Здесь и фонари будто другими были. Вся беднота да разруха осталась позади. Впереди, примерно в сотне метров, виднелся громадный трёхэтажный особняк, построенный в модерн стиле. Во всех его окнах горел свет, из-за чего дворец словно сиял.

– Вот это да, – в удивлении прошептал Витя, – надеюсь, навигатор не врёт.

Отец немного с грозной гримасой сказал:

– Нет, не врёт.

Они остановились за несколько метров перед воротами, и пред их взором в полную трёхметровую высоту предстал точно железный забор, который навряд ли кто-нибудь сможет пробить или сломать. Витя включил свет в салоне.

– Я тебя проведу, – предложил сын.

– О, не-не-не! Не стоит. Тут камеры стоят, а наш директор немного шизофреник, видимо. Сиди, а то ещё не дай Бог подумает, что мы следим за ним.

– А… – Витя кивнул головой и опустил глаза, – ладно.

Масков тепло улыбнулся и протянул вспотевшую руку. Витя, если бы не сидел в машине, встал в знак уважения этому светлому, по его мнению, человеку, но, к большому сожалению, попрощался сидя, что, думалось ему, было крайне неприлично.

– Ну что, – заговорил сын, – звони. Пулей прилечу.

Масков по-доброму взглянул на своего ребёнка и вышел из машины, тихо прикрыв дверцу. Он ступил на тротуар и обернулся вслед своему сыну. Свет в салоне погас, машина за несколько движений развернулась и скрылась вдали за поворотом. Он повернул голову к высоким воротам, но боковым зрением внезапно заметил в лесу что-то живое. Вглядевшись в темень, мужчина увидел неподалёку, за одним широким деревом, чью-то чёрную курточку, а вскоре и высунувшееся, чуть заросшее бородою лицо. По спине пробежал холодок.

«Кто это? Что он тут делает?».

Паша несколько ускорил свой обыденный шаг и встал у домофона. Нажав на кнопку звонка, он с суровым видом обернулся в сторону, где был мужик, но никого уже не увидел: видимо тот снова скрылся за деревом. Из домофона донёсся не самый доброжелательный, с долей строгости женский голос:

– Имя, фамилия, отчество.

– Павел Масков Михайлович.

– Пропуск?

Мужчина назвал определённые цифры.

Ещё секунду женщина помолчала, после чего уже с более мягкой интонацией проговорила:

– Дожидайтесь охранника, когда войдёте.

Медленно открылись ворота. Перед Масковым явилась тёмная тропинка, украшенная по бокам полумёртвыми, голыми кустами. Сама дорожка под небольшим углом лестницей тянулась вверх, к дому, где горели окна, в которых передвигались чьи-то силуэты. Павел ступил через порог, после чего ворота закрылись.

Некий входной пароль, который Павел произнёс, был лично выдан ему на руки, без иных глаз рабочих зевак, директором Петром Осиповичем Медведевым в его кабинете. Недоброжелательный сначала глас из домофона – не кто иной, как Ольга Медведева, жена директора крупной компании. По слухам она была образованной, интеллигентной, правда, неработающей – это, в принципе, не имело никакого смысла, учитывая заработок её мужа. У Медведевых, как узнал Масков, есть два сына, которых никто практически не видел. В гости к себе в царские хоромы Пётр Осипович приглашает только самых заслуженных сотрудников, а торжество, намеченное на сегодня – тайное и важное. Возможно это первый и последний раз, когда Павел сможет удостоверить Медведева в преданности своему долгу. Именно здесь решится: будет он повышен иль наоборот – одарён презрением.

Впереди, на видимой высокой ступени явился силуэт с ярким включённым фонариком в руках. Наверное, это был охранник. Человек низкого роста, нероскошно одетый, прожигал ярким светом глаза Маскова. Охранник убрал фонарик с Павла и, поставив его на ступеньки, устремился к гостю.

Поднимаясь к величественному особняку, они не обменялись ни словом, ни рукопожатием. Дойдя до входной стеклянной двери, сквозь которую сочился тёплый жёлтый свет, Павел увидел за нею красивый силуэт невысокой, стройной девушки со светло-рыжеватыми волосами и обнажённым правым плечиком. На ней было чёрное платье, украшенное драгоценными камнями. Поверх одеяния выделялась небольшая шубка шоколадного цвета из натурального меха. На ногах – начищенные до блеска чёрные кожаные каблуки, а на руках – дорогие золотые часы да позолоченные браслеты. Лицо её не было закрыто за толстым слоем макияжа, что странно, ибо на работе ходили слухи, что личико той от раскрашенной куклы не отличишь. Выглядела она образованной, серьёзной и, на удивление, добродушной. Охранник, словно даме, открыл Маскову дверь и только после него зашёл в тёплое помещение сам.

– Добро пожаловать, – сказала Ольга.

– Здравствуйте, – Павел нехотя взял её гладкую ручку и поцеловал, – чудесно выглядите.

– Ой, да ну что вы, – раскраснелась та и легко посмеялась.

Её взгляд пал за спину Маскова, где стоял охранник. Мужик хотел было ступить в дом и пройти по своим делам, как на него с искрами в глазах набросилась Медведева:

– Куда?!

– Ч-что? – опешил охранник.

– Сколько раз тебе надо говорить?! Снимай свою грязную куртку, перед тем, как по дому идти! А лучше вообще оставь её в подвале и ходи так! – её тёмные брови подпрыгнули, зубы стиснулись, а глазки округлились.