Текст книги "В родном доме"

– Бывало, что и помногу приносил.

– Мало уделяешь им внимания? Про подарки, гостинцы не забываешь?

– В этом вопросе я не отличаюсь от других примерных мужей. Помню и про подарки и гостинцы. Из каждой поездки привожу что-нибудь интересное. Себе обычно ничего не покупаю, а им обязательно – модную одежду, фрукты, икру. Сын радуется, а вот жена почему-то к подаркам равнодушна. Да и радость сына, по сути, вызвана прежде всего предвкушением обильной деликатесной еды.

– Не пойму… – мотнул головой Юра, – как это можно не радоваться подаркам? Моя жена, к примеру, может зацеловать меня до потери пульса даже за какой-нибудь простенький платок.

– Хочешь, я проведу эксперимент? – предложил Гумер. – Скоро октябрьские праздники. Перед праздником один сосед по корпусу, тоже казанец, уезжает домой. Я попрошу его взять гостинцы для моей семьи: ну там, виноград, инжир, груши, гранат, словом, фрукты благословенного Крыма. Кроме того, я пошлю им поздравительную телеграмму. Вот увидишь: они и ответной телеграммы не пошлют, а письмо с выражением дежурной благодарности напишут не быстрее, чем через неделю.

– Не может быть! – удивился Юра. – Они напишут тебе письмо сразу же, в первый же день, как получат гостинцы. Твои близкие обязаны это сделать, даже если не любят тебя. Хотя бы сын напишет.

– Сын мой вообще не любит писать. Я уже две недели в санатории, а он ни одного письмеца не черкнул. А ведь в шестом классе учится, письмо смог бы написать.

– А вот этого не надо, – нахмурился сибиряк. – Нельзя обвинять детей.

– Нет, я не обвиняю, не корю его. Я ему через каждые три дня какой-нибудь гостинец или подарок отправляю. Во всяком случае, его мать могла бы уговорить или даже заставить его написать мне пару строк.

– Да-а-а… – удручённо протянул Юра. – Тяжело тебе с ними жить.

– В этом вся загвоздка, я уже и сам как-то приноровился не думать о них.

– Тогда почему ты всегда такой грустный, даже подавленный?

– Я думаю о другом человеке. К тому же я тяжело пережил смерть умершей недавно матери.

– Постой! И что ты за человек? – в сердцах воскликнул Юра. – Иногда тебя и мужчиной назвать трудно: становишься, извини, каким-то слюнтяем, тряпкой. Нет, в целом ты, конечно, неплохой мужик. Душа у тебя правильная, чистая, кажется, даже чище, чем у меня. Но есть в твоём характере некоторые черты, не свойственные настоящему мужчине. Не знаю, какое-то занудство, что ли… ну-ка, говори прямо: у тебя есть любовница?

– До женитьбы не было, а после… озорничал малость…

– Говори яснее: что значит «озорничал»?

– Да так. Ничего серьёзного, были женщины, которых я полушутя обнимал и целовал, а настоящих любовниц у меня две.

– Жена знает?

– Нет, в этом вопросе я осторожен.

– Слушай, – решительно мотнул головой Юра, – тебе нужна классная любовница. Нет, не такая, из-за которой бросают семью, а такая, которая выбьет из тебя хандру. И учти, что чуть-чуть пикантной информации можно слить и жене, потому что чувство лёгкой ревности в определённых случаях оказывает на жён положительное действие. А то твоя супруга, кажется, превращается потихоньку в бесчувственное бревно. Надо, надо плеснуть на неё бензинчика и чиркнуть спичкой ревности. Женщина в гневе лишь хорошеет.

– Меня как-то не интересует, будет она хорошеть или нет…

– Тьфу, тебя! Что делать с твоей хандрой? Хандра в тебе сидит, тысячу раз хандра смертная! – сокрушался Юра.

* * *

На другой день к Гумеру зашёл Харзан. Хотя Гумер с трудом знакомился с незнакомыми людьми, но с Харзаном довольно быстро нашёл общий язык. Ему пришёлся по душе этот спокойный, рассудительный мужчина.

Харзан был представителем малочисленной тюркоязычной народности, проживающей в одном из оазисов Туркмении. Эта народность имела несколько колхозов, выращивала хлопок, до сих пор носила старинные одежды предков и трогательно берегла вековые традиции и обычаи. Что касается Харзана, то он уже в детстве переехал с родителями в один из сибирских городов, где закончил татарскую школу, затем институт, аспирантуру, а сейчас возглавляет кафедру геологии этого института. Кандидатом наук стал во время учёбы в аспирантуре, продолжил научную и преподавательскую деятельность, теперь был занят написанием докторской диссертации.

Харзан не забыл сообщить, что жена его – татарка, и что они очень любят друг друга, живут в дружбе и согласии.

Гумер рассказал ему о себе: закончил библиотечный факультет института культуры, работает в одной из библиотек Казани, но работой не очень доволен.

Кажется, Гумер совершил ошибку, поступив в этот институт. Не сказать, что учёба на библиотечном факультете оказалась напрасной. Вовсе нет. Напротив, он с удовольствием окунулся в мир книг и знаний. В институте он научился многому, открыл для себя историю развития человечества с древнейших до нынешних времён. Но всё же он сознавал, что скромная работа библиотекаря никак не удовлетворит его глобальные запросы, не откроет перед ним тех возможностей, тех горизонтов, о которых он мечтал. Ещё в школьные годы он тайком от всех, от семьи, школы и друзей, начал вести нечто вроде дневника, или летописи, немалое место в котором занимали философские рассуждения. С годами этих записей становилось всё больше и больше, ширилась их тематика. На каждой тетради красовался порядковый номер – их уже были десятки. Иногда он листал старые тетради, перечитывал и как-то по-новому смотрел на события давно минувших дней, подмечая в то же время, как с годами совершенствовался его литературный стиль, углублялись знания о людях, набирался жизненный опыт. Через все эти тетради красной нитью проходило имя Фалины, вернее, тетради были записаны в форме бесед с ней.

В последние годы Гумер явно тяготился своей работой библиотекаря, его больше тянуло к своим заветным тетрадям, записям. Во всяком случае, вот уже больше четырёх лет работает он в библиотеке, и с каждым годом, отдаляясь от профессии, тянется к своим записям…

Но мужчина не знал, что ему делать с этими тетрадями. То есть он понимал, что его записи имеют определённую ценность и значение, но не совсем представлял себе уровень этой ценности. Научного значения они как будто не имеют, потому что в них много места уделяется судьбе конкретных людей, мыслям о любви, красоте и вечности, встречаются даже стихи собственного сочинения. Может, эти записи обладают литературной ценностью? Однако в них частенько встречаются те или другие рассуждения явно научно-психологического характера, например, описание научных взглядов на причину некоторых изменений в поведении человека, мысли о психологических опытах йогов и так далее. А это уже не похоже на образцы изящной словесности.

Гумер, с одной стороны, беспокоился за свои записи, а с другой, – стыдился их. Может, они выеденного яйца не стоят? Поэтому он и опасался показывать свои тетради кому-либо, берёг их как зеницу ока, как свою заветную тайну, которую можно читать и перечитывать только в одиночестве. Возможно, частые размышления в одиночестве и способствовали появлению в характере Гумера, как подметил Юра, «тысячекратной хандры»?

Вчерашняя беседа с Юрой оказала странное воздействие на Гумера. Беззаветная преданность сибиряка своей профессии, живые, образные, вдохновенные рассказы о геологах как-то взбудоражили его. Конечно, его взволновало не само геолого-разведочное дело, а скорее всего, любовь, преданность и полная отдача своему делу. Гумеру тоже захотелось всей душой прикипеть к какому-нибудь интересному делу, посвятить ему всю свою жизнь без остатка, почувствовать нужность в этой области. И вскоре какое-то внутреннее чутьё, интуиция, что ли, подсказали ему, что такое дело жизни, может быть, заключено в его заветных тетрадях. Однако в таком случае эти записи придётся «рассекретить» и отдать на суд читателей. Но как это сделать? Каким образом? Когда? Где? За этими главными вопросами вырос целый частокол вопросов, хищно изогнутых наподобие стальных крюков, стоявших на страже его тайны. Но вот теперь, во время беседы с Харзаном, Гумер почувствовал, как поддалась и покачнулась стена стальных крюков, и в ней появился просвет.

«Что, если дать почитать мои тетради Харзану?» – подумал он, спиной ощущая раздвинувшиеся крючья неразрешимых, казалось бы, вопросов. Забрезжила надежда.

Гумер, недолго думая, рассказал Харзану о своих многолетних записях, до сих пор хранимых в тайне от всех. Конечно, пришлось рассказать и о Фалине, имя которой пронизывало все тетради, и без которой, собственно, не могло быть этих странных записей.

Как только разговор зашёл о любви, Харзан слегка смутился и покраснел. Он вспомнил вчерашний вечер, проведённый с Зиной, и сердце его забилось от желания вновь увидеть её.

* * *

А в это время в одной из палат санатория четыре женщины с четырёх сторон тормошили свою подругу.

– Ну, рассказывай немедленно, подруга, вчера вечером ты попросила не беспокоить тебя до утра. Ну же, настало твоё утро. Будь добра, рассказывай всё как можно подробнее. Охомутала этого «доцента-процента» или нет?

Зина явно чувствовала себя, как говорится, не в своей тарелке. Во-первых, этот «доцент-процент» вчера разбередил, перевернул её душу, отчего она до сих пор не может прийти в себя. Во-вторых, сегодня пришла телеграмма от богатого любовника – завтра он прилетит в Алупку.

Телеграмма, которую Зина с нетерпением ожидала в течение двух недель, теперь уже не радовала её, напротив, приводила с смятение. Ей уже не нужен был любовник, кичащийся своим богатством, ей до умопомрачения хотелось снова встретиться с этим диковатым и неопытным «доцентом-процентом». В то же время она понимала, что нелегко будет ей отделаться от уверенного в себе любовника-богача, с которым они договорились провести в Крыму две сладкие недели.

Но теперь Зину даже тошнило от мысли о любовнике. Странно как-то получается…

Один-единственный неумелый поцелуй на ночной асфальтовой дорожке, залитой лунным светом, напрочь перечеркнул предстоящее удовольствие от общения с любовником: все эти дорогие подарки и шикарные рестораны, морские круизы с армянским коньяком, каспийской чёрной икрой и балыками, езда на такси по крымским городам, покупка в престижных магазинах всего, что пожелаешь, и так далее, и тому подобное… Разве возможно такое?

Это как-то не укладывалось в красивой Зининой головке. Если бы вчера днём ей рассказали о какой-нибудь женщине, променявшей богатого, щедрого и нестарого ещё любовника на какого-то хилого и бедного доцентика, одетого хуже, чем его студенты, Зина первой рассмеялась бы и назвала бы эту даму идиоткой, к тому же безмозглой.

Но сегодня ей самой не хотелось видеть богатого и щедрого любовника. Надоели ей и бесцеремонные подруги со своими нескончаемыми вопросами. В дополнение ко всему послышался осторожный стук в дверь. Так деликатно мог стучать, конечно, только «доцент-процент».

– Войдите! – хором закричали дамы.

Увидев в дверях Харзана, подруги переглянулись и прыснули от смеха, а Зина слегка покраснела, не забыв, впрочем, незаметным жестом удалить подружек из комнаты.

– Извините, я, кажется, побеспокоил вас, – сказал Харзан, видя, как Зинины подруги поспешно стали одевать тёплые куртки, чтобы оставить влюблённых наедине.

– Нет-нет, мы уже собирались к морю пойти, но только без Зины, – глуповато улыбнулись подружки.

– Ну что, переговорил с соседом? – спросила Зина, быстро взяв себя в руки.

– Да, он, кажется, весьма интересный человек, но с одного раза трудно понять.

– А завтра в Алупку прилетает мой муж, – резко сменила Зина тему разговора.

– Ваш муж?! – растерялся Харзан.

– Ну… не совсем муж, – поправилась Зина и кивнула головой на лежавшую на столе телеграмму.

Её слова не сразу дошли до сознания Харзана, а потом, поняв наконец их смысл, он почувствовал, как больно сжалось его сердце, – не от того, что Зина раскрыла своё истинное лицо, и не от ревности, и не от сожаления за вчерашний погубленный вечер… Впрочем, в какой-то степени эти чувства тоже имели место. Во всяком случае, Харзан вконец растерялся от этой новости.

– Но вы не беспокойтесь, – сказала Зина, чувствуя душевное смятение Харзана. – Я решила прервать с ним всякие отношения.

– Не говорите чепухи, – вдруг жёстко сказал Харзан, чувствуя в себе нарождающийся гнев. – Раз он отправил вам телеграмму, значит, вы знакомы давно.

– Да, вы правы, – тяжело вздохнула Зина. – Но я ошибалась, очень ошибалась, принимая его ухаживания.

Зина вдруг кинулась ничком на кровать и разрыдалась, содрогаясь всем телом.

– О-о, как я несчастна, боже мой, как несчастна!..

Харзан, растерявшись донельзя, стоял неподвижно, как истукан, хотя понимал, что неприлично так безучастно стоять, когда женщина плачет. Что-то нужно делать в таких случаях, как-то успокоить даму, сказать ей тёплые слова. Чёрт побери, в слезах эта женщина казалась ещё более красивой.

Харзан неловко подошёл к кровати, и его ставшие деревянными руки дотронулись до вздрагивающих плеч женщины.

– Успокойтесь, пожалуйста, не надо плакать, – сказал он каким-то мальчишеским голосом, будто старался успокоить собственную мать.

Зина села и протёрла полотенцем заплаканные глаза, жестом предлагая Харзану присесть рядом. Харзан присел и обнял женщину за плечи. Зина не противилась, напротив, с готовностью поддалась всем телом неумелому утешителю.

И вновь пробежали по нему волны вчерашней неги. Только сегодня она была ещё слаще, чем вчера…

Зина, наконец, успокоилась, пришла в себя и даже вспомнила, что нужно продолжать претворение в жизнь «стратегического» плана обольщения. Вернее, она теперь решила полностью изменить этот план и наполнить его, так сказать, новым содержанием, теперь её целью стало не заигрыванье с неуклюжим «доцентом-процентом», не игра в любовь, а сохранение и развитие вспыхнувшего вчера чувства. Зине уже не хотелось отпускать от себя «жертву». Правда, на этот раз Зина руководствовалась не законами женского тщеславия, а непонятной логикой чувств.

– Меня сегодня позвали в гости, – задумчиво сказала она. – Хотите, я и вас возьму с собой?

Помолчав немного, она добавила: «Если вам не совсем удобно идти со мной, можете позвать Гумера за компанию».

Тут же в её красивой головке созрел новый план. Среди медсестёр санатория была одна Зинина подружка – красивая, молодая, разведённая женщина, живущая одна в уютной двухкомнатной квартире. Летом одну из комнат медсестра обычно сдавала приезжим. В прошлом и позапрошлом годах Зина со своим любовником снимали комнату у неё. А теперь Зина надумала позвать Харзана в гости к этой медсестре, а заодно познакомить хозяйку квартиры с Гумером.

Харзан, конечно, не мог отказать Зине, и не только потому, что боялся её слёз, но и потому, что ему самому хотелось быть рядом с этой удивительной женщиной.

Оставалось уговорить Гумера. Впрочем, долго уговаривать его не пришлось. Гумер всё ещё находился под впечатлением от разговора с Юрой и согласия Харзана ознакомиться с его драгоценными рукописями. Во время обеда Зина поговорила с медсестрой, наметив планы на предстоящий вечер. Хозяйка квартиры должна была пригласить их в гости и постараться завлечь в свои сети этого вечно неприкаянного и грустного меланхолика Гумера. Медсестра знала, что завтра в Алупку прилетает любовник подруги, и хотела пожурить Зину за ветренность, но та не дала ей и рта раскрыть, лишь попросила слушаться её и организовать незабываемый вечер, а об остальном она поговорит с подругой позже, на следующий день, потому что для объяснений сегодня просто нет времени.

Гумер с Харзаном купили в магазине вино, фрукты, деликатесы и стали ждать вечера.

Таким образом, стратегический план Зины претворялся в жизнь ускоренными темпами и к тому же довольно успешно. Дом медсестры был расположен в живописнейшем месте города, среди зарослей лианы, виноградника, хурмы и гранатовых деревьев.

Войдя в дом, Зина представила гостям свою подружку:

– Знакомьтесь, это Лена, моя подруга, она украинка.

– Меня зовут Гумер, я татарин, – Гумер осторожно пожал нежную ручку Лены.

Женщина слегка зарделась от смущения.

Тут же были распределены обязанности по подготовке стола, и работа закипела весело, с шутками-прибаутками.

Застолье началось непринуждённо, весело. Зина с Леной, казалось, обладали неистощаемой фантазией, придумывали на ходу разные шутки, игры, развлечения. Харзан пьянел не столько от вина, сколько от близости Зины. Гумер радовался, что ему, наконец, удалось хотя бы временно прогнать свою «тысячекратную» хандру.

Они сидели парами по обеим сторонам стола, на котором красовались свежесорванные гроздья винограда, плоды хурмы, граната, тарелки с осетровой рыбой и шейками лангуста, а также разные вкусные блюда, приготовленные подружками. Среди бутылок с лучшими крымскими винами гордо белела и бутылка высококачественной очищенной водки.

После первого тоста – за знакомство – Гумер предложил музыкально-литературную игру. Каждый очередной тост должен сопровождаться исполнением песни на родном языке участников застолья. Поскольку все четверо были разных национальностей, песни должны звучать соответственно на четырёх языках. Сначала решили поднять тост за Зину, поскольку русский язык знали все присутствующие. Зина не заставила долго уговаривать себя и спела песню на стихи Сергея Есенина. «Отговорила роща золотая / Берёзовым весёлым языком…»

Песню тут же подхватили остальные участники застолья. Пели негромко, но с чувством, вкладывая душу в известные всем строки. «Да, Есенин бессмертен», – подумал Гумер.

Донельзя довольные совместно исполненной песней, дружно зааплодировали самим себе и закрепили чувство глубокого удовлетворения солидной порцией массандры.

Лена решила исполнить шутливую украинскую песню. Играя бровями и смотря прямо на Гумера, дивчина запела:

 
Ти ж мене пидманула,
ти ж мене пидвела.
Ти ж мене, молодого,
з ума-розуму звела…
 

Все рассмеялись и зааплодировали.

Настал черёд Гумера. Он воздержался от протяжной, как дыхание стены, мелодии, которая не вписалась бы в общий настрой застолья, а выбрал в меру протяжную и в меру жизнерадостную песню «Каз канаты» («Гусиное крыло»).

 
Каз канаты каурый-каурый,
Хатлар язарга ярый.
Уйнамагач та, көлмәгәч,
Бу дөнья нигә ярый…
(У гусиного крыла столько перьев,
Можно писать много писем…
Зачем нужен нам этот мир,
Если не играть и не смеяться…).
 

Сначала Гумер пел немного протяжно, но под конец всё ускорял и ускорял темп, а потом внезапно закончил петь. Кажется, получилось эффектно. Во всяком случае, слушатели качали головой и хлопали в такт песни, чутко уловив внезапную концовку и разразившись аплодисментами.

– Гумер, переведи хотя бы один куплет этой песни, – попросила Зина.

Гумер, разгорячённый вином, близостью женщины и песней, плутовато улыбнулся и сказал:

– В этой песне говорится, что на черта нам нужен Крым, если не веселиться и не смеяться.

Девушки рассмеялись и согласились, что песня как нельзя лучше подходит к сегодняшнему застолью.

Теперь все ждали выступления Харзана. Он пытался объяснить, что хорошо знает русские и татарские песни, но язык и песни своего маленького, затерянного в песках Туркмении народа почти забыл. Но его объяснения отвергались на корню. Всем хотелось услышать хотя бы одну песню неведомого пустынного племени.

– Хорошо, – задумчиво почесал голову Харзан, – в детстве мне часто приходилось слушать свадебные песни. Свадьбы у нас проходят по семь-десять дней и сопровождаются разными играми, плясками и песнями прямо посередине центральной улицы.

Стены маленького, спрятанного в южной растительности домика, вдруг… стали исторгать из себя звуки какой-то странной, непонятной мелодии, абсолютно чужой и для Лены с Зиной, и для Гумера, и в то же время абсолютно близкой им по духу. Слова песни были непонятны даже Гумеру, хотя и принадлежали какому-то, видимо, редкому и древнему тюркскому наречию. Гумер понял лишь то, что слова эти всё время повторялись. В этих напевах чувствовалась какая-то великая, почти космическая тайна, принадлежащая древнему и маленькому племени. «У любого народа есть свои, понятные только ему затаённые чувства, – думал Гумер, вслушиваясь в пение Харзана. – Ведь народы – всё равно как личности. У каждой личности, каждого индивидуума есть свои тайны, секреты, интимные чувства, ощущения и удовольствия, доступные только ему, как и чувство особой грусти и такой тоски, которая доступна опять-таки только ему одному. Такие же особые чувства и ощущения, конечно, более масштабные, свойственны и каждому народу. Правда, что великие творения народов, даже самых малочисленных, их песни, эпосы достойны быть переведёнными на мировые языки и включёнными в сокровищницу мирового искусства. Однако у каждого народа существует нечто непереводимое и тем не менее великое, непонятное и очень близкое, нечто таинственное и вдохновенное, трудно воспринимаемое и всё же очень человечное, нечто невероятное и в то же время обыденно простое… Вот мы сидим, слушаем пение Харзана, и его необычная, оказавшая сильное воздействие на всех песня как будто понятна нам. Но мы не способны понять её так, как понимает Харзан, потому что мы невольно сравниваем его песню с песнями своего родного или других народов. Слов нет, наши песни прекрасны. Разве народные песни бывают некрасивы?! Однако в напевах Харзана есть то, чего не встретишь ни у одного другого народа мира, кроме народа, к которому принадлежит Харзан. И эту особенность, своеобразие, изюминку не найдёшь ни в одном песенном фольклоре народов мира. Просто эти понятия несопоставимы, несравнимы. Такие нюансы и тонкости нужно чувствовать, впитать с молоком матери. Нельзя же понять то, что невозможно ни с чем сравнить…»

Песня закончилась, и наступила глубокая ошеломляющая тишина – настолько эта странная мелодия взбудоражила сердца слушателей. Затем, словно опомнившись, все трое дружно принялись аплодировать, а Зина, гордая за своего кавалера, нежно поцеловала его в лоб.

Застолье продолжалось. Зина рассказывала что-то интересное. Подвыпившая Лена подсела поближе к Гумеру, прильнула к нему так нежно, что кавалер невольно обнял её за плечи. Женщина чуть не замурлыкала от удовольствия.

А Гумер всё ещё находился во власти Харзановской песни. Вдруг ему стало стыдно перед этой песней. Стыдно перед Зиной и Харзаном, перед давно умершим отцом и недавно скончавшейся матерью, перед сестрой, братом, наконец… стыдно было и перед Фалиной за то, что он в чужом городе, в чужом доме, на каком-то чужом застолье обнимал какую-то чужую ему женщину.

Гумер внезапно поднялся из-за стола и стал одеваться.

– Ты куда? Что случилось? – удивилась Зина. Остальные тоже недоумённо посмотрели на него.

– Мне нужно вернуться в палату, – сказал Гумер, нахлобучивая на голову свою замшевую фуражку. – Спасибо за угощенье. До свиданья.

И уже в дверях он услышал приглушённый Ленкин голос:

– Он что, импотент?

До сих пор Гумер считал, что на свете нет ничего, что могло бы вызвать у него отвращение. А если что-то и вызывает чувство, похоже на отвращение, неприятие, брезгливость, то это, как правило, выглядит противоестественно лишь на фоне устоявшихся веками традиций, обычаев родного народа.

И всё же… Оказывается, есть на свете омерзительные вещи: грязные слова. От последних циничных слов Лены Гумера затошнило.

Настроение, конечно, было паршивым, но это была не та хандра, о которой говорил Юра. Скорее всего, Гумер ощущал в себе ещё не ясное и не совсем понятное стремление бороться с чем-то, нападать на что-то, вырваться поближе к чему-то светлому, радужному… Гумер обругал и Лену, и свою жену, и того отвратительного мужичка – Маленькую Голову, поспешно уехавшего из санатория; заодно обругал глупую луну на небе, растущий вдоль дорожки инжир, вообще, весь этот дурацкий мир. И только Фалину он не тронул. Ему хотелось быстрее прийти в палату, закрыться одеялом и думать, думать о Фалине.

Он так и сделал.

Он не стал зажигать свет в палате, хотя жил один и никому не мог помешать. Быстро разделся, постелил постель, уронил подушку и ненароком наступил на неё, чертыхнулся, вколотил её в изголовье кровати и лёг. Он уже понемногу начал успокаиваться, неприятная суета застолья отдалялась от него, и вскоре в его душе снова осталась одна лишь Фалина…

…Что же случилось после того, как возле чёрных бань он задержал и передал Фалину тому самоуверенному десятикласснику? Да-да, девушка тогда дважды позвала Гумера «миленьким» и смотрела на него широко открытыми, молящими глазами, в которых загадочно отражался лунный свет.

После этого…

Вот ведь как получилось! На следующий день среди учеников поползли слухи: «А вчера Гумер держал Фалину около чёрных бань на пустыре!.. Хи-хи!.. Оказывается, Гумер влюблён в Фалину!»

Гумеру было очень стыдно. Он ещё не знал всего значения слова «влюбился», ему было стыдно даже слышать это «позорное», по его мнению, слово. Да, подростки его возраста считали влюблённость чем-то постыдным, недостойным их внимания, чуть ли не срамом. Они предпочитали открыто третировать и презирать девчонок. Видя в этом своего рода признак мужественности, что ли… Если какой-то парнишка влюбится, он обязательно будет стыдиться этого непривычного, нового чувства, сделает всё, чтобы о нём не узнали другие.

А тут Гумера без всякой причины, совершенно несправедливо объявили влюблённым! Юноша рвал и метал. Он не на шутку рассердился на Фалину, считая её виноватой в распространении слухов, порочащих его достоинство.

Положим, стыд в себе он переборет, слухи дойдут до ушей директора и учителей? Если его высмеют прилюдно, на общешкольной линейке или на общем родительском собрании? Что тогда делать? Может, всё обойдётся как-нибудь?

Не обошлось. Не сбылись надежды на благоприятный исход, напротив, оправдались опасения.

Сначала его опозорила классная руководительница – сердитая, грубая деревенская баба, не имевшая ни малейшего понятия о педагогическом такте. Ещё в дверях класса она заорала:

– Может, ты ещё и жениться надумал, а? Приспичило, небось? Мы стараемся, чтобы твоя энергия на учёбу, на благое дело пошла. А ты свою энергию на девчонок расходуешь?..

Девчонки, естественно, захихикали, мальчики, поняв, что дело принимает серьёзный оборот, опустили голову и усиленно засопели носами.

Гумер не встал, а напротив, обхватил ладонями лицо и уткнулся в парту. А на первой парте сидела, не шелохнувшись, чуть не плача, Фалина с красным от стыда лицом.

Видя, что Гумер не послушал её и не встал, классная ещё более рассвирепела:

– Ага! Стыдно тебе? Надо было там, возле бань, стыдиться, когда обнимал Фалину, истекая слюной!..

И тут Гумер вдруг подумал: «Может рассказать всю правду, что было на самом деле? Рассказать – всё тут! В таком случае он может оправдаться и остаться почти чистеньким, а весь гнев «классной» обрушится на Фалину».

Однако беспардонная грубость, бестактность «классной» настолько уязвили Гумера, что его злость на Фалину почти улетучилась. Зато поднялась злость на «классную даму», эту мужланку-истеричку, на хихикающих одноклассников, на школу с её идиотским порядками, вообще, на всю учёбу. Словом, желание оправдаться пропало так же внезапно, как и появилось. К тому же это стало бы, с одной стороны, косвенным доказательством его слабости, а с другой, унизило бы, растоптало бы девичье достоинство ни в чём не повинной Фалины.

– Мы этот вопиющий проступок не можем оставить безнаказанным, – распалялась дальше классная фурия, – Фалина, завтра же принесёшь собственноручно написанное объяснение случившегося, а мы обсудим происшествие на педсовете. В истории школы такого позорного пятна ещё не было…

Фалина растерялась, съёжилась и тихо сказала:

– Я ни в чём не виновата.

Ясно было как день, что слухи распространили «подружки» Фалины, те две квартирантки, девчонки из соседнего села, которых поселила у себя её тётя.

По пути из школы домой Гумер подкараулил двух любопытных подружек и отхлестал их по щекам, пригрозив: «Если пожалуетесь на меня в школе, убью обеих, подкараулю в лесопосадке, когда в своё село пойдёте, и зарежу косой!» Насмерть перепуганные девицы заверещали: «Ой-ой-ой!.. Не скажем никому! Клянёмся! Только не убивай нас!»

Фалина объяснительной не написала, и её вызвали к директору школы. Фалина стояла на своём: «Я ни в чём не виновата».

Фалина…

…Так они начали защищать, выгораживать друг друга, хотя делали это скорее всего неосознанно, интуитивно, а о нежных чувствах между ними тогда вообще ещё говорить не приходилось. И всё же определённо можно сказать, что первая искорка нежных чувств к Фалине зажглась в душе Гумера в результате этого неприятного инцидента. Случай этот в школе вскоре был благополучно забыт, но с тех пор юноша стал ощущать в себе какую-то мягкость, а может, и нежность по отношению к Фалине. Осторожно, стараясь не выдавать себя, он стал искать глазами профиль Фалины, ловил её взгляды, ощущая в душе своей смутное томление. Осторожность его исходила вовсе не из-за боязни школьных порядков, а от застенчивости, юношеской конфузливости, стыдливости перед непонятным новым чувством.

Однажды произошёл случай, перевернувший душу Гумера. Было это в конце второй учебной четверти, в буранный декабрьский день.

За окном бесновалась метель, а в классе было тепло и тихо. На переменах Гумер не бегал по коридорам как угорелый, не дёргал девчат за косички, а читал очередную книжку: он уже тогда пристрастился к чтению. В тот день во время большой перемены он также читал книгу, сев подальше от шума и суеты за самую последнюю парту. Подняв голову, он вдруг заметил, что Фалина, облокотившись о подоконник, пристально смотрит на него. Щёки её порозовели, а глаза, не отрываясь, разглядывали Гумера. Вот их взгляды пересеклись, и сердце Гумера вдруг ёкнуло, ухнуло, а потом как-то сладко забилось. Они долго смотрели друг на друга. Гумер ласкал глазами волосы, лицо Фалины, дотрагивался до её губ, щёк, ресниц, бровей… Фалина смотрела на Гумера примерно так же, потому что он с удовольствием чувствовал её ласковые взгляды на своих щеках, губах, волосах…

Это было молчаливым объяснением, наивысшей формой объяснения в любви, великим, божественным, талантливым проявлением любви.

С каждым днём таких взглядов становилось всё больше и больше, они становились всё настойчивее и жарче. У таких красноречивых взглядов было одно бесспорное преимущество – из-за них не вызывали к директору, не оскорбляли, не распространяли гадкие слухи, не требовали письменных объяснений.

Но любовь требовала большего, значительно большего, чем молчаливые, хотя и страстные взгляды. Влюблённым так хотелось остаться наедине, дотронуться друг до друга, сказать друг другу заветные нежные слова… Но в классе, и вообще, на людях такие встречи были, конечно, немыслимы. Правда, в тот злополучный день, возле чёрных бань, Гумер держал Фалину за локоть и даже схватил её за плечи, когда она стала вырываться. Но это всё не то. Не так… Вот если бы сейчас он смог держать, обнять её за плечи…