Текст книги "В родном доме"

Так, в нежных переглядываниях, прошли конец года, Новый год, началась весна, наступил ласковый май. Наконец Гумер собрал всё своё мужество и отвагу и стал по вечерам караулить Фалину возле её дома.

Впрочем, долго караулить ему не пришлось. В один из майских вечеров Фалина вышла из ворот дома и направилась в сторону школы. Она пересекла улицу, свернула на тропинку, которая шла через пустырь с родниками, мимо тех самых чёрных бань. Впрочем, это место было пустырём лишь зимой, а с весны до осени превращался в живописнейший уголок природы. Где-то за банями Гумер нагнал Фалину. Она испуганно обернулась.

– Фалина…, – выдавил из себя Гумер.

– А, это ты, Гумер.

Узнав Гумера, Фалина вроде успокоилась, хотя и начала дрожать какой-то мелкой дрожью.

– Фалина, соглашайся, – встал перед ней Гумер.

Фалина сразу все поняла, но принялась отговаривать своего друга:

– Не надо, Гумер, нам нельзя встречаться наедине, мы ещё молоды, нам надо закончить школу. Я боюсь, Гумер, уйди с дороги, я боюсь людской молвы. Если учителя узнают, житья нам не дадут, опозорят на всю деревню, уйди, не позорь меня и себя. И так мы однажды чуть не опозорились ни за что ни про что… Никогда не ходи за мной следом. Нам… нам ещё рано… И потом, не смотри так на меня в школе, мне ведь так нелегко…

И Фалина пошла дальше, а Гумер остался, неподвижный, как истукан. Он готов был провалиться сквозь землю. Найти бы какую-нибудь трещину, кратер в земле и провалиться глубоко-глубоко от всех этих людей… Зачем они нужны ему? Почему бы на этой земле не остаться лишь им вдвоём с Фалиной? Вот было бы здорово! Всегда и везде только вдвоём! В лесах – никого, в домах – пусто, в школах, канцеляриях, клубе шаром покати! Только коровы мычат в сараях, да петухи на заборах кричат. Тихо журчат родники, в домах сами собой наполняются водой казаны, выпекаются хлеба, тикают на стенах ходики. Фалина с Гумером идут по сельской улице, тесно прижавшись друг к другу, и никого не боятся, потому что нет больше никого, некому злословить в адрес влюблённых, придумывать о них грязные небылицы, отчитывать и тащить в ненавистный педсовет…

Говорят, что любовь – самое чистое, святое чувство. Это так. Однако в этом чувстве заложено и немало эгоизма. Иначе не приходили бы в голову Гумера подобные мысли.

С того дня Гумер стал ещё более замкнутым, подавленным, ушёл в себя. Теперь он даже в концертах не участвовал, только читал – и днём и ночью. В школьной и сельской библиотеках про Гумера говорили: «Мальчик книги не читает, а просто поедом ест. Он накидывается на книги, как саранча на посевы, книг на него не напасёшься, каждый день новую спрашивает».

Фалина и прежде не была открытой, а нынче и подавно сделалась тихоней из тихонь. К тому же отец её тяжело заболел, не мог передвигаться самостоятельно, поэтому решено было отложить возвращение родителей в родную деревню до выздоровления главы семейства, то есть до следующего года. С окончанием учебного года Фалина должна была на всё лето уехать к родителям в Башкирию.

«Неприятная новость», – мрачно подумал Гумер.

А вскоре и учебный год закончился. Не сегодня-завтра Фалина уедет к родителям. Узнав день её отъезда, Гумер решил во что бы то ни стало встретиться с девушкой и поговорить хотя бы с полчаса. Хотя бы минут пятнадцать. Две подружки-квартирантки на всё лето тоже вернулись в своё село. Значит, с Фалиной легче будет встретиться.

И вот Фалина пошла в клуб смотреть кино. Гумер встал, как часовой, у дверей клуба и вышел на улицу лишь тогда, когда на экране появились слова «Конец фильма». Когда зрители стали покидать клуб, он уже бежал по направлению к поляне родников, где стояли чёрные бани. В доме Фалины света не было, тётка по обыкновению ложилась спать рано. Гумер проворно перелез через ворота во двор и спрятался за поленницей. Вовсю светила луна, было светло почти как днём. За поленницами находилась каменная клеть древней, чуть ли не ханской кладки, за которой тянулось небольшое картофельное поле. Между ними зеленела маленькая лужайка, защищённая от любопытных взглядов. Туда и хотел Гумер позвать свою Фалину для решительного, как он думал, рандеву.

Послышались голоса возвращающихся из клуба людей. Девчата, как обычно, хихикали и жеманились, парни безобразно громко смеялись, кто-то из них попробовал затянуть песню, на соседней улице раздались звуки гармони. Кто-то приближался к воротам, Гумер сразу узнал лёгкие шаги Фалины. Он узнал бы эти шаги из тысячи, из тысячи тысяч шагов. Ах, быстрее бы она зашла, не дай бог, идущий из кино народ увидит их вместе, не дай бог, начнутся новые сплетни, кривотолки, ухмылки… тогда Фалина никогда не простит Гумера…

Едва калитка закрылись за Фалиной, Гумер выскочил из своего укрытия и попридержал щеколду на веранде, куда уже хотела войти Фалина.

– Не бойся, Фалина, это я, давай спрячемся, пока народ не пройдёт.

И он потянул её за поленницу. И вовремя: очередная группа молодёжи проходила мимо низенькой калитки двора, где спрятались влюблённые. Они стояли молча, с готовыми выскочить из груди сердцами. Рукав девичьего платья задел локоть Гумера, и юноша весь встрепенулся, задрожал.

«Ах ты, моя милая юность, – думал впоследствии Гумер об этих минутах. – Моё робкое, трепещущее сердце… Глупый, дрожащий, несчастный котёнок…»

Молодёжь прошла. И Гумер позвал Фалину на укромную лужайку. Девушка послушалась. Среди поленниц было страшновато, а то, что лужайку ниоткуда не было видно, девушка и сама знала. Луна по-прежнему светила, трава на лужайке отливала чистым серебром, прислонённые к стене дома остроконечные полена тянулись к небу, а тени от забора, окружавшего картофельный участок, боевыми копьями пронзали чуть ли не весь двор.

Гумер и Фалина стояли на серебряной лужайке и неотрывно смотрели друг другу в глаза. Потом девушка перевела взгляд на брови юноши, его нос, щёки, губы, вздохнула и как-то обречённо выдохнула:

– Всё. Я больше не могу!

Она прильнула к груди Гумера, и юноша обнял её за талию, прижал к себе крепко-крепко… Завертелись в небе луна и звёзды, засверкали булатные наконечники прислонённых к стене дома полен, задвигались взад-вперёд длинные копья-тени картофельного забора, а неказистая, вросшая в землю клеть превратилась в сказочный ханский дворец. В эти упоительные мгновения Гумер успел тысячу… нет, миллион раз подумать о том, что жить на этом свете, оказывается, очень даже расчудесно, и что это восхитительное тело и заключённая в него трогательная, нежная душа Фалины отныне олицетворяют для Гумера вечность этого блаженного бытия…

«Ах ты, моя юность, – думал позднее Гумер об этих сладостных минутах. – Ах ты, мой отчаянный герой, львиное сердце…»

Они обнимались долго-долго, пока у обоих не перехватило дыхание, а по телу не стали бегать электрические заряды. Они даже не целовались, потому что ещё не умели целоваться.

На другой день Фалина уехала к родителям в Башкирию, а Гумер стал работать в колхозе, как он делал каждое лето, начиная с пятого класса.

Фалина была категорически против писем. Боялась, что письма могут попасть в чужие руки, и стыда тогда не оберёшься. Гумер нехотя согласился с её доводами и с нетерпением принялся ждать начала сентября, чтобы весь девятый учебный год провести рядом с любимой. Фалина, надо сказать, корила Гумера за его плохую успеваемость, и тогда юноша поклялся, что станет учиться хорошо: ведь для него это – раз плюнуть. Неизвестно, сколько раз «плюнул» Гумер, но не прошло и двух месяцев с начала учебного года, как он подтянулся по всем предметам и учился только на пятёрки и четвёрки. Конечно, учителя не сомневались в способностях юноши, но всё же были очень удивлены резкой переменой в его учёбе и гадали, что же явилось причиной такой, несомненно, положительной метаморфозы.

Отец Фалины всё ещё не вставал с постели, и поэтому дом пока не спешили продавать, ждали, когда выздоровеет глава семьи.

Не желая, чтобы дочь часто меняла школу, решили, что Фалина будет заканчивать десятилетку в родном селе.

Влюблённые встречались, соблюдая меры чрезвычайной осторожности. За два месяца они встретились лишь семь раз. Гумер считал и не только считал, а описывал каждую встречу в толстой тетради, которую прятал в одной из щелей под крышей лабаза. Он получал большое удовольствие, перечитывая свои записи. Правда, он и так помнил до мельчайших подробностей каждую встречу, но одно дело – держать их в памяти, и совсем другое – запечатлеть их письменно. Гумер любил перечитывать свои записи, получая от этого несказанное эстетическое удовольствие. Первой из тех тетрадей, что Гумер дал Харзану, была именно та тетрадь, «прописанная» в одной из щелей под крышей лабаза.

Да, они встречались тайно, соблюдая изощрённые правила конспирации. Но разве можно утаить шило в мешке?! Тем более в деревне, где знают абсолютно всё, вплоть до имени владельца калоши, след которой обнаружен на вчерашней «лепёшке» коровьего навоза возле дома такого-то имярека. Тем более что со временем влюблённые осмелели и ослабили бдительность. Вернее, Фалина была по-прежнему осторожней, а Гумер в последнее время при каждой встрече норовил побыстрее заключить в объятия свою «Джульетту» и прильнуть своими жадными губами к её сладким устам. Вообще, юноша сам ни чуточки не боялся, что в деревне узнают про их отношения. От прошлогодней ребяческой робости не осталось и следа, и Гумер не только не стеснялся своей любви к Фалине, но гордился этим чувством. Теперь он не боялся ни директора школы, ни учителей, ни самого шайтана, но вынужден был подчиняться требованиям Фалины и встречаться с ней тайно, чтобы учителя, не дай бог, не узнали про их отношения и не попытались снова разлучить их.

А Фалина боялась. Очень боялась, просто отчаянно трусила. Страх поселился в её сердце. Страшно было от того, что о её «грехе» узнают родители, но ещё пуще боялась учителей. Уж если они узнают – пиши пропало. Она и сама не понимала, почему страх перед возможным разоблачением так глубоко проник в её сердечко. Всё-таки она была ещё юной, робкой девушкой, не обладавшей и маленькой толикой решительности Гумера, и панически боялась всенародной огласки их нежных отношений. Она, бедняжка, ещё не понимала, что кристально чистая, самозабвенная, всепоглощающая любовь никак не может и не должна быть причиной злословия и тем более сквернословия в её адрес. Но ведь она видела, что учителя думают иначе, совсем иначе, а их слова, их мнения очень важны и для сельчан, и для её родителей. Поэтому Фалина до дрожи в сердце боялась «разоблачения». Ей казалось, что, если кто-нибудь увидит, как она обнимается и – о, боже! – целуется с Гумером, весь мир тотчас же полетит в тартарары, а их проглотит преисподняя. И… всему придёт конец: и любви, и школе, и репутации чистой, невинной дочери, кончится, не успев начаться, её будущее. Все дороги перед ней будут закрыты. А имя её запятнается несмываемым позором.

И это произошло. Их увидели. Не просто увидели, а оказались свидетелями, как они обнимались и – о, боже! – целовались.

В тот день Гумер был особенно неосторожен. В школе состоялся праздничный вечер, посвящённый очередной годовщине Октябрьской революции. Сначала с докладом выступил преподаватель истории, затем состоялся концерт, подготовленный силами школьной самодеятельности, и наконец, танцы. И Гумер, и Фалина страшно волновались, потому что Гумер на концерте прочитал отрывок из своих записей. Отрывок назывался «Страсть». Он не представлял собой ни стихи, ни прозу, а скорее всего напоминал ритмическую прозу, наподобие горьковского «Буревестника». В юношеском произведении Гумера так и клокотала неуёмная энергия, решительность и сила. Отвага и стремление к новому, неизведанному. Вдохновенная, даже пламенная декламация юноши несколько насторожила учителей. Им показалось, что этот юный вольнодумец чего-то требует у них, на что-то претендует. Что-то оспаривает…

Впрочем, выступление Гумера имело несомненный успех у школьников, которые неистово аплодировали своему кумиру. И только Фалина понимала затаённый подтекст выступления, в котором утверждалось, что настоящая любовь сильнее всех сил на свете, что она должна освободиться от предрассудков, что извечное стремление к Прекрасному требует свободы чувства.

Начались танцы, и Гумер, всё ещё не остывший от волнения, черкнул записочку и, проходя мимо Фалины, незаметно, как искренне он считал, сунул бумажку в её руку. «Приходи в конец коридора, под лестницу. Жду», – было написано там. Фалина выждала минуты две-три и тихонько вышла из зала. Разве они с Гумером были в состоянии видеть ехидные ухмылки педагогов, следивших за каждым их шагом?! Выступление Гумера опьянило их обоих, но зато насторожило «классную даму», которая моментально приняла «боевую стойку».

Свет в конце коридора был выключен, чтобы там не баловалась малышня из начальных классов. Лестница вела на второй этаж, а под лестницей, естественно, стояла почти кромешная тьма. Гумер нетерпеливо потащил Фалину под лестницу.

– Не надо, Гумер, не дай бог, кто увидит, – зашептала Фалина. – Встретимся после танцев, у чёрных бань.

– Нет, Фалина, ты мне нужна сейчас, сию минуту, – лихорадочно шептал Гумер, крепко обнимая девушку… Губы сомкнулись в страстном поцелуе… Кипела в жилах молодая кровь… Две юные души остались вдвоём, и только вдвоём на этой огромной неуютной планете. Вернее, в крошечном уголке необъятной Вселенной встретились Душа с Душой…

И в этот миг из какой-то галактики, из какой-то враждебной планеты безобразные инопланетяне обрушились на хрупкие души и заверещали страшными голосами:

– Ах! Бессовестные! Бесстыдники! Греховодники! Так-то вам не терпится, что начали заниматься развратом в стенах родной школы? Ну-ка, посмотрите мне в глаза, бессовестные!

Влюблённые не успели отпрянуть друг от друга, когда «классная мегера» с навыками профессионального разведчика или контрабандиста неслышно подкралась почти вплотную к грешникам и резко включила принесённый заранее мощный карманный фонарик. Нарушители целомудренной морали были застигнуты врасплох и стояли, щуря глаза от яркого света. Трудно, ох, трудно было им в эту минуту.

На следующий день Гумера вызвали в кабинет директора школы. Он вежливо постучался, вошёл, сняв шапку. Директор, не вставая с места, потребовал:

– Ну, рассказывай всё, как было, и не смей врать.

В душе Гумера вдруг зажглась какая-то яркая искорка. Искорка надежды, веры в добро… Ему вдруг захотелось рассказать директору всё-всё о чистой любви – между ним и Фалиной, о том, что их любовь никоим образом не может угрожать нравственным устоям общества, и тем более никак не отразится ни на жизни школы, ни на учёбе и будущем Гумера и Фалины.

Более того, ему так захотелось посвятить директора в свои сердечные дела.

– Если я вам расскажу всё-всё без утайки, вы не станете всё это передавать другим? – нерешительно спросил он.

– Я не из тех, кто отличается болтливостью, – сухо ответил директор.

Какой ещё ответ нужен человеку, которому очень хочется верить? А когда очень хочется верить, то даже в отрицательном ответе можно услышать нечто ободряющее и располагающее к искренности. Разве не так?!

И Гумер рассказал обо всём. Директор молча слушал. Это был, вероятно, первый случай в истории школы, когда директор и ученик, что называется, беседовали по душам, как равный с равным, и это обстоятельство было настолько новым явлением в педагогической практике директора, в его морально-эстетических принципах, что директор сам невольно растерялся. Нет, он не сердился на Гумера, хотя чувствовал, что по своему положению, статусу и возрасту просто обязан рассердиться на юного Ромео. Однако какое-то внутреннее чутьё, интуиция, а может, инерция врождённой человечности удерживали его от того, чтобы разругать юношу в пух и прах.

– Я прошу вас, товарищ директор, только об одном, – сказал в заключение своего рассказа Гумер. – Чтобы вы разрешили нам продолжать наши встречи. А мы даём слово быть дисциплинированными, активно участвовать в общественной жизни школы, хорошо учиться.

Директор не знал, что делать с вдруг проявившейся в его сердце человечностью, а тем более не знал, как поступить ему в отношении Гумера, замешкался, а потом нехотя буркнул:

– Ладно, иди. И никому о нашем разговоре.

– Даже Фалине? – спросил уже в дверях Гумер.

Директор снова замолчал, не зная что сказать, потому что действительно не знал и не представлял, как можно ответить на такой, казалось бы, простой вопрос юноши. Вообще, в эту минуту директор не знал ни того, должен ли Гумер передавать их разговор Фалине или кому-нибудь другому, ни того, как вести себя с учеником в подобных «чрезвычайных» обстоятельствах. И это незнание настолько его угнетало, что он так и не ответил Гумеру, поспешив жестом выгнать его из кабинета.

Ф-фу ты, чёрт! Какой-то несмышлёный пацан поставил кучу неразрешимых вопросов перед самим директором! Поняв, что ему самому не разобраться в этой круговерти, директор решил вынести этот вопрос на повестку дня ближайшего педсовета, и это было его ошибкой. Большой ошибкой. Так думал позднее Гумер, да и директор, наверное, спустя некоторое время признал в душе свою ошибку.

Но тогда Гумер, сам того не зная и не осознавая того, нарушил незыблемое правило педагогики и уничтожил ту дистанцию, которая непременно существовала между учеником и директором школы. А между учеником и директором даже при всей демократичности обязана соблюдаться хотя бы та минимальная дистанция, которая не должна нарушаться ни при каких условиях. На умении соблюдать эту дистанцию и строится авторитет директора. Эта дистанция, как незаменимая собака, ревностно охраняет статусы директора и школьника, и если невзначай стереть эту таинственную дистанцию, убить этого «ценного пса», авторитет директора тут же летит ко всем чертям.

Гумер эту дистанцию уничтожил. Он ненароком, не нарочно убил «ценного пса» директорского авторитета и превратил директора в своего сердечного собеседника, поверителя своих тайных дел. Нет, он не стал игнорировать авторитет директора, а просто и бесхитростно, причём не понимая этого, попытался вернуть этот авторитет на своё законное место, то есть в саму директорскую совесть и честь, по большому счёту, в истинную педагогику его души. На такой поступок Гумера толкнула сама жизнь, вернее, та сила, которая исходила из его эссе «Страсть» – воинствующая сила любви.

И в то же время Гумер никак не мог до конца уничтожить естественную дистанцию между учеником и директором. Хотя бы потому, что директор стоял выше ученика по многим параметрам: по возрасту и положению, по знаниям, по жизненному опыту. Директор – наставник, ученик – подмастерье. Директор перед учеником – словно аксакал перед ребёнком, душа которого ещё податлива, как тесто, как тёплый воск. Эту разницу никак не преодолеть, эта разница априори определяла почтительное, уважительное отношение ученика к директору. Однако в таких тонких материях, как человечность, духовность, директор совсем не обязательно должен быть выше, богаче своего ученика. Также нельзя со своей уверенностью сказать, что директор, например, любил свою жену или другую женщину сильнее, чем Гумер обожал свою Фалину. Для того чтобы достоверно установить это, нужно проверить и испытать силу любви обоих. В этом отношении директор мог быть настолько выше своего ученика, насколько и ученик мог быть выше директора. В конце концов, что, если Гумер умеет любить сильнее, чем директор? Юноша полагал, что уж в этом вопросе между ним и директором не должно быть никакой субординации, никакой дистанции. Правда, Гумер после разговора с директором ввиду своего очень уж юного возраста вряд ли думал именно так, как теперь, лёжа на кровати в санаторном номере крымского города Алупки. Однако, как бы ни было, Гумер в тот день после беседы с директором вышел из школы, окрылённый надеждой и искренней симпатией к директору и вообще ко всем учителям. Ему хотелось любить всех на свете. «Действительно, – думал Гумер, – наши учителя, несмотря на их суровость, а иногда и грубость, в сущности, люди замечательные, и зря я воротил от них нос, потому что и классная руководительница, если подумать, в душе своей женщина добрая и хорошая, нужно только понять её…» О, как радовался тогда Гумер! В тот же вечер он рассказал Фалине о разговоре с директором, о своём признании. Однако Фалина не разделяла радости своего любимого, напротив, ещё больше испугалась и ожидала беды.

– Боюсь я, Гумер, – сказала она. – Ты, кажется, совершил большую ошибку.

В тот вечер разговор между ними как-то не клеился, не складывался, может, из-за разности в их настроениях? И речка Тебеташ, у излюбленного изгиба которой они обычно встречались, не журчала так весело, как прежде, а придорожные заросли лопухов и мать-и-мачехи выглядели как-то печально. Грустно светила луна, печально мерцали звёзды. Поленья, приставленные к стене дома Фалины, уже не сверкали своими наконечниками, уныло застыли некогда проворные копья-тени от картофельного забора, и ханский дворец вновь превратился в невзрачную, вросшую в землю клеть…

Опасения Фалины оправдались довольно скоро. Их вопрос был вынесен директором на собрание педсовета. Правда, он не стал собирать учителей специально только ради этого вопроса, который считал не достойным отдельного внимания, а просто напросто в конце очередного педсовета поднял и этот вопрос, коротко рассказав о разговоре с Гумером и его просьбе разрешить дальнейшие свидания с Фалиной. Учителей, естественно, охватил благородный гнев и справедливое возмущение. Ох, как они возмущались! Как негодовали! Так, что предыдущие «важные» вопросы уменьшились до размера пескарей, и в омуте педсовета осталась плавать одна лишь зубастая щука под названием «Вопиющий проступок Гумера и Фалины». Тем не менее мнения педагогов диаметрально разделились. Немногочисленные трезвые головы призывали к терпимости и осторожному, взвешенному решению вопроса. Они говорили, что учеников держат в слишком суровых рамках, что не мешало бы сделать послабления. Подчёркивалось, что дружба с Фалиной благотворно подействовала на Гумера, поведение и успеваемость которого значительно улучшились. Но большинство педагогов решительно высказалось за принятие жёстких санкций против «нарушителей морали и нравственности». Впрочем, последнее слово оставалось за классной руководительницей, ведь она лучше знала своих подопечных.

– Что мы делаем, товарищи?! – вскинулась «классная мадам». – Куда катимся? Ведь никто из вас не видел, как они… как они… целовались! А я видела! Да, я всё видела своими глазами, видела эту мерзкую, пакостную сцену разврата в стенах нашей школы! От их, с позволения сказать, поцелуев растаял бы и Северный Полюс, но не я, классный руководитель и педагог со стажем. Я осталась твёрдой и непреклонной, как скала, потому что являюсь в первую очередь педагогом, наставником. А те из вас, кто растаял, раскис от вида развратных объятий и поцелуев этих двух отщепенцев, рискует поставить позорное пятно на своей репутации педагога. Да-да!.. Моё предложение такое: объявить им обоим строгий выговор перед лицом всего коллектива на общешкольной линейке! Если моё предложение не будет принято, даю голову на отсечение, что на будущий год наши школьницы будут приходить в школу со своими младенцами.

Кое-кто из учителей выразили недовольство: «Не передёргивай!..» «Эх, куда тебя понесло, однако!» Но их высказывания потонули в общем гуле: «Правильно!.. Верно!.. Точно сказала!.. Согласны!..»

Директор по обыкновению старался нащупать «золотую середину», и это ему, кажется, вполне удалось. Во всяком случае, сам он думал именно так. Словом, решили строгий выговор от имени директора не выносить, но «пропесочить» сладкую парочку на общешкольной линейке, что было равносильно прилюдному позору.

Гумер за всё время «экзекуции» даже не покраснел. От вмиг утерянного доверия к директору и учителям душа его словно окаменела, что не принесло, однако, никакого вреда его любви к Фалине. Ему было как-то всё равно: знают или не знают люди о его чувствах к Фалине, сплетничают в деревне о них или нет, смеются или, наоборот, завидуют. Всё ему было, как говорится, по барабану. От всех этих перипетий его любовь лишь крепнет.

Но Фалине приходилось туго. Ей было очень тяжело, будто кто-то злой и жестокий рубанул топором по самым нежным девичьим чувствам. На линейке девушка плакала не переставая, глаза её опухли от слез, грудь болела, сердце ныло. Классный руководитель в открытую обвинила её в том, что она не сохранила своей девичьей чистоты, девичьей гордости, и что до окончательного падения ей остался всего лишь один шаг. Теперь Фалина во всём винила Гумера, а себя ругала лишь за то, что согласилась пойти в тёмный угол коридора, под лестницу, где её караулил искуситель. В день общешкольной линейки Фалина даже не захотела встретиться с Гумером. Гумеру с трудом удалось задержать Фалину прямо у ворот её дома.

– Какого чёрта ты обо всём рассказал директору? – выговаривала ему Фалина. – Отчитался перед ним как пятилетний малыш перед отцом. Ну не дурак ли? Я не верю тебе, и ко мне больше не подходи, наши пути разошлись, ты растоптал самое святое, самое дорогое, что нас связывало.

После таких горьких слов удерживать Фалину не имело смысла. Гумер всю ночь ворочался, не мог заснуть, весь день ничего не ел, не пил, не слушал учителей, да и в школу пошёл только для того, чтобы увидеть Фалину. Он снова замкнулся в себе, осунулся, похудел, почернел от горя, ожесточился сердцем…

«…Вот когда началась у меня та хандра, которую Юрий назвал «тысячекратной», – думал Гумер, по-прежнему лёжа на кровати в своей санаторной палате. – Не просто хандра, а именно тысячекратная, высочайшая точка, пик, Джомолунгма вселенской хандры».

Но главная хандра, оказывается, была ещё впереди. Надо сказать, что после окончания десятого класса, когда Гумер стал работать в колхозе, а затем в сельской библиотеке, он понемногу стал «оттаивать», приходить в себя. Он снова стал активным общественником, возглавил художественную самодеятельность, комсомольскую организацию и общество ДОСААФ колхоза. Но теперь уже причиной его «оживления» была не Фалина, а Танзиля. Что касается Фалины, она после девятого класса насовсем уехала в Башкирию. Отец её так и не смог оправиться от болезни, и мать решила не испытывать больше судьбу и остаться там, где они свили себе гнездо. Она писала в школу письма, интересуясь учёбой дочери, и однажды, получив более-менее подробный отчёт о «похождениях» Фалины, не на шутку перепугалась и поспешила привезти дочку под своё крылышко, пока та окончательно не сбилась с дороги. Однако было бы несправедливым сказать, что Фалина напрочь забыла Гумера и совсем к нему охладела. Хотя после «позора» на общешкольной линейке они не оставались наедине, всё-таки учились в одном классе и не могли не общаться ежедневно. Гумер, огорчённый «изменой» подруги, казался отречённым от всей окружающей его мирской суеты, но по-прежнему запоем читал книги и продолжал вести свои записи, которых набралось уже целых три толстых тетради. Как и раньше, книги он читал даже на школьных переменах. Иногда во время чтения он чувствовал знакомую теплоту взгляда, но когда поднимал голову, Фалина успевала отвести взгляд в сторону. Гумеру так хотелось задержать на себе её взгляды, что он часто сидел, уставившись в одну и ту же строчку из книги и, не поднимая головы, нежился и нежился в тепле её глаз. А когда Фалину вызывали к доске, он сам жадно ласкал её взглядом.

Вечерами он не раз проходил мимо дома девушки, свистел под её окнами, звал её, но она не отзывалась и не выходила к нему казалось, её даже в доме не было.

Так незаметно прошёл учебный год. Фалина уехала, а Гумер остался наедине со своим горем и безрадостным будущим. В десятом классе Гумер написал несколько писем Фалине. Она ему иногда отвечала, и каждое такое письмо бросало Гумера то в пожар, то в холод… А последнее…

«Гумер, мне очень тяжело, – написала она. – Я никогда никого не смогу уже полюбить так, как любила тебя. Я ведь знала, что ты после той злополучной школьной линейки, где нас выставили на посмешище, каждый день приходил к нашим воротам, свистел под моими окнами. Ты звал меня, и я ночами плакала от любви к тебе, но выйти к тебе не решалась. Боялась, что снова нас увидят и высмеют окончательно. К тому же от мамы приходили тревожные письма. Оказывается, она через классную руководительницу узнала о наших с тобой отношениях и очень расстроилась. Мама умоляла меня порвать отношения с тобой и приехать к ней, не думать о юношах, пока не закончу школу, не позорить честь нашей семьи, нашего рода, нашей деревни. Она знает, что я теперь тоскую по тебе, и ругает меня за это, требует, чтобы я забыла тебя, чтобы все силы отдала учёбе. Мне не хочется расстраивать маму, я люблю и жалею её, хотя и тебя не могу забыть. Но я боюсь даже заикнуться о поездке в гости в деревню. Чтобы не подумали, что это я из-за тебя хочу туда поехать. Давай прекратим наши отношения, Гумер, и не будем писать друг другу письма, забудем друг друга, может, от этого нам обоим полегчает. Это моё последнее письмо, и ты тоже больше не пиши. Меня, наверное, за многое можно ругать, я не всегда была права, но хочу чтобы ты вспоминал меня только добрыми словами, хранил в памяти только светлые и чистые моменты нашей любви, наших чувств. Я буду вспоминать тебя только добром, ты останешься для меня самым чистым, хорошим, тёплым и дорогим воспоминанием. Прощай. Постарайся найти среди девушек ту, которая тебе понравится. Последняя моя просьба – найди такую, которая будет лучше меня…»

О, эти письма юности! Наивные, искренние, немного смешные со своим стремлением к преувеличению, чистые, как девичья слеза.

После «последнего» письма Фалины Гумер забросал её отчаянными письмами. Подруга поначалу «стойко» не отвечала, но через два-три месяца не выдерживала и писала очередное «последнее» послание. Таких «последних» писем было четыре, которые стали бесценными свидетельствами трогательной любви обоих адресатов.

С грехом пополам окончив десятилетку, Гумер с облегчением вздохнул. У него ещё не было никаких планов на будущее, они появились позднее, благодаря теперешней жене Танзиле.

Но почему Гумер приехал в Крым без Танзили? Почему он и в этом черноморском оазисе думает прежде всего о Фалине? Гумер представляет, как они с Фалиной гуляют по черноморскому побережью, купаются в море, даже не плавают, а лежат, чуть покачиваясь на солёных морских волнах, как будто загорают на пляже, подставляя солнцу то один, то другой бок. И море держит их, не даёт утонуть. Другие купальщики пробуют также полежать на поверхности моря, но очень скоро начинают тонуть. А Гумер с Фалиной не тонут, посмеиваясь над потугами подражающих им купальщиков. Вот юноша озорно стал кувыркаться на морской глади. Перевернулся раза три с эдаким задором, ухарством. Фалина следует за ним, но кувыркаться не спешит, с улыбкой наблюдая за своим возлюбленным. Вдруг из Алупского парка прилетели на море два павлина и принялись склёвывать принесённые волнами мелкие, величиной не более горошины, кораллы-бусинки. Павлины клюют жемчужины и с улыбкой смотрят на Гумера и Фалину, хотя клювы у этих величественных птиц, казалось бы, вовсе не приспособлены для человеческих улыбок. Впрочем, влюблённые не обращают никакого внимания на птиц, потому что накрылись очередной пенистой волной, как пуховым одеялом, и сладко заснули. И было им очень-очень хорошо. Но вскоре их разбудили резкие крики павлинов, и Гумер с Фалиной, обнявшись, вышли на берег. А на берегу их ждала… Танзиля, которая подарила им – о, боже! – букет белых крымских роз…