Текст книги "Осень добровольца"

Торговля шла в холле гостиницы. Нанятые коммерсантами продавщицы предлагали заграничным постояльцам товар, а я его охранял: сидел на диване и следил, чтобы посетители не утащили и не испортили развешенные на стене картины. За пропажу любой из них мне пришлось бы отдать «афганцам» сотню своих стипендий. Работа была несложной, одна проблема – туалет находился в соседнем зале. А как отлучишься?

Зато у меня был отличный вид из окна – на море. Многие ли петербуржцы видят море? Я видел постоянно. Правда, в конце осени оно замёрзло, и темнеть стало рано. Но я знал: там, в неподвижной ледяной темноте за окном, – море, и от этого мне было приятно.

Девушки-продавщицы, работавшие посменно, сидели со мной до 10 вечера. Они свободно говорили по-английски: «хелло», «сэнкью», «фифти долларз». Меня это восхищало.

Аня приехала в Петербург из Владивостока. Приветливая и красивая светлой деревенской красотой, она знала себе цену – на работу ездила на такси, что обходилось ей в ту же сумму, которую она зарабатывала. Иногда она уходила с рабочего места, чтобы посидеть в кафе с друзьями, дорого одетыми людьми в два раза старше её. Думаю, она искала в гостинице мужа. В такие моменты я подменял её на кассе, говоря «хелло» и показывая покупателям цену на калькуляторе. Аня знала всех звёзд, которые случайно появлялись в нашем холле, и, казалось, знакома вообще со всеми, кто живёт и работает в гостинице.

– Смотри, это пошёл Зверев! – мечтательно шептала она.

– Какой ещё Зверев? – удивлялся я.

– Ну, парикмахер же! Стилист, самый известный в России, – объясняла она.

Подумаешь, стилист какой-то, сердился я. Ножницами щёлкает – тоже мне звезда. Вот если бы он песни пел!

Другая продавщица, Тома, была студенткой. Кажется, грузинского происхождения. Худая, с огромными чёрными ресницами и афропричёской на голове. Я ей нравился, она часто угощала меня то пирожком, то конфетами. Пирожки я брал, но взаимностью ответить не мог. Однажды перед Новым годом она приехала ко мне домой с бутылкой вина и подарками. Я пригласил её зайти, но она клялась, что в качестве Деда Мороза объезжает всех своих друзей. И сбежала. Наверное, я должен был схватить её за руки, не отпустить и всё в таком роде. Но я даже не расстроился.

Потому что мне нравилась блондинка Лиза. Она тоже где-то училась, хотя искать работу по специальности не собиралась. Лиза мечтала уехать из России. Куда угодно, лишь бы там было тепло. Она не любила темноту, зиму и бедность. Лиза нежно улыбалась иностранцам, а на меня смотрела с дружелюбным сочувствием: у неё был шанс выйти замуж и уехать в райские земли, а меня ждали лишь морозы и термос с бутербродами.

Что за картины мы продавали, я не знал. Если девиц рядом не было, отвечал наугад.

– Это Малевич? – спрашивал мужик в дорогом пуховике, указывая на нелепую мазню в раме.

– Малевич! – соглашался я.

– А почему внизу написано, что какой-то Васюков?

– Может, псевдоним Малевича? Или качественная копия одного из учеников. Такие дороже, чем оригинал стоят! Это из запасников Эрмитажа, – выдумывал я от скуки.

Всё равно «пуховик» ничего покупать не собирался, он просто выпил – и ему хотелось поговорить и повздыхать на тему: ну, вот уже и коллекции Эрмитажа распродают, дожили!

На самом деле скучно мне не было. Я сидел на удобном диване в картинной галерее, пропитывался флюидами искусства, пусть и валютного. Читал забытые другими охранниками детективы в мягких обложках: поучительные истории из жизни ментов и братвы. Вдобавок в гостинице всё время что-то случалось.

Однажды там проходил конкурс красоты. По холлу гуляли умопомрачительные мини-юбки и макси-декольте. У конкурсанток на руках были прицеплены круглые таблички с номерами. Не меньше сотни, прикидывал я.

– Это ярмарка невест, – объяснила мне Лиза. – Компания пригласила иностранцев, которые хотят найти жену в России. И теперь они выбирают.

Иностранцев было всего пять. Один из них, длинноволосый кореец, долго смотрел на картину с краснощёкой бабой и самоваром, но так и не решился спросить цену. Ещё мимо прошли высоченный скандинав в спортивных штанах, негроамериканец в дорогом костюме, лысый коротышка в очках, вроде бы немец, и пожилой толстяк неизвестно откуда.

Мне было неприятно. Ну, что за дела?! По два десятка девиц на одного мужика, да и те – не красавцы…

– Я тоже выйду замуж за иностранца и уеду, – грустно провожала глазами Лиза блестящего поддельным «ролексом» негра (ну, это я так решил, что поддельным, – из зависти).

У люксовой гостиницы был секрет, который я не сразу разгадал: она была грандиозным инкубатором женихов. 16 этажей, больше тысячи номеров, и в каждом мог обитать перспективный жених: командировочный крупного предприятия, деятель культуры, учёный, бизнесмен, иностранец. Успешные и породистые самцы ходили по коридорам над моей головой. А я сидел внизу и охранял поддельные яйца Фаберже, которые они иногда покупали.

В гостинице было много девушек, искавших романтических встреч. Как выглядят проститутки, я понятия не имел. Вульгарных привокзальных дам сюда не пускали, а те, кого пускали, выглядели респектабельно.

Самые интересные сцены случались после полуночи, когда мои продавщицы уходили, стеллажи с сувенирами были запечатаны, а чай в термосе выпит наполовину.

– Я хочу эту картинку! – заявила юная красавица спутнику-иностранцу, годившемуся ей в отцы.

Картинка была откровенно дрянной – небольшая акварелька со случайным набором геометрических фигур и предметов, а в углу был нарисован дверной ключик.

– How much? – спросил иностранец.

– Фифтин. Пятнадцать, в общем, долларов, – ответил я.

– For this shit?! – возмутился мужчина; по его выражению лица было понятно, что за такую мазню ему жалко даже пятёрки.

– Ноу проблем! – пожал плечами я.

Процент от продажи мне не полагался. К тому же я был согласен, что картинка эта ничего не стоит.

Но девушка упёрлась: хочу, и всё. Мужчина злился, объяснял на английском, что она ошибается, что он понимает в искусстве, а она нет, что вот рядом есть картинка гораздо лучше, да и вообще нет смысла тратить деньги на ерунду. Девушка презрительно улыбалась. Мужчина обругал её и бросил в зале.

Девушка плюхнулась на диван рядом со мной, закинув голые ноги на подлокотник. На вид ей было не больше семнадцати.

– Вернётся, никуда не денется, – усмехнулась она.

– Зачем тебе эта картинка? Она же и правда… странная, – спросил я.

– Мне нравится ключик, напоминает кое о чём. К тому же я хочу позлить его. Пусть платит, – и она зло сверкнула красивыми глазами.

Через десять минут мужчина вернулся, молча отсчитал доллары. Она взяла его под руку, и пара удалилась.

По ночам ко мне иногда приходили незнакомые женщины в нарядных платьях. Не знаю, что у них случалось с этими успешными мужчинами, но появлялись они в холле – расстроенные, пьяные, с размазанной на лице тушью… Говорили про каких-то подлецов или блестели похотливыми глазами и гладили меня по плечу.

Я пускал их посидеть со мной на диване и рассказывал, что вот там, за окном, – море. И хотя сейчас оно замёрзшее, а вокруг темно, – скоро наступит весна, и море оттает. Там будут волны, чайки и кораблики. Женщины успокаивались и уходили. А я допивал чай из термоса.

Уверен, все они дождались своего моря. А я – нет. Меня уволили до того, как оно растаяло. У моего сменщика во время дежурства пропала картина. Очень дорогая. Парень уверял, что лишь на пять минут отлучился в туалет, а когда вернулся – увидел пустой гвоздь. Другие охранники хмурились и за глаза ворчали, что, наверное, этот тип её продал, а врёт, что украли. Воины-афганцы собрали нас всех, обматерили и выставили счёт, предложив заплатить за пропажу коллективно. Или, обещали они, уволят нахрен всех разом. Цена оказалась высокой, мы столько не зарабатывали. И нас заменили. Людей, работающих на первом этаже, обычно легко заменить.

Так я вернулся в обычный мир – без валютных картин, валютных мужчин и грустных и прекрасных валютных женщин.

* * *

Российский университет спецназа (РУС) – учебный кампус на окраине Гудермеса. «Кампус» на латыни означает «поле», и да, сейчас это пока что огромное поле с редко разбросанными домами и строениями, иногда – ретро-футуристическими, в виде традиционных чеченских боевых башен, но современных, из стекла и стали. Судя по смелости замысла, университету, в котором будут обучать десантников и штурмовиков, запланировано большое будущее: административная зона, учебные аудитории, полигоны для стрельбы, взлётное поле…

Вывалившись из «Газели», мы строимся в две шеренги. Лагерь для новобранцев – палаточный, и палатки в нём – огромные, армейские. В центре плац, вокруг тянется проволочный забор, по углам которого дежурит суровая охрана в солнцезащитных очках, то ли защищая лагерь от диверсантов, то ли предотвращая возможный побег новобранцев.

– Рюкзаки и сумки открываем для досмотра, – командует инструктор в камуфляже. – Телефоны и ножи сдаёте на хранение. Не забудьте подписать имена, потом получите обратно.

Все начинают взволнованно отправлять домой последние сообщения. Выключенные телефоны заворачивают в бумагу и сверху обматывают скотчем. Телефоны летят в один короб, ножи – в другой. Некоторые бойцы притащили тесаки такого размера, будто собираются воевать исключительно в рукопашной. Один из чеченских добровольцев, хитро подмигнув соседям, кидает в коробку дешёвый телефон, а второй – прячет.

Связи с миром и прежней жизнью больше нет. Будто пересёк реку Стикс и оказался в долине, где царят другие законы, и ещё неизвестно, удастся ли выйти обратно.

Потом мы по очереди заходим в палатку, где сидят представители Министерства обороны, и подписываем договор. Вопросов нам почти не задают. Контракт – простой, на одном листочке. Я не удивился бы, если бы здесь стояла старая пивная кружка с закопчённым на свечке дном, и нам бы предлагали, измазав в копоти большой палец, просто оставить отпечаток.

– Видели, как легко попасть в армию? – ухмыляется крупный румяный парень с позывным «Барон». – Через три месяца посмотрите, как тяжело её покинуть…

В армейских палатках, огромных, похожих на ангары, в два ряда стоят простые двухэтажные кровати. В каждом из ангаров может поместиться до 40 человек.

Мне досталась койка на втором ярусе. Место привычное и удобное, я в поездах всегда так езжу. Сверху можно наблюдать за тем, что происходит вокруг, а тебя почти не видно, и с краю никто не присядет. Когда получается ловко запрыгнуть наверх, я чувствую себя молодым. И думаю: ай, красавец! Не ослаб ещё, не обветшал.

Парни без спешки знакомятся, приглядываются друг к другу. Для ветеранов это уже не первая командировка, и они делятся соображениями с новичками:

– Экипировку выдадут и деньги на карманные расходы – 50 тысяч. Раньше 300 давали. А в начале операции, говорят, 700 было.

– В месяц платят 150, а ещё боевые. И за каждый подбитый танк – премия. Только нужно сразу рядом с ним сфотографироваться, иначе не поверят, что это ты подбил.

– По телевизору говорили, что воевавшим долги спишут и проценты…

– Врут. Не спишут ничего, только отсрочку дадут.

Я этих денежных разговоров не понимаю. Какая разница, ведь не ради денег едем. Когда летел в Чечню, даже не знал, что за службу будут платить. Но, судя по блеску глаз участников разговора, многие рассчитывали на выплаты. Для кого-то это единственная возможность поправить материальное положение, избавиться от накопившихся долгов. А если убьют – так и чёрт с ним; лучше рискнуть, чем дома от коллекторов бегать.

Добровольцы приехали в «Ахмат» со всей России: Волгоградская область, Нижегородская, Дальний Восток, Северный Кавказ, Крым. Прибыли казахи, узбеки и таджики с российским гражданством. Чеченцев в нашем призыве – около трети. Они поселились отдельно, хотя двое обрусевших нохчей попали к нам. Молодой парень с позывным «Варяг» работал помощником шеф-повара в модном ресторане, чеченцем был наполовину и язык знал плохо. А через проход от меня койку занял пожилой чеченец из Брянской области.

– Почему к своим не пошёл? – интересуюсь я.

– Ты их видел? Зачем мне это нужно?

Молодые нохчи, ушедшие жить отдельно, – шумные, задиристые; за ними специально присматривают рослые чеченские инструктора, чтобы не натворили глупостей. Видимо, и ножи у всех отобрали по той же причине.

– Ты, братан, откуда? – приветливо улыбается другой мой сосед, крепкий парень с цепким взглядом.

По взгляду его можно было бы принять за милиционера, но нет: в миру он работал пожарным, вытаскивал из огня людей. Его позывной – «Турист». Я и сам думал взять такой же, пока не узнал, что это один из самых распространённых позывных; видимо, потому, что он звучал в фильме про русских военных инструкторов в Африке. Если позывные повторяются, их обладателям приходится себя нумеровать: Турист-1, Турист-2 и так далее.

– Из Петербурга.

– Ого! Ты-то что здесь делаешь? – Турист искренне удивлён; сам он – из небольшого городка в Московской области; а вот жителей Москвы и Петербурга среди добровольцев «Ахмата» мало. – Так ты – не из-за денег? Только идиоты едут на войну ради денег. Я таких не люблю.

Ветераны Барон, Ольхон и Гога в другом конце ангара азартно матерят друг друга. Барон задаёт тон, выдумывая ругательства позамысловатее; его приятели отбиваются, посылая Барона обратно в Ваканду или откуда он там приехал. Ольхон – бурят, и за его восточную внешность Барон дразнит его «нихао», что значит «привет» по-китайски. Гога – рыжебородый флегматик, полный скептицизма по поводу окружающего мира и предпочитающий топить его в алкоголе; но сейчас выпить нечего – и Гога пребывает в сумрачном настроении. В предыдущей командировке Гога прославился тем, что во время штурма вырубил прикладом пулемёта немецкого наемника и взял его в плен.

Ужин – в отдельной палатке. Несколько чеченских женщин в платках раскладывают еду на металлических подносах. Тушёное мясо с картошкой и компот – просто и сытно. Есть нужно быстро, чтобы всем места за столиками хватило.

– Построиться на плацу! – звучит голос, усиленный громкоговорителем.

Нам выдают снаряжение и обувь. Наборы экипировки – не одинаковы: могут достаться крепкие рюкзаки, а у других лямки держатся на честном слове, и нужно перепрошивать своей ниткой. Есть разгрузки под автоматные магазины – и под винтовочные; автоматчики и снайпера прямо здесь же, на плацу, меняются друг с другом. Берцы в основном дают тряпочные летние, промокающие во время дождя, – но некоторым достаются крепкие зимние ботинки белого «свадебного» цвета, выглядящие более подходящими к сезону.

– Можно нам белые? – просим мы с Варягом здоровенного инструктора по имени Тамерлан, выдающего экипировку.

– Что-о?! Вы что-о, на па-амидо-оры приехали?! Вам тут что-о-о, «Армия 2022»?! Цвет ещё будете выбирать!

Тамерлан, разозлившись, кидает нам тряпочные летние. Спорить – неразумно.

В палатке мы с интересом разглядываем новые вещи, раскладывая их на кроватях. Камуфляжные штаны, китель, ремень, тельняшка с красными полосами (спецназ внутренних войск), тёплая куртка, кепка, вязаная балаклава с прорезью для глаз, пластиковые наколенники и налокотники, спальный мешок и коврик, «сидушка» на резинке, металлическая кружка и миска, зубная щётка и паста, игла с нитками, трусы, носки, верёвка, карманный фонарик, бытовая рация. Всё – простенькое, китайское. Жаль, что наша промышленность почти перестала производить военное снаряжение.

Ветераны привезли с собой трофеи и вещи, сохранившиеся с предыдущей командировки, а новое снаряжение берут про запас или для обмена.

Барон распаковывает огромный баул:

– Парни, не нужна «черепаха»? Защищает колени и голени. Отдам дорого.

Боец из Волгограда с позывным Череп, покрутив в руках «черепаху» Барона, решает, что ему эта вещь пригодится. Череп воевал в Чечне, служил в СОБРе. Его лицо рассечено неровным шрамом: память о взорвавшемся фугасе.

Броню и шлемы нам не выдают – но их можно купить у торговцев в лагере, как и множество других полезных штук. Парни хвастаются покупками: кто-то уже приобрёл коллиматорный прицел, другой – огромный рэмбо-нож.

– Ничего не бери здесь, – шепчет мне Ставр. – На передовой найдём.

Бойцы подписывают фломастером свои позывные на каждом предмете экипировки: иначе потом всё перепутается, своё ни за что не найдёшь. Я всё ещё не придумал позывной, и что писать на вещах – не знаю. Пока что привязываю к куртке, рюкзаку и кружке по кусочку белой верёвки.

Раскатав на койке спальник, под бормотание и споры соседей залезаю внутрь. Завтра начнутся первые тренировки. Нужно выспаться.

* * *

Когда я был маленьким, меня водили в детский сад на Фонтанке. Не простой, а логопедический: мне не давались буквы «Р» и «Л». Если бы не этот сад, возможно, я сейчас разговаривал бы как Ленин. В начале восьмидесятых такое сравнение обидным не казалось, но в любом случае я благодарен детсаду за эти мучительные «р-ракета», «р-рука», «л-ласточка», «л-лошадь». У меня выходило «уакета», «уука», «уасточка» и «уошадь».

Детский сад находился в старинном особняке напротив Белинского моста. Раз в день нас выводили гулять в проходной двор-колодец с крошечным газоном и несколькими чахлыми деревьями.

Выходить за пределы двора было запрещено, поэтому во время игр мы изучили его вдоль и поперёк. Там была лавка, на которой сидела воспитательница, а ещё лестница, спускавшаяся в запертый подвал. На этой лестнице можно было прятаться во время игры в «войну».

– Тах! Тах! Ты убит, падай! – кричал мой товарищ Максим, целясь в меня деревянной рогулькой.

Я шатался, жмурился, но потом открывал один глаз и, наставляя на друга такую же деревяшку, хрипел:

– А я из последних сил… Пффф! Ты тоже убит!

Мы все смотрели советские фильмы – и знали, что герои из последних сил всегда могут совершить что-нибудь героическое, а сразу погибают только фашисты.

Шутить про фашистов было смешно. В садике был популярен стишок: «Внимание, внимание! Говорит Германия. Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом».

То, что у Гитлера мог быть хвост, я не сомневался. Но часто думал: как бы это могло выглядеть? Я представлял себе Гитлера, виляющего собачьим хвостом, когда его вытаскивают из-под моста советские солдаты. А вообще, что это за мост? Если над рекой, то внизу должна быть вода – и, значит, у Гитлера был рыбий хвост. Было жутко и весело представлять, как там, под водой, где живут водяные и русалки, между мачт затопленных пиратских кораблей плавает Гитлер с рыбьим хвостом.

– Максим, скажи, как Гитлера ловили: сетью или на удочку? – спрашивал я товарища. – Удочка Гитлера, наверное, не выдержит – сломается.

– На Гитлера пушку наставили, и он сдался! – с важным видом отвечал Максим. – И ещё там парашютисты с неба прыгали.

Наша подготовительная группа занимала комнату с видом на Фонтанку. Окна были пыльными, зато подоконники – широкими. На них стоял целый ряд баночек с луком. У каждого из нас была своя стеклянная баночка с подписанным именем.

Каждый день я бегал смотреть, как растёт мой лук. Сначала в воду вылезли белёсые корни, потом показалась зелёная стрелка, и ещё одна. Лук рос прямо на глазах. Можно было отщипывать его, макать в солонку и есть. Он был чуть горьковатый, зато – свой собственный.

На завтрак давали кашу. Не то что бы я очень её любил. Но – умел её есть. Размазывал кашу по тарелке, а потом, надавливая краем ложки, делал лепестки. Получалась этакая ромашка из каши. Дальше можно было съедать один лепесток за другим. Так выходило интереснее. Этому способу меня научила бабушка, у которой я проводил каникулы.

После завтрака были занятия. Мы учились считать, изучали буквы. На логопедические занятия нас забирали по очереди. «Арбуз», «барабан», «перо», «Аврору» я освоил быстро. А вот буква «Л» долго не давалась. «Слон», «дятел», «яблоко» и «юла» будто специально хотели сжить меня со свету. Они кружились вокруг хороводом и гнусно хихикали.

Особенно раздражало слово «юл-ла» или, как её ещё называли, «вол-л-лчок». Зачем так сложно называть детские игрушки?! У меня был дома волчок; если понажимать на ручку, он начинал крутиться. Но после того, как мама спела мне колыбельную, я его разлюбил. Слова там были такие: «…придёт серенький волчок и укусит за бочок». Вечером, ложась в кровать, я со страхом смотрел на открытую щель двери, в которую проникал луч света. В этом луче в любой миг мог показаться жуткий серый крутящийся волчок, способный наброситься на меня и покусать. Но он всё не приходил, и со временем я успокоился.

В свободное от занятий время мы играли. Девочки – в куклы. А я с друзьями строил метро из доминошек. Коробка и крышка от домино становились поездом и вагоном. Они въезжали в тоннель и выезжали из него.

Ещё у нас были автомобильчики, у каждого свои. В основном – военные: «катюши», пушки, бронеавтомобили. У меня был железный танк с крутящейся башней, самоходная установка и грузовичок со снимающейся крышей. Грузовичок я выменял на другой – поменьше и с заклеенными колёсами. Мне нравилось всё новое, а вот практичным я никогда не был. Колёса сразу отвалились, а меняться обратно владелец грузовичка не захотел. Мне было стыдно нести игрушку без колёс домой, и я её выбросил.

Игра всегда заканчивалась внезапно: объявляли обед и тихий час. Это было самое нелюбимое время. Нужно было тащить из подсобки раскладушку, матрас, бельё. И самое ужасное – бр-р-р – натягивать на огромное одеяло пододеяльник. У нянечки тёти Светы были свои любимцы и любимицы, им она помогала управиться с бельём. А на ребят вроде меня, путавшихся в пододеяльнике, шумно ругалась (но потом тоже помогала).

Во время тихого часа нужно было спать. Но не хотелось. Однажды я повернулся к лежащему на соседней раскладушке приятелю и спросил:

– Максим, как ты думаешь, может подводная лодка утонуть – или нет?

Но он не успел ответить. Воспитательница увидела, что я не сплю и мешаю другим, вытащила меня к своему столу и схватила ножницы.

– Ты почему болтаешь?! – зло смотрела она на меня. – Это уже не первый раз! Хочешь, чтобы я тебе язык отрезала? Этого хочешь? Я отрежу!

Я с ужасом смотрел на щёлкающие перед моим лицом ножницы. Я верил, что она способна выполнить угрозу. Самое страшное было представить, как вечером за мной приходят родители – а у меня нет языка! Как же они расстроятся! А ведь я почти научился выговаривать букву «Л» – и что же, всё зря?! А вдруг новый язык никогда не вырастет? Это же не лук, который, сколько ни режь, никогда не заканчивается…

– Ну, высовывай язык, давай! – глумилась воспитательница.

Но я молчал, неспособный сказать ни слова.

Меня в итоге «простили», пообещав точно отрезать язык в следующий раз. Весь день я ходил, будто ушибленный: меня трясло от испуга.

А на следующий день так ходили все воспитатели вместе с нянечкой. Никто не шутил и не смеялся, не было занятий, и мы даже не играли в игры. За окном со стороны Фонтанки доносились протяжные заводские гудки. Умер Брежнев.

* * *

Мы стоим на плацу в полной экипировке. Новые резинки от пластиковых налокотников и наколенников мне давят – и я сдвигаю их на голени и предплечья, подсмотрев, как это сделали другие.

– Ассалям алейкум! – приветствуют нас командиры.

– Алейкум ассалям! – дружно отвечают бойцы.

Постоянного командира у нас нет. Точнее, их несколько: кто выходит перед строем и громко что-то говорит – тот и командир. Я запомнил двух взводных: чеченца с позывным «Ноль Пятый» и русского с позывным «Мачета» (именно так, через «а»). Последний сморщенным лицом действительно похож на голливудского бандита Дэнни Трехо, но ниже ростом.

Поток людей, выплеснувшись за ворота лагеря, становится похожим на пчелиный рой: растягивается, утолщается, монотонно гудит. Только пчёлы – не жёлто-полосатые, а зелёно-пятнистые, и почему-то ползут, а не летят.

Солнце зависло между облаками – словно горящая мишень, а вокруг наворачивает круги небольшой самолёт, из которого маленькими дротиками выскакивают парашютисты и втыкаются в небо рядом с солнцем. У одного запутался парашют, он выпускает запасной, но и у запасного раскрылась лишь половина крыла. Боец так и летит – на кривом парашюте, и мы, задрав головы, провожаем его взглядом: разобьётся или нет?..

Полигон находится в старом карьере, в паре километров от лагеря. На подходе к нему нужно сбежать по крутой, почти отвесной стене оврага. Будь я один – подумал бы, бежать или нет, и, скорее всего, поискал бы место для спуска попроще. Но человеческий рой лишь на миг замирает над оврагом – и, когда первые бойцы прыгают вниз по склону, за ними летят остальные.

Стрельбы проводят на поле, огороженном высокими насыпями в три человеческих роста. Тактические занятия идут на таком же поле по соседству. Десяток автоматов на двести бойцов. Инструктора несут цинки с патронами. Мы заряжаем ровно половину магазина – по 15 патронов, отстреливаемся быстро, и на позицию выходит следующая группа, потом другая. При желании, можно занять очередь снова и выпустить ещё 15 патронов.

Приклад моего АК-74 затёрт, покрыт царапинами и помнит руки тысяч курсантов. Курок после нажатия не отскакивает назад, его нужно поправлять пальцем. Тренировочный автомат, а стрелял чаще боевых.

– Вот так руки держим… Плечи сжимаем… Сильная позиция! – объясняет высокий чернобородый чеченский инструктор. – Огонь!

По полю взлетают фонтанчики песка. Попасть нужно в жёлтые металлические мишени в конце полигона, но выходит у всех – по-разному. Так, в группе передо мной молодой интеллигентный чеченец в очках никак не может вставить магазин в автомат; инструктор несколько раз подходит к нему, ласково и терпеливо показывает. Когда же молодой человек стреляет, пуля вонзается в землю в нескольких метрах от него. Это рекорд неточности, но инструктор не сердится, а снова подходит и поправляет автомат в руках парня.

– Внимание! Меняем магазин. Когда магазина нет, кричим: «Красный!». Чтобы товарищ знал, что вы стрелять не можете, и прикрыл. Поставили магазин на место, передёрнули затвор – и кричите: «Зелёный!», – громко объясняет инструктор.

Стреляем из разных положений – стоя, на ходу, с колена, сидя, лёжа. Вынимаем и вставляем обратно магазины, щёлкая затворами.

Ветераны косят от стрельб возле курилки. Они и так всё умеют, и стрелять по 15 патронов для них – ребячество.

На втором поле идут тактические занятия: учат перемещаться, прикрывая друг друга. Автоматы здесь не положены – приходится бегать, как в игре «Зарница», выставляя вперёд пальцы и крича «кхх!» вместо выстрела. Но главное тут – не «попасть», а правильно упасть. Старший кричит «противник справа» или «противник спереди» – и нужно реагировать. Чеченские инструктора, показав пару раз, что делать, удаляются. Некоторое время бойцы бегают и падают правильно, потом путаются – и уходят к курилке.

Многие успели подписать снаряжение и одежду. У бывалых бойцов позывные вышиты на шевронах, у новичков – написаны чёрным маркером на кепке и кителе. Я себе позывной не придумал, и пока что изучаю, что сочинили другие.

Волк, Кот, Лось – животный мир, тут всё понятно. Крупное животное – символ силы и неукротимости. Мелкое животное – осторожность, скрытность, такой позывной подойдёт разведчику или связисту.

Ржев, Ольхон, Новоросс – по месту происхождения. Новоросс – значит, из Новороссийска.

Таксист, Механик, Опер – по роду деятельности.

Святой, Ангел, Бог – по уровню амбиций. Хорошо, что Бог у нас пока в наличии только один. А то ходили бы по учебке Бог-1 и Бог-2, смущая умы верующих.

Тихий, Седой, Большой – по внешнему виду или по самоощущению. Мой сосед по кубрику Тихий – уже Тихий-3.

Ещё в нашем кубрике живёт молодой парень. Светлый, чуть пухлый, с добрыми глазами. Написал на кепке позывной – «Вереск».

Ветераны Барон, Гога и Ольхон зубоскалят:

– Что-о? Что ещё за «вереск»? Это что такое вообще?

– Растение такое. Из него напиток делают в Шотландии, – отбивается парень.

– Ха-га-га! Растение. Какой ты, нахрен, Вереск? Ты же Снежок! – веселятся бойцы.

– Ну, Снежок так Снежок, – добродушно машет рукой парень и исправляет позывной.

На траве сидят двое Бродяг. Хорошо, что я не успел взять себе этот позывной.

– Ну, какой ты «Бродяга»?! – смеётся, узнав об этом, Турист. – Ты же нормальный, а «Бродяга» – это для маргиналов, уголовников.

– А я в лагере ещё двух «Туристов» видел, – парирую я. – Не лучше ли было взять позывной, связанный с твоей профессией? Например, «Пожарный».

– «Брандспойт», «Шланг», «Помпа»… – с ходу начинает накидывать варианты остроумный Варяг.

Стоящий рядом невысокий худощавый парень в очках и тюбетейке, надетой поверх капюшона толстовки, по виду татарин, прозвище себе придумал нелепое – «Киллер». Впрочем, про этого татарина я слышал, что на срочке он служил боевым пловцом. Если люди не соврали – то, может, и татарин не шутил, сочиняя позывной?

Я подхожу послушать, не рассказывает ли он что-нибудь интересное из жизни профессионального убийцы, – но Киллер в основном молчит, и лишь саркастически кривит губы, глядя на собеседника. Его приятель только что вернулся с фронта:

– Ещё знаешь, что было? Танк на нас выехал укропский. А подбить – нечем. Один из наших на этот танк забрался и в люк гранату кинул! Но убежать не успел. Танк взорвался, его тоже взрывом зашибло. А командир уничтожение танка себе записал. Сказал, что семье убитого и так денег дадут. Потом и вовсе сбежал, всех бросил. Мы пешком выходили. Нас в Россию обратно пускать не хотели: ни наличных, ни документов…

– И всё равно обратно на фронт едешь?

– А что делать? Нужно ехать…

Наконец, цинки с патронами на полигоне опустошены. Иссякли и желающие бегать по тактическому полю с воображаемыми автоматами. Бойцы расселись у края поля и дымят сигаретами.

– Чего отдыхаете?! Идите гильзы собирать, – командуют инструктора.

Толпа, бродящая по полю в поисках стрелянных гильз, похожа на сеятелей из стихотворения Некрасова, только наоборот. Подбирают с поля «доброе, вечное», пихают в карманы и кепки или несут в ладонях, потом ссыпают в деревянный ящик.

– Свежие гильзы берите! Старые не нужно, – привередничают инструктора, заглядывая в ящик; по количеству гильз им отчитываться о стрельбах.

Закончив с гильзами, двинулись в обратную сторону. В стороне я вижу учебный блиндаж.

– Интересно, окопы тоже будем учиться рыть?

Идущий рядом боец смотрит на меня с явным сочувствием к жизнерадостному, но бестолковому товарищу:

– На передке нароешься.

Ближе к лагерю колонну останавливают, чтобы дождаться отставших: в лагерь полагается входить с речовками.

– Ахма-ат… – заряжает командир.

– Сила-а! – грохочет в ответ.

– Россия-а… – ещё громче.