Текст книги "Полет внутрь"

Любовь

– Таракаша! Сумки неси! Да не болтай ими, как яйцами!

– Ладно.

По приезде в Иерусалим Паша Котова прошла гиюр[18]18
  Гиюр – обряд обращения нееврея в иудаизм (ивр.).


[Закрыть]. Нашивала длинную юбку и шляпу, похожую на немецкую каску времен ВОВ. Пыталась устроиться в театр «Гешер» по специальности, и даже какое-то время поработала там уборщицей. Завела нужные знакомства… Потом четыре года отработала в «Ешиват Двир»[19]19
  «Ешиват Двир» – религиозное училище.


[Закрыть], где тайно курила в туалете. Носила домой куриные ножки без кожи, вред которой недавно открыли учёные. Тут же, в столовой, работала диетолог Неля Нехамкис: «Идиоты! Могли бы делать шкварки!» – говорила она.

Котова любила шкварки. С фасолью, на печеночном паштете, и просто так, с хлебом. Хлеб она могла бы купить в русском магазине. Там продавали «Бородинский». Но денег хватало только на «лехем каль». Вынутый из тостера этот продукт напоминал поджаренный картон – и по виду тоже.

Таракаша невнимательно слушал ее. Он был занят поисками подходящего симпозиума. На симпозиумах неплохо кормили, выдавали мраморные глыбы, заселяли обычно во вполне приличные помещения: хостели, кемпинги, а иногда и в настоящие гостиницы – правда, по двое-трое в один номер. Но главное, на симпозиумах ему встречались молодые скульпторы женского пола.

Паша контролировала телефонные счета, занималась всеми финансовыми вопросами и в конце месяца подводила итоги. Кроме того, могла заранее предсказать, будут ли пользоваться успехом его произведения.

– Знаешь, во что обошлась твоя последняя поездочка?

Считай, что ты съездил в Милан два раза: первый и последний!

– Оставь, пожалуйста, свои шутки!

– И не говори, что я ревную тебя к твоему творчеству!

Оно в последнее время не может вызвать эмоций.

– Только не надо…

– Таких, как ты, в обществе приличных людей называют альфонсами. Кстати, это вовсе не имя нарицательное…

– Прекрати! Я сейчас взорвусь!

– Только не обляпай стены говном!

Диалог временно прервался. В давно неметенной комнате зависла угрюмая тишина.

– Ну, будет, Таракаша… Я ведь все еще люблю тебя. Хоть ты полный ноль и блядь в шортах. Давай, побрейся и выщипли волосы из ноздрей… Стой! Дай-ка я! Не вертись, а то будет больно! А еще мужик… Посмотри, какой славный волосок! Будто не из носа вовсе, закрученный такой… Может, ты его на симпозиуме подцепил? Дай нос вытру… Рыльник отверни, из пасти воняет! Лучше скажи, Таракаша: ты ведь эрудит! Видел ли когда-нибудь фильм… Ну, знаешь, такой легкий, светлый, и в конце хэппи-энд… И чтоб никаких дурацких трудностей… Скажем, он и она, молодые, красивые, познакомились, встречаются, он водит ее в кино, кормит мороженым с ложечки… они смеются, а в конце – свадьба?

– Нет. Я такого фильма не видел. Я вообще ничего подобного не встречал… Ни в кино, ни в литературе. В скульптуре – да: «Поцелуй» Родена! Вроде бы все у них идет хорошо…

Но знаешь ли, некий драматизм все же имеет место. Сама, как бы это сказать, пластика, что ли… Изгибы тел какие-то трагические. Словно они уже знают – все на этой земле временно, все тлен.

– Роден! Ты-то какое отношение к нему имеешь? Какого черта ты его приплел? Я устала, понимаешь? Я хочу отдохнуть. От всего. В первую очередь – от тебя. Чтоб ты стал человеком как все, нашел бы нормальную работу, а не играл бы в искусство. Ты ведь сам отлично знаешь, чего стоишь. Ты тратишь заработанные мною деньги на этих шлюх!

– С ума только не сходи!

– Ну конечно! Это они тратят на тебя! На непризнанного таланта с внешностью пожилого Аполлона! У тебя типичная сексуальная зависимость! Носишься со своим членом, как с партбилетом… А дорогу туда-обратно оплачиваю я! Взять бы твои поганые гантели и по мозгам! Хотя какие у тебя мозги?

– Ты отлично знаешь: скульптура – наименее доходный вид искусства. А на симпозиумах…

– Твоя последняя дура, эта Верочка…

– Котова, ты опустилась до чтения чужих писем!

– Каких там чужих! Это обо мне: «Она тебя не понимает!» – было бы что понимать! «Ты должен бросить её, и вернуться к творчеству!» – а где ты будешь харчеваться, она не поинтересовалась? Сама – скелет, кое-где обтянутый кожей, видно, что питается как попало… И фото скинула: никакой задницы, а грудь минус первого размера! Зато лобок булыжником… Ты себе ничего не отбил?

– Котова, ты унижаешь себя! Читать письма, адресованные другому человеку, это…

– Ты ведь до сих пор не кумекаешь, как это работает! Из аккаунта надо выходить, козел!

– Все равно, как только поняла, что это не тебе пишут, ты обязана была прекратить чтение!

– Ага, – сразу после слова «любимый»…

Потом они пошли в супермаркет.

– Посмотри только, какое дитя! – умилилась Паша, – господи, какие ручки, а глаза… Чубик! Ты глянь, как смутился, отвернулся, губки поджал и смотрит искоса… Когда я работала у Вырыпаева… Нет, ты только глянь – амурчик! А ресницы! Удивительная пластика…

– Важно одно – что из него вырастет! – задумчиво заметил Таракаша.

– Такая же падаль, как ты!

На закате

В сияющей вышине проплывает облако, похожее на блоху. А другой кто, какой-нибудь Данте, увидит другое. Профиль Беатриче или ещё что…

То же самое женщина…

Вот она, нескладная, измученная девственностью, умирая от скуки едет в плацкартном вагоне, и, потрясенная, принимает протянутую ей книгу, всматривается в страницу, ни слова не разбирая, и дышит, дышит… Я переворачиваюсь на другой бок и всем телом приникаю к узкому окошку, где улетают назад мокрые елки.

На этот раз ее зовут Оля. Она махонькая, бледненькая, я сажаю ее в рюкзак, вскидываю на спину. Иду через двор, преследуемый осуждающими взглядами трех старух в тяжелых пальто и серых пуховых платках. Неужели они могут знать, что там у меня за спиной? Не знают – чуют! Что-то тут не так, в этом смазливом студентике, не так он идет, не так улыбается… Она неопытная, такая боязливая, что у нас почти ничего не получается. Все это и прекрасно, и мучительно. Утомленные и голодные, мы засыпаем. Свернулась в комочек спиной ко мне, а я… обнимая ее, вижу во сне продолжение наших попыток, так что это не сон, а бред. Встречи продолжаются, но вскоре мы застигнуты на месте преступления бдительным хозяином наемной квартиры, угрюмым старым ханжой.

Целый год она пишет мне в армию безумные письма, полные таких описаний и подробностей, что я тут же рву их в клочки.

Когда проехав полстраны, измученная шестисуточной дорогой, она наконец прибывает в ВЧ, я добиваюсь краткосрочного отпуска «в связи с прибытием невесты», и, о чудо!

Оказывается, полтора месяца тому, там у них, в Белой Церкви, некий, такой же миниатюрный как она лейтенантишко сумел совершить то, что никак не удавалось мне. Спасибо тебе, неизвестный друг! Она показывает мне его фотокарточку – светленький, худенький, уши оттопырены. Хохоча, мы решаем повесить его портрет над нашим ложем: узким диванчиком, застеленным желтоватой простыней и прохудившимся одеялом, поверх которого приходится накидывать мою шинель, и он глядит со стены на наши занятия, пришпиленный растопыренной английской булавкой.

А вот атласно-смуглая, плотная, с лицом «вамп» и подмалеванной сине-черной родинкой. Два года в колонии для малолетних… Как-то раз, в скверике у Бессарабского рынка, будучи в нетрезвом состоянии, ударила бутылкой подругу – и та ослепла. В дурацком раздражении я сказал ей грубость, она развернулась ко мне звериным движением, ее карие глаза показались мне белыми, лишенными роговиц и зрачков. Невольно отступил на несколько шагов…

А длиннотелая мерзавка-манекенщица, спекулянтка валютой, гибкая как гадюка, с лицом владелицы майората в триста тысяч десятин и старинной польской фамилией? Занимаясь любовью, смотрит на себя в зеркало: поправляет прическу, вертится, следит за осанкой, драпируется индийской шалью, подаренной каким-то турком.

А кудрявая простушка из портового города Николаева, невинно жующая бутерброд в позе «всадницы»? Сыр голландский и капельки пота на глупом носике? Обломанный штырек на пряжке заношенной туфельки пришлось заменить гвоздиком – благо, ящик с инструментами у меня всегда под кроватью!

А многодетная завкадрами пищевого треста, десять лет писавшая в Израиль письма? А женщина-врач скорой помощи с чукотским косоглазием и жестким завитком-чубчиком над розовой глазурью? Почему же я не Данте, не Петрарка?

Освещенная тусклым солнцем блоха медленно расплывается в темной лазури, клубится, но я вижу, вижу!

Прыжок

Это случилось в провинциальной гостинице. Жена куда-то вышла, а сын играл на постели. Нераспакованные чемоданы валялись на полу. С улицы доносились шум и выкрики – под окнами базар. Только что унесли оттуда темный липкий виноград и горячие лаваши в газете. Номер был полон духоты и гостиничной вони, я решил распахнуть окно. Скрипнула рама.

Серый комочек мелькнул на заоконном карнизе, кольнули игольчатые глазки и мышь не раздумывая кинулась вниз. Потрясенный, я сбежал по лестницам, обнаружить маленький трупик, но асфальт был чист и горяч. Не веря глазам, взглянул вверх, за стеклами мне почудилось лицо сына. Медленно, ступень за ступенью подымаясь на третий этаж, лишившись вдруг сил, я добрел до постели и, рухнув на нее навзничь, закрыл глаза. За одну-две минуты увидел вдруг всю свою жизнь: мелкую, нерешительную и пустую.

То

Помню, слушал, как черная вода журчит в решетке слива, ковырял прутиком ноздреватый снег. Мимо с грохотом проносились разболтанные грузовики.

Года через два набрался смелости, перебежал мостовую и вскочил на каменный парапет аллеи. Шел по граниту победным маршем. Трубил себе под нос, весело перескакивая с плиты на плиту. За трамвайными путями улица уходила к щербатому городскому горизонту, а над ним мельтешило что-то неразборчивое, – даль!

Нету никакого сомнения в том, что с годами я не приобрел ничего. Наоборот – растерял, десятилетие за десятилетием, все, что было у меня тогда.

Раз привезли из деревни тыкву и не съели, по причине ее крайней малости отдали мне. Тыквочка незаметно сморщилась, запылилась, потеряла свою приятную округлость, глянцевая поверхность потускнела и покрылась мелкими морщинами. В конце концов я потерял к ней всякий интерес, появились у меня другие игрушки.

Именно это и происходит с нами самими…

За парапетом аллеи до сих пор стоит скамейка – и, кажется, та же самая, хотя это и невозможно. Тут сиживал я рядом с одной женщиной. А время все тикало, и сейчас я бы все отдал за невозможное счастье: сидеть рядом с ней, неуклюжей, отцветшей, едва помещавшейся в балахонообразном пальто, и смотреть, как она подносит к напомаженному тускло-красному рту сигарету, зажатую меж пальцами все еще прекрасной, бесконечно нежной руки.

Чудовищно – я сидел тогда слева от нее, и видел, как переливается над бледными полосами домов та самая золотая даль, а место, где я когда-то пятилетним недомерком вскочил на парапет, было у меня за спиной.

Хренов мир! Хреновы его обитатели! Какими удивительными они были, когда улыбались при виде бегущего по парапету ребенка.

Тетьки! Беленькие, вялые, похожие на несмелых рыбешек с полуоткрытыми ртами, плыли по улице, подрагивали перманентные кудряшки над светлыми лбами. Толстухи в уложенных на темени косах туго сопели в маленькие упругие ноздри. Покачивались отвислые груди, приделанные к их неуклюжим телам.

Семенили худоногие швабры в унылых сизых пальто с огромными пуговицами, изможденные, с напомаженными морщинистыми ртами. С набитыми жратвой авоськами, поблёскивал красный лак на обломанных трудовых ногтях.

Беременные, с надутыми, как резиновые мячи, животами, со вскинутым подбородком, с чуть опущенными уголками рта осторожно переставляли ноги в рыхлых нитяных чулках.

Стаивали у бочки с квасом дяденьки в кепках. Усы в белой пене – штаны на подтяжках, довольные тем, что их не убили тринадцать лет назад и не посадили через семь после того.

Никогда больше не довелось мне видеть выражение безмятежного счастья, какое было тогда на мужских лицах.

Ни с того ни с сего хохотала продавщица газированной воды, пускала в граненый стакан тонкую струйку малинового сиропа, а потом вспенивала шипучей водой. Короткопалой рукой отделяла мокрую, медью пахнущую двушку и приятно улыбаясь, давала сдачу с пятака.

И, всех счастливей – подшитый снизу черной кожей безногий! Скакал с помощью зажатых в руках резиной обитых деревяшек. Раззевал беззубую пасть, привалившись к кирпичной стене, подставлял солнцу мокрое от пота лицо. Глаза закрыты, рядом, на асфальте, перекатывалась с боку на бок пустая бутылка.

Черт их знает, чему они все радовались. Теперь знаю: желая одарить любимейших чад своих такой вот безмятежной и светлой радостью, не имеет иного способа Всемогущий и Всемилостивейший, как послать им долгую, чудовищными несчастьями полную войну.

Ныне открывается мне, сбрасывает сакральные покровы тайна пузатого человека в застиранной голубой майке и черных, по колено, сатиновых трусах. Вот он, стоит в снабженной короткорукими веслами плоскодонке, с грошовой удочкой в руке, и всей кожей впитывает реку и возносящийся к небу зеленый берег, вкрапленные в него золотые купола да красные крыши.

Теперь мне кажется, что именно этот дядечка чувствовал, а может и понимал тогда, что делает. Он мочился с борта своей лодчонки способом, какой применяют для этого малыши – стянув с толстого блестящего живота трусы. И с широкой улыбкой наблюдал за журчанием золотой струйки.

Заметив за прибрежными кустами ребенка, он подмигнул и вернулся к своему занятию.

Люди не мочатся так. Ссутулившись, запускают руку в сатиновую глубину и, удерживая в пальцах неудобно изогнутый член, чтоб ненароком не намочить трусов. Поза выдает несвободу, нерадость, опаску и прочие психофизиологические реакции, связанные с усвоенной обществом псевдокультурой. Зато всякий мочащийся таким нелепым образом с гордостью хранит в глубинах подсознания момент, когда сделал это впервые, – и почувствовал себя взрослым.

Впрочем, не так уж долго улыбалось то поколение. Постепенно поистерлась память об отсутствии тощей пайки, ночлегах в залитых дождем окопах, заградотрядах, расстрелах и статьях в «Правде». Через каких-нибудь десять-пятнадцать лет к ним вернулась способность страдать от мелких житейских неурядиц. Потащили они в свои жилища широкий ассортимент новых товаров, а с ними и новые мечты. Дорогую заплатили они цену за все, что с ними было: за войну, за мир, за голод и за сытость.

Слишком безоглядно радовались макаронам, мороженой рыбе и сливочному маслу. И тем обесценили грядущее свое светлое.

С высоты того самого парапета я увидал и первого покойника: он лежал в своем деревянном ящике, в белых бумажных цветах, уставив к небу острый серый нос. У него было вполне знакомое выражение лица: словно польщенный всеобщим вниманием, скромно зажмурился и стыдливо улыбнулся. Звучала музыка. Я тогда еще не знал, что это Шопен, (черт знает, узнал бы Шопен сам себя в этих медных всхлипах). Говорили: «похоронный марш».

Покойник был сам по себе не страшный. Но общая атмосфера вокруг него врезалась в память, как нечто постыдное и несправедливое. И чего это они вдруг все напустили на себя такую серьезность и идут этим странным утиным шагом?

Напускание серьезности обычно предшествует чему-то неприятному и, как правило, лишенному оснований, – это я уже крепко усвоил к тому времени. Нормально выглядела лишь одна женщина, которую вывели под руки, и толпились вокруг нее с таким интересом, какой она никогда не вызывала до того, когда по утрам и вечерам ковыляла по улице на работу с работы.

Был, правда, один, настоящий. Среди многих, виденных тогда мною инвалидов он выглядел вполне успешным – со второй здоровой ногой и обеими руками.

Он был старик, весь седой. Покалечило ещё на Гражданской. У него тогда, в девятнадцатом году, под Коростенем, была гангрена, но его не расстреляли, а наоборот, отрезали ногу, и он не умер.

И с тех пор тот инвалид уже ни о чем не печалился, только радовался всему, что видел. «Думал, должен умереть: и гангрена, и в плен попал, а вон как вышло!» У него была другая улыбка, словно ненароком вспомнил о чем-то приятном, как младенец во сне.

Как я понимаю, большинство тяжких страданий, какие я пережил, были связаны с тем, что у меня никогда не было гангрены, и я считал, что все хорошее – мне. Просто так. Потому что я мальчик не хуже других. И я, конечно, был во многом прав. И ждал, как и все, что со мной случится то, чего я ждал.

Всемилостивейший имел, оказывается, свое собственное представление о том. Он наполнил мир вещами не то чтобы недостигнутыми еще, а наоборот! – именно недостижимыми! А я смотрел на макароны. И тому подобное…

Тетьки приоделись. Но думают больше о том, чего у них до сих пор нету, чем о том, чего когда-то небыло. Дяденькой стал я сам – седоватый, с унылым выраженьем серого лица.

Скамейка стоит все там же.

«Даль» слишком разборчива, внятна, я уже побывал там, за горизонтом… Кроме того, нигде не видно фотографий толстых баб в заношенных пальто… Желтые листья, налипшие на полированное стекло, напоминают не о чехарде жизни и смерти, а удачно дополняют демонстрируемую коллекцию демисезонных аксессуаров – так что сами выглядят аксессуарами, помещенными на витрину. Появляется чудовищная мысль о вечной жизни, превращенной в ад вечным ощущением опоздания и неуспеха. Потому что пока стремишься к лучшему, появляется еще лучшее, и, приобретя наконец то, к чему стремился, все равно остаешься лузером.

Мир ссыхается со страшной скоростью, запах гангренозной ноги тонет в распыляемых повсюду приятных молекулах.

Люди прыгают через парапеты своих пентхаузов.

Вместо того, чтобы мочиться, стянув с живота трусы.

Фал и Фалл

Фалейко был простым человеком. Работал на «Столовых приборов». Там потом статую делали, над Днепром – в виде огромной кацапки с мечом. Совместно с «Патона и Электросварки». Придумали это дело Вася Бородай да Жора Кислый, и еще Фрид Сагонян. Фалейко и не ведал, что и его «творчий доробок» в статуе свое место занял. А какое – неведомо.

Где-то в толще…

Фалейко дружил с Подгорным. Не с тем Подгорным, который… а с Шулявки. На столовые приборы ехать им было не близко. Билетов они никогда не брали. Контролер, который неопытный, подойдет бывало: «Предъявляем билетики!» Уходит весь красный… А опытные не подходили. Заходит раз в вагон одна женщина с задними формами, – разнорабочая строительного треста, а они давай обсуждать. Ну, она им ответила, как следовало: Коблы! – говорит… Так Фалейко покраснел, а Подгорный – тот ничего.

В цеху у каждого была кличка. У Фалейко «Фал». Скука, шум-грохот, всё с нержавейки. Я на наждачном. Это другое… Хотя до фуя обработки. А потом грубой и средними шкурками.

Ну, и развлекаются, дразнят друг друга. Фалейко плоскогубцы держал под рукой – что-то такое там отрывал ими, ну, когда заготовку уже… короче, это, как бы сказать, специфику работы понимать надо. А Подгорный взял эти плоскогубцы, отнес Жоре-сварщику, и тот, мастер-золотые руки, такую малую капельку на те плоскогубцы насадил, что вообще ни фала не видно.

Только теперь их хрен откроешь. Заварено намертво. Станок гудит, Фалыч за плоскогубцы, в руки взял – не понял. Вцепился в них красный весь, жилы на лбу в палец толщиной. А потом матом на весь цех. А сейчас у них всё на схемах…

А статуя хорошая получилась. Одно плохо. Я, когда в студию Асташинского ходил, на бывшей площади Калинина, которая теперь Майдан, то Асташинский раз пришел выпивши, сел на табурет и нам, мальцам, типа лекцию читать начал. Кто колобка лепит, кто просто так пластилином кидается, но я понял. – Вот ты, говорит Асташинский мальчику по фамилии Фистун, – Правильно ты колеса решил – блинами! А я видел сначала пытался спицы лепить… Вы на носу себе зарубите: если делаете меньше или больше натуральной величины, надо чтоб это… монумо… менументо… Монументально… три креста мать!

Извините, деточки дорогие… я на е… на юбилее был… Народного художника… Как его… Короче говоря, обобщайте, большими плоскостями работайте… Никаких спиц! Образ велосипеда как парадигма! Извините, опять выразился… Это все ю… билей виноват! Слова разные… Речухи толкали, козлы… Любите, искусство, дети! Просто так, ни за что.

Лекцию ту я запомнил. В детстве память не то, шо щас. Как учеником на завод пошел, на первую зарплату альбом купил «Искусство средней Италии XVI в.» А статуя эта, что над Днепром, подкачала. В серванте ей место. Где пастушка тапочек примеряет. Деталей до фала… Хотя и реализм. Но – не страшно! Президент там пирамид египетских понастроил – во где монументальность! Я пластилин-то не забросил. Лепка – лучший отдых! Новости на экране мелкотят, а я колобка внучке, лисичку с зайчиком. Большими плоскостями…