Текст книги "Честь"

26

Когда Антон после своего возвращения пришел в школу, он встретил Марину, поздоровался с нею, но опять не подошел. А у нее тоже не хватило решимости самой заговорить с ним. Но потом ей уже не хотелось ни подходить, ни разговаривать. Побег Антона окончательно довершил то романтическое ее представление о нем, которое наметилось раньше. И даже как будто еще больше приподнял Антона. У него что-то есть! И по какой-то своей собственной, девичьей логике она считала: тем, что есть, он прежде всего должен был поделиться с ней, с Мариной. Неужели он не чувствует, как она много думает о нем, как она хочет понять его и, может быть, в чем-то помочь? Ну что ж, дело его! Конечно, мальчишки – зазнайки, они стараются рисоваться перед девочками кто как может. Это она знала из разговоров подруг и из своих собственных, хотя и не очень богатых наблюдений. Но зачем рисоваться, когда лучше просто и естественно относиться друг к другу?

Стараясь не отстать от подруг, Марина тоже пыталась по-своему рассуждать о любви, но слово это всегда произносила с запинкой. Сама для себя она думала, что вообще говорить о любви нельзя, можно любить, но как можно говорить о любви? Не переставая считать себя «презренницей», Марина с замиранием сердца смотрела в кино сцены любви, стараясь понять смысл этого волнующего слона. Но и эти сцены она оценивала по-своему. Ей не правились, например, затяжные, показанные крупным планом поцелуи, которые к тому же хулиганы-мальчишки норовят сопровождать сочным звуком. В этих поцелуях ей виделось что-то кощунственное, нельзя ведь целоваться при всех. И, наоборот, ей очень нравилось, когда девушка прижмется к груди своего любимого, просто так, без поцелуя, возьмет и приникнет – в этом было столько нежности, столько преданности и доверия, столько безграничной, но чистой, настоящей любви, что у Марины начинало щекотать в горле или появлялось неотвратимое желание так же прильнуть к чьей-то широкой и сильной груди.

Марина считала, что в любви рисоваться нельзя, – человека нужно любить таким, каков он есть. А у них с Антоном… Что у них? У них даже дружбы не получается. Для нее он просто как кроссворд, который хочется разгадать, а у него к ней даже и такого интереса нет. Вот с ним что-то стряслось, что-то большое и тяжелое, а он молчит, даже не подходит, никакой ему не нужно дружбы, и никакого ему дела до Марины нет. А разве не могла бы она помочь? Разве не могла бы она что-нибудь посоветовать ему, подсказать, или хотя бы просто облегчить горе?

Вот почему Марине ни о чем уже не хотелось спрашивать Антона. Она даже старалась не думать о нем, – что ей в конце концов нужно от этого неорганизованного и невежливого мальчишки, совсем из другого класса и из другой, можно сказать, жизни? У нее хорошие папа и мама, хорошая жизнь, хорошие думы, цели, настроение, хорошие отметки, и что ей до Антона? Пусть живет как знает.

Марина занялась уроками, писала домашнее сочинение о «Войне и мире», готовила доклад к комсомольскому собранию и только недели через две после возвращения Антона сумела выбраться на каток. И на каток ее вытянула подружка Женя Барская: «А то придет весна, и все кончится».

На катке они встретили мальчиков из своего класса: Сережу Пронина и Толика Кипчака, бывших «мушкетеров». С Толиком каталась Женя Барская. Она была красивая, бойкая и на недостаток внимания со стороны мальчиков не жаловалась. Но она не упивалась этим, как Римма Саакьянц, наоборот, зорко, а чаще чуть насмешливо присматривалась к сменяющимся возле нее «рыцарям», и от нее-то Марина и черпала главным образом свои познания о мире мальчиков.

Болтая с Толиком, Женя краем глаза следила и теперь за тем, как ведет себя с Мариной Сережа Пронин, и потихоньку посмеивалась, находя в его поведении много общего с тем, как он вел себя с нею самой в прошлое воскресенье.

А Марена, ничего этого не замечая, каталась с Прониным, разговаривала с ним о разных вещах и, между прочим, кое-что порасспросила об Антоне Шелестове. Она немного смутилась, когда Сережа предложил проводить ее домой, но разрешила. Пронин взял ее под руку, и, когда она хотела высвободить свою руку, он ее крепко сжал. Это был первый знак внимания, который она видела со стороны мальчика. Только темнота скрыла ее румянец и волнение. Так, под руку, они дошли почти до дома. А когда она стала прощаться, Сережа вдруг с силой притянул ее к себе и поцеловал. Марина сначала растерялась, потом стала делать отчаянные попытки освободиться, но сильные руки Сережи, как клещи, сдавили ее хрупкое тело. Наконец она вырвалась и со слезами в голосе закричала:

– Уходи! Ты гадкий! Гадкий! – и потом, уже издали, крикнула еще раз: – Отвратительный!

Марина даже не заметила, как исчез, словно растаял в темноте Пронин, и долго не могла войти в дом: ей казалось, что все знают и на лице ее написано, что она сейчас целовалась с мальчиком. Она долго не спала в эту ночь и, вспоминая прошлогодние рассказы Риммы Саакьянц о поцелуях, думала: «И чем ей такая гадость нравится?»

А когда на другой день Марина встретила Женю Барскую, она по глазам поняла, что Женя все знала и все угадала.

– Ну, как тебя вчера наш Тюня провожал?

– Какой Тюня? – не поняла Марина.

– Несмышленыш ты, Маринка! – улыбнулась Женя. – Это кто с первого провожанья начинает объясняться, лезет с поцелуями и вообще пускает руки в ход.

Марина густо покраснела от этого и почему-то опять подумала об Антоне.

Вот еще какие ребята бывают. А Антон вот даже и провожать не пошел, и никакого внимания. Значит, что же он?.. Кто же он?..»

Марина почувствовала, что он стал для нее лучше и ближе.

И вдруг она попала к Антону домой, попала совсем неожиданно и для него, да и, пожалуй, для самой себя.

Прасковью Петровну побег Антона очень встревожил. Узнав, что в школу приходила Нина Павловна и разыскивала сына, Прасковья Петровна в тот же вечер пошла к Шелестовым. И разговор этот окончательно подтвердил сложившееся у нее раньше убеждение о крайнем неблагополучии в их семье. Когда Антон вернулся, она пыталась вызвать его на откровенность и как-нибудь примирить с семьей. Но ничего этого ей не удалось. Антон совершенно замкнулся и не хотел говорить на эту тему. Что с ним делать? Из «прикрепления» к Антону Володи Волкова ничего не вышло, ну, значат, нужно было искать что-то еще, и давно нужно было искать. А она вот забыла! На какой-то момент забыла об Антоне – ах, если бы он у нее был один! – и упустила, и вот опять что-то произошло, и нужно снова что-то предпринимать.

Прасковья Петровна потолковала об Антоне со Степой Орловым. Она вообще за последнее время поближе присмотрелась к Степе и полюбила этого немного неуклюжего увальня. Пусть он увалень, пусть он медлителен и у него маловато инициативы, но он сердечный, отзывчивый мальчик, и если берется за что, берется с душою.

В тот же день Степа пошел к Антону и просидел у него целый вечер, Антон встретил его неприветливо, но Степа постарался на это не обратить внимания, и они разговорились. Сначала речь зашла о Володе Волкове, и Степа старательно убеждал Антона, что он зря на него обижается, что Володя хороший парень, а если много сидит за книгами, то как же не сидеть? Не помучишься, не научишься. И он вовсе не зубрит, а учит и много читает, и ходит на лекции в планетарий, и даже сам сделал в детском астрономическом кружке доклад о межпланетных путешествиях.

– А человек это такой, – убежденно закончил Степа, – решил быть астрономом, – значит, будет. Он, может быть, и на самом деле членом-корреспондентом какой-нибудь академии сделается.

– А я моряком буду, – разоткровенничался Антон. – Люблю путешествия.

Заговорили о путешествиях, и Антон поделился со Степой своей мечтой – пойти после окончания школы в мореходное училище и плавать, смотреть разные земли, бороться с бурями, а потом, может быть, высадиться на каком-нибудь необитаемом острове, самому ловить рыбу и жить вдали от людей.

– А что тебе одному на острове делать? – рассудительно спросил Степа. – Подумаешь, Робинзон какой! Да и островов таких больше не осталось.

Потом заговорили о последней кинокартине и артистах, которые в ней играют. А Степа был большой театрал. Правда, он не мечтал быть артистом и после школы собирался в университет на исторический факультет, но в школьном драмкружке был самым горячим энтузиастом. И как только зашла об этом речь, он, хлопнув Антона по плечу, сказал:

– А знаешь что? Записывайся к нам. Мы как раз начинаем новую постановку. У нас и Маринка Зорина будет играть.

Антон насторожился, но глаза Степы смотрели просто и бесхитростно; а у Антона вдруг появилась тяга к людям, к товарищам, и он согласился:

– Ладно, приду!

Однако первую же репетицию он пропустил.

– Ну, такие нам не нужны! – сказал по этому поводу руководитель кружка.

Но за Антона решительно вступился Степа Орлов, его поддержала Марина, они обещали выяснить все и твердо договориться с Антоном. Тут же после репетиции они пошли к нему, но дорогой Степа посмотрел на часы и охнул – по какому-то неотложному делу ему нужно было срочно бежать домой.

– А ты иди! – сказал он Марине. – Что тут особенного? Иди! И скажи со всей решительностью. И от моего имени скажи.

И действительно, что тут особенного? Марина набралась смелости и пошла.

Дверь ей открыла Нина Павловна. Она сначала удивилась, а потом очень приветливо заулыбалась.

– Тоника нет дома, а вы заходите.

– Да нет! Зачем же? Вы передайте ему…

– Ничего я передавать не буду. Я вас очень прошу – заходите!

Это был приятный сюрприз для Нины Павловны. После возвращения Антона и разговора с Прасковьей Петровной она изыскивала все, что только возможно, все пути, чтобы сблизиться с сыном. Нина Павловна стала покупать билеты в театр, ходила с Антоном в кино, в Третьяковскую галерею, и визит Марины оказался для нее новой возможностью: «Антон не такая уж грубятина, а хорошая девочка может облагородить и смягчить его». Нина Павловна старалась что-нибудь осторожно выпытать об Антоне, а Марина, не раздеваясь, смущенно сидела на краешке стула и не поднимала глаз. Она сама не знала, зачем она здесь сидит и что ей еще нужно. Все, что необходимо было сказать, уже сказано, а она все сидит, и собирается уйти, и никак не поднимется с места. И вот дождалась – щелкнул замок, и Нина Павловна, выглянув в переднюю, сказала:

– Ну вот и Тоник!.. А у тебя гостья!

А гостья вскочила, красная, как свекла, и единым дыханием выпалила:

– Драмкружок – это самый крепкий и сплоченный коллектив… Должен быть… Там все от одного зависят, и никаких подмен. Ну вот… Это Степа велел тебе передать. Ну вот… Да! А почему ты не пришел? Где был?

– Дела! – коротко ответил Антон.

Дела? – переспросила Марина, как бы взвешивая краткость и отчужденность этого ответа, и вдруг сразу подобралась и посуровела. – Ну, а это тоже дела. И если ты не придешь на следующую репетицию, тебя просто исключат. До свиданья!

Марина коротко простилась с Ниной Павловной и вышла.

– Что же ты ее не проводил? – спросила Нина Павловна.

– А разве это так обязательно? – ответил Антон, и Нева Павловна не поняла, что это значит.

Потом она вздрогнула: ей показалось, что от Антона пахнет водкой.

– Антон, поди сюда, – сказала она.

– Зачем?

– Дыхни! – Нина Павловна уцепилась за него, но Антон резко дернул плечами и, уйдя в свою комнату, щелкнул замком.

27

На двух репетициях Антон был, а на третью не явился. Руководитель кружка вынул из бокового кармана авторучку и, ни слова не говоря, вычеркнул фамилию Шелестова.

– Ну и ладно! – безучастно ответил Антон, когда на другой день ему об этом передал Степа Орлов.

– И что ты за человек? – покачал головой Степа. – Непонятный ты человек.

Но, верный слову, которое дал Прасковье Петровне, он продолжал ходить к Антону и заниматься с ним по математике. Антону нравился и его спокойный, немного флегматичный характер, и то, что Степа не сердился, если Антон чего-нибудь не понимал. И поговорить можно было с ним о разных вещах, не то что с Володей Волковым – об одной математике, и поговорить просто так, по-товарищески, – с ним вообще было теплее. Может быть, и привязался бы он к Степе, если бы это было раньше, если бы не начала действовать в полную меру сила, которая тянула его в другую сторону.

Антон не замечал, – он осознал это много позже, – но каждое соприкосновение с Вадиком и всем этим растленным, извращенным миром оставляло в его душе след, иногда большой, иногда маленький, по одинаково тлетворный: то разговоры на том воровском блатном жаргоне, который непонятен всем остальным, нормальным людям, то карты или доза «шнапс-тринкена», то новая встреча с Галькой, то рассказы о разных занимательных вещах и знаменитых ворах, то философствования Крысы об идеале жизни – пожить, попить, что твое – то мое, а что мое – не твое, то целый урок черного ремесла – как «психовать», изобразить пьяного или заику, что нужно делать, что знать и уметь, как схитрить, вывернуться, а в крайнюю минуту идти на все.

 
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнет пистолет.
 

И когда Крыса сказал однажды Антону: «Хватит тебе «кишки» прятать, пора в дело идти», у него перехватило дух. Вот оно! Смесь щемящего страха и дурманящего волнения была в этом «оно». Ни злости к людям, ни корысти у Антона не было, он не интересовался деньгами и никогда не спрашивал, куда идут те «кишки», которые он прятал. Он брал то, что изредка давал ему Вадик, не задумываясь, много это или мало и как распределяется все остальное. И когда он думал теперь о предстоящем деле, его привлекало другое: как это делается? Азарт, игра в опасность, фальшивая романтика: кто-то будет сопротивляться, кто-то будет преследовать, гнаться за ними, совсем как у Конан-Дойля… Антон старался настроить себя на все это и подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами. И вот уже в аптеке куплен медицинский скальпель за три пятьдесят – оружие! – и гадость кажется доблестью, дурное и страшное – геройством. И вот позволено себе пройти по улице этаким удальцом – шапка набекрень, воротник поднят: «Вот я какой! Нельзя, а я делаю!..»

И вот Крыса назвал свою компанию шайкой «Чубчик», и Антон, не моргнув, дал прижечь свою руку горящей папиросой – клятва!

Иногда против всего этого поднимался неистребимый голос совести и где-нибудь в переполненном троллейбусе Антону казалось, что все на него оглядываются, подозрительно смотрят. Но на смену этому приходила не то безнадежность, не то такая же безнадежная решимость, и Антон старался тогда затолкать непокорную совесть на задворки души, чтобы не пищала, и принимал самый независимый и гордый вид.

И настороженность – что мама заметила, что не заметила? И хитрость: в кармане лежат полученные от Вадика два рубля, а когда пошел в кино, спросил деньги у мамы да еще сдачу принес, чтобы не было подозрений.

– Дай на дорогу.

– Возьми в буфете.

– Нет, дай сама.

Вот он подчеркнуто старается «уложиться в режим» и, приходя домой, спрашивает:

– Я не опоздал?

Но вот нельзя было не опоздать, и тогда, как сказал бы Вадик, приходилось «применять грубость». А у мамы от этого слезы и слезы.

– Тоник! Ну, Тоник! Я прошу тебя: остепенись! Неужели ты хочешь попасть под какое-нибудь страшное колесо?

– Не пугай ты меня никакими колесами. А как ты стала меня прижимать – хуже всяких колес, как в тюрьме!

– Ты еще не знаешь, как в тюрьме-то!

– Я не знаю, другие знают.

– Кто?.. Тоник! Откуда у тебя все это? Господи!

Подозрения все чаще заползают в душу Нины Павловны и становятся все страшнее.

Вот Антон собирается на каток.

«Да какой же сейчас каток? – думает Нина Павловна. – Зима кончается. Оттепель».

Она по-своему завязывает шнурки на его конькобежных ботинках. Антон приходит поздно вечером.

–Ну что ж, был на катке?

– Был.

– Катался?

– Катался.

Нина Павловна смотрит на ботинки и видит – шнурки как были завязаны ею, так и остались. Обманывает! Кончилась зима, отшумели весенние ручьи, все заблестело кругом и засветилось, только в сердце у Нины Павловны, глубоко запрятанный, как лед в погребе, таился холодок тоски и страха. Но она старалась прятать все – и холодок, и свои подозрения, и, когда однажды Нину Павловну попросила зайти Людмила Мироновна, та в ответ на ее расспросы сказала:

– Ничего!.. Кажется, все в порядке. Третью четверть закончил без двоек.

Узнавала она тревожные вести и от Прасковьи Петровны, но тоже пыталась их приглушить и объяснить все

– Нина Павловна! Что это девочки о вашем Антоне говорят: он нес бутылку водки.

– Нет, Прасковья Петровна! Нет! Что вы! Разве я не мать своему сыну? А нес он боржом. Этот случай я помню. Я сама его посылала.

Господи! Хоть бы как-нибудь дотянул до экзаменов!

Сейчас Нина Павловна старалась всячески сблизиться со школой. Только теперь она поняла, что это ее первый друг и союзник. Чуть не каждый день она ходила туда, разговаривала с учителями. Она стала работать в родительском комитете, – ходила с обследованиями, согласилась быть председателем первомайской комиссии, организовала стенную газету для родителей.

И все же тревожное ощущение того, что Антон куда-то катится, все растет и растет. Вот он читает книгу со страшным названием «Банда Теккера», рисует пистолеты, кинжалы и тянет свое бесконечное: «Бродяга я-а… Бродяга я-а-а». Конечно, в этом, может быть, нет ничего страшного, но зачем ему «Банда Теккера»? Зачем какие-то другие пестрые книжки с черными масками на обложке? И откуда они у него? Неужели опять от Вадика?

Вот у него оказалась перевязанной рука.

– Что у тебя?

– Да так… болит.

Заставила снять бинт, обнаружила круглую гноящуюся ранку.

– Почему это? Откуда?

– В химической лаборатории кислотой капнул.

Верить ила не верить? Но разве можно ничему не верить? Так можно совсем оттолкнуть сына.

Но вот в воскресенье, во время обеда, появился парень в кожаной куртке, пьяный, растерзанный, с набрякшими мешками под глазами и устроил на лестнице дебош. Антон бросил обед, взял этого парня под руку и повел его, заботливо поправляя ему кепку на голове. Нина Павловна оставила немытой посуду и тоже пошла вслед за ними, села с другой площадки в трамвай, вслед за ними сошла и, прячась за выступы домов, следила, куда они пойдут. Но никакие предосторожности не помогли, Антон увидел ее.

– Все шпионишь? – с перекошенным от злобы лицом сказал он. – Уходи! Уходи, или я тебя знаешь что?..

– Это мой товарищ, друг! – объяснял он потом, по возвращении, когда со всей силой отчаяния Нина Павловна старалась что-нибудь узнать. – Ты понимаешь? Друг! И как же я мог бросить его в таком состоянии? Нужна фамилия – пожалуйста! Валовой. Олег Валовой! Только ты не выдумай чего-нибудь! Дружбу эту тебе не порвать, не старайся!

Но еще больше Нина Павловна почувствовала силу этой страшной дружбы в следующее воскресенье. Накануне приходил Степа Орлов и звал Антона ехать со всем классом на литературную экскурсию в Абрамцево, в усадьбу Аксакова.

– Там, говорят, Гоголь свои «Мертвые души» читал… – соблазнял Степа Антона. – А потом Репин жил, Васнецов «Аленушку» где-то там написал.

Но Антон отказался, объяснив, что ему нужно ехать с мамой на дачу. А Нина Павловна и Яков Борисович действительно собирались за город – нужно было заняться кое-какими весенними работами, а главное – увезти Антона.

Услышав об экскурсии, она стала уговаривать его поехать со всем классом в Абрамцево, но Антон не поддавался:

– Что я там не видел? Подумаешь!

И вдруг утром он заявил, что ему куда-то зачем-то нужно идти и потому на дачу он ехать не может.

– Я должен! Ты понимаешь? Я должен! – исступленно твердил он, и Нина Павловна почувствовала в этом что-то действительно страшное.

Вне себя она упала перед Антоном на колени, уцепилась за его рукав, но Антон оттолкнул ее. Возмущенный Яков Борисович, пытаясь удержать, обхватил его обеими руками, но Антон ударил его ногой в живот и, вырвавшись, хлопнул дверью.

Мать потеряла власть над сыном, а сын – над самим собой.

Позднее Нина Павловна не могла простить себе, что тут же не побежала за Антоном, не остановила, не вернула его. Как она могла думать о своем самолюбии, когда от нее уходил сын? Это она почувствовала сразу, как только пришла в себя, – Антон ушел. Совсем ушел! Пусть даже вернется он, но все равно ушел!

Нина Павловна вскочила и бросилась на лестницу:

– Антон!

Молчание лестничной клетки испугало ее, и она побежала вниз.

На следующей площадке ей встретилась седая женщина из пятьдесят восьмой квартиры.

– Вы что? Сына зовете? – спросила она, – Я его сейчас у выхода встретила.

– А вы его знаете?

– А как же? Я, кстати, давно вам хотела сказать: он по чердакам что-то лазает. Сказал о каких-то голубях, а там никаких голубей нет.

Не дослушав, Нина Павловна побежала на улицу, но Антона уже не было. Там шли люди, каждый по своему делу, каждый, вероятно, со своими радостями, горестями, заботами, но сын словно провалился сквозь землю. У бабушки Антона тоже не оказалось. И Вадик тоже недавно куда-то ушел, а куда – Бронислава Станиславовна не знала. Нина Павловна, вернувшись к матери, повалилась на диван и зарыдала.

– Беда, беда! Предчувствую: беда!

Старуха растерялась и семенила возле дочери.

– Грехи!.. А ты его сюда больше не пускай. Вадик знаешь какой стал… Совсем никуда парень стал.

– А что же вы раньше-то? – упрекнула ее Нина Павловна. – Как же вы раньше-то не заметили? Почему не сказали?

– Глупа! Стара стала! – бормотала в свое оправдание бабушка.

Они долго сидели и думали. И тогда Нина Павловна решила: пойти к Людмиле Мироновне. Она все поймет и поможет. Это было очень тяжело – идти в милицию и заявлять там о своем собственном сыне. Но это было нужно. Нина Павловна чувствовала, что она совсем изнемогает в борьбе за сына, что одна она бессильна в этой борьбе и ей нужна чья-то твердая и умная рука. Но Людмилы Мироновны не оказалось, а ни с кем другим говорить не хотелось.

Нина Павловна поехала домой, а там, на лестнице, она вспомнила седую женщину из пятьдесят восьмой квартиры и ее слова о чердаке. Нина Павловна поднялась на чердак, в полутьме перелезала через балки, стукнулась обо что-то лбом, вся вымазалась. Ей было страшно, но она делала отчаянные, может быть, героические усилия, чтобы что-то найти и пролить свет на судьбу своего сына, и ничего не нашла.

Было поздно. Все было поздно.