Текст книги "О младенцах, преждевременно похищаемых смертью"

Святитель Григорий Нисский
О младенцах, преждевременно похищаемых смертью

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС 13-307-1568

Предисловие

Свт. Григорий Нисский (335–395) – один из трех великих отцов-каппадокийцев, учитель Церкви «золотого века» святоотеческой письменности, младший брат свт. Василия Великого и товарищ свт. Григория Богослова. Он был воспитан в знаменитой христианской семье Василия Старшего и св. Эмилии, подарившей жизнь десяти детям, четверо из которых стали святыми. Св. Григорий, в отличие от свт. Василия, не «кончал университетов» своего времени, он сформировался как христианин, богослов и архипастырь под влиянием старшего брата и их сестры св. Макрины Младшей; немалую роль в его становлении сыграло самообразование – он самостоятельного изучил Священное Писание, Предание Церкви и наследие античной философии и науки.

Григорий, ставший в 372 году епископом города Ниссы (Малая Азия), подвергался гонениям ариан. Окончательно арианство было побеждено на II Вселенском Соборе 381 года. Свт. Григорий принимал активное участие в богословской работе Собора. Известно, что именно в это время он читал две книги своего трактата «Против Евномия» свт. Григорию Богослову и блж. Иерониму Стридонскому. Есть свидетельства древнего церковного историка Никифора Каллиста, что знаменитые слова в Символе Веры о Святом Духе, Его равночестии и сопрославлении с Отцом и Сыном, были предложены Собору для внесения в Символ именно Григорием Нисским. Указом православного римского императора Феодосия св. Григорий был причислен к почетной категории епископов – хранителей Православия (в Понте это были Григорий Нисский, Отрий Мелитинский, Элладий Кесарийский), общение с которыми было обязательным для всех архиереев данной области, желавших остаться на своих кафедрах и продемонстрировать верность победившей в 381 году Никейской вере. Уже после своей кончины, на V Вселенском Соборе 553 года, Григорий Нисский был провозглашен «избранным отцом» и далее «отцом отцов».

Как богослов и церковный писатель, свт. Григорий оставил большое письменное наследие, включающее в себя труды самых разных жанров – догматические, полемические, нравственно-аскетические, экзегетические, проповеди и письма. В некотором отношении свт. Григорий идет далее своих соратников – свт. Василия Великого и Григория Богослова, являя собой идеал церковного ученого и при этом проявляя большой интерес к тому, что находится за пределами рационального познания, например к вопросам эсхатологии – загробной участи человека.

Предлагаемое вниманию читателей небольшое произведение, вероятно, было последним сочинением Григория Нисского: оно написано в предполагаемый год смерти св. Григория – в 395 году. Из его названия – «О младенцах, преждевременно похищаемых смертью» («Περί τῶν πρὁ ὥρας ἀφαρπαζομὲνων νηπίων») – явствует, что оно посвящено богословскому рассмотрению важной проблемы – посмертной судьбы умерших детей. Это произведение, имеющее во многом эсхатологический характер и посвященное загробному существованию душ, адресовано каппадокийскому префекту Иерию (Гиерию). По словам Виктора Несмелова, «сам Гиерий в решении этого вопроса пришел к дилемме: или младенцы мучатся, или блаженствуют, – но выбора одного из членов этой дилеммы сделать не решился, потому что и в том и в другом случае приходилось признать Бога несправедливым. Он был бы несправедлив, если бы допустил младенцев мучиться, когда они ни в чем не повинны; Он был бы не менее несправедлив, если бы предоставил им и блаженную жизнь, когда они ее ничем не заслужили. С таким недоумением Гиерий обратился к св. Григорию Нисскому и таким образом вызвал появление трактата»[1]1
  Несмелое В. Догматическая система святого Григория Нисского. Казань, 1877. С. 75.


[Закрыть]. По словам прот. Георгия Флоровского, время бытия души, о котором в этом произведении идет речь, «это время ожидания и приготовления к Воскресению и Суду. И – уже некий суд. Ибо не все имеют равную участь, не все проходят один и тот же путь… Различие относится к душам. Праведные приемлют хвалу, грешные – наказание. Но есть и такие, кому уделяется некое среднее место – ни с почитаемыми, ни с наказуемыми… К этому нерешенному разряду Григорий относит принявших крещение пред смертью и потому не имевших времени плодоносить, “младенцев, преждевременно похищенных смертью” и потому не приносящих с собою ничего и никакого воздаяния не приемлющих, “к тому же по неразвитости своей и по неведению они и неспособны участвовать в благах истинной жизни”. Им предстоит еще развиваться.»[2]2
  Георгий Флоровский, прот. Восточные отцы IV века. М., 1992. С. 176–177.


[Закрыть] «В этом трактате св. Григорий решает недоумение Гиерия тем предположением, что младенцы находятся в состоянии безразличия, пока не достигнут меры совершенного возраста, и по этому-то случаю излагает общее учение об условиях и сущности блаженства. Он полагает сущность блаженства в совершенном познании Бога, а условие его – в развитии умственных сил младенца. Пока эти силы находятся в зачаточном состоянии, младенец находится в состоянии безразличия, а как только его умственные силы разовьются, состояние безразличия должно исчезнуть», – пишет Виктор Несмелов[3]3
  Несмелов В. С. 75.


[Закрыть]. Таким образом, св. Григорий высказывает утешение родителям, потерявшим своих младенцев. Они могут надеяться, что их умершие дети не окажутся в мучениях, но смогут продолжить душевное возрастание за гробом и надеяться на милость Божию. Однако, по словам свт. Григория, даже несмотря на то что умершие младенцы не наказуются за гробом, деятельная христианская жизнь все равно предпочтительнее смерти во младенчестве: «Но если кто жизнь младенческую и незрелую сравнивать будет с жизнью добродетельною, то таковой, произнося о существах подобное суждение, сам незрел» (с. 46).

Тогда может возникнуть вопрос: по какой причине Бог попускает младенцам умирать? И как это может соотноситься с представлением о благости Божией? На это свт. Григорий отвечает, сообразуясь с представлением о всеведении и благости Бога, знающего все обстоятельства будущей жизни каждого человека и потому полагающего одному Ему известные пределы земной жизни: «Тому, Кто будущее знает наравне с прошедшим, справедливо воспрепятствовать продолжению жизни младенца до совершенного возраста, чтобы силою предвидения предусмотренное зло не было совершено, если младенец останется в живых, и чтобы жизнь того, кто будет жить с таким произволением, не сделалась пищею греха» (с. 47). При этом во всем происходящем в земной истории «Бог по преизбытку премудрости умеет и зло обращать в содействие добру» (с. 56).

Рассмотрение вопроса о судьбе душ умерших младенцев свт. Григорий помещает в контекст разбора святоотеческой антропологии. Здесь мы встречаем краткий обзор основных положений учения о человеке Григория Нисского: устроение человека, его предназначение, образ Божий, действие греха на человека, богопознание и богообщение. Свт. Григорий, как зрелый богослов, повторяет свои важные истины о том, что богообщение есть жизнь для души, а подобное познается подобным (то есть Бог познается через образ Божий в человеке и через уподобление Богу).

Текст публикуется по изданию: О младенцах, преждевременно похищаемых смертью // Творения святого Григория Нисского. Ч. 4. М., 1862. С. 327–360.

П. К. Доброцветов

О младенцах, преждевременно похищаемых смертью. К Иерию

Тебе, доблестный [муж], все умелые в слове и составители речей покажут, конечно, силу в слове, пускаясь, как бы на поприще какое-то, на описывание множества чудных дел твоих, потому что какой-либо важный и обширный предмет, о котором и слово бывает высоко, возвышаемое величием дел, когда предложен он сильным в слове, обыкновенно делает речь еще более велегласною. Но мы, подобно старым коням, оставаясь вне поприща, на котором состязуются, напряжем только слух, дабы услышать состязания в произносимых о тебе речах: не достигнет ли до нас какой-либо звук от слова, летящего на стремительной и быстрой колеснице, при описании чудных дел твоих? Поскольку же бывает, что конь, хотя по старости остается вне ристалища, но нередко, топотом скачущих возбужденный к ретивости, поднимает голову, смотрит, как готовый к скачкам, дышит раздраженно, часто двигает ногами, ударяя копытами о помост, и одна только ретивость у него к скачкам, а сила бежать давно истощена временем, – подобным сему образом и наше слово, по старости не входя в состязание и уступая поприще сильным ученостью, показывает тебе одно усердие, с каким желал бы я подвизаться за тебя, если бы и мои силы процветали, как у тех, которые ныне стали сильны в слове. Доказательство же усердия моего состоит не в том, чтобы повествовать что-либо о твоих делах, ибо в этом едва ли успеет сильное и напряженное слово и не останется много ниже достоинства, истолковывая эту необъяснимую стройность нрава, срастворенную из противоположностей. Как природа, нависшими бровями отеняя чистый блеск лучей, доставляет глазам срастворенный свет, так что приятнее делается сияние солнца, соразмерно потребности срастворяемое тенью бровей, – так степенность и высота нрава, соединенные в меру со смиренномудрием, не отвращают от себя взоров, взирающих на это, но делают так, что смотрят с удовольствием, так что и блистательность степенности не помрачается, и утаиваемое внутри не пренебрегается из-за смирения, но в одном равно усматривается и другое: в высоком – простота и, наоборот, в смиренном – степенность. Пусть другой описывает это и воспевает многоочитость души: власам на главе равночисленны, может быть, душевные очи, всюду равно быстро и верно видящие, так что и далекое усматривают, и о близком не остаются в неведении, учителем полезного не ждут себе опыта. Одно провидит очами надежды, другое знает по памяти, а иное обозревает в настоящем, и все это в совокупности, не смешивая, приводит в исполнение на все разделяющийся ум.

Досточтимому же богатству нищеты да дивится тот, кто в наш век умеет подобное сему вменять в похвалу и чудо. Но, может быть, если не было сего прежде, то ныне ради тебя процветет любовь к нищете, и вместо многоталантных плинф Крезовых[4]4
  По легенде, царь Лидии Крез (правил в 560546 годах до Р. Х.) в дар Дельфийскому оракулу послал золотое изваяние льва на пьедестале из 117 золотых кирпичей.


[Закрыть] ублажаема будет твоя скромность: ибо кого столь блаженным показали суша и море, снабжающие тем, что доставляют, сколь блаженною показало твою жизнь нерасположение к вещественному изобилию? Как очищающие с железа ржавчину делают его светлым и серебристым, так у тебя луч жизни стал явственнее, непрестанно с рачительностью очищаемый от денежной ржавчины. Пусть предоставлено будет и это сильным в слове, а также и то, как хорошо знаешь, что в некоторых случаях славнее брать, нежели быть чистым от взяток. Ибо позволь мне с дерзновением сказать, что не всякие взятки ты презираешь, но до чего из бравших прежде тебя никто не мог еще коснуться, за то один хватаешься обеими руками, ибо вместо какой-нибудь одежды, или невольников, или денег берешь самые души человеческие и слагаешь их в сокровищницу любви. Пусть изображают это умелые в слове и составители речей, которые в заслугу себе ставят красиво описать что-либо подобное, а наше старческое слово в такой только мере движется, чтобы, идя шаг за шагом, решить твоею мудростью предложенную нам задачу: что надлежит знать о похищаемых преждевременно, у которых рождение едва не соприкасается со смертью? И мудрый из язычников Платон, от лица одного ожившего[5]5
  Воин Эр. См.: Платон. Государство. Х, 614.


[Закрыть] много любомудрствовав о судилищах за гробом, оставил это необъясненным, очевидно, потому, что это выше человеческого рассудка. Посему если в исследованном найдешь нечто такое, что [может] решить затруднения в задаче, то, конечно, примешь найденное решение, а если нет, то извинишь, без сомнения, старость, приняв одно усердие наше – сделать для тебя что-либо приятное. Ибо и тот Ксеркс[6]6
  Ксеркс – персидский царь, правил в 486465 годах до Р. Х. В 480–479 годах он, собрав из подвластных народов огромные армию и флот, совершил поход на Грецию, но в итоге потерпел поражение.


[Закрыть], который всю землю под солнцем едва не обратил в военный стан и подвиг с собою целую вселенную, когда ополчился на эллинов, с удовольствием, как говорит история, принял дар от некоего бедняка, и подарком была вода, притом не в сосуде принесенная, но захваченная ладонью[7]7
  См.: Элиан. Разные истории. XII, 40.


[Закрыть]. Так и ты по свойственной тебе высоте духа, без сомнения, будешь подражать тому, для кого произволение сделалось даром, если даже дар наш окажется и малым, и водянистым.

В небесных чудесах равно усматривает видимые красоты и ученый, и человек простой, кому только случится обратить взор на небо, но разумеют их неодинаково: одним движет любомудрие, а другой предоставляет видимое одним чувствам. Последний или услаждается лучами солнечными, или красоту звезд признает достойною удивления, или наблюдает число дней в месяце лунного календаря. А первый, прозорливый душою, очистивший себя учением к уразумению небесных явлений, оставляет то, чем увеселяется чувство неразумных, обращает же взор на стройность вселенной, по круговому движению наблюдает доброе согласие движущихся противоположно, а именно, как правильным вращением внутренние круги совершают обратное движение, как усматриваемые на них звезды принимают многообразные виды, своими сближениями, отдалениями, прохождениями внизу, затмениями, движениями по бокам всегда одним и тем же и одинаково производя ту самую непрерывную гармонию; у них положение и наималейшей звезды не остается незамеченным, но все возбуждает равный интерес в переселивших по мудрости ум в горнее. Таким же образом и ты, почтенная для меня глава, обращая взор в существующем на Божие управление, минуешь то, чем занята мысль многих (разумею богатство, кичливость, пожелание суетной славы, которая, блистая наподобие лучей, изумляет обыкновенно неразумных), но даже по видимости маловажного из примечаемого в существующем не оставляешь неисследованным, разыскивая и рассматривая несходство в человеческой жизни, открывающееся не только в богатстве и бедности или в разности достоинств и родов, (ибо знаешь, что это ничтожно, потому что существует не само в себе, но в суетном мнении людей, удивляющихся несуществующему, как действительному, поэтому, если кто у блистающего славою отымет уважение тех, кому важна она, ничего не останется у думавшего высоко о пустой надутости, хотя бы у него по случаю и зарыто было все, из чего делаются деньги). Но у тебя забота знать и иное в Божием управлении: к чему клонится каждое событие в мире, почему у одного жизнь продолжается до отдаленной старости, а другой столько времени пользуется жизнью, чтобы один раз вдохнуть воздух и тотчас перестать жить? Ежели ничего нет в мире без Бога, все же зависит от Божия произволения, а Божество премудро и промыслительно, то, конечно, и сему есть разумная причина, заключающая в себе признаки Божией премудрости и вместе с тем промыслительной попечительности. Ибо происходящее напрасно и без разумной причины не будет Божиим делом, потому что Богу свойственно, как говорит Писание, творить всё премудростию (Пс. 103, 24). Посему что же премудрого в этом? Человек рождением вступил в жизнь, вдохнул воздух, начал жизнь воплем, отдал долг природе слезою, в начаток жизни принес плач, и прежде нежели вкусил жизненных приятностей, прежде нежели развилось у него чувство, не владеющий еще связями в членах, слабый, с неокрепшими, даже с несформировавшимися вполне, членами – словом сказать, прежде нежели стал человеком (если только отличительное свойство человека – дар разума, а этот не вместил еще в себя разума, ничего больше не имея сверх принадлежавшего ему в матерней утробе, кроме одного появления на воздух), и в этом возрасте поражается смертью: или подкинутый, или задушенный, или сам собою от недуга покончивший жизнь. Что надлежит думать о нем? Как судить о скончавшихся так? Увидит ли и эта душа Судию? Предстанет ли с другими на Суд? Подвергнется ли Суду за сделанное в жизни? Примет ли воздаяние по достоинству – или очищаемая огнем, по слову евангельскому, или прохлаждаемая росою благословения (Лк. 16, 24)?

Но не знаю, как надлежит разуметь сие о такой душе, ибо слово «воздаяние» предполагает, что непременно надлежит сначала что-либо принести. Но кто вовсе не жил, у того нет ничего такого, что мог бы он принести; а где нет даяния, там не в собственном смысле употребляется и слово «воздаяние»; и когда нет воздаяния, тогда и уповаемое – ни добро, ни зло, потому что подразумеваемое под тем или другим именем обещает возмездие. А что не причисляется ни к добру, ни к злу, то, без сомнения, не принадлежит ни к чему, потому что в таком противоположении нет середины между крайностями, разумею между добром и злом, и того и другого не будет у не начавшего ни того, ни другого. Посему о том, что ни в добре, ни в зле, иной скажет, что того вовсе нет. А если кто будет говорить, что нечто таковое и есть и принадлежит к добру, то, поскольку Бог дает, а не воздает таковому блага, какую укажет причину такого удела? На каком основании будет доказывать справедливость сего? Как покажет согласие этой мысли с евангельскими словами? Там говорится, что у сподобившихся будет некая условная купля Царствия, поскольку, сказано, сделали вы то и то, поэтому вправе за сие принять Царствие (Мф. 25, 31–46). А здесь, поскольку нет никакого ни действия, ни произволения, есть ли какой повод говорить, что и для этих будет от Бога ожидаемое воздаяние? Если же кто без исследования примет такое мнение, что исшедший так из жизни непременно будет причастником благ, то окажется из сего, что блаженнее жизни – вовсе не быть причастным жизни, если для умершего в младенчестве причастие благ несомненно, хотя бы родился он от варваров или был зачат от незаконного брака, а у прожившего определенное и узаконенное природою время, без сомнения, к жизни больше или меньше примешивается скверна порока; или если намерен совершенно быть вне общения со злом, то для сего самого потребно ему много потов и трудов, потому что не без усилий преуспевает в добродетели усердствующий в ней и не без труда бывает для людей отчуждение от удовольствий, так что пользующемуся долговременною жизнью непременно должно потерпеть одно из двух огорчений: или в настоящей жизни бороться с многими трудами за добродетель, или в будущем мучиться при воздаянии скорбями за порочную жизнь. Но для умирающих прежде времени нет ничего подобного. Напротив того, преждевременно преставившихся немедленно встречает добрый жребий, если только справедливо мнение так думающих. Посему вследствие этого и неразумие окажется предпочтительнее разума, и добродетель представится ничего поэтому не стоящею. Ибо если не бывает никакой утраты в причастии благ у не участвующего в добродетели, то суетное и бесполезное дело – трудиться о ней, когда на Суде Божием берет первенство состояние неразумное.

Обо всем этом и подобном сему размышляя, ты приказываешь исследовать мнение об этом, чтобы вследствие исследования мысль наша о сем была обоснована. А я, примечая труднопостижимость предложенного нашему размышлению, думаю, что к настоящей речи применимо сие апостольское слово, в котором изрек он о непостижимом, говоря: О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? (Рим. 11, 33–34). Поскольку же апостол говорит еще, что духовному свойственно судить обо всем (1 Кор. 2, 15), и одобряет тех, кого благодать Божия обогатила во всяком слове и всяком разуме (1 Кор. 1, 5), то хорошо, полагаю, будет не вознерадеть о посильном исследовании и не оставить вопроса об этом неисследованным и нерассмотренным, чтобы, подобно предмету задачи, и речь о нем не обратилась в нечто еще несовершенное или недозрелое, похожее на новорожденного младенца, подобно ему, прежде нежели произошла на свет и укрепилась в силах, погибая, как от смерти, от лености бессильных к изысканию истины.

Посему полагаю, хорошо будет не сразу, как это делают риторы или спорщики, сплетать контраргументы, напротив того, дав речи определенный порядок, последовательно произвести обозрение предложенного вопроса. Какой же это порядок? Сперва узнать, откуда естество человеческое и для чего пришло оно в бытие. Ибо если мы в этом не погрешим, то не погрешим и в предстоящем нам обозрении. Доказывать в этом слове, что все от Бога, что после Него среди существ видимое и умопостигаемое имеет бытие, было бы излишним, потому что никто, думаю, из сколько-нибудь вникавших в истину существующего не будет оспаривать такого мнения. Все признают, что все зависит от одной причины и ни одно из существ не имеет бытия само от себя и не служит само себе началом и причиной; напротив того, Одно Естество несозданно и вечно, всегда одно и то же, выше всякого пространственного представления, не возрастает и не убывает и представляется превыше всякого предела. Его дело – и время, и место, и все, что в них, и если еще что-то прежде сего, умное и премирное, объемлется мыслью. Одно из сотворенных естеств – естество человеческое, как утверждаем, путеводителем к этому пользуясь некиим словом Богодухновенного учения, которое говорит, что после приведения всего в бытие Богом явился на земле и человек, естество которого сотворено из разнородного[8]8
  То есть состоящий из разных природ – души и тела.


[Закрыть], между тем как божественная и мыслящая сущность вступила в единение с уделенной ему долей от каждой стихии. Приведен же человек Творцом в бытие, чтобы ему быть неким одушевленным подобием Божественной и превысшей Силы. Но лучше представить само изречение, которое читается так: и сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его (Быт. 1, 27).

Причиною же устроения сего живого существа некоторые из бывших прежде нас представляли следующее: вся тварь делится на две части, как говорит апостол, на видимое и невидимое (Кол. 1, 16); невидимым обозначается умопостигаемое и бесплотное, а видимым – подлежащее чувствам и телесное. Итак, поскольку все существа делятся на две сии части, то есть на чувственное и на умопостигаемое, и поскольку естество ангельское и бесплотное, которое принадлежит к невидимому, обитает в местах премирных и пренебесных, так как место обитания сообразно естеству (естество духовное есть некое тонкое, чистое, не тяжелое, но удобоподвижное, и тело небесное тонко, легко, вечнодвижущееся), а земля, которая составляет нечто крайнее в чувственном, несвойственна и неприлична для пребывания на ней существ духовных (ибо какое общение у несущегося ввысь и легкого с тяжелым и гнетущим вниз?), – то, чтобы земля не осталась совершенно непричастной пребывания естеств духовных и бесплотных, для сего наилучшим промышлением приведено в бытие естество человеческое, когда духовная и Божественная сущность души облечена «земляною» частью, чтобы, сообразно этой части, сродной с гнетущим вниз и телесным, душа жила в земной стихии, имеющей нечто близкое и однородное с сущностью плоти. Цель же сотворенного в том, чтобы во всей твари духовным естеством была прославляема превысшая всего Сила, когда небесное и земное одним и тем же действием, имею в виду обращение взора к Богу, соединяются между собою для одной и той же цели. Это действие, обращение взора к Богу, есть не иное что, как жизнь, свойственная и сообразная духовному естеству. Ибо как тела, будучи земными, поддерживаются земной пищей, и в них мы примечаем некоторый род жизни телесной, одинаково совершающийся в бессловесных и в разумных, так надлежит предположить, что есть и некая умом постигаемая жизнь, которой естество сохраняется в существовании. Если же плотская пища, будучи чем-то притекающим и утекающим, самым прохождением своим влагает некую жизненную силу в тех, в ком она бывает, то приобщение истинно Сущего, всегда пребывающего и вечно не изменяющегося, не гораздо ли лучше сохраняет в бытии приобщающегося? Посему если свойственная и приличная духовному естеству жизнь заключается в том, чтобы быть причастным Бога, то не произойдет приобщения между противоположным, если желающее приобщения не будет некоторым образом сродно с тем, чего приобщается. Ибо как глаз услаждается светом, потому что в себе самом имеет естественный свет для восприятия однородного с ним[9]9
  В древней философии и медицине бытовало представление о том, что глаз воспринимает внешний свет, потому что в нем самом есть внутренний свет и подобное познается подобным.


[Закрыть], и ни палец, ни другой какой из членов тела не производит зрения, потому что ни в каком другом члене не заготовлено природою света, так, чтобы сделаться причастником Божиим, совершенно необходимо, чтобы в естестве приобщающегося было что-либо сродное с тем, чего оно приобщается. Посему Писание говорит, что человек сотворен по образу Божию, чтобы, как думаю, подобным взирать на подобное; обращать же взор к Богу, как сказано выше, есть жизнь души. Поскольку же незнание истинного блага, подобно какому-то туману, затемнило несколько зрительную силу души, а сгустившийся туман стал облаком, так что в глубину незнания не проникает луч истины, то с удалением света неизбежно оскудела и жизнь в душе. Ибо сказано, что истинная жизнь души производится приобщением к добру, а при незнании, препятствующем богопознанию, душа, не будучи причастницею Бога, лишается жизни.

Никто да не требует от нас родословия неведения, спрашивая, откуда оно и отчего. Напротив того, из самого значения слова да разумеет, что ведение и неведение показывают, что душа имеет некое отношение к чему-то. Но никакое отношение мыслимое и сказанное о чем-либо не выражает сущности. Потому что отношение [между чем-то] и смысл сущности – разные понятия. Посему если ведение есть не сущность, но совершенное действие мысли, то тем паче неведение должно признать далеко отстоящим от того, что в сущности; а что не в сущности, то и вовсе не существует. Посему напрасно было бы о том, чего нет, пытаться разузнать, откуда оно.

Итак, поскольку учение говорит, что причастие Бога есть жизнь души, а причастность, по мере способности к восприятию, есть ведение, неведение же есть не осуществление чего-либо, а, напротив того, отъятие деятельности ведения, и, как скоро не стало совершаться причастия Богу, необходимо последовало отчуждение от жизни, это же было крайним из зол, – то вследствие этого Творец всякого блага производит в нас врачевание от зла (ибо врачевание есть благо), но способа врачевания, конечно, не знает тот, кто не обращает взора к евангельскому таинству. Посему, как было доказано, плохо быть отчужденным от Бога, Который есть жизнь, и уврачеванием такого недуга будет приблизиться к Богу и вновь оказаться в жизни. И так как жизнь сия естеству человеческому предлежит в уповании, то нельзя в собственном смысле сказать, что воздаянием за прежние добрые дела бывает причастие жизни и, обратное, наказанием за дела дурные. Утверждаемое подобно сказанному о глазах. Ибо не говорим, что постижение видимого служит наградою и отличием тому, кто имеет хорошее зрение, или, наоборот, лишение зрительной деятельности – наказанием тому, у кого больные глаза. Напротив того, как тот, у кого все находится в естественном порядке, неизбежно видит, а у того, у кого болезнь нарушила естественное состояние, зрение бездействует, – так, подобно сему, и блаженная жизнь сродна и свойственна имеющим чистые способности восприятия души, а у кого болезнь неведения, подобно какому-то гною, служит препятствием к приобщению истинного света, для того неизбежным последствием бывает не иметь причастности тому, приобщение чему мы называем жизнью для приобщающегося.

А при таком разделении этих понятий время уже нам приступить к исследованию предложенного вопроса. Сказано же было нечто, подобное сему. Если воздаяние благ делается по справедливости, то среди кого окажется окончивший жизнь в младенчестве и в продолжение сей жизни не сделавший ни добра, ни зла, чтобы за сие получить воздаяние по заслугам? Смотря на проистекающее из исследованного, отвечаем на это, что ожидаемое благо, хотя по природе свойственно человеческому роду, однако же оно же самое в некотором смысле называется и воздаянием. И эту мысль поясним опять на том же примере. Предположим в слове, что два человека имеют зрение, нарушенное каким-то недугом, и один из них с большим старанием предал себя врачеванию, перенося все предписания врачебного искусства, как бы трудны они ни были, а другой пусть до невоздержности будет расположен к баням и употреблению вина, не принимая от врача никакого совета по сохранению здоровья глаз. Посему, смотря на конец, постигающий того и другого, говорим, что оба достойно пожнут плоды своего произволения, именно же: один – лишение света, а другой – наслаждение светом. Ибо что следует неизбежно, то по неточному словоупотреблению называем воздаянием. Это можно сказать и в отношении вопроса о младенцах. Наслаждение той жизнью свойственно человеческой природе, но почти все живущие во плоти страдают болезнью неведения, а очистивший себя надлежащими врачеваниями и, как гной какой-то, смывший неведение с душевного ока достойно пользуется выгодою старания, вступая в жизнь для него естественную; избегающий же очистительных средств добродетели, обольстительными удовольствиями делая болезнь неведения неисцелимой, по противоестественному расположению отчуждается от того, что естественно, и оказывается непричастным свойственной и приличной нам жизни. Не искусившийся же во зле младенец, поскольку душевным очам его никакая болезнь не препятствует в причастии света, пребывает в естественном состоянии, не имея нужды в очищении для восстановления здравия, потому что в начале не принял в душу болезнь.

И мне кажется, что настоящий образ жизни по некоторому сходству близок у него с жизнью ожидаемою. Ибо как в младенчестве насыщаются сосцем и молоком, потом за сей пищей следует другая, сообразная возрасту, свойственная и пригодная для питаемого, пока не придет он в совершенство, так, думаю, и душа приобщается свойственной ее естеству жизни в некоем порядке и последовательности и вмещает сколько может, приемля предлагаемое в блаженстве. Подобное сему узнали мы и от Павла, который иначе питает возросшего уже в добродетели и иначе младенца и несовершенного. Ибо таковым говорит: я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах (1 Кор. 3, 2), а достигшим меры духовного возраста: твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены (Евр. 5, 14). Посему невозможно сказать, что в одинаковом состоянии муж и младенец, если даже никакая болезнь не коснулась ни того ни другого (ибо как ощутят равное услаждение не причастные того же самого?). Хотя о муже и младенце говорится, что они не страждут какой-либо болезнью, пока тот и другой не подлежат страданию, однако же наслаждение приятным неодинаково в них совершается. Мужу можно увеселяться словами, быть первым в делах, с похвалою проходить начальственные должности; прославляться благодеяниями нуждающимся; сожительствовать с супругою, если найдется ему по сердцу, управлять домом; иметь все приятности, какие только можно находить в преходящей сей жизни: занимательное для слуха и зрения, ловли, бани, телесные упражнения, пиры, забавы и что-либо еще тому подобное. А младенцу забава – молоко, объятия кормилицы и тихое убаюкивание, наводящее сон и услаждающее; другого же веселья, которое было бы выше этого, несовершенство возраста не имеет и возможности вместить. Таким образом, воспитавшие души добродетелью в настоящей жизни и, как говорит апостол, обучившие духовные чувства свои, если переселятся в ту бесплотную жизнь, то, соответственно тому навыку и той силе, какие приобретены, причастятся божественного наслаждения, больше или меньше, по настоящей силе каждого участвуя в предлежащих благах. Душа же, не вкусившая добродетели, хотя пребывает непричастною зол, следствий греха, как еще не объятая недугом порока, пребывает непричастной к той жизни, которую предшествующее слово определило как состоящую в познании и причастии Бога, настолько участвует на первый раз, насколько вмещает питаемое, пока, как бы некой соответствующей пищей, приведенная в зрелый возраст созерцанием Сущего, не сделается вместительною для большего, свободно в изобилии причащаясь действительно Сущего.