Текст книги "Полет внутрь"

В Миквэ[9]9
  Миквэ (ивр.) – в практике иудаизма водный резервуар для омовения с целью очищения от ритуальной нечистоты.


[Закрыть]

– Как себе хочешь, а я молчать не буду. Можешь уши заткнуть. Хотя тебе нечем. Пальцы у тебя такие, что в уши не влазят… такими пальцами… Можешь надергать из матраса ваты, если хочешь. Но своего матраса я тебе не дам, а твой обоссаный. И выключи телевизор – ты и так идиот: причем не просто, а с медицинским диагнозом. Что у тебя там написано? Ага, вот-вот… Выключишь – дам сигарету. Но не сейчас, – когда на прогулку поведут. Потому как ты во время оправки норовишь… а за это наказывают. Садко на тебя и так зуб имеет!

Эта относительно складная речь доносится под навязчивое журчание: за ломаной фанерной перегородкой – унитаз.

Глаза бычьи, невиданных размеров живот укрывает непропорционально скромный пенис. Похож на кого-то из «Двенадцати цезарей», скорее всего, на Виттелия, а может и на самого Нерона. Неподвижный взгляд присущий статуе, не живому голому человеку. Тщательно моет резиновой губкой любого желающего. Вначале я заподозрил у него латентный гомосексуализм – но зря. Просто любит мыть. Имеет склонность поддерживать вылезающего из ванны, открывать двери, а также брить и причесывать. Доброта (к удивлению обывателя) может быть и симптомом заболевания, но она примиряет с обстановкой. С тем, что и губка, и мыло, и выдаваемый ежепомывочно одноразовый бритвенный станок, и расческа с выломанными посредине двумя зубьями на все отделение в единственном числе. Спасает то, что моются редко и неохотно. Желающих обычно, не больше шести-восьми, и станка хватает на всех.

– Вотымено! – сказал Сельдюша.

– Зельдин! – пытается крикнуть медсестра, но из набитой железом пасти вылазит «Сельдин!» А Натан Ароныч и видом схож с пересохшей морщинистой селедкой из колхозного магазина, и запах от него тот же…

Языковая норма в больнице, как мне думается, куда как подвижней, чем за ее стенами. Стоит ли говорить о причинах?

Больница ведь модель общества. Причем – и я в этом уверен – куда более эффектная, чем тюрьма. Так называемая «феня» есть порождение не только и не столько мест заключения, но уголовного сообщества вообще, как отдельной социальной группы. Душевнобольные же не принадлежат к какой-либо консорции, а являются совершенно обычными членами общества, каковыми считают себя сами. Им вовсе не нужно сочинять какой-то особый «душевнобольной» язык, дабы отделить себя от небольных. То, что мне приходится наблюдать здесь является динамикой обычного языка в пространстве необычной психики.

Превращение Зельдина в «Сельдюшу» можно считать определенным симптомом, каковой наблюдаем ныне повсеместно. Например, совершенно нормальный офисный служащий, круглосуточно надрачивающий свой айфон, вместо «я вам позвоню» долбит отманикюренным пальцем: «я вас наберу». Человек этот окончил высшее специальное учебное заведение.

Имеет даже что-то похожее на манеры. Успешно трудится на своем посту. В связи с чем следует считать вышеприведенное «я вас наберу» вполне пристойным выражением, надежно вошедшим в практику межличностных отношений не только в одном отдельно взятом офисе, но и в межофисном простран стве. Именно офис, но не семья есть та основная ячейка где формируется парадигма этих самых отношений. И не беда, что «набирающий» человек в культурном отношении «ни то, ни се». Об этом последнем словосочетании следует сказать несколько слов: в подростковые мои годы так было принято обозначать промежуток между половым органом женщины и ее же анусом.

Между тем никто – вы слышите? Никто! Ни один из наших не заслуживает подобного наименования. Даже Шеншин, который подымается с кровати лишь в столовую да в туалет.

Каждый здесь – ярчайшая индивидуальность, личность – пусть и ненормальная. Да и кто это сказал! И кто это такой – нормальный? Может врач? Саул Давыдовыч Драбкин? Тяжелый социопат и старый нимфоман? Любую дамочку младше шестидесяти называет «нимфа». Портит санитарок, да и врачих… Больных не трогает, но лишь из врачебной этики, – надо отдать должное… Мы с Горошко делали у него ремонт, так соседка жаловалась, что за восемнадцать лет он не сказал ей ни слова, кроме как «Пошла вон!» – да и то лишь однажды.

Правда, следует отметить что тогда ей было уже за восемьдесят. «Кого хотите в подъезде спросите – ни с кем ни слова!» – прошамкала она в ответ на намеки Горошко.

Вполне нормален лишь зав. отделением Грабов – лентяй и скотина.

А у Давыдыча каждый день «на троих» и сам к столу присаживался. Закуска вполне приличная: картофель отварной, селедочка с луком… и т. п. Один раз медицинского принес – разлил по стаканам, водой разбавил и велел ладонью накрыть – кислород, мол, попадет, испортит… Горошко возьми и спроси: а почему же когда плохо, дают кислород? Так Давыдыч даже не улыбнулся – вот что значит врач-психиатр!

Очень возможно, что разбирается в живописи – картина у него висит: «Даная в подземных покоях». Репродукция плохонькая, но все же… Над тахтой двуспальной. С музыкой картина неясная – проигрыватель старинный, фирмы «Грюндиг» но пластинок лишь две: «И. С. Бах. Соната для скрипки и ф-но № 3–4», исп. Мария, Юдина с Мариной Козолуповой – великолепный вкус! Да песня Варлаама из оперы: «Как во городе было во Казани», Шаляпин. Обе фирмы «Мелодия» – антиквариат!

Похоже, была когда-то коллекция… а куда сплыла – одному богу известно. Может, жена, которая ушла, а может на вещевой – коллекционерам. Но что на «нимф» все улетело – это как пить дать. На полупустых книжных полках рассыпаны черноватые зернышки. – Мыши у вас тут! – травить будем! – обрадовался Горошко. Там же Л.Н. Толстой «Полное собрание сочинений в 90 томах», томов пять – словно обломки в старческой пасти, подозреваю – «Письма к Черткову», футляр от кларнета, «Фройляйн подтягивающая чулок» – немецкий фаянс с отбитой головой, молоток сапожный и плоскогубцы. Медная солдатская кружка времен первой мировой. Куча толстого зимнего белья – под газетой «Труд» – рядом иссохший огрызок яблока, «…и конец немецкой классической философии» – растрепанный, лишенный обложки и первых двух десятков страниц. Там же Ницше «Так говорил Заратустра» и его сомученик Франц Кафка со своим «Превращением». Полный окурков горшок с почерневшим стеблем неизвестного растения. Статуэтка Будды – почему-то спиной к зрителю, а рядом с ней незатейливое латунное распятие – будто Христу не больно, а даже так себе, ничего… работа такая! Корешком к тылу второй том Талмуда – а рядом самиздатовский учебник иврита. Зато поэзии навалом – весь «серебряный век», Заболоцкий-Тарковский, и заграничные: Бодлер и т. п. Античные тоже – и Греция, и Рим… Оказалось – неслучайно! Как-то раз после «кислорода» Давыдыч стихи зачитал:

 
Вышла из ванны, грядет влажнокудрая нимфа.
К поросли нежной душой трепеща припаду:
локон тугой дрожащими трону перстами,
легкий пушок потревожу, губами томясь…
 

– Это ещё чего такое? Эх вы, нимфоплёт! – извините, нимфолепт! – начал было я. Давыдыч смутился.

– На хрена тут рифма – и так красиво! – заключил Горошко. А ванну освежить надо – кафель, краны заменить…

Как-то раз, когда Горошко впал в делирий, набежали санитары – числом восемь. Пытались фиксировать – простынями к кровати. Один сел ему на лицо – старинный медицинский способ… Простыни порвал, санитары кинулись вон, дверь закрыли. Тогда Горошко лег на кровать и затих – только руками шевелил, знаки кому-то делал… Потом лежа на спине повел диалог уже словами – но не грубил… Ноги просунул меж прутьями спинки – иначе не помещался. (В котельной у него была специальная кровать полуторной длины – сам сварганил из обломков. Сварщик, кстати сказать, гениальный! Всё железо в больнице в порядок привёл!) Когда он временно отключился, самый храбрый санитар подкрался и связал накрепко эти просунутые меж прутьев ноги.

Горошко вообще мастер на все руки: унитазы – он! Кочегар запьет – он! Решетки – он! Демонтировать – он же! Водопровод, электричество – незаменимый человек. Даже паркет… Хотя в больнице всюду линолеум.

Пусть жена считает меня ненормальным – это ее дело.

Главное – не отрекается. Я ей честно все выложил: в больнице куда лучше! Чем на работе и дома. «А питание? Совести у тебя никогда не было!» – кричит она своим бесцветным голосом. Питание, и правда, отменное… Она у меня кулинар. И человек. Но у нас как-то теплее… Никто никому никаких претензий. Народ без всяких амбиций – какие могут тут тревожить надежды и упования? Разве что на лишнюю сигарету… И если кто кому скажет: «Дебил!» – то не обидно. Передачами «с воли» делятся поровну в обязательном порядке – это святое! «Город Солнца» – ей богу! О каком мечтал Кампанелла или кто там…

Белесым облаком надо мною пухлый живот, прикрывающий непроросший желудь. Я с наслаждением погружаюсь глубже в горячую воду, но кстати ли мои размышления о том, что художественное в художественном, как и в философском, отодвигает срок попадания автора сюда. Взять хоть того же Ницше…

Honorum[10]10
  Honorum – честь (лат.)


[Закрыть]

Просперу Мериме

Однажды, в начале апреля 1812 года, в тишайшем венском кафе, между яблочным пирогом и чашкой кофе, я обнаружил, что отцовское наследство исчерпало, наконец, свои возможности поддерживать тот образ жизни, какой я усвоил себе в университете. По недолгом размышлении, тут же, за мраморным столиком, я нашел выход из положения, какой открыло для себя целое поколение промотавшейся молодежи начала века: путем несложных манипуляций, на последние крохи был приобретен мною офицерский патент, и я присоединился к несметным толпам, двинутым по дорогам Европы железной рукой императора. Через две недели я очутился в Царстве Польском, в городишке, чье название навсегда выветрилось из моей головы. Опередив свой полк, находящийся еще на марше, я застрял в придорожной траттории, или по-здешнему корчме, где мои товарищи по несчастью коротали время в компании офицеров корпуса князя Шварценберга[11]11
  Генерал князь Карл Филипп Шварценберг – командующий Австрийским корпусом.


[Закрыть] за бильярдом, картами, курением трубок и сигар, крепкими напитками и однообразными дорожными разговорами. В случае внезапного начала военных действий, ввиду предстоящих в наступлении потерь офицерского состава, нам надлежало присоединиться к ближайшим воинским частям.

Суета и гам стояли невообразимые, и вскоре я потерял терпение и не мог думать ни о чем ином, как только о приказе. Мой денщик, долговязый костлявый бретонец (упокой, Господи, его грешную душу), с утра был отослан на станцию, и мы ждал его, как сыны израилевы ждут своего Избавителя. Изрядное уныние наводили на меня бредущие по дороге нескончаемые войска, и в особенности нарядные офицеры, гарцующие на сытых лошадях – уверенные, занятые своим делом… Приказа ждали со дня на день и каждую минуту. Заветное слово вот уже несколько раз вылетало из обрамленных усами ртов вместе с клубами табачного дыма – но все напрасно! – то были лишь пустые слухи. Удивительно работает в таких случаях курьерская служба – порядка тем меньше, чем более его требуется. Должно быть, уже в десятый раз попытался я обнаружить новое в трехдневной давности газетах, но потерпел очередное фиаско и обратил свое измученное внимание к бильярду. Крошечное зальце, куда был втиснут этот чуждый обстановке предмет (приобретенный, а возможно и позаимствованный нашим хозяином в каком-нибудь разоренном имении), едва вмещало его, так что у окна оставалось еще место для небольшого стола и десятка стульев, на одном из которых я имел честь восседать. Зальце это, отделенное от большего помещения, именуемого «людовой», служило своеобразным прибежищем тем господам известного сорта, которые после 19 июня[12]12
  19 июня 1790 года провозглашено равенство сословий.


[Закрыть] начали терять привычку чураться прочих. Всё и вся перемешалось тогда в Великой Армии, но внимательный наблюдатель обнаружил бы подобный кружок не только в любом сколько-нибудь многочисленном собрании военных, но даже и у походного костра, где передают из рук в руки медную кружку горячего напитка, отдаленно напоминающего кофе. Но и тут, «в салоне госпожи Рекамье», как не без сарказма прозвал комнатку с тесовыми стенами остряк Перен, аристократия являла весьма пеструю картину. Венгерский гусар, князь Золтан Фаркаш, обсуждал достоинства своей лошади с доктором медицины из Йозенфинума[13]13
  Йозефинум – Военно-медицинская академия. Основана в Вене в 1785 году.


[Закрыть], профессором Адлером, аристократом более духа, чем крови, штаб-хирургом из мелкопоместных дворян, а изысканнейший маркиз Парни соседствовал с польским шляхтичем Ржевуским, человеком непомерного роста и аппетита, в малиновом кафтане с изумрудными пуговицами и чудовищной дедовской саблей на боку. Он оказался, впрочем, милейшим человеком, славным малым, чья простота подчас разряжала напряжение лучшим из существующих для этого средств – смехом веселым и освежающим.

Между тем за бильярдом разыгралось нешуточное сражение. Барон фон Ренк, проигравший с утра не одну партию, вот уже в который раз пытался взять верх над каким-то проезжим полковником, степенным и полноватым, как и все представители инженерной службы. Полковник, отдаленно напоминающий самого императора, к тому же имел двусмысленную привычку закладывать правую руку за борт сюртука, всякий раз, как ему удавалось поразить шар барона. Все это сказывалось на игре последнего, и без того излишне нервной и резкой. Зеленое сукно, продранное неловкими ударами кия, усыпанное пеплом и залитое красным вином, поразительно напоминало поле боя – по нем, наподобие ядер, беспрерывно летали щербатые шары, с грохотом сталкиваясь и отскакивая рикошетом от бортов.

И тут изменчивая фортуна склонилась вдруг благосклонно к слабейшему – шары расположились в порядке, дававшем надежду на неожиданный выигрыш. Бледное лицо фон Ренка побледнело еще больше, его усики-стрелки взлетели вверх вместе с коротким носом и верхней губой, обнажая лопатообразные резцы. И вот, вытянувшись во весь свой изрядный рост, отставив далеко назад одну ногу, он буквально прилип к столу, согнувшись почти пополам и вознеся правый локоть едва ли не к самому, довольно низкому, впрочем, потолку. В этой невероятной позе он замер на несколько секунд, примериваясь к шару. Его сослуживец, приятель и чуть ли не земляк, фон Буслов, взволнованный, кажется, не меньше самого Ренка, пытаясь вникнуть глубже в ситуацию, изогнулся за его спиной, всем телом как бы помогая последнему, при этом в руке он держал длиннейшую голландскую трубку. Многочисленные зрители замерли, вытянув шеи.

Странный треск предварил ожидаемый звонкий щелчок по шару, а вслед и глухой стук возвестил о фатальной неудаче фон Ренка – шар выскочил за борт. Оказалось, произошла нелепейшая случайность – тупым концом кий расколол фарфоровую чашечку трубки Буслова, что, возможно, сбило прицел. Еще мгновение Ренк оставался приклеенным к столу, не веря в произошедшее, затем вскочил, оглядываясь, ища причину, и наконец обнаружил ее.

– Какого черта! – дико вскрикнул он. – Нет, какого дьявола вы торчите у меня за спиной! Вы испортили мне игру! Вы, баварский боров!

Буслов залился огненной краской, запыхтел, поводя руками. Он был жалок и нелеп. – Что же вы молчите, болван! – надрывался Ренк – Да! Чертов болван! Я просадил шесть риксдаллеров! Последние шесть риксдаллеров!

Кто-то громко рассмеялся. Буслов нахмурился и вцепился обоими руками в искалеченный чубук.

Спектакль был как раз впору, десятки глаз следил за событиями, ожидая развязки. Из «людовой» на шум потянулся новый поток усатых физиономий. – Но… Карл! Ты не должен был… не должен был… – начал наконец Буслов – вы не имели права назвать меня болваном и… баварским… баварским… я офицер… одним словом, не потерплю даже и от вас…

– Да катитесь вы ко всем чертям! – с горечью крикнул Ренк. – Я вызываю вас! – закончил Буслов.

Стоит ли описывать дальнейшую сцену? Мгновенно сыскались секунданты, а также знатоки дуэльного кодекса из всех частей Европы, не было недостатка и во вдумчивых комментаторах. Тут же обнаружилось две партии – сторонников барона фон Ренка и его противников. Предприняты были также и попытки примирить стороны, решительно отвергнутые самим фон Ренком. – Предложение компенсировать мой проигрыш является непереносимым оскорблением, каковое можно смыть лишь кровью! – заявил он. Разгоряченный своими сторонниками Буслов был также против примирения, он также обнаружил оскорбления невыносимыми для его чести и, кажется, упомянул даже разбитую трубку. Решено было стреляться, и слуга фон Буслова был отправлен в расположение полка за дуэльным оружием. Роковая встреча должна была состояться после обеда. Вскоре, однако, противники очутились за накрытым столом – правда, не рядом как прежде, а по раз ные его стороны, стараясь к тому же не глядеть друг на друга.

Умонастроение общества, впрочем, было далеко от драматизма – такова парадоксальная примета военного времени – в изобилии лились вина и цветные польские водки, звучали шутки, смех, тосты за здравие императора и победу нашего оружия. О дуэлянтах, казалось, и вовсе позабыли. К обеду, в корчму набилось огромное количество проезжающих, военных и штатских, которые подняли невообразимый шум.

Мне показалось, там зашла речь о каком-то скандальном событии, случившемся несколькими днями ранее, еще в Варшаве.

В непродолжительном времени явился молодой офицер, адьютант уланского полка, с поразительной новостью. Непринужденно присев на подлокотник моего кресла, он выпил бокал белого вина, а затем, прерывая свой рассказ большими кусками мясного пирога, поведал историю, героиней которой явилась некая дама под черной вуалью, которую все называли уже просто «наша инкогнито». Загадочная дама сия, прославилась тем, что, прибыв однажды вечером, заняла целый этаж в гостинице, убогая комнатка в которой обошлась бы вам дороже, чем номер «люкс» в лучшем отеле Парижа, и занялась активными поисками своего супруга, чего ради, по слухам, предприняла весьма длительное путешествие, но уже к утру оказалась причиной столкновения двоих соискателей ее благосклонности. Один из них следовал за ней, говорят, от самой Болоньи, а другой, обнаруженный им в спальне, успел выразить свои чувства лишь накануне вечером. Произошла нелепейшая стычка, в ходе которой соперники схватились врукопашную, а затем и дуэль на эспадронах, благо оба оказались кавалеристами и имели холодное оружие при себе.

– Положительно, вот уже целую неделю почти, невозможно отобедать без этой особы! – сказал майор Ортель.

– Но! Господа! Господа, это лишь завязка! – кричал улан, – развязка впереди! Дело в том, что только нынче явился упомянутый ротмистр де Брессак, мой сослуживец, и все последующее известно мне от него лично! Так вот, едва оправившись от раны, с перевязанной грудью он помчался назад, к предмету своей внезапной необоримой страсти – его встретили запертой дверью! Каково же было его удивление, когда в ответ на бешенный стук и угрозы, дверь внезапно распахнулась и перед моим другом предстал новый соперник – лицо столь значительное, что я не рискну назвать его здесь… Но в таких летах, что… довольно странно было бы предположить, что его могут заинтересовать подобные вещи. Мой друг ретировался, и был безутешен до сегодняшнего утра, пока ему не сообщили через третьих лиц, что после того у его предмета объявился – и не без успеха, еще один воздыхатель, на этот раз попроще, какой-то фельдфебель из фуражиров, ничтожество, с буквой «Т» на кивере, изуродованный чахоткой, который – подумайте только! – прибыл в гостиницу, чтобы уладить дела с кормом для лошадей!

Раздались возмущенные голоса – лучшие чувства присутствующих были задеты. – Невероятно! – воскликнул майор Ортель, – невероятно и недоступно пониманию, с чем мы имеем тут дело! Крайняя развращеннось, или… быть может…

Нет, положительно, не слыхал ничего подобного!

– Позвольте! – перебили его, – Дама высшего света! Возможно ли?

– Да кто вам сказал – высшего света? Есть такие дамы, которых примешь и за герцогиню, а между тем это…

– Вздор, вздор, господа! – а ее бриллианты? А выезд? Да таких лошадей я не видывал и в Мадриде! А ее манеры не оставляют никакого сомнения… Известного свойства аппетиты еще можно понять – дело тут не в высшем свете, но больной чахоткой фельдфебель? Подумайте – ведь это простой мужик! – Но кто же она в конце концов! Неужели до сих пор неизвестно?

– Известно! Так вот, господа, ротмистр де Бриссак почти уверен, что это это…

– Графиня де Риенци! – закончил за него маркиз Парни.

– Как, вы уже слыхали? Но от кого? Когда? – воскликнул пораженный поручик.

– Слыхал еще год назад, в Милане, представьте себе… Графиня де Риенци! Едва только вы заговорили об этой вашей «инкогнито», как уже знал, что не ошибусь! Подобного рода скандалы весьма трудно скрыть…

– Вот вы давеча говорили об авторитете церкви, пошатнувшемся в Европе, в связи с… со времени столь печального. Не является ли это причиной – пусть и косвенной, влияющей на поведение некоторых особ… – глубокомысленно изрек вдруг молчавший на протяжении всего обеда фон Буслов.

– А я как раз думал о муже этой особы – вообразите, а? – гусарский поручик Перен засмеялся вдруг весело и звонко.

– Так вы находите это смешным? – спросил некий господин в мышиного цвета пелеринке, не отрываясь от газеты.

– Во всяком случае я не хотел бы оказаться на его месте! – отвечал поручик.

– Как знать, – возразил Парни, – быть может, это оказалось бы для вас высокой честью!

– Что? Честью? – поручик заметно смутился, – но позвольте узнать, каким же это образом?

– Таким образом – отвечал Парни, что графиня де Риенци – урожденная Браганца-и-Чаккони, чей род по материнской линии восходит к Франциску Первому. Ее личное состояние составляет четырнадцать миллионов франков, не считая недвижимости: дворцов, вилл, а также земельной собственности в Европе и колониях. К тому же вы бы стали родичем архиепископа Тосканского и приятелем кардинала Гоцци.

– О! – развел руками Перен. – И тем не менее, не думаю, что кто-нибудь из нас, господа согласился бы…

– Позвольте, позвольте господа, – довольно невежливо перебил его вдруг доктор Адлер, заметно волнуясь. Я, возможно, даже обязан сообщить, – тут он несколько смешался, – думаю, учитывая сказанное маркизом, речь здесь не может уже идти о нарушении врачебной тайны… Я, видите ли, был дружен с ассистентом профессора Левена, некогда пользовавшего графиню, – она, да будет вам известно, страдает весьма редким заболеванием. Подобным недугом, если вам приходилось слыхать, была поражена и святая Евпраксия, канонизированная еще во времена Карла Великого. Оно состоит в том, что женщина отдается любому, кто только проявит к ней известного рода интерес, и не может никаким образом воспротивиться. По сути, это душевная болезнь… Графиня потеряла ребенка в результате неудачных родов, а длительная горячка столь пагубно отразилась на психическом составе, что… Временами ее состояние, в целом почти нормальное, усугубляется нервными потрясениями, неизбежными, к сожалению, особенно в наше время, и в эти периоды имеют место припадки. К тому же, некоторые опиаты, к которым графиня приобрела приверженность в результате лечения, предпринятого в Италии…

– Невероятно! – вымолвил фон Буслов, – ни о чем подобном я и не слыхивал. Святая Евпраксия? Я, впрочем, как вам должно быть известно, лютеранин… Но помогло хоть сколько-нибудь предпринятое лечение?

– Ее родственники и супруг истратили целое состояние, обращались к известнейшим светилам медицины – все бесполезно, заболевание неизлечимо. В конце концов граф потерял всякую надежду. Его карьера и положение в свете…

– И что же?

– Графиня, по слухам, возвратилась к себе, в Болонью, намереваясь принять постриг в одном из тамошних монастырей, – вставил маркиз.

– Но, в таком случае, каким же образом она оказалась нынче здесь?

– Вы же слыхали – в поисках своего супруга!

– Ах да, супруга! Но что же произошло с графом?

– Исчез, разумеется! – не отрываясь от газеты, произнес господин в пелеринке, – однажды утром сел в почтовую карету и, – только его и видели!

– Ну да, ну да! Ведь графиня ищет его здесь, в Польше! – промолвил Перен.

– Примкнул к Великой Армии, – продолжал господин в пелеринке, словно не слыша, – понадеялся, что ему удастся позабыть о своем личном несчастье среди великих потрясений Европы! – и совершенно напрасно…

– Этого следовало ожидать! – веско сказал Буслов, – но, вам, что же, это известно наверное? Господин… господин, не имею чести знать вашего имени!

– Ах, простите! – господин в пелеринке отложил газету – это моя оплошность! Честь имею представиться, – граф де Риенци!

– Матка боска! – охнул Ржевуский. Стало тихо, так тихо, что было слышно, как в «людовой» убирают посуду, оставшуюся после обеда. Никто из нас не в силах был не то, что вымолвить слова, но даже пошевелится.

– Господа, господа! – произнес граф снова разворачивая газету, да не смутит вас ни в коей мере мое присутствие!

– Но! – воскликнул вдруг Перен, – ради создателя… весь тот вздор, какой мы тут имели несчастье… не предполагая… О, если бы я только знал! Этот мой варварский смех!

Граф, вы вправе требовать удовлетворения, и если вы…

– Полно, полно, друг мой! – де Риенци снова отложил газету, – вас послушать, так я имею право требовать удовлетворения от всех присутствующих, или даже у этих… – он сделал пренебрежительный жест в сторону «людовой». Признаюсь, когда-то я смотрел на вещи подобным образом, и даже хватался за оружие, но… мне пришлось переменить мои прежние взгляды на иные. Нынче же нам представился случай убедится, что они не так уж плохи. Неужели же необходимо считаться с мнением людей моего круга, если оно не слишком отличается от мнения тех, кого не следует впускать и в прихожую. Мне остается, по-видимому, обратится к мудрости мудрейшего из императоров – о, нет, нет, господа, – я имею ввиду всего лишь Марка Аврелиуса! – «Скоро ты забудешь обо всех, а все забудут о тебе».

В это самое мгновение дверь корчмы отворилась и вбежал мой денщик.

– Приказ! Господин поручик, приказ! – оглушительно закричал он, – наши переходят Неман! Все вскочили со своих мест и бросились к выходу.

– Вот, видите, господа! – сказал граф.