Текст книги "Двое и одна"

Глава 6

Я совсем не уклоняюсь от темы – как стоял, так и стою у раскрытого окна и рассматриваю ливень, – просто позволил себе небольшую передышку, чтобы набраться сил для продолжения рассказа. И жена по-прежнему здесь, в комнате, где-то у меня за спиной.

Стены полны качающихся на волнах теней и дрожащих отблесков. Мерцает, разгоняя сизые никотиновые облачка, сияющим диском своих лопастей вентилятор, жужжащий в углу. Перемешивает клочки света и теней. Измазанные перламутром окурки шевелятся в пепельнице.

Я остановился посредине комнаты и уставился в потолок.

«_А_мможет_ввооббще_нне_ббылло_нниккакого_введущего_и_этто_только_ммоя_парранойя_?» – совершенно отчетливо вдруг высветилось у меня в голове. И, как только я пробубнил вслух, – выводя с нажимом каждую удвоенную букву, – это простроченное короткими перебивками черно-белое предложение сразу же обернулось против меня. Теперь, угрожающе лязгая намертво сцепившимися буквицами, оно свисало с потолка, точно металлическая цепь в бетонной камере, залитой потрескивающим неоновым светом. Перевернутый вопросительный знак на конце оказался острым мясницким крюком, который раскачивался за моей спиной, будто пытался поддеть, вздернуть за шиворот. Пока еще удавалось увернуться. Но долго так я не продержусь…

Из последних сил сбросил с плеч двадцатипятилетний кошмар и выпрямился. Покрутил головой, разминая затекшую шею. И сквозь шелест ливня снова материализовался промытый до звенящего блеска, изнемогающий от обиды голос жены.

– Он живой человек, который меня любил. Понимаешь, живой! Очень хороший человек! И вдобавок любил меня больше, чем ты!

– Вдобавок к чему?

– Ко всему! А я всегда знала, что его не Лююблюю. – Она так протяжно, так проникновенно произнесла оба «юю», что я не мог не усомниться.

Как часто и с какой пугающей легкостью повторяет она это слово! И всегда с большой буквы. В нем слышится что-то улюлюкающее, блеющее, блюющее! «Люю-блюю…» Когда произносит это узкое слово, обозначенное диезом, она благоговейно закрывает свои золотисто-голубые веки, вытягивает губы. Потом, переходя на растянутый дыханием ультразвук, со свистом выдыхает воздух. На втором длинном люю… перегласованный звук нарастает… и полетело… Что-то вроде бессмысленного заклинания. От него «Лююбёвь», где круглое замкнутое в себе «о» у нее превращается в жеманное «ё», «Лююбёвь живого, очень хорошего человека» становится такой сильной, что я – ничего про нее не знающий, не способный ее даже вообразить! – должен съежиться, воздух с писком из меня выйдет, и я немедленно превращусь в окаменевшего карлика-уродца…

А у нас с ней этого вот «Лююблюю» не осталось… Никаких добрых чувств во мне она сейчас не вызывала. Впрочем, и злых тоже. Я устал… Боже мой, как я устал!.. Что меня заставляет лезть снова и снова в бесконечный разговор, который все больше смахивает на мою кардиограмму – нагляделся на нее в госпитале, – дергается, повторяет себя, опять дергается?.. А потом запихивать обратно, в себя пытающуюся прорваться наружу мою сокровенную тишину? Может, какая-то неосознанная склонность к мазохизму? Или просто сил не хватает, чтобы удержать при себе свое мнение?

По комнате разгуливал сквозняк – закрученный в спираль обрывок ветра, незаметно обосновавшийся в нашей квартире. Иногда он останавливался, вертелся рядом с женой. Облизывал ее голые ноги. Забирался высоко под юбку – она не замечала его, – завывал что-то на языке ливня, в котором были одни лишь гласные. Порывисто листал лежащую на столе книгу. Пытался предупредить? Выискивал место, которое я должен прочесть? Книга сопротивлялась мокрыми, слипающимися страницами. Буквы, словно муравьи, ссыпались к сгибу. И сквозняк опять деловито уносился на кухню.

– Я же не виновата, что так получилось. – Ну конечно. Виноваты всегда другие. Обычно я. Кто же еще… – После того как вышла за тебя замуж, он сразу уехал из города. – Казалось, она сама удивлена, что ей так больно. – Не переписывалась, ни разу не разговаривала с ним по телефону. Не моя вина, что через несколько месяцев он вернулся. Я его не звала. Ему тоже досталось… Хотела помочь, ведь у него никого здесь не было. Он мне нравился… случилось само собой… ты все равно не поймешь… и потом… – Она неуклюже скомкала свою последнюю фразу.

Спрятанная где-то камера обскура высветила размытое мужское лицо в клубах сигаретного дыма. Только что произнесенные слова, медленно затихая, все еще кружились вокруг него.

Я бы не удивился, если бы этот живой хороший человек вышел бы сейчас из моей спальни. Подойдет, похлопает меня по плечу… хорошая у тебя жена… береги ее…

Теперь мы стояли совсем близко. Иногда я делал шаг, пытался приблизиться, но тут же отходил назад. Наполненный волокнистым дымом воздух между нами становился более плотным, упругим, отбрасывал нас друг от друга. И она произносила какие-то бесконечно сцеплявшиеся между собой, изуродованные вмятинами слова. Произносила так быстро, что у меня мельтешило в ушах. Годы жизни перемалывались в развращенные женские фразы, которыми кто только не злоупотреблял.

Явно темнит, пытается чего-то от меня добиться… Ну почему все время надо хитрить? Почему нельзя просто сказать, чего хочешь?

– Наверное, это произошло с тобой случайно… такой интересный человек… к тому же актер… – Нехорошо было так говорить. И знаю, что нехорошо, но не остановиться… будто в меня вселилась какая-то новая веселая злость… Оставить после себя выжженную землю… чтобы ни о чем не жалеть… – Тебе ведь всегда нравились люди искусства… – Она пропускает мои слова мимо ушей, а сопровождающий их жест мимо глаз. – Что ж ты меня с ним не познакомила? Уверен, мы бы подружились. У нас так много общего.

– Ничего общего у вас с ним нет и не было! А семья у нас – с тобой! И ребенок – с тобой!

– Но ведь и с ним тоже… Ведь и с ним же… – повторил я теперь уже вслух, – мог быть ребенок. – Эта случайно высказанная мысль настолько поразила меня самого, что я невольно вскрикнул, хотя крика своего, конечно, не услышал. Отогнал ее куда-то в самую дальнюю часть своей черепной коробки. Но она пыталась вырваться. Долго держать ее там невозможно.

– Да не переживай, ты… – невнятно пробормотала она в зажатую в губах потухшую сигарету. Эта ее короткая шершавая фраза уже начала натирать кровавую мозоль в моей душе. Как будто от меня зависит – хочу переживаю, хочу нет… – Ничего не могло бы…

– Ты что имеешь в виду?

– Не важно. Сказала и сказала.

– Нет уж, договори, раз начала!

– Если тебе уж так важно знать. – Она на мгновение запнулась. – Он предохранялся… Сама его попросила. – И тут же пожалела. Густой румянец медленно разливался у нее по щеке из-под прижатой ладони.

– Надо же, как хорошо у вас было организовано! – Я тут же схватил брошенный мне по ошибке кусок. – Правда, и нужна-то было всего лишь тонкая резиновая оболочка в правильном месте. Обо всем подумали… Очень здоровый, сильный мужчина. Наверное, с детства ничем, кроме мяса, не питался… Да и к тому же страдал. Ну как не помочь?.. После этого возвращалась домой, помогала мне и там уже не предохранялась… А потом родилась Лара…

(Пожалуй, ему стоило бы взять назад свои слова. Ведь речь шла о том, что произошло очень давно, еще в первый год их семейной жизни. А масло в пылающий уже огонь они подливали прямо сейчас.)

Сигарета, которую она так и не раскурила, была как-то связана с розоватым лицом, которое тут же услужливо вытащила память. Лицом человека с широко раскрытыми губами, совершающего мужские поступки. Альфа-самец на огромной постели в занавешенном темными шторами гостиничном номере. Блестящие немигающие зрачки полощутся в белесой жидкости. Синее латинское V, клеймо (знак качества?) на выпуклом лбу, опускается, поднимается, опускается опять над телом моей жены. Отпечатывается у нее в глазах.

Она стояла в центре комнаты прямо напротив меня. Я отвернулся, сложил за спиной руки и, наклонившись корпусом вперед, словно конькобежец на вираже, стал молча ходить вокруг нее. Мысли скользили, ни на чем не задерживаясь. Под ногами шелестел все тот же ледяной сквозняк. Движения мои становились более точными. Предметы отодвигались в стороны, прижимались к стенам. Прямоугольник комнаты становился квадратом. Углы сглаживались. Квадрат постепенно превращался в круг. Я кружился по комнате, наматывал на себя сбивчивые, сплетающиеся фразы. Повторял их снова и снова и не проговаривал вслух. Словно пытался себя ими спеленать, превратить их в свой кокон. И то, что она теперь говорит, останется снаружи, не будет доходить, не проникнет в меня. Но в коконе оставались дыры. И в них пролезал ее голос.

– Ты не то слышишь! Почему-то все время не то слышишь!.. Не могу с тобой! Уперся рогом в свое проклятое прошлое, и не сдвинуть!

– Ну да. Я знаю – рогоносец. Нечего мне напоминать… Весь ороговел… И взгляд ороговевший… Даже оправа в очках ороговела…

– Перестань! Ерничать легче всего… Не это имела в виду… – Она приподняла накрашенные веки, снова обнажая удвоенную сверкающую темноту. Темноту, которая готова была пролиться, размыть весь тщательно возведенный макияж.

– Я не шучу.

– Давно бы уже забыла, если бы… – Голос, которым она всегда так замечательно владела, перестал ее слушаться.

– Ты бы забыла… Но я не забыл бы! Нас здесь двое! Кроме тебя, есть еще я! Понимаешь, Я!

Как видно, моя разбухшая от боли душа не знает, что болтает язык, который не удается держать за зубами. Сейчас нужно, чтобы мое «Я» – самое грубое из многих моих «я» – было не просто одним из русских местоимений, которое упирается и все же пятится назад, а твердым английским I, написанным с заглавной буквы, римской единицей, каменным столбом. Столбом, который невозможно сдвинуть никакими другими словами. Ведь, кроме меня, рассказывающего, есть еще я, который на самом деле, и они оба мало похожи друг на друга. Рассказывающий явно не дотягивает до того, другого, до его стихов. Больше писать об этом не буду. Насиловать метафору – преступление, еще более тяжелое, чем плагиат.

– Люди ошибаются. Проходит время, и их прощают… – Даже сейчас, когда голос ее почти не слушается, искусством беспомощного взгляда владеет она виртуозно. Может, даже и бессознательно. Ее пальцы неуверенно коснулись моей ладони. Внезапно я заметил, что никаких следов опьянения у нее не осталось. Минуту назад была никакой, а теперь протрезвела начисто. Ни в одном глазу. Как это ей удается? Алкоголь испаряется от огня, бушующего внутри? – Тут ведь не арифметика и не программирование. Кроме черного и белого, есть много цветов… В каждой семье когда-нибудь случается… Я бы хотела изменить то, что произошло. Но не могу. – Рука, оказавшаяся у меня на ладони, тоже лгала. Подрагивала, боялась разоблачения. И не уходила. – Здесь же не Саудовская Аравия… Посмотри на меня! Неужели нельзя быть хоть чуточку добрее? И к себе лучше бы относиться стал… – Внутри этого вопроса был еще один вопрос. Но я сделал вид, что не замечаю. И тогда она произнесла его сама. – Скажи, ты хоть чуть-чуть любишь меня?

– О Господи, опять…

– Скажи, мне сейчас необходимо знать!

Терпеть не могу, когда в сотый раз заставляют говорить то, что хотят от тебя услышать… В том месте, куда одно за одним падают ее слова, в душе у меня уже скоро появится глубокая впадина.

Мертвенно синим светом вспыхнул позади нее кусок грозы. Вслед за ним ударила по зрачкам, разбилась на тысячи брызг горячая флоридская тьма. И снова повисли внизу над блестящим асфальтом тонкие стебли фонарей, сгибающиеся под тяжестью воды.

Мне стало не по себе. Вдруг мелькнула дикая мысль, что сейчас она взберется на подоконник и выпрыгнет. Но она развернулась и начала, не отрываясь, рассматривать меня. Взгляд ее истончался, но не рвался.

– Я тебе скажу… – Но узнать, что еще она собирается сказать, мне было не суждено: в это время полоснул по нервам пронзительный звонок. Она с безразличным – слишком уж безразличным? – видом подняла трубку. Трубка прошептала ей что-то на ухо. Она сжала ее так, что казалось, эта обмякшая, покорная трубка вот-вот хрустнет. Но сразу же отпустила – рука с говорящим телефоном повисла в воздухе – и застыла, закрыв глаза, будто измеряла пульс у бившегося в ней глуховатого голоса. Я уже когда-то его слышал? Слова в трубке кончились и начались шуршащие, как пенопласт, шорохи, означавшие что-то еще более важное. Она заткнула их щекой. Поджав губы, пробормотала, что перезвонит позже, отрешенно взглянула на трубку и с силой опустила ее. Трубка так и подскочила от возмущения. Она отвернулась. Чтобы я сейчас не видел ее лица?

Еще одна шелковистая вспышка у нее в ладонях. Маленький огонек высветил золотисто-голубые веки. Бросила зажигалку на стол. Длинный и тонкий шестой палец с раскаленным дымящимся ногтем пророс между средним и указательным. Посмотрела вокруг и, словно убедившись, что видеть некого, подошла ко мне. Дым двух сигарет над нашими головами мирно вился спиралью.

– Послушай, чего ты добиваешься? Чтобы я рвала волосы и ела землю в знак раскаяния? – Мне показалось, что говорит она не столько мне, сколько кому-то на другом конце все еще лежащей рядом телефонной трубки. – Чтобы обрила голову и каждую субботу ходила замаливать грехи? Стояла возле дома под дождем на коленях? У нас с тобой после этого – оборотное «э» она произнесла, резко раскрыв рот, так что вздулись жилы на шее – дочь родилась. Ты забыл?

– После этого… Сразу же после этого… – Слова вырвались раньше, чем я понял, что говорю. – Нет, не забыл… – Выдавил я из себя даже не ртом, а каким-то другим, спрятанным в глубине живота, органом речи и снова погрузился в вязкое безмолвие.

У нас с тобой… Откуда я знаю, может, он и не так уж и хорошо предохранялся?

Она что-то обдумывала, глядя в пол. Внезапно выдернула изо рта сигарету, грубо, по-мужски вдавила ее в пепельницу. Правый кулак был теперь крепко зажат в левой ладони. Подняла лицо и взглянула на меня в упор через зеркало.

– Значит, ты хочешь, чтобы я подробно рассказала? Тебе нужно знать, в какой именно позе с ним лежала тогда? И показать тоже? – Она впихивала в свои слова гораздо больше злости, чем они могли вместить. Скорость, с которой она их выстреливала, должна была подчеркнуть неотвратимость того, что сейчас произойдет. Выгнула дугой бедра. По направлению ко мне. Она умеет быть жесткой. – Порнографический фильм желаешь посмотреть? Со своей женой в главной роли?! Как ее…

Стремительно расширявшиеся отверстия выдавливали радужные оболочки из глаз. Темный свет, исходивший из них, становился все более плотным. Обхватила голову обеими руками. Лицо сузилось книзу, изогнулось, как у кричащей женщины Мунка, и стекает в гофрированную шею. Бесформенный кусок темноты торчит из полуоткрытого рта. Но я почему-то был уверен, что она полностью сейчас контролирует себя. Сведенный от злости взгляд мощным рикошетом отразился от зеркала – поверхность его при этом покрылась трещинами – и столкнулся с моим ограненным роговыми очками взглядом. Угол падения был равен углу отражения. Ни один не хотел отступать. Произошло короткое замыкание. Высоковольтный разряд ненависти повис между нами. С тихим треском сыпались на пол снопы искр. Я почувствовал, как от скопившегося вокруг электричества у меня начинают подниматься волосы.

На бесконечную секунду я снова перестал понимать, что она говорит. Перестал понимать, зачем она говорит. Понимал лишь выражение ее лица.

– Или ты подозреваешь, что и дочь не от тебя?! – Новая, особенно черная, страшная тишина заполняла теперь глубокие зазоры между ее словами.

– Ну скажи, скажи, почему это невозможно! Поклянись хотя бы! – взвизгнула ей в ответ моя раздавленная душа, будто дворняга, которую переехал грузовик. – Чтобы я не смог не поверить!

«Не от тебя. Не от тебя», – повторил я самому себе и с резким хрипом втянул густой воздух. И словно дернуло током от дикой боли, сверкнувшей в виске. «Н…е…о…т… т…е…б…я…» – колченогая, страшная фраза от повторения рассыпалась на бессмысленные, неотличимые буквы. Квадратные буквы, пересыпанные мелкими точками.

– А ДНК-тест на отцовство ей не хочешь устроить?!. – Даже больше, чем ее слова, меня потрясло, как они прозвучали. Их совершенно неожиданный, хрипящий тембр раненого животного. – Я знала, что когда-нибудь так скажешь… Ты ведь меня же в чем угодно подозревать готов… Ты один! Ты один виноват! Никогда тебе не прощу! – Тень ее вдруг резко удлинилась. Два восклицательных знака зажглись светящимися, стекающими каплями во влажных зрачках. По одному в каждом.

– Ты не простишь мне?! Ссук… – Что-то грязное, уже поднявшееся до самого горла, упало в глубь моего тела. Судорожно вдохнул и не мог выдохнуть. Сердце прыгало, не находя себе места, металось в груди. Выпятив дрожащую челюсть и набычившись, боднул никотиновый воздух, двинулся на нее. Но наткнулся на вспыхнувшие из глазных впадин зрачки и на один странно затянувшийся миг остановился. Все во мне прекратилось.

«Что она сказала?! Что… Как же так?!. От него?!. А что же тогда я? Все восемнадцать лет отец не своей дочери?» – произнес рядом задыхающийся голос. Оказалось, это пробормотал я сам. Но даже для себя не мог проговорить вслух.

«Н…е…о…т…т…е…б…б…я, н…е…о…т…т…е…б…б…я» – продолжало, словно отбойным молотком, стучать в голове. Черные тяжелые буквы с грохотом метались, сталкивались, ударяли изнутри в черепную коробку, калечили… Я перестал соображать, провалился в себя, и выплыло рядом бесформенное, жуткое…

Разговор этот, который должен был когда-то произойти… Но я зашел в нем так далеко, что пути назад уже не найти… А может, я с самого начала догадывался? Лара ведь совсем на меня не похожа… но и на нее тоже…

Снова зазвенел телефон. Теперь гораздо настойчивее. Она раздраженно схватила его. Минуту стояла, сжав губы и не дыша. Словно боялась, что кто-то на другом конце начнет вытягивать ее дыхание из трубки. На щеках выступили мелкие капельки желтоватого пота. Бросила трубку и тут же рванула шнур. Розетка вместе с вилкой выпрыгнули из стены и, извиваясь, упали к ногам.

– Так вот, чтоб ты знал. – Она выстрелила в меня узкую, острую, как веретено, струю ядовитого дыма. Прямо в левый глаз.

Испуганный медвежонок с мягким стуком свалился на пол. Вентилятор, жужжавший все время, – а я его не замечал – неожиданно перестал работать. В комнате стало так тихо, что слышен был далекий океан.

Я стоял между двумя своими женами: одна, справа на диване, вторая слева, в зеркале. Внутри у меня что-то быстро сжималось и потом долго разжималось. Две женщины, изменившие мне через несколько месяцев после свадьбы и родившие одну дочь, не понятно от кого. Пандан двух свидетельниц со стороны обвинения. Лица у обеих совсем белые. Холодными кристаллическими огоньками нестерпимо сверкали в ушах бриллиантовые серьги. Бисерная сыпь на шее стала ярко-багровой. Четверица застывших зрачков. Сузившихся, превратившихся в тонкие полосы между ресницами. Что-то темное, давно скопившееся в них, выходило сейчас наружу.

Не отрывая от меня взгляда, та, что в зеркале, снимала и снова надевала кольцо на вытянутом указательном пальце, словно спускала предохранитель у направленного в меня пистолета и после недолгих колебаний возвращала его на место.

– Так вот, чтоб ты знал, – четко повторила она, – у меня же после него и другие были. – Еще одна зарубка на пуле для контрольного выстрела, чтобы медленнее вращалась, причинила побольше разрушений, когда войдет в меня. – Я, что, должна была хранить верность человеку, который меня же совсем не любит? Неет, дорогой!

Эти ее бесконечные меняжи: «у меня же другие», «меня же не любит», «меня же не замечает», словно незаметные рогатые мины, которые она расставляет против меня же. На случай, если контрольный выстрел не сработает. Весь разговор как прогулка по минному полю. Стоит только прикоснуться к любой из них – и взорвется, разнесет в клочья.

– Много могла бы тебе рассказать! Неужели ты думаешь, что это на твою жалкую программистскую зарплату я покупала все свои тряпки? – Вытянув руку, она наклоняла голову и тыкала в меня же острым ногтем. С каждым движением белый тонкий пробор в волосах рассекал на мелкие куски сгустившийся между нами воздух. Не раскрывая рта, скомкала лицо. Перламутровые полоски губ скривились и съехали на щеку.

Я молчал, но все кричало внутри меня.

Врет! Врет, сука, чтобы мне сделать больно! Я бы заметил… Хотя платьев с торчащими этикетками в шкафу действительно стало очень много. Что бы ни говорила, ничего не понять!.. Ни. Че. Го!.. Но один раз было… значит, могла и с кем-то еще… и еще… Удивительно, как хочется себя обманывать… и подруга у нее… массу времени вместе проводят… прошлой зимой в Лос-Анджелес ездили… но за деньги?

Потеряна всякая связь между тем, что слышу, тем, что чувствую, и тем, что удается понять. Огромный гнойник, проросший за долгие годы, лопнул в душе. Волнами густой грязи накатывала темнота, но в самом центре ее оставался маленький освещенный островок. И с этого островка кто-то наблюдал за мной.

Непонятно откуда взявшаяся крупная светло-зеленая бабочка, похожая на разрезанное пополам, слегка подгнившее яблоко, сидела на телевизоре. Широко расправив крылья и подрагивая длинными черными усиками, она внимательно следила за нашим разговором. Словно должна была передать его кому-то слово в слово.

– Ну так что ж ты молчишь? – И, словно в ответ на ее слова, угрожающе загудел на кухне холодильник. – Любой влепил бы мне сейчас оплеуху! – Как видно, даже на «любого» я тоже не тяну уже. – По крайней мере сделал бы хоть один мужской поступок! Неет! – Такой ухмылки я никогда у нее не видел. – Только не ты! Надо ощутить что-то, разозлиться на меня же по-настоящему. А это большая работа. – Еще один умелый поворот ножа. – Слишком уж сердце у тебя недоразвитое, да и ленивое к тому же! – Голос, насыщенный всеми обертонами ее вражды, подскочил на октаву, не выдержал и лопнул на тысячи осколков. Осколки медленно погружались в сгущавшуюся, воспаленную тишину. Тишину, которая не выдержит двоих.

И тогда меня вырвало. Переполнившаяся душа разогнулась и накренилась. Грязный поток, который никак не кончался, полился наружу. И, когда он закончился, я надолго оглох.

– Ну и сволочь же ты! Не-на-вижу! – Она сделала шаг ко мне. Рот приоткрылся, сверкнули белые зубы. Темный, тяжелый голос, который был слишком велик для этой комнаты, наталкивался на стены, на потолок, отражался и опять обрушивался на меня, с рокотом вливался в мои ничем не защищенные уши. – Ты уррод! Уррод! Понимаешь, ты?! Не-на-вижу! За все годы, потерянные с тобой!

Я не успел заметить, как она выплеснула остаток коньяка мне в лицо. Просто вдруг ощутил липкий холод, стекающий по подбородку. Провел ладонью по лицу, будто хотел удостовериться, что она это сделала. Сейчас я действительно мог ее избить.

Накрашенная, ярко освещенная щека очень близко. Отчетливо видны даже поры на коже. И только в самую последнюю секунду опомнился, заметив, что наступил на старого Лариного медвежонка, который беспомощно лежал у меня под ногами.

Настольная лампа яростно вспыхнула и погасла. В образовавшейся полутьме оскаленная наголо жена, не отрываясь, – она уже вообще прекратила моргать, – смотрела мне в шею, словно собиралась укусить адамово яблоко. Крупный план ее лица можно было бы использовать для афиши какого-нибудь голливудского фильма ужасов.

Она попыталась добавить себе еще коньяку, но из бутылки теперь выливался только желтый электрический свет. Будто почувствовав, что скоро ее выбросят, бутылка побледнела и стала совсем прозрачной.

– Не-на-вижу!.. За то, что меня же всю искалечил! За то, что боюсь даже с людьми разговаривать, боюсь быть сама собой, боюсь кому-то понравиться! Все! Ни на минуту здесь не останусь… Ты еще за это ответишь! Ничтожество! Подохнешь один, как собака, – я инстинктивно поднял руку, прикрывая ладонью горло, – со своими никому не нужными листками где-нибудь в грязном подвале! И ни меня же, ни Лары не будет рядом… А я жить хочу! Провались все пропадом! Иди ты на х!..

Она выкрикнула – даже не выкрикнула, а просто выдохнула всем телом – именно так. На язык тургеневской девушки или даже советской оперной певицы это было мало похоже. Чтобы представить, отчего эти четыре слова привели меня в такое бешенство, отчего они потом столько лет звучали в моих ушных раковинах, и никак было от них не избавиться, нужно было слышать их интонацию. Передать ее я не могу.

Это было последнее, что я услышал от своей жены. Свистящее матерное слово, превратившееся в черный квадрат двери в конце восемнадцати лет моего Великого Молчания. Черное на черном.

Затем ее не стало. Удар двери гулким эхом отразился в голове. Звук был удивительно похож на звук захлопывающейся двери в кабинете Ведущего, когда он оставлял меня одного «подумать». Вслед за ним метнулся из угла сквозняк и прошел через меня навылет. Книга на столе, прошелестев всеми своими страницами, сама собой закрылась. Сквозняк радостно взвизгнул, вырвавшись на свободу, и вместе с бледно-зеленой бабочкой исчез без остатка где-то в костлявой тьме мокрых веток.

Но истекал еще в пепельнице тонкой струйкой окурок со следами губ. И фразы ее всплывали в памяти брюхом наверх, как дохлая рыба. ДНК-тест… не от тебя… еще много других было…

Марево клубящихся, переплетающихся запахов – что-то сладко удушливое, вместе с коньяком и сигаретами – висело прямо перед глазами. Как видно, оно оказалось слишком тяжелым, и сквозняк так и не смог унести его. Я не удержался и резко ударил его кулаком. Оно жалобно пискнуло, отхлынуло, но не исчезло и притаилось.

Следом за дверью само собой закрылось окно. Темнота снаружи превратила его в тусклое зеркало. Длинные мерцающие ручейки стекали, словно слезы, по стеклу под монотонные причитания ливня. Казалось, он сейчас смывает обиды с моего отражения, смывает мое безглазое лицо, мой безглазый взгляд, смывает всякое памятование. И шум его смешивается с шумом крови, стучащей в моих ушах. То, что произошло здесь, по сравнению с этим шумом было ничтожно малым.

Впоследствии я часто задавал себе вопрос: может быть, события приняли бы совершенно другой оборот, если бы я в самом начале разговора с женой просто ушел из дома. И чтобы ответить на него, я начал записывать эту историю. Ночь за ночью подушечки пальцев, не обращая на меня самого никакого внимания, прыгали по углублениям клавиш, ограненных тонким слоем пыли; буква «я» западала; меня беззастенчиво использовали, и это освобождало от ответственности. Как и все по-настоящему ценное, писалась это для себя. Отсюда некоторая театральная камерность. Но я хорошо помню, что много чужих глаз будет прикасаться к ней. Может, все было и не совсем так, как я рассказываю. Или совсем не так. Нужно было бы, чтобы, кроме меня, эту историю записала и моя жена. Или очень близкая ей женщина. Например, Леля, ее подруга с третьего этажа. Я уверен, что тогда все стало бы на свои места. Увиденный сразу с двух далеко удаленных друг от друга точек зрения и схваченный на живую нитку рассказ приобрел бы прочность и глубину.