Текст книги "В родном доме"

Так думы Гумера постепенно перешли в необычайный сон. Прошло, наверное, не более часа, как он вернулся с неудавшегося для него застолья, и за это короткое время в его голове пронеслась вереница мыслей, которых хватило бы на несколько лет, и проплыл сон, длившийся, кажется, целую вечность.

На следующий день Гумер встретился с Харзаном в кумысной. Харзан был человеком умным и тактичным, и не стал спрашивать причину поспешного бегства Гумера с пирушки. Наоборот, он завёл разговор о себе самом:

– Кажется, я здорово влип, приятель, – сообщил он. – Пропала моя головушка, связали меня, как говорится, по рукам и ногам. Кажется, не скоро удастся выйти из этой игры.

Гумер понял Харзана с полуслова. Понятно, что отношения между Харзаном и Зиной зашли довольно глубоко.

Это действительно было так. Вчера Харзан с Зиной остались ночевать во второй комнате Лениного дома. Зина решила окончательно порвать с богатым любовником, а чтобы он, приехав, не докучал и не домогался её, «молодые» решили завтра отправиться в однодневное автобусное путешествие, организованное администрацией санатория.

Простившись с Харзаном, Гумер решил навестить Юру, и вскоре они, вчетвером, взяв его жену Ларису и дочь Наташу, пошли в тир. Гумер на этот раз стрелял плохо, Лариса набрала девяносто девять очков, а Юра, наконец, достиг цели в сто очков и очень радовался этому, получив к тому же в подарок специальный диплом Алупкинского комитета ДОСААФ. Юра то и дело порывался «обмыть» диплом, но его благие порывы были на корню пресечены благоверной. Да и Гумер не особенно поддержал идею «обмыть», то есть, как говорят в этом случае, не проявил мужской солидарности. После чего Юра предложил пойти к морю добывать крабов. Все согласились, особенно радовалась маленькая Наташа.

У Юры был свой способ ловли крабов. Дело в том, что эти безобразные существа, похожие на огромных пауков, очень подвижные и в то же время осторожные. Но вот что удивительно: они чрезвычайно падки на такие лакомства, как чуть подпорченная колбаса, мясо, рыба, то есть «деликатесы с душком». При запахе протухшего куска мяса краб напрочь забывает об осторожности и бросается на добычу. Обычно крабы обитают среди прибрежных камней, служащих им местом укрытия. В случае опасности краб тут же прячется под ближайший камень.

Юра выходит на крабовый промысел с двумя кусками прочной проволочки. Одну из них, изогнутую, как кочерга, он заранее суёт под камень, где зарылся краб. На другой кусок проволоки, прямой, как спица, он насаживает кусок колбасы «с душком» и этой лакомой наживкой выманивает членистоногого из норы. Одурманенный запахом колбасы краб начинает вылезать из норы, протягивая серповидные мощные клещи, потом перешагивает с виду безобидную проволоку, которая вдруг приходит в движение и кривым, как у кочерги, концом вытягивает всего его из норы. В быстроте Юра ничуть не уступает крабу: быстрым движением хватает его за шейку, после чего пленник лишь бессильно щёлкает своими клешнями. Но если не успел схватить его за шею, пеняй на себя: клешни у краба острые. На Юриных пальцах до сих пор видны два-три шрама, оставшиеся от схватки с более проворными, чем он, крабами.

Краболовному таланту Юры больше всех радовалась его дочь Наташа. От радости она начала визжать, хлопала в ладошки, подпрыгивая на валуне.

«Я из дочки настоящую охотницу сделаю, так ведь, Наташенька? – разговаривал с дочерью Юра так, как обычно разговаривают якуты, то есть обращаясь к своим детям, будто их рядом нет. – Когда она станет большой, будет охотиться на оленя. В одиночку, конечно. Если бы она была мальчиком, то, став джигитом, пошли бы и на медведя, ну а для девицы, пожалуй, и олень сойдёт, так ведь?

– Нет, – категорически возражала дочь, грозно хмуря брови. – Мальчиком я быть не хочу, но всё равно пойду на медведя, когда вырасту.

Да, Наташе не хотелось быть мальчишкой. Она не любила пацанов, считая их хулиганами, бандитами, в общем, плохими людьми, терпеть не могла мальчишек, ругая их при каждом удобном случае так, как могут ругаться только якуты: с презрительной гримасой на лице, нахмуренными гневно бровями и каким-то по-особому возмущённым наклоном головы. Отец знал неприязнь дочери к мальчишкам.

– Ну-ну, – ухмылялся он. – Не ломай ты так брови, а то лицо станет некрасивым, и джигиты не будут любить тебя.

– Пусть только попробуют не любить! – грозила пальчиком Наташа. – Я их – пух-пух! – застрелю! Когда я стану большой и буду охотником, я всех их – пух-пух! Застрелю!

– Людей нельзя – «пух-пух», – выговаривала ей мать.

– А почему они меня не любят? Пусть любят! Мальчишки пусть меня не любят, а джигиты – пусть непременно любят!

Мальчишек Наташа считала бездельниками и неумехами, а джигитов, естественно, настоящими мужчинами и охотниками. Ну а охотники должны любить её. Это же так просто. Ведь она также станет охотником. Отец так говорит, а его слово – закон.

Глава семейства ловит крабов, мать с дочкой болтают ни о чём и обо всём, Гумер с улыбкой наблюдает за ними, думая: «Вот счастливая семья. Они находят радость и удовольствие от общения друг с другом».

– Эти крабы – точь-в-точь моя жена, – снова ухмыляется Юра. – Хитрые, осторожные, проворные. И всё-таки заглатывают мою приманку, хы-ы!..

– Уйми язык, – спокойно отвечает Лариса, – не то краб его тебе отрежет.

– Не обижай папу! – безапелляционно заявляет Наташа. Она всегда и во всём принимает сторону отца.

– А мой сын, наоборот, всегда встаёт на сторону матери, и они вдвоём набрасываются на меня, – грустно подумал Гумер.

Юра ловко подцепил очередного краба. Наташа вновь завизжала и запрыгала от восторга, но на этот раз, потеряв равновесие, упала и ударилась головой о камень. Из ранки хлынула кровь.

– Доченька! – вскрикнул Юра, швырнув прочь краба, и бросился на помощь дочери.

Мать при виде окровавленной головы дочки замерла в страхе и побледнела. Наташа кричала и била кулачками о песок. Гумер достал из кармана чистый носовой платок и протянул Ларисе. Но платок не помог остановить кровь. Юра поднял ребёнка на руки и побежал в санаторий к врачу. Он бежал так, как, наверное, никогда не мчался вслед за преследуемым оленем, и всё же девочка потеряла много крови и была без сознания. Лариса плакала навзрыд. Врачи колдовали над Наташей, обработали и перевязали рану, привели её в чувство.

– Ребёнку нужен полный покой, – сказал врач, – но у нас в санатории нет детского отделения.

– Ничего, – ответила Лариса, – мы сняли домик. Отлежится там».

– Но ей нужен медицинский уход, – возразил Юра.

И тут Гумер вспомнил, что Зина по специальности была детским врачом, о чём она, в частности, сказала при знакомстве на вечеринке.

– Не беспокойтесь, среди пациентов санатория есть детский врач, она будет ухаживать за Наташей, – сказал он.

Родители с дочкой отправились домой, а Гумер пошёл искать Зину.

Потом, уже обо всём договорившись с Юрием, они с Зиной вернулись в санаторий.

– Ты уж не обижайся на меня за вчерашнее, – сказала вдруг Зина. – Просто я хотела тебе приятное сделать. Лена – женщина хорошая, скромная, чистая, аккуратная, и тайну хранить умеет.

– Как будто корову продаёт, – с раздражением подумал Гумер, но промолчал, не желая обидеть женщину, согласившуюся помочь дочери Юры и Ларисы.

– Да ничего, – успокоил он её. – Просто такой уж я человек, странный немного, может, малость не от мира сего.

– Это точно, – с улыбкой подтвердила Зина. – Вы с Харзаном какие-то… ненормальные, действительно, не от мира сего. Мне с Харзаном интересно, потому что он не такой, как все.

Зина говорила довольно откровенно.

– Я мужчин знаю хорошо, – как ни в чём ни бывало продолжала она. – Но такого любовника, как Харзан, ещё ни разу не встречала. Все мои прежние мужчины были… Ну, как бы это объяснить… опытными любовниками, потому они и похожи друг на друга, как одноклеточные существа. А Харзан совсем-совсем не похож на таких мужчин. Кажется, что ему всё ещё не больше семнадцати. С ним я ощущаю себя молоденькой девушкой, эдакой наивной дурочкой. И поэтому мне очень хорошо с Харзаном. Я смеюсь над собой, и в то же время я влюблена, я влюбилась, как семнадцатилетняя девчонка, я потеряла голову, я пьяна от любви…

Гумер не удержался от колкости:

– В семнадцать лет влюблённые обычно не спят в одной постели.

– Ха… Но нам же в действительности не семнадцать, а уже под сорок, дорогой, – невозмутимо ответила Зина. – Приехать в санаторий и… если в твоём теле ещё теплится огонёк… В общем, не надо упускать возможности.

– Харзан тоже так думает?

– Да что ты?! Он думает совсем иначе. Он по уши влюблён в меня. Если бы не это, он так и остался бы бесчувственным чурбаном. А вообще, он до сих пор как бы раскаивается, считает и себя, и меня изменниками, предателями. От общения с ним я сама становлюсь эдакой праведницей. Ведь я чувствую, что уже ни с кем, кроме Харзана, не смогу встречаться. Отныне у меня не будет ни одного любовника, Гумер. Я вернусь домой и постараюсь любить только мужа. Харзан сделал со мною что-то необыкновенное: я люблю его, и в то же время скучаю по мужу. Странно…

Слова Зины заставили Гумера не на шутку призадуматься. Он представлял себе Зину как женщину, мягко говоря, не очень строгих правил. Однако, судя по её глубоким суждениям, всё не так-то просто… Да, жизнь – сложная штука.

Зина всё своё умение, всю душу отдавала уходу за маленькой Наташей, и поставила её на ноги уже в через неделю. Девочка так привязалась к своей сиделке, что ни за что не хотела с ней расставаться.

Зина была педиатром от Бога. Она относилась к больным детям как любящая мать. Её нежное воркование, мягкие движения, лучистые глаза и обаятельная улыбка волшебным образом действовали на ребёнка, который часто даже не замечал, что ему сделали перевязку или укол или уговорили выпить «вкусное» лекарство.

А вечерами Зина с Харзаном пропадали в доме Лены. Зина уже давно забыла о своих «стратегических» планах, ибо в них отпала необходимость.

Харзан уже более недели не посещал своё «логово» в Кубинском ущелье. В первые дни знакомства с Зиной он ещё приходил сюда, честно пытался работать над диссертацией, но усилия его были тщетны: он даже над простейшей формулой думал с полчаса. Мысль его явно развешивалась, становилась как бы двухэтажной. Причём диссертация лежала на первом этаже, а на втором этаже возвышалась Зина. Душа, конечно, стремилась наверх, к Зиночке. Промучившись так дня два, Харзан запер недописанную диссертацию в «дипломат» и решил, что в Крыму надо отдыхать, а не работать, снять психологическую нагрузку, развеяться. Такое решение во многом было самооправданием.

Через неделю после октябрьских праздников Гумеру пришло письмо от жены. Оно было написано девятого ноября. Супруга сообщала, что посылку с гостинцами получили, что у них всё хорошо, новостей нет. Письмо, как обычно, было бесстрастным, лаконичным, сухим, будто нехотя написанным. Предложения были настолько вымученными, что почти физически ощущались героические усилия жены по их составлению. В них не было ни одного живого слова, даже упрёка, зато так и сквозило равнодушием.

Почти все пациенты санатория получили к празднику от своих близких поздравительные телеграммы, открытки, письма, денежные переводы или даже посылки, которыми они хвастались друг перед другом. Юра, приходивший в санаторий пить лекарства и кумыс, видел всё это. Заметил он и то, что Гумер не получил ни телеграммы, ни письма, но тактично промолчал.

Когда ноябрь перевалил за свою вторую половину, Юра засобирался в дорогу: срок его путёвки заканчивался. И он с семьёй через Москву возвращался в свою родную Якутию. Гумер провожал их до автобусной остановки. На лбу маленькой Наташи белел шрамик.

– Мне редко встречаются такие замечательные люди, как ты, – сказал ему перед расставанием Юра. – Хотя ты любишь предаваться хандре, из тебя всё-таки выйдет человек. Впрочем, я неправильно выразился: в тридцать пять лет поздновато делать из тебя человека, лучше сказать, что из тебя выйдет толк, и ты ещё сотворишь нечто необыкновенное. Я это чувствую. У меня нюх охотника. Я тебе верю, как самому себе. А с женой тебе отношения нужно налаживать, дорогой. Ты попробуй её растормошить, кровь её разогнать, в конце концов, пробуди в ней ревность, только до развода дело не доводи. Правда, люди сейчас разводятся довольно легко и живут себе припеваючи, не обременённые семьёй. И всё-таки наши предки не одобряли разводы.

Автобус увозил Юру с семьёй, и Гумер долго махал им вслед рукой, пока не скрылось из виду прилипшее к окну личико Наташи, улыбающейся по-якутски на всю вселенную…

Через несколько дней и Харзану придётся упаковывать чемоданы. Гумеру было немного не по себе. Он от всей души привязался к Юре и его семье. Успел он привязаться и к Харзану, но тот в последнее время предпочитал наслаждаться общением с Зиной. Гумер подозревал, что Харзан даже не заглядывал в его заветные тетради, и это удручало его, но спросить об этом стеснялся. В конце концов, какое дело Харзану до воспетой в каких-то тетрадях незнакомой девицы Фалины?

Гумер ещё больше ушёл в себя, замкнулся. Но это состояние не было приступом его обычной хандры, а скорее всего, напоминало тревогу в ожидании какого-то большого события, и эта тревога определённо связана с переданными Харзану тетрадями. Гумер за эти дни не раз перебирал по памяти свои записи. И в тот вечер, когда он покинул застолье и вернулся в палату, записи снова поплыли в его памяти одна за другой… Пока где-то не прервались… Где же они прервались? Ах, да, Гумер стал засыпать и увидел сон… А мысли в тот момент остановились почему-то на Танзиле…

Танзиля… Она после окончания Арского педучилища приехала преподавать в школу, где учился девятиклассник Гумер. Она была красивой, умной, терпеливой, покладистой девушкой. Не зря говорят, что если тебе нужна максимально правдивая характеристика на интересующего тебе человека, пошли его хотя бы на три-четыре месяца в деревню, а сам внимательно слушай и записывай, что о нём говорят сельчане. Их оценка будет самой верной характеристикой, самым точным психоанализом, самым живописным портретом. Слово сельчан – что неписаный закон. Для них хороший человек – и есть хороший, а плохой – и есть плохой.

Танзилю сельчане единодушно причислили к «хорошим людям». Однако они не знали и даже не предполагали по своей наивности, что Танзиля мастерски умеет скрывать от посторонних отрицательные черты своего характера. К ней как нельзя верно подходила народная пословица про железный амбар, внутри которого каменный амбар, внутри каменного – деревянный, а внутри деревянного амбара – сундук о семи замках. И этот сундук не могли открыть даже деревенские мудрецы. Никто не знал и не догадывался о тайнах Танзили. Эти тайны начинали открываться лишь Гумеру. В то время, когда Танзиля только-только начала работать в школе, она для Гумера была никем, пустым местом. Ему было всё равно, пришла в школу Танзиля или Фатыма, или ещё кто-то… Общаться они начали в кружке художественной самодеятельности, руководство которым доверили Танзиле как самому молодому преподавателю. Гумер декламировал стихи. Надо сказать, что хотя у девушки не было способностей, но она продемонстрировала прекрасные организационные навыки. Сладкими речами, дружеским расположением она вовлекла в кружок многих учеников.

Однако наскоро сколоченному коллективу не хватало художественного руководителя, который смог бы хоть как-то приобщить школьников к искусству. Несмотря на то что Танзиля неплохо пела, довольно прилично танцевала и обладала навыками художественного чтения, она не могла, не умела научить этому других. Бог явно обделил её талантом режиссёра.

Когда, казалось, что ничего не омрачало счастья Гумера и Фалины, Гумер с удовольствием тащил на себе всю режиссёрскую работу в кружке. Особенно удавались ему песни и художественное слово, а вот с танцевальными номерами не всё было гладко. Когда Фалина уехала, а Гумер снова ходил как в воду опущенный, работа кружка и вовсе распалась, и концерты, подготовленные Танзилёй, выглядели пресными, неинтересными.

Закончив школу, Гумер, в отличие от своих сверстников, не стал увиваться за девицами, и всё же, вероятно по инерции, ходил в клуб, отдавая кружку художественной самодеятельности свою тоску по утраченной любви, свои почти неизрасходованные чувства. Он заучивал новые песни, стихи, обучал других тому, что знал и узнавал сам, передавая им пламень своих чувств. Получив последнее письмо от Фалины, Гумер понял неотвратимость расставания с любимой, и это потрясло его. Он знал, что отец Фалины умер, а мать поклялась не покидать могилы мужа и передумала возвращаться в родное село. Она хотела, чтобы дочь поступила в институт. Мать Фалины почему-то проклинала Гумера, поставив перед дочерью жёсткое условие: или она забывает напрочь своего возлюбленного, или лишится также и матери. Конечно, Фалина не могла идти против воли горячо любимой матери, и сообщила об этом Гумеру, прося его больше не писать ей, так как она всё равно не будет читать его письма. А в конце письма советовала ему найти какую-нибудь хорошую девушку, потому что она, Фалина, уже познакомилась с одним молодым человеком. Но Гумер своим любящим сердцем понял, что ни с каким молодым человеком его любимая и не думала знакомиться, а написала ему об этом, чтобы он оставил её в покое. Но над её советом познакомиться с какой-нибудь девушкой юноша задумался. Действительно, может, познакомиться с какой-нибудь местной красавицей, которая поможет ему забыть о Фалине? Может, хватит переживать разлуку?

Трудно всё время жить с ощущением необратимой потери. Ведь ему ещё жить и жить, работать, учиться, найти себя в этом мире. Надо хотя бы задуматься о выборе настоящей профессии. Чтобы прокормить себя, помочь родителям, обзавестись собственной семьёй, в конце концов. В этой жизни есть ещё много красивого: хотя бы любимые им песни, стихи, искусство и, конечно, ждущие своего звёздного часа тетради, переселившиеся из лабаза в ящик письменного стола. Хотя бы ради этих тетрадей стоило жить и творить.

Так думал тогда Гумер, а вскоре нашёлся и человек, с кем он мог поделиться своими мыслями, горестями, надеждами… Этим человеком и оказалась Танзиля. Гумеру нравились в ней такие черты, как сдержанность и задумчивость, спокойствие и скромность. Этими чертами девушка словно напоминала ему его самого. Возглавив художественную самодеятельность в колхозе, он стал привлекать к концертам и Танзилю. Немало видных парней пыталось ухаживать за красивой учительницей, но Танзиля всем говорила, что занята и ждёт своего наречённого. В конце концов джигиты постепенно охладели к ней, поэтому после репетиций Гумеру частенько приходилось провожать Танзилю до дома. Девушка не уставала говорить ему о необходимости продолжить образование, так как в будущем стране нужны будут высокообразованные специалисты. Постепенно Гумер стал привыкать к Танзиле, а иногда, оставшись наедине с ней, даже забывал о Фалине. Вскоре Гумера назначили заведующим сельской библиотекой. В то время Танзиля имела уже достаточно высокий авторитет в школе, избиралась партийным агитатором, членом избирательной комиссии. Обязанностей у неё прибавлялось, старательности – тоже. По вечерам девушка частенько засиживалась в библиотеке, готовясь к очередной лекции или докладу. Таких людей в селе было, в общем-то, немного, а в библиотеке – и того меньше. Книголюбы приходили сюда в основном для того, чтобы сдать прочитанную книгу и взять новую. Так что по большей части Гумер и Танзиля оставались в библиотеке одни. Гумер стал уважать Танзилю за её усидчивость, стремление к знаниям, рассудительность, она была ему ближе всех среди других учителей. Порой он ловил себя на мысли, что начинал скучать по Танзиле даже днём. Когда девушка подолгу не появлялась в библиотеке, он сам шёл в школу, чтобы увидеться с ней. В выходные дни Танзиля уезжала к родителям в соседний район, и тогда Гумер особенно тосковал по ней.

Танзиля переписывалась со всеми студентами по педучилищу.

Почти все её подруги в течение одного года повыходили замуж, и это вызывало в девушке чувство ревности и обиды. Именно тогда Гумер впервые ощутил что-то нехорошее в поведении своей новой подруги. Оказывается, Танзиля завидовала замужеству своих подруг. Это как-то не укладывалось в голове Гумера. Как можно завидовать счастью своих подруг? Впрочем, юноша тогда не придал этому особенного значения, вернее, не стал глубоко над этим задумываться. Напротив, он ещё сильнее привязался к Танзиле, их отношения развивались стремительно, и наступил день, когда они без всякого объяснения бросились в объятия друг друга. По иронии судьбы это случилось под той самой злополучной лестницей в конце школьного коридора, где находился класс, в котором преподавала Танзиля. Молодая учительница имела обыкновение допоздна засиживаться в классе над газетами и журналами. Гумер обычно дожидался её, а потом провожал до дома, взяв под руку или за талию. В тот вечер, когда Танзиля, выключив свет, запирала дверь классной комнаты, Гумера вдруг бросило в жар, и он заключил девушку в объятия. Танзиля не противилась, хотя сама и не отвечала на ласки. Гумер одной рукой крепко прижал девушку к своей груди, а другой рукой осторожно поднял её подбородок и нежно поцеловал в губы. Танзиля послушно принимала его ласки. Гумеру было так хорошо в эту минуту, что он даже не вспомнил о Фалине.

После этого им стало казаться, что они уже давно живут вместе. При каждом удобном случае Гумер заключал Танзилю в объятия и страстно целовал, и вновь она не противилась, хотя и не отвечала на его ласки, воспринимая их как должное, как само собой разумеющееся. Но Гумер и этому был безмерно рад. Свои чувства к Фалине он вспоминал теперь как ребячество, мальчишество, и думал, что любит Танзилю настоящей, мужской любовью. Из поездок в райцентр он всегда привозил ей подарки, хотя его возлюбленная не приходила от этого в восторг и лишь вежливо благодарила. Гумер эту сдержанность принимал за скромность и воспитанность.

Танзиля не радовалась даже тогда, когда уговорила, наконец, Гумера поступить на библиотечное отделение Казанского института культуры, хотя и потратила на эти уговоры много времени и усилий.

Гумер сдал вступительные экзамены успешно и счастливый, окрылённый вернулся в село. Сообщив радостную весть, он пылко обнял Танзилю, и вновь она отнеслась к новости более чем сдержанно. Она даже не поздравила его, и просто сказала: «Ладно, хорошо». И продолжала терпеливо и послушно принимать его ласки. В этот же год Танзилю перевели преподавать в школу соседнего села.

На первом курсе Гумер писал ей пылкие письма, получая сдержанные и сухие ответы. «В деревне всё нормально. Я преподаю, участвую в общественных делах…» Во время очередных каникул Гумер сделал ей предложение, и Танзиля, восприняв это как обычное явление, спокойно дала согласие, и вскоре они тихо, скромно расписались в загсе, став мужем и женой. Гумер по-прежнему учился, а Танзиля преподавала, время от времени навещала его родителей. Именно тогда она, почему-то втайне от мужа, поступила на заочное отделение пединститута. Вернее, Гумер даже не узнал, что жена поступила в институт. И вновь он посчитал это за проявление скромности. Действительно, зачем кричать об этом на каждом углу? Ведь учёба только началась. Когда родился сын, Танзиля взяла академический отпуск, а Гумеру велела не отвлекаться и продолжать учёбу.

Он закончил институт, когда сыну исполнилось четыре года, и стал работать в одной из библиотек Казани. Танзиля училась на четвёртом курсе. Гумеру надоела такая жизнь «на два фронта», и он предложил жене переехать в Казань, тем более, что ему как молодому специалисту и к тому же человеку семейному выделили из какого-то полузабытого фонда однокомнатную квартиру без всяких удобств в древнем, оставшемся, вероятно, ещё со времён царя Гороха, доме. Таким образом, семья, наконец, воссоединилась.

За годы учёбы в институте Гумер развился духовно и умственно, накопил немало знаний, слыл одним из лучших студентов-общественников. Но по своей природе Гумер оставался человеком чувства. Он очень любил жену и сына, не особенно обращал внимания на уже привычную ему сдержанность и даже сухость Танзили в отношении к нему. Надо сказать, что Танзиля была образцовой женой, матерью, хозяйкой. В доме всегда была горячая, вкусная еда, царили чистота и порядок. Всюду виден был пусть скромный, но достаток, несмотря на довольно скудный семейный бюджет. В ребёнке она души не чаяла, лелеяла, закармливала его. Словом, всю свою душу, все свои усилия и энергию она отдавала сыну, учёбе и наведению уюта в этой лишённой всяких удобств лачуге. Она очень хорошо относилась и к мужу, по-прежнему была к нему скорее равнодушна, чем испытывала хотя бы слабое подобие пылких чувств, и по-прежнему терпеливо и послушно принимала его ласки, но ни разу сама его не обняла и не поцеловала. Если, например, Гумеру вздумалось бы оставить жену без ласки на протяжении целой недели или даже месяца, она вряд ли даже заметила бы отсутствия близости. Причём её никак нельзя было обвинить в чёрствости, в отчуждённости по отношению к мужу. Она ежедневно общалась и разговаривала с ним. Никогда не грубила ему, всегда и всем была как будто довольна. Она была всего лишь равнодушной к нему, и Гумеру иногда казалось, что незыблемость равнодушия возведена у жены чуть ли не в ранг религии, фетиша. Постепенно и сын стал относиться к отцу с равнодушием, достойным материнского, хотя между матерью и сыном отношения были весьма нежными, они любили друг друга, могли день и ночь болтать, играть, смеяться. А с отцом сын почти не играл. Что только не предпринимал Гумер, чтобы развеселить сына. Какие только игрушки ни покупал, но сын по-прежнему молча и равнодушно взирал на родителя. Правда, купленным игрушкам он радовался и возился с ними, пока они не теряли для него новизны, но радовался сын именно игрушкам, и когда отец пробовал присоединиться к игре, ребёнок оставлял в покое игрушку или уносил её подальше от отца, чтобы играть с ней одному или с матерью.

Постепенно Гумер стал тяготиться такими отношениями в семье. В нём снова начинала поднимать голову тоска, вселенская хандра. Ему хотелось хотя бы немного ласки, нежности, семейной неги. По ночам ему чудилось, что кто-то нежно целует его в губы. Ласково обнимает его за плечи. И вот в его душу откуда-то издалека, из-за невидимого горизонта начала возвращаться Фалина. Она появлялась всё чаще и чаще. И Гумер стал ощущать на своем лице её ласковые взгляды. Он, закрыв глаза, нежился в лучах этих взглядов. Мужчина не раз сравнивал Танзилю с Фалиной, и это сравнение было, конечно, не в пользу жены. Словом, через несколько лет почти полного забвения Фалина снова завладела сердцем Гумера, который теперь снова жил ради неё, ради любви к ней. Записи в тетрадях оживили его воспоминания, разбередили душевные раны, воспламенили погасшие было чувства, возвратили и преклонение перед силой Великой Любви.

Войдя в переписку со многими друзьями и односельчанами, Гумер узнал, что Фалина вышла замуж за хорошего человека, родила двух детей, живёт с семьёй и матерью в одном из городов Башкортостана. Но странное дело: Гумера почему-то не интересовала нынешняя, теперешняя Фалина. Он заинтересовался её судьбой не ради былой любви, а просто для наведения справок. Да, Гумер любит Фалину, но любит её прежнюю, ещё школьницу, старшеклассницу. Любит ту Фалину, которая умела любить его не только губами и руками, но и взглядом. Гумера не удовлетворяла работа в библиотеке, хотя он от работы не отлынивал и не занимался очковтирательством. Он умел и любил находить общий язык с абонентами, помогал им находить нужную литературу, и в библиотечной книге жалоб и предложений было уже немало записей с выражениями благодарности в его адрес. Но Гумеру казалось, что эта работа сковывает его возможности, что его талант, способности, знания не расходуются здесь даже наполовину. Он понимал, что ему можно и нужно приложить силы и в другой, более важной области, но не знал, в какой. Когда-нибудь Гумер всё-таки уйдёт из библиотеки, которая станет для него лишь ступенькой на пути вверх, к новым высотам. Так думал Гумер.

Странно, но и семья стала казаться Гумеру чем-то вроде временного явления, переходного этапа… К чему? Ему казалось, что вот-вот произойдёт нечто грандиозное и коренным образом изменит его жизнь, а Танзиля с Гумером с улыбкой расстанутся.

Стоп!.. А ребёнок?.. Сын?..

Этот вопрос продолжал буравить мозг Гумера. Он уже тысячу раз задавался этим вопросом и тысячу раз не смог найти на него ответ. Он даже пробовал в душе обратиться с этим вопросом к Фалине, на что она погрозила пальчиком и сказала: «Не вздумай оставить ребёнка сиротой!» Гумер повторил – опять же в душе – этот вопрос Танзиле, и супруга, пожав плечами, равнодушно обронила: «Поступай, как хочешь!..» Ничего себе! Вот так ответ! Получается, что родная мать как будто не озабочена участью своего сына, а совершенно посторонняя женщина готова защитить чужого ребёнка. Неужели эти две женщины и в действительности способны на такие ответы?..

Между тем сын учился уже в шестом классе, но не удосужился черкнуть хотя бы пару строк отцу, лечившемуся в далёком причерноморском санатории.

* * *

Домой Зину провожали в конце ноября. Через три дня после её отъезда Харзан зашёл в палату к Гумеру, держа под мышкой стопку тетрадей. При виде заветных тетрадей Гумер встрепенулся. Харзан молча положил на стол тетради.

– Гумер, – сказал он. – Заранее извиняюсь, если буду чересчур многословен. Как педагог я привык и люблю раскрывать мысль полностью.

– Не беда, – кивнул головой Гумер. – Я весь во внимании.

– Пока оставим в стороне эти тетради, вернёмся к ним попозже. Сначала хотелось бы поделиться с тобой некоторыми мыслями. Мне трудно говорить с тобой со всей откровенностью, потому что в вопросе любви, а значит, и в вопросе нравственности, ты человек чрезвычайно чистый, и вправе, учитывая мои отношения с Зиной, причислить меня… ну, скажем, к недобродетельным мужчинам.

– Нет, я не могу и не вправе давать такие однозначные оценки. Человеческие взаимоотношения слишком сложны. Чтобы вот так просто определить: это – добродетельно, а это – нет. Не думай, что я до такой степени сухой моралист.

– А ты меня не оправдывай, Гумер. Мои отношения с Зиной не таковы, я совершил измену по отношению к Рамизе и детям. Я почувствовал свою ошибку ещё во время первого танца с Зиной и шёл на измену, можно сказать, сознательно, за что никогда себя не прощу. Зина очаровала и ослепила меня своей нежностью, одухотворённостью. В то же время именно благодаря этим качествам она открыла мне глаза на некоторые важные вещи. За эти полтора месяца, проведённые с Зиной, я совсем по-другому, по-новому стал видеть собственный образ жизни. Она пробудила во мне желание лучше знать истоки духовного богатства человека, окунуться в волшебный мир поэзии, литературы, искусства. Теперь я смогу, не изменяя любимой науке, ни в коем случае не во вред ей, приобщиться к сокровищницам мировой культуры. Более того, я постараюсь привлечь к культуре и Рамизу, уговорю её поступить в институт и получить высшее образование, как бы это ни было трудно. Я приложу все силы для того, чтобы и детей приобщить к миру искусства, культуры. Вот какие желания пробудила во мне Зина. Ты, наверное, удивишься, если я скажу, что она помогла мне ещё сильнее полюбить свою жизнь и детей. Может быть, она и не хотела этого, но я невольно сравнивал Зину и Рамизу и убеждался, что Рамиза на голову выше, лучше её, что я люблю Рамизу и буду счастлив только с ней. Однако я совершил ошибку, сравнив таким прямым способом мою жену с другой женщиной. Не так надо испытывать жену. Ведь я и до встречи с Зиной должен был понимать, что не следует отрываться от мира искусства и становиться сухим «доцентом-процентом», и что жена моя – чистейший ангел, и что ей надо учиться дальше, и ещё много чего я должен был понимать, но, увы, не понимал, не знал, не видел: хоть режь меня на кусочки. А почему так получилось? Потому что я, как и всякий ребёнок, не родился эдаким ангелочком, а рос, уже имея в генах и крови следствия многих ошибок и бед человечества. В нашем воспитании наряду с любовью, самоотверженностью и добрыми делами неизменно и незримо присутствуют следы чьих-то давних проступков и предательств. Я отнюдь не хочу таким образом оправдываться, Гумер. Да и как мне оправдаться перед Рамизой? Это невозможно. Она никогда не простит мне измену. Поэтому я вынужден совершить по отношению к ней двойное предательство: ничего не сказать о моей связи с Зиной. Это будет моя первая и последняя ложь. Рамиза никогда не узнает о моём падении, хотя в народе и говорят, что шила в мешке не утаишь. Но эта поговорка к данной ситуации не подходит. Народ выдумал эту поговорку из лучших побуждений, но, к сожалению, в жизни она далеко не всегда срабатывает. В этом бездонном мешке под названием «Жизнь» валяется много проржавевших или полностью сгнивших шил, одно из которых отныне будет моим и тихо-тихо сгниёт. Так будет лучше и для меня, и для Рамизы, и для детей.