Текст книги "Отгадай или умри"

Глава 6
Кто на новенького?

25-го утром, когда у себя в спальне Фима читал некролог на Буренина, Алексей Анисимович Тополянский расположился в удобном кресле своего служебного кабинета и слушал доклад Вадика-Жирафа. Взор Тополянского устремлен был мимо докладчика – на стену, где политкорректно висел репродуцированный портрет президента. Но мыслями Тополянский был сейчас не с президентом. С ним он, как всегда, был душой. Мысли его вертелись вокруг другого человека, своего высшего руководителя, которого звали Федор Захарович Мудрик. И хоть было до него как до неба, обстоятельства дела побуждали самым пристальным образом вглядеться мысленным взором в пресветлый образ.

Его портретов никто в прокуратуре, как и в других силовых и правовых структурах, по стенам не развешивал. Его фотографий нигде не публиковали. Его имя старались лишний раз не произносить даже в кабинетах намного более высоких, чем тот, в котором обитал старший следователь по особо важным делам Алексей Анисимович Тополянский.

Чтобы понять всю меру его озабоченности в то утро, да и вечером накануне, необходимо трезво оценивать роль Федора Мудрика на российской политической сцене. Именно трезво. Недооценка, даже на словах, могла привести к плачевным результатам.

Усилиями людей, руливших Россией почти до истечения первого десятилетия ХХI века, удалось наконец выстроить мощную вертикаль государственной власти. В высшей точке вертикали стоял президент, он же председатель правительства. Исполнительные органы с военной безоговорочностью исполняли гласные и негласные указания правительства, а законодательные абсолютно безропотно принимали законы и постановления, какие спускались из того же правительства – от президента. Оппозиция в этих органах была представлена несколькими весьма бурными и красноречивыми ораторами, которые в процессе законотворчества по заранее установленной очередности выступали по центральным телеканалам и в крупнейших газетах с резкой критикой каждого закона и постановления, каждого шага правящей элиты. Эти демарши, столь естественные для демократического мироустройства, как все понимали, тоже были тщательно срежиссированы и согласованы с правительством и как бы учитывались, а на самом деле полностью игнорировались при голосовании. Единственный инструмент гласности, сознательно оставленный властями для граждан, – так называемая желтая пресса, газетки и газетенки, напичканные скандальной или скабрезной информацией. Туда время от времени просачивались вести и с политической арены, но касались по большей части уголовной или личной жизни политиков среднего звена, чиновников и теневых воротил бизнеса. Оставались, правда, и западные радиостанции – не глушить же, как в старые добрые времена холодной войны. Но их аудитория составляла ничтожный процент от миллионов зрителей, слушателей и читателей правильных СМИ. Да и контрпропаганда не дремала. Так что снова стала расхожей в определенных кругах произносимая шепотом фразочка: «Нехай лають, нехай клевещуть…»

Гарантом незыблемости этой несколько своеобразной и абсолютно суверенной демократии выступал Федеральный комитет правопорядка. Его молодой, сорокасемилетний глава Федор Мудрик, ближайший сподвижник и, как настойчиво внушала пресса, близкий друг президента, главенствовал, напомним, над всей силовой и правовой армадой страны. Согласно недавней поправке к Конституции, он не входил в правительство и подчинялся исключительно и только президенту-председателю. Но, по слухам, которые мало кто решался распространять, президент никак не вмешивался в дела своего соратника, потому что вмешиваться было поздно: на вопрос, кто над кем и кто реально правит страной, каждый из этих двух достойнейших людей имел свой ответ. И эти ответы не совпадали.

Тополянский служил в столичной прокуратуре. Она, конечно же, входила в число наиболее грозных подразделений ФКП. Лишь необходимость соблюдать в угоду брюзжащему Западу эти вздорные формальности римского права вынуждала тратить изрядные средства на содержание явно избыточного по численности, многотысячного судебного корпуса и не разгонять к чертовой матери эту коллегию демагогов-адвокатов. В идеале механизм работал бы живее и эффективнее, поскольку в девяноста девяти случаях из ста обвинительное заключение прокуратуры, неуязвимое для нападок либеральных болтунов-адвокатов, все равно текстуально воспроизводилось в приговоре суда и принималось к исполнению пенитенциарной системой.

Алексей Анисимович Тополянский считал себя тщательно замаскированным противником сформированного режима. Человек хорошо образованный, потомственный юрист, знавший три языка и любивший в кругу друзей козырнуть цитатами из Шопенгауэра и Пастернака, старший следователь по особо важным делам Тополянский подошел устрашающе близко к пенсионному возрасту. Пенсии боялся отчаянно, не представляя себя вне любимого дела. А потому маскировал и камуфлировал свою оппозиционность с такой искусностью, что в последнее время все чаще и сам забывал о своих убеждениях. Потому и слыл надежным, лояльным профессионалом, которому все, кроме конкретного уголовного дела, абсолютно по фене.

И вот он сидит в своем комфортно продавленном кожаном кресле, слушает весьма толковый доклад долговязого умницы Вадима и понимает, что судьба-индейка не уберегла на склоне карьеры.

Под жестким нажимом начальства он изменил своему принципу и приступил к аналитической работе, не дожидаясь результатов основных экспертиз.

Вадик разложил пасьянс из тех карт, которые на сей момент составляли далеко не полную колоду. Что же выходило…

Некто Фогель Ефим Романович, шестидесяти лет от роду, внештатный составитель кроссвордов, не замеченный ни в чем предосудительном, не значащийся ни в одной оперативной сводке, не проходящий ни по одной базе милиции и спецслужб, не фигурировавший даже в уличных или бытовых инцидентах, не состоящий ни в одной из трех партий и даже ни в одной общественной организации, не уличенный в дружеских или товарищеских связях ни с одним из подозрительных членов нашего гражданского общества, – этот Фогель аккурат под день своего юбилея запускает по электронной почте в редакцию крупной газеты издевательскую пакость, унижающую честь и достоинство всесильного руководителя державы.

Допущение первое: случайность. Крайне сомнительно. По информации, оперативно собранной в течение последних суток, этот Фогель за годы сотрудничества с газетой «Мысль» и еще как минимум с десятью изданиями разной степени популярности не допустил ни одной, ни малейшей ошибки. У него не случалось даже опечаток. Психически нормален, высоко эрудирован, чрезвычайно скромен. Кроме того, слово «суслик» отличается от «Мудрик» не одной, даже не двумя, а тремя буквами. Понятно, что у Фогеля поточный метод, стало быть, специальная программа форматирует слова из клеточек в список правильных ответов. Но непреднамеренно вписать своей рукой другое слово – да еще столь громкое, сигналящее! – непосредственно в клеточки… О-о-очень сомнительно в данном случае. Ну разве что принять во внимание бесовщину, вмешательство высших сил или Фрейдово учение о бессознательном, где рассматривается, например, феномен «работы сновидений» (Тополянский с гордостью отметил про себя, что кое-что еще помнит из Фрейда, стало быть, маразм далек!).

Ладно, не исключаем, но относим версию к резервной.

Допущение второе: умышленная акция. Интеллигента прорвало. Случай Александра Галича: «Не могу молчать!» Но на площадь выйти слабо. Лезть в открытую оппозицию, посылать письма наверх, слать петиции, апеллировать к Западу – глупо и самоубийственно. Да и где она, оппозиция? Правильно, в прихожей у власти или в говне. И тогда пробудившемуся от духовного сна престарелому кроссвордисту Фиме Фогелю пришел в голову иезуитский план: особым образом заявить через прессу, что Слон – всего лишь моська, что Тараканище – не более чем козявочка-букашечка, высший силовик страны – мелкий грызунишка, разносчик инфекционных заболеваний, при опасности встающий столбиком. И вот Фогель осуществляет идеологическую диверсию, пользуясь единственно органичным и доступным для него способом.

Но тут нестыковки еще более очевидные, просто вопиющие. Ну, прежде всего, где повод надеяться, что сразу три редактора не заметят ошибку? Фогель мог, конечно, предположить, что его безупречная репутация снизила редакторскую бдительность у кого-то из троих. Но не у всех же разом! По крайней мере, странным образом убиенный (теперь в этом нет сомнений) Костя Ладушкин был просто обязан сверить ответы и поставить свою электронную подпись, а юноша-то добросовестный, аккуратный, ответственный по всем отзывам, какие успел собрать Вадик. И Фогель не мог не знать его с этой весьма похвальной стороны. Пойти на столь легкомысленный и неоправданный риск при столь изощренном, экзотическом покушении на высшую власть – решительно не вяжется с характеристиками этого человека. И все же, если допустить, что Фогеля охватило непреодолимое желание экстренно дать бой тирании и он действовал в отчаянии, в состоянии аффекта, на авось, – откуда такие разительные, мгновенные метаморфозы? Вчера он тихая домашняя особь, «тварь дрожащая». Через несколько дней – диссидент-экстремал, чуть ли не шахид-самоубийца, хитрейшим образом маскирующий заряд и взрывающий всю свою предыдущую и нынешнюю жизнь, спокойную и относительно сытую. А еще через день в кабинете главного редактора – подавленный, обескураженный человек, клятвенно заверяющий, что ничего такого не писал и помыслить не смел.

Не вяжется, не стыкуется, психологический нонсенс, чушь собачья… Исходя из тезиса, что Фогель вовсе не сумасшедший, следует отвергнуть подозрение в умышленной акции.

Допущение третье: Фогель все это продумал, проделал и вместе с сообщниками из тайной террористической организации изысканно умертвил ненужных свидетелей.

Тут Алексей Анисимович представил себе старого, дрожащего от страха еврея в маске, перчатках и в компании еще двух пейсатых бугаев, насильно вливающих водку в горло несчастным журналистам. Его разобрал дикий приступ хохота. Совершенно растерявшийся Вадик умолк и с изумлением уставился на визави, не понимая, что же он такого ляпнул несуразного…

– Ничего, ничего, – взяв себя в руки, успокоил Тополянский, – извини, к тебе не относится, это я своим мыслям, продолжай…

Вадик завершил доклад. Возникла пауза, в течение которой Тополянский додумал допущение четвертое. Оно-то и было самым неприятным, загадочным, потенциально весьма опасным, но, увы, наиболее реалистичным, соотносимым хоть с какой-то логикой.

Некто взламывает компьютер Фогеля уже после того, как тот послал Косте Ладушкину правильный вариант с «сусликом». Злоумышленник находит подходящее пересечение слов в кроссворде. Вписывает в клеточки «Мудрика» вместо «суслика». Стирает почтовые и архивные файлы с двух редакционных компьютеров, на которых мог сохраниться оригинал письма Фогеля. Пересылает фальсификат на адрес ответственного секретаря Арсика якобы с компьютера Буренина. Потом взламывает компьютер Арсика и подчищает электронный адрес отправителя Буренина. Потом убивает этого самого Буренина дьявольским образом. А через несколько часов и Ладушкина – таким же манером. И вся эта криминально-мистическая цепочка событий каждым звеном своим незримо связана с двумя людьми, бесконечно далекими друг от друга во всех смыслах, во всех отношениях – социальном, профессиональном, статусном, каком угодно…

Старая кабинетная мышь – и всемогущий правитель государства. Фогель и Мудрик.

Алексей Анисимович Тополянский сменил положение в кресле и посмотрел на деликатно молчащего Жирафа. Собственные размышления отнюдь не помешали следователю услышать и запечатлеть в памяти доклад Мариничева. Специальный тренинг, который Тополянскому посчастливилось полуподпольно пройти еще в институтские времена под руководством одного гениального парапсихолога, до сих пор позволял управлять своим вниманием: например, раздваивать его, воспринимая сразу два информационных потока.

– Скажи мне, о мой высокий во всех отношениях друг, – прервал наконец молчание Тополянский, – какой вопрос паче других тревожит тебя, что вносит смятение в душу твою, что особенно удивляет во всей любопытнейшей истории, каковая приоткрылась нашему взору?

По настроению Тополянский порой начинал изъясняться на архаичный, былинно-сказочный манер с легким театральным распевом, внезапно переходя на лексику полувоенной команды или экспрессивное бытовое общение. Вадик еще не привык к этой странности шефа, но благоразумно не подыгрывал, считая нарушением некоей этической субординации и даже авторского права.

– Меня удивляет, почему до сих пор жив Фогель.

– Во-о-от, мой талантливый друг, – оживился Тополянский, – и меня до крайности изумляет сей отрадный факт. Но примем это как благую данность, озаботившись вместе с тем и дальнейшим земным существованием раба божьего Ефима… Негласное наблюдение, оно же охрана! Двадцать четыре часа в сутки! Немедленно, как закончим. Вопросы?

– Ясно! – ответил Вадик.

– Что тебе может быть ясно? – опять перешел на распев Тополянский. – Ниспослал Господь нам с тобой испытание великое. Обязаны мы по долгу службы нашей дознаться до того, до чего лучше бы и не дознаваться вовсе. Уразумел, отрок?

– Да все я понимаю, Алексей Анисимович, влипли мы по самое некуда. Но вы мне скажите, если можно, какая установка сверху?

– И опять в корень зришь, в самую сердцевину, – вздохнул Тополянский. – Работать надобно со всею истовостью, как долг велит, без промедлений и оглядок на громкие имена. Такова воля иерархов наших прокурорских, а стало быть, и у нас, оперов, нет иного пути, ибо… Дактилоскопия мне нужна завтра не позже середины дня, и результаты по трупам, и все по составу водки, и все контакты убитых, и заключение экспертов по взлому компьютеров, всех – и фогелевского в том числе. В лабораторию Оксане я позвоню, попрошу. Да они и сами просекли, приоритетное дело… Свободен!

Вадик вышел. Тополянский вызвал практикантку Шурочку – секретарь ему был по рангу не положен. Распорядился доставить ему срочно основные газеты, в том числе бульварные. Влез в Интернет. Как и следовало ожидать… Живем, чай, в эпоху информационных технологий, а не хухры-мухры. Вот суки! Кто-то уже слил. На популярном сайте торчала информация. Короткая, но для начала скандала вполне подходящая:

«В субботу 22 апреля в ответах на кроссворд, опубликованный в газете «Мысль», прошла ошибка, имеющая явный политический подтекст. Вместо слова «суслик» редакция дала всем известную фамилию «Мудрик». Несмотря на вышедшую сегодня поправку и извинения перед читателями, остается неясным, как могла пройти эта ошибка. По информации из источника, близкого к редакционным кругам, подмену произвел сам автор кроссворда Е. Фогель, опытный специалист, ранее не замеченный ни в чем предосудительном.

Сегодня получена неофициальная информация из правоохранительных органов, которую без преувеличения можно назвать сенсационной: накануне, в субботу или воскресенье, два редактора, ответственные за публикацию кроссвордов в газете «Мысль», найдены мертвыми в своих квартирах. Это редактор отдела информации Антон Буренин и сотрудник отдела Константин Ладушкин. Главный редактор «Мысли» Андрей Малинин и автор кроссворда Ефим Фогель не выходят на контакт с прессой. Получить официальный комментарий в городской прокуратуре, которой поручено вести это дело, пока не удалось».

Принесли газеты. Тополянский ничего не нашел. Значит – завтра, залпом из пяти-шести орудий, которым еще не отпилили стволы. Каждая газетка даст на свой манер, с подробностями, высосанными из пальца. Еще западное радио, Интернет. Информационный фон, в дозволенных пределах, будет. Убийца или, скорее, убийцы не могли этого не предвидеть. Но им было наплевать. Или… они как раз и хотели гласности, рассчитывали на бесплатную рекламу своих злодейств? Не исключено, что именно ради шума и скандала все затеяно. Но кому выгодно? Что это дает? Кто против кого играет?

Нарушив режим, Алексей Анисимович закурил сигарету, причитавшуюся ему только после обеда. «Галуаз» необходим именно сейчас, когда он должен сформулировать для себя допущение четвертое – недопустимое, политически порочное. Безумное. Немыслимое в его положении, при его статусе. И все же…

Всесильный Мудрик уязвлен до предела. Какая-то вошь, моль библиотечная выставила его на посмешище. Можно сказать, прилюдно обозвала, да еще на редкость обидным зверьком окрестила. Ладно бы волком, удавом, лисой, наконец. Но тут жалкий, трусливый степной грызунок, да еще всем известный разносчик инфекций! А эти мерзавцы газетные, ротозеи, дармоеды – пропустили. Не исключено, что умышленно.

Месть.

Месть? Но это все равно что объявить о ней по телевизору. Его оскорбили, он разбирается круто руками своих сверхсекретных служб, как и надлежит пахану целого государства. Прозрачно? Ну и пусть! Визг в оставшихся жалких изданьицах? Х… с ними! Главные телеканалы не пикнут. Запад? Да положил с прибором, пусть докажут… Мудрик провел акцию устрашения, укрепив реноме жесткого, всемогущего, но теневого хозяина державы. Может себе позволить? Может.

Отчаянно смелая версия. Однако есть более реалистичная. Некие тайные силы, противостоящие Мудрику (вспомним диспозицию Мудрик – президент), рассуждают иначе. Они подставляют Федора Захаровича по полной программе, надеясь скомпрометировать его не по политической, а по уголовной части: униженный властелин отправляет на тот свет своих обидчиков. Для Запада это уж слишком. Недобитые либералы поднимут головы, простой народ ужаснется, и чье-то сознание сдвинется в сторону протеста.

Но, черт подери, живой до сих пор Фогель не укладывается ни в одну из версий. Не говоря уж о столь странном методе убийства. Для чего эти кресты из бутылок, насильственное спаивание, при чем здесь двухтомный словарь под редакцией Прохорова и что хотели сказать, натянув жертвам дурацкие войлочные тапочки-валенки?

Глава 7
Ужас Фимы Фогеля

С утра Ефим Романович впихнул в себя Юлькину яичницу с помидорами и пару ложек творога с кофе, после чего сел в любимое кресло у рабочего стола и вошел в ступор. Жена пыталась затеять очередное обсуждение ситуации, но выпал тот редкий случай, когда Юлькино участие раздражало. Он извинился, и Юлька вышла, слегка обиженная и огорченная.

Он замкнулся, неподвижно уставившись в одну точку, словно больной кататонией. Накануне вечером он прочел на одном из интернетовских сайтов про Буренина и Ладушкина. И сразу велел Юльке запереть дверь на второй замок и выключить телефон.

Если два минувших дня он истязал себя вопросом, как дальше жить, то теперь формулировал иначе: как выжить? Точнее, как спастись? А следом подкатывали другие, более конкретные: куда бежать, где спрятаться, что будет с Юлькой, не дотянутся ли до сына Сашки, вот уже пять лет живущего и работающего в Праге, где у него пивной ресторанчик?

Мысли переплетались, затейливо скручивались, хаотически сменяли друг друга. Он не мог сочинить до конца ни одного сколько-нибудь стройного плана действий. Он не понимал, почему до сих пор жив, за что расправились с теми людьми и, главное, кому понадобилась его, именно его скромная персона.

Усилием воли Фима попытался выйти из ступора. Кажется, удалось. Заставил себя сконцентрироваться на плане спасения.

Он не виноват. Он ни в чем не виноват. Кто его подставил? Кто угодно, только не сам Мудрик, не его структуры. Они не стали бы огород городить, проворачивать столь сложную комбинацию, убивать лояльных журналистов. В конце концов, мало ли тех, кто реально еще что-то вякает про авторитарный режим! Или так: находят ученого, яйцеголового «ботаника», подбрасывают стопку листовок с подходящими «долой!» и «да здравствует!», берут за яйца и раздувают заговор. Чего проще, надежнее… Нет, с ним работают не спецслужбы имени Мудрика. Исходим из этого. Тогда остается одно: его подставили под Мудрика. Его руками, пользуясь малоизвестным, негромким именем некоего Фогеля, затеяли какую-то крайне хитроумную и рискованную игру против председателя ФКП, всесильного и всевластного. Доказать это нужно только одному человеку – самому Мудрику. И тогда есть шанс, что именно оттуда и придет спасение. Защитят они. Ведь получается, что я как бы их человек.

Попасть к нему на прием, прорваться – исключено. Докричаться? Как? «Через общих знакомых», – Фима улыбнулся, от самоиронии ему обычно становилось легче.

Минуточку, но ведь есть пресса. Есть еще несколько более или менее независимых изданий. Есть Интернет. Так, теперь вопрос: что я могу ему прокричать, что доказать? Аргументы – пожалуйста! Но где факты? Необходимо алиби. Или хотя бы его подобие. Нет, пресса не подходит.

И вновь здоровая самоирония Фимы пробудила в памяти кадры знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», когда Штирлиц в каземате у Мюллера пытался придумать версию появления своих отпечатков пальцев на чемодане радистки Кэт. Заодно вспомнился известный анекдот, когда на вопрос Мюллера: «Штирлиц, говорят, вы еврей?» – герой Вячеслава Тихонова отвечает, с ужасом и гневом отвергая подозрение: «Это клевета, группенфюрер, я чистокровный русский».

Фогель вновь позволил себе улыбнуться, но тотчас посерьезнел. Как спасительный сигнал доселе молчавшей рации, пришло имя…

Стоп! Юра Проничкин. Если он исследовал и нашел следы взлома, пусть едва заметные, он может свидетельствовать, он может оформить в письменном виде результат своей экспертизы. Специалистам, работающим у Мудрика, не составит труда разобраться в тексте экспертизы, оформленной этим Юриным «китайским» языком. Потом они смогут перепроверить, удостовериться. Я передам им жесткий диск, я им все передам.

Фогель включил телефон, набрал Проничкина. Никто не ответил. Ах да, рабочий день! Есть служебный. Юру подозвали быстро.

– Ты можешь изложить на бумаге, что ты там у меня обнаружил? – деловито спросил Фогель.

Пауза. Проничкин явно в замешательстве.

– Знаете, Ефим Романович, что-то мне соваться в это дело неохота, вы меня поймите.

– Никто тебя не просит соваться. Ты сделаешь это для меня, анонимно. Никому ни слова. Я тебе заплачу хорошо. Давай, Юрочка, соглашайся, выручай, дорогой. Надо сегодня же.

– Во-первых, сегодня не смогу. Только завтра к вечеру. И к вам не пойду. Стремно. Да и некогда. Тащите жесткий диск. Ах, ну да, извлечь не сможете. Тащите весь процессор. Часам к семи. – Проничкин продиктовал точный адрес.

«Близко. Но выходить из дома? А что делать? Все равно, рано или поздно… Не Юльку же посылать. Нельзя впадать в паранойю, нельзя. Надо действовать, и все образуется. Я ни в чем не виноват, я тихий человек. Незаметно оформим документы и уедем… в Израиль, в Германию, в Прагу, наконец, к Сашке. Или спрячемся в каком-нибудь Урюпинске, затаимся, как делали при Сталине, спасаясь от репрессий. Какие-то деньги есть, что-то продадим, проживем. Что нам осталось, в конце концов? Только Юльку жалко».

При этом вспомнились последние две строки знаменитого 66-го шекспировского сонета в переводе Пастернака: «Измучась всем, не стал бы жить и дня, да другу трудно будет без меня». Фима сдержал слезы, честно отметив про себя, что это слезы жалости скорее к самому себе, чем к любимой спутнице жизни. Какая все-таки шкурная сволочь человек! Хотя, если вдуматься, почти над всеми властен биологический закон, в просторечии именуемый эгоизмом, и даже смерть самого любимого человека издревле исторгает вопль «на кого ты меня покинул!», отчаянный крик жалости к себе.

Он успокоился, позвал Юльку, все рассказал. План показался ей разумным. Точнее, часть плана. Как передать экспертизу по адресу, оба понятия не имели, но это потом…

В начале седьмого Фогель повыдергивал из процессора соединительные провода, засунул ценный металлический ящик в полосатую синтетическую сумку, приобретенную за гроши в одной из давних семейных поездок на отдых в Турцию, надел мышиного цвета старенький утепленный плащ, чтобы не выделяться в толпе, и уже собрался выходить, но позвонили. Проничкин был телеграфно краток и непривычно деловит: «Это Юра. Задерживаюсь на работе. Приходите к девяти. До свиданья». Он даже не дал вставить слова, положил трубку. Фогелю что-то резануло слух, но он отнес это на счет обострившейся мнительности. Раздосадованный проволочкой (он терпеть не мог срывавшихся встреч, перенесенных дел, нарушенных сроков и обещаний), Фима скинул плащ и уселся листать «Энциклопедию мировых катаклизмов», с горечью отмечая про себя, что новые знания уже не будут иметь для него прикладного значения и материального выражения.

В полдевятого он вышел во двор, опасливо огляделся, как и положено по сюжету шпионско-детективного романа. Слежки не обнаружил. «А кто ты такой, чтобы заметить хвост? – спросил себя Фима. – Тоже мне, Джеймс Бонд, страдающий гипертонией, геморроем и манией преследования. Чем беззащитней и наивней ты выглядишь, тем лучше. Ты лох, как сейчас принято говорить, а лоха можно не торопиться убивать – куда он денется? Все, взял себя в руки!»

Мысленно послав к чертям невидимых убийц, Фима с отважной обреченностью зашагал к своим «жигулям», затесавшимся у тротуара противоположного дома в компанию к европейским и японским аристократам.

От Фиминого дома на Башиловке до жилища Проничкина на улице Руставели езды было без пробок минут пять-семь. Фима открыл дверцу и снова, по детективному шаблону, представил себе взрыв, от чего безотчетно съежился и вгляделся во мрак салона. Еще раз ласково назвав себя старым мудаком, он включил зажигание, чуть погрел двигатель и, с удовлетворением отметив, что жив, выскользнул из роскошного плена стеснивших его «иностранцев».

Пятиэтажку под номером девять нашел быстро. Облупленная металлическая дверь подъезда не попросила кода, поскольку домофон был заботливо вырван с мясом. Фима поднялся на третий этаж, отметив, что одышка в пределах нормы. Позвонил в квартиру, подождал. Еще раз, настойчивей. Никто не открывал. Фима рефлекторно толкнул дверь… – и она распахнулась. Что-то мерзко кольнуло слева. «Юра, это я!» – сдавленно крикнул Фогель в глубину квартиры. Проничкин не откликался. «Может, в туалете сидит?» Предположение показалось Фиме глупым, но другого не было. Он решился и вошел в маленькую прихожую. Горел свет массивного бра на стенке справа. Напротив – вход в комнату. Дверь приоткрыта. Виден слегка подсвеченный экран компьютера на письменном столе. Стул пуст. Фима подтолкнул дверь. Комната освещена, забита книгами, папками, какими-то запчастями. Бардак дикий. Пусто. Слева дверь на кухню. Закрыта. «Юра!» – еще раз позвал Фогель. Тишина. Только сейчас он ощутил странный запах в квартире. Решившись, он сделал несколько шагов, распахнул и эту дверь. Темно, запах острее. Фогель нащупал выключатель на уровне головы. Свет. Привалившись на стол, подложив руку под голову, в позе сморенного усталостью человека, сидел неподвижный Проничкин. Запах бил в ноздри, не узнать его было невозможно: водка. На столе как-то фигурно, крестиком расставлены пустые бутылки. Слева два толстых книжных тома стопкой. Справа тарелка с надкушенным огурцом.

Если бы Фима заглянул под стол, он увидел бы ноги Проничкина, обутые в войлочные обрезки валенок. Но Фима не опустил головы. Фима окаменел. У него не могло быть информации о деталях убийств Буренина и Ладушкина. Но и того, что увидел, было ему достаточно. Вполне достаточно, чтобы двигательный аппарат, дыхание, зрение – все, что функционировало еще мгновение назад, отказало, как обесточенное оборудование. Не отказал только ум профессионала, получивший заряд страха, но импульсивно сработавший логично и по ассоциации.

«Проничкин не пил вообще. Он видел следы. Он в цепочке».

Ефим Романович понял, что Юра мертв. Они прослушали телефон, знали о встрече и не хотели ее. Но почему Юра? Почему не он сам? Господи, что происходит?!

Он заставил себя сделать несколько шагов к столу и прикоснуться к кисти руки программиста. Холодная, но не ледяная. Он только что был жив. А вдруг… Фима лихорадочно припоминал методы экстренной реанимации. Но сперва пульс. Нет пульса. Попытался приподнять тело, ухватив под мышками. С большим трудом, но удалось. Он оторвал тело от стула и опустил, нет – скорее уронил, переоценив свои силы. Голова Проничкина глухо стукнулась о доски, и звук лишь усилил то ощущение нереальности происходящего, которое испытывал Фима в эти минуты. И все же он действовал словно по чьей-то команде свыше.

Абсолютно безвольное тело. Рубашка источает запах водки. Значит, прошло совсем ничего – десять-пятнадцать минут. Ни кровинки в лице. Фима приложил ухо к груди Проничкина. Сердце не билось.

«Единственный реаниматолог, который мог бы помочь, – Иисус Христос», – подумал Фогель. Он сходил в комнату, поискал маленькое зеркальце. Не нашел и приблизил к губам Юры свои часы. Стеклышко не запотело. Он стал делать искусственное дыхание, исходя из теоретических представлений об этой процедуре. Тяжелые руки лежащего неподвижно человека были совершенно послушны. Ничего не происходило.

Все. Надо что-то предпринимать.

Фима позвонил в милицию, но со своего мобильного – телефон на шкафчике в прихожей трогать не стал. Туман и ужас происходящего не затмили мозг до такой степени, чтобы забыть о хрестоматийных правилах, впитанных с книгами и фильмами детективного жанра: ничего не трогать на месте преступления. Он и так уже нарушил всем известное табу, стащив Юру со стула. Но он обязан был оказать первую помощь, попытаться. В соответствии с Уголовным и нравственным кодексом.

Ефим Романович Фогель едва различимым, хриплым от волнения голосом представился и кратко сообщил дежурному о случившемся: приехал к знакомому, тот мертв, пытался помочь, бесполезно, приезжайте, адрес… Переспросили только его фамилию. Велели оставаться на месте.

Фогель выполнил команду буквально, застыв у телефона и снова испытывая паралич воли и полную физическую беспомощность.

Шаги послышались, как ему показалось, через минуту после его звонка. На самом деле прошло десять. И это была не милиция. Вбежали двое следивших за ним милицейских оперативников – они вели Фиму от дома. Фамилия уже значилась на контроле дежурного центральной диспетчерской милиции. Информация мгновенно прошла дежурному в прокуратуру, а оттуда на мобильный следакам, торчавшим в машине у подъезда Проничкина. Они на бегу отзвонили Вадику Мариничеву, и тот примчался одновременно с бригадой криминалистов.

Жирафу хватило одного взгляда, чтобы понять: сериал продолжается. Бутылки, надкушенный огурец, энциклопедия, грубо укороченные валенки – и живой Фогель. «Живой, да не очень», – отметил про себя Вадик, наблюдая жалкую фигуру Ефима Романовича, лепетавшего первые показания одному из следователей. В какой-то момент до слуха Вадика донеслось «приехал со своим компьютером», он тотчас приблизился к Фиме и с извинениями попросил повторить.