Текст книги "Историко-политические заметки: народ, страна, реформы"

Существует распространенное мнение, что такие отношения – это безусловное, бездоговорное подчинение, лишенное рациональной основы и коренящееся в мировоззрении, принципиально отличающемся от западноевропейского неприятием самой идеи договора. Ю.М. Лотман характеризовал подобные отношения власти и подданных как модель «вручения себя»: «Понятие «государевой службы» подразумевало отсутствие условий между сторонами: с одной – подразумевалась безусловная и полная отдача себя, а с другой – милость. Понятие «службы» генетически восходило к психологии несвободных членов княжеского вотчинного аппарата. По мере того как росла роль этой лично зависимой от князя бюрократии, превращавшейся в бюрократию государственную, а также роль наемного войска князя, «воинников», психология княжеского двора делалась государственной психологией служивого люда»[66]66
  Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3 т. Т. 3. Таллинн: Александра, 1993. С. 345–355.


[Закрыть].

Близкое по духу, хотя и более рационально обоснованное объяснение «русской» системе предложил Р. Пайпс, разработавший теорию «вотчинного» государства, согласно которой князь, а затем царь виделся жителям Северо-Восточной Руси единственным собственником всей земли, входившей в состав государства[67]67
  Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993.


[Закрыть].

Исторический выбор в пользу служилой системы вместо вассально-сюзеренной также связывается с ордынским игом – сначала с монголо-татарским «внешним» управлением русским землями, которое навязывало модель безусловного подчинения хану и устанавливало властную «вертикаль», а затем с необходимостью противостояния той же Орде. Именно эта необходимость становится основой форсированной централизации[68]68
  В частности, такие предположения выдвигают уже упоминавшиеся нами В. Кобрин и А. Юрганов.


[Закрыть].

Мы считаем, что все эти факторы в той или иной степени значимы, но первоосновой «служилой» системы был все тот же территориальный фактор и непосредственно с ним связанная модель «разрыва-ухода».

Модель «разрыва-ухода» согласует интересы народа и государства лишь в самом общем плане, но она не может быть основой для складывания устойчивой структуры, системы взаимосвязанных и взаимозависимых институтов. Между тем, централизованное государство не может «висеть в воздухе». Социальная структура и социальные отношения, которые не сложились естественным образом, через долговременное взаимодействие, на договорно-правовой основе, утверждаются «сверху».

А.Н. Медушевский: «На Западе отсутствие свободных пространств и высокая плотность населения сильнее обостряют социальные противоречия, что ведет к большей консолидации сословий и ускоряет законодательное укрепление сословных и личных прав. В России в период складывания централизованного государства, напротив, острота социальной конфронтации длительное время снижалась за счет оттока населения на окраины… Развитие социальных отношений на больших пространствах и систематический отток населения до известной степени замедляет рост социальной напряженности, видоизменяет формы ее проявления… В этих условиях государство активно вмешивается в процесс формирования и законодательного регулирования сословий с целью обеспечения консенсуса, рационального функционирования всей системы. Решение проблемы было найдено в создании особой служебной системы, при которой каждый слой общества (сословие) имел право на существование лишь постольку, поскольку нес определенный круг повинностей»[69]69
  Медушевский А.Н. Утверждение абсолютизма в России. Сравнительно-историческое исследование. M.: Текст, 1994. С. 37.


[Закрыть].

При этом необходимым элементом системы, в которой, в принципе, на службе у государства оказываются все подданные, становится особый социальный слой, на который государство опирается прежде всего и для которого служба становится основной функцией.

В основе отношений этого слоя с властью не отсутствие договора, а его своеобразное воплощение. Этот договор скорее похож на армейский контракт, в котором готовность служить и безоговорочно подчиняться обменивается не на абстрактную «милость», а на вполне осязаемые и поддающиеся рациональной оценке блага. На раннем этапе это, прежде всего, гарантированные защита и материальное обеспечение со стороны власти.

Тем, кто составил основу «служилого слоя» формировавшегося московского централизованного государства в XIV в., «социальный контракт» с центральной властью приносил вполне конкретную выгоду – поместья. В XV в. происходит перестройка земельных отношений, в результате которых основой землевладения становится не наследственная вотчина, а поместье, выделяемое казной за службу.

Р.Г. Скрынников: «Московские самодержцы не обладали достаточной властью, чтобы насильно навязать знати и дворянству принцип обязательной службы «с земли». Подобно западным суверенам они не могли обойтись без «общественного договора». Почвой для договора послужила насильственная и быстрая перестройка системы земельной собственности, принесшая огромные выгоды московскому дворянству. Веками на Руси господствовала вотчина, обеспечивавшая старому боярству известную независимость по отношению к государю… При обилии земель сложился порядок, при котором казна стала наделять поместьями детей и внуков дворян, едва они достигали совершеннолетия и поступали на службу… Суть общественного договора состояла в том, что казна взяла на себя обязательство обеспечивать дворян необходимой для службы землей. В свою очередь дворяне согласились на обязательную службу»[70]70
  Скрынников Р.Г. Крест и корона. Церковь и государство на Руси в IX–XVI вв. СПб, 2000. С. 197.


[Закрыть].

В отношении населения, не входившего в «служилый слой», договорная составляющая не столь очевидна, и именно поэтому повинности, которыми каждый социальный слой обязан государству, при отсутствии понятной платы воспринимаются негативно, как неизбежное зло.

Представление о том, что Земля Божья, царь служит Богу, а народ – царю при всей своей внешней стройности содержит важную ошибку. Оно описывает отношения Бога-царя-народа на западноевропейский (точнее даже, французский) манер, как вассальносюзеренные. Однако на эти отношения нераспространим принцип «вассал моего вассала – не мой вассал». Народ в собственных представлениях о себе, становясь «слугой царю», не престает быть слугой божиим напрямую, без царского посредничества. Поэтому наряду с моделью Бог-царь-народ в народном сознании традиционно присутствует модель Бог-народное представительство-народ. Конечно, размытое и мифологизированное понятие о народном представительстве далеко от идеи парламента или парламентской демократии, но жестко увязывать русскую политическую традицию с царизмом тоже неверно.

* * *

Еще один значимый фактор, определявший политический облик русского государства и политическую психологию его подданных – религиозный. Христианство пришло в русские земли из Византии. Византия – часть и наследница Римской империи, хранитель и транслятор как античного наследия, так и христианской традиции.

То, что Киевская Русь приняла христианство именно через посредство Византии, можно объяснять многими причинами. Мы скажем только, что это было вполне обоснованно географически.

Однако политически такой шаг повлек долговременные последствия, выходящие далеко за пределы прагматических расчетов конца X века. Распространение христианства в русских землях, его проникновение в глубь национального сознания, соединение с более древними пластами религиозного сознания, наконец, превращение в один из ключевых элементов национальной самоидентификации, в историческом времени совпадало со всё углублявшимся расколом христианства. Католический римский мир и Византия расходились всё дальше.

Жак Ле Гоф, характеризуя ментальность средневекового европейца, отмечает: «Реальностью был христианский мир. Именно применительно к нему средневековый христианин определял и всё остальное человечество, и свое место по отношению к нему. И прежде всего свое отношение к византийцу. С 1054 г. Византиец считался еретиком… Те и другие не понимали больше друг друга, особенно западные люди, из которых даже самые ученые не знали греческого языка. Это непонимание мало-помалу переросло в ненависть, дочь невежества»[71]71
  Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового запада. М.: Прогресс-академия, 1992. С. 32.


[Закрыть].

Отчуждение между католическим Западом и Византией, росшее с 1054 г., достигло пика к началу XIII в. В 1204 г. крестоносцы взяли штурмом и разграбили Константинополь.

В то же время население русских земель, весьма далекое от Священной Империи как географически и политически (здесь как раз настоящим соседом Византии была Западная Европа), так и по образу жизни и мысли, идентифицировало себя с православием. Православие было одним из ключевых, а может быть, и просто ключевым фактором, объединявшим жителей политически разрозненных городов и княжеств в культурно-историческую общность.

Таким образом, в конкретно-исторических условиях формировался барьер между православной Русью и католической Европой, который надолго пережил ситуацию своего возникновения.

При этом упадок Византии способствовал формированию идеи о русских землях как последнем оплоте православия и русском царе как наследнике христианских императоров.

Идея уникального положения и уникальной миссии «Святой Руси» в мире стала одной из основ идеологии централизованного русского государства. Ее значимость возрастала после заключения Флорентийской унии (1439 г.)[72]72
  Флорентийская уния – акт соединения католической и православной церквей, подписанный в 1439 г. греческими иерархами и отвергнутый русской церковью. Предусматривал объединение церквей на основе католической догматики и власти Папы Римского при сохранении православных обрядов.


[Закрыть] и падения Константинополя (1453 г.).

Таким образом, национальная самоидентификация через православие способствовала объединению и созданию централизованного государства и в то же время выделяла это государство в особый мир, в котором религиозное, национальное, государственное переплеталось и сливалось.

Собственно, католический Запад также ограничивал христианский мир зоной своего влияния, а Московская Русь выглядела для него таким же чужим, странным, непонятным миром[73]73
  С проявлениями инерции этого мышления мы имеем дело до сих пор, причем проявляют ее не только наши соотечественники, противопоставляющие «русский мир» Европе, но и европейцы. Так, автор фундаментальной истории Литвы Э. Гудавичюс определяет Литву XV в. как «бастион западной цивилизации», видимо, защищавший Европу от московской экспансии (см.: Гудавичюс Э. История Литвы. Т. 1. С древнейших времен до 1569 г. М.: Фонд им. И.Д. Сытина. С. 339).


[Закрыть].

Существенная разница в том, что Запад, не связывал религиозное единство с одним государством. В русско-московской же части Европы пересечение государственной границы стало восприниматься как нечто экстраординарное. Е. Анисимов, анализируя феномен «измены» в московской Руси, отмечает: «… На всякий переход границы без разрешения государя, на любую связь с иностранцами смотрели как на измену, преступление. При этом было неважно, что эти действия могли не вредить безопасности страны и не наносить ущерба власти государя. Сам переход границы был преступлением. Заграница была «нечистым», «поганым» пространством, где жили «магометане, паписты и люторы», одинаково враждебные единственному истинно-христианскому государству – Святой Руси»[74]74
  Анисимов Е. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999. С. 28.


[Закрыть].

Новое русское время (XVI–XVIII вв.)

Ни своеобразие социально-политической практики, ни религиозные различия не отделяли территорию русского государства от общеевропейских социально-политических процессов.

Московская Русь находилась не только в постоянно военно-политическом взаимодействии с Западной Европой (такое взаимодействие было и с Крымским ханством), но переживала «тектонические сдвиги», определявшие движение европейской цивилизации.

Хозяйственная отсталость, особый характер государства, о котором говорилось в предыдущей части, не соответствуют европейскому Новому времени. Однако изменения, происходившие в сознании, очевидны, так же как и попытки осознать «вызовы времени». Средневековое сознание просто не смогло бы справиться со Смутой. К тому же, «европеизация» России как технико-технологическое заимствование и приглашение иностранных специалистов – процесс, который насчитывает несколько веков до петровских реформ, сделавших формально европейским внешний облик российского государства и части его подданных[75]75
  Об этом процессе – работа Т. В. Черниковой: Черникова Т.В. Европеизация России во второй половине XV–XVII веках. М.: Издательство МГИМО, 2012. Может быть, этот процесс даже можно рассматривать не как «европеизацию», а как закономерное втягивание московского, восточного «крыла» Европы в орбиту действия сместившегося на Север центра жизни европейской цивилизации. Для европеизации неевропейского, с одной стороны, это – слишком рано начавшийся и долго продолжавшийся процесс, с другой – его достижения в ряде областей и, прежде всего, в сфере взаимоотношений общества и государства столь противоречивы и недостаточны, что приходится задуматься о том, что «русская европеизация» – это не перенятие чуждого, более прогрессивного опыта, а аутентичное развитие в европейском русле, осложненное действием одного или нескольких искажающих факторов. Иначе Россия с точки зрения европеизации – уже на протяжении нескольких веков как в сказке про умную дочку, приехавшую по царскому заданию ко двору «ни одетой, ни раздетой, ни на коне, ни пешей, ни с подарком, ни без подарка».


[Закрыть].

При этом как в массовом сознании, так и в государственном мышлении, сохраняется масса средневековых черт, но это общеевропейская характеристика. Жак Ле Гофф в предисловии к русскому изданию своего труда о цивилизации европейского средневековья, отмечал:

«Сегодня я настаивал бы на расширении временных рамок, на «долгом» Средневековье, охватывающем эпоху, начинающуюся со II–III столетия поздней Античности (о которой так и не был написан том, предусмотренный планом серии) и не завершающуюся Ренессансом (XV–XVI вв.), связь которого с Новым временем, на мой взгляд, преувеличена. Средневековье длилось, по существу, до XVIII в., постепенно изживая себя перед лицом Французской революции, промышленного переворота XIX в. и великих перемен века двадцатого. Мы живем среди последних материальных и интеллектуальных остатков Средневековья»[76]76
  Ле Гофф Ж. Указ. соч. С. 3.


[Закрыть].

Трансформация сознания вообще и политического мышления от Средневековья к Новому времени – не привнесенная извне идея, а объективно обусловленный переход, в целом совпадающий с подобными процессами в Европе.

Как только Московское государство с присоединением Казанского и Астраханского ханств выполнило миссию «собирания земель», оно столкнулось с системным внутренним кризисом, кризисом управления. Отсутствие опыта столкновения-согласования интересов между государством и сословиями, фактическая дистанцированность государства от народа обусловили неустойчивость власти, вынужденной постоянно искать (и в большинстве случаев не находить) точки опоры.

Здесь надо заметить, что рост личной власти самодержца не синонимичен укреплению государства. Государство – это институты. В случае с русским государством XVI – начала XVII в. мы имеем дело не с завершением строительства деспотически-самодержавной государственной системы, а с проявлением кризиса государственности. Опричнина Ивана Грозного – не просто порождение худших черт личности государя и параноидальной боязни своего окружения, не каприз деспота. Это попытка форсированного выстраивания системы управления, одновременно компенсирующей разрыв и защищающей «одинокого» государя в отсутствие институтов, на которые он мог бы опереться. Для элиты и народа эта политически наивная попытка справиться с новыми вызовами созданием чего-то вроде средневековой дружины, была трагической, для государства – разрушительной. Именно опричная катастрофа, а не последовавшее пресечение династии, стали главной предпосылкой Смуты начала XVII в.

Фундаментальная же ее причина – кризис средневекового государства и соответствовавшего ему политического мышления. Смута была не противостоянием сословий, классов, старого и нового, архаичных и модернизационных идей. Ее суть – распад, атомизация, хаос. Гражданское противостояние затронуло все группы общества. При этом власть фактически оказалась оторванной от страны, лишенной опоры. Наглядным проявлением кризиса государства стал феномен самозванства, тесно связанный с распространением в конце XVI–XVII вв. народных утопических легенд о лидере-избавителе[77]77
  Заметим, что легенды об избавителе качественно отличаются от распространенного фольклорного сюжета о народном заступнике (богатыре, благородном разбойнике и т. д.). В отличие от эпизодического заступничества в конкретных ситуациях, от «избавителя» ждут изменения состояния государства и жизни народа. Подробнее см.: Чистов К.В. Указ. соч. С. 45–100.


[Закрыть]. Это, на наш взгляд, не что иное, как реакция общественного сознания на разрыв между обществом и государством.

Страну спасла консолидация общества, которое нашло в себе силы заполнить разрыв между властью и народом.

Кроме установления новой, легитимной династии и относительной стабилизации власти[78]78
  Относительной, потому что уже в 80-х гг. XVII в., через 70 лет после установления новой династии, во власти даже при наличии легитимных наследников сложилась ситуация, напоминающая преддверие смуты – разворачивается борьба боярских группировок, окружавших малолетних государей, действующим лицом политики вновь становится столичная толпа, перед которой беззащитными оказываются не просто высшие сановники, а представители царского «ближнего круга».


[Закрыть] в Московском царстве XVII в. происходят процессы, свидетельствующие о развитии общества и государства: формирование сословий, их формализация, юридическое закрепление прав (в Соборном Уложении 1649 г.). Существовавшие социальные группы приобретали новое качество, консолидировались, шел процесс самопознания и самоосознания, в том числе осознания своих интересов и прав.

По мере стабилизации ситуации в стране после Смуты началось осмысление пережитого, в котором, помимо свойственной средневековому сознанию идеи о национальном бедствии как наказании за грехи, появляется рациональное осмысление социально-политических причин катастрофы.

Появляются публицистические и социально-философские сочинения, принципиально отличающиеся от средневековых текстов. Сочинения Авраамия Палицына, Ивана Тимофеева, Ивана Хворостинина, Семёна Шаховского – попытки осмыслить события Смутного времени, извлечь уроки. «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» – аутентичное, возникшее на русской почве принципиально новое сочинение, сосредоточенное на размышлениях о судьбе страны и конкретных людей в период перемен.

Исследователь отмечает: «В самосознании русского общества XVII в. под влиянием событий смутного времени, когда широкие народные массы принимали активное участие в решении судеб страны, человек стал рассматриваться как самостоятельная природная и общественная единица. Появляется осознание человека как личности… <…> Из области сакральной (грех, греховность) причины Смуты стали искаться в области ментальной (а затем и социальной): истинная причина всех бед, постигших Россию, оказывается крылась в слабости общественной инициативы, в социальном равнодушии, когда люди стали думать не о государстве и его судьбе, а «мысляще лукавне о себе»[79]79
  Пушкарев Л.Н. Менталитет русского общества на рубеже XVI–XVII веков // Ментальность эпохи потрясений и преобразований. М.: Институт российской истории РАН. С. 15.


[Закрыть].

В середине XVII в. появляются интеллектуальные центры осмысления прошлого и будущего государства и народа. Одним из таких сообществ был «кружок ревнителей древнего благочестия», в который входили будущие участники драмы церковного раскола. Несмотря на название, его участники были устремлены не в прошлое, а в будущее. Ими двигало осознание необходимости кардинального пересмотра образа жизни, выхода к какому-то новому качеству.

Религиозная по преимуществу форма, которую имели реформаторские искания, не должна вводить в заблуждение. «Религиозное» отнюдь не синоним «средневекового». В Европе трансформационные процессы также принимали религиозную форму.

В то же время в середине и во второй половине XVIII в. Московская Русь переживает приток культурно-интеллектуальных новшеств из Южной Руси (с территории Украины): от новой манеры церковного пения (партесное пение) до западноевропейского подхода к научному знанию и образованию. В 1687 г. в Московском царстве было открыто первое высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинская академия.

Новшества, к которым Россия примерялась – это и другая модель социальных отношений, предполагавшая большую самостоятельность сословий. При этом не обязательным и даже проблематичным выглядело совпадение социально-политической трансформации с культурной или военно-технической.

Вообще, противопоставление следования за Западом и сохранения самобытности как двух расходящихся путей – очень серьезное упрощение, на грани отрыва от исторической реальности. Для России XVI–XVII вв. речь шла не о столкновении с совершенно чуждой, но более прогрессивной цивилизацией, создающей внешнюю угрозу, становящуюся главным стимулом внутренних перемен. Еще раз повторим – постановка вопроса о пути развития страны и государства, поиск ответа на него, осознание необходимости перемен – эндогенные процессы. Так как раньше нельзя было жить и управлять, прежде всего, по внутренним причинам.

Автор исследования по истории политики, образа мышления и жизни верхушки русского государства в конце XVII в. П. Седов отмечает: «Фёдор Алексеевич[80]80
  Сын и наследник Алексея Михайловича, старший брат Петра I по отцу, правивший с 1676 по 1682 г.


[Закрыть] и его окружение готовы были дать сословиям «слободины», но с опаской приглядывались к короткому иноземному кафтану и европейской науке, при этом восприятие иноземных новшеств не подразумевало резкого отказа от московской «старины». Возможно, такой путь не был слишком эффективным в военном и политическом отношении, что само по себе не означает невозможности его реализации. Пётр I, напротив, решительно резал длиннополые кафтаны и бороды, посылал учиться за границу, но считал, что сословные вольности западных стран неприменимы к России «как к стене горох». Усиление церковной иерархии при Фёдоре Алексеевиче вело к укреплению сословных прав духовенства, но стесняло заимствования в области культуры. Ликвидация патриаршества превратила церковь в часть государственной машины, зато позволила провести решительную европеизацию»[81]81
  Седов П.В. Закат Московского царства. Царский двор конца XVII века. СПб, 2006. С. 554–555.


[Закрыть].

Исследователь также замечает, что попытки ограничения самодержавной власти, предпринимавшиеся в XVIII в., их современниками оценивались как возвращение к некогда существовавшему, но нереализованному потенциалу социальных перемен: «затейка верховников» в 1730 году[82]82
  Попытка ограничения самодержавной власти рядом писанных условий («кондиций»),


[Закрыть], панинский проект ограничения самодержавия при Екатерине II, конституционные проекты Александра I можно представить как высохшее русло реки, по которому так и не пошло развитие государственного строя в России»[83]83
  предпринятая группой представителей дворянства при вступлении на престол Анны Иоанновны в 1730 г. Попытка оказалась неудачной, так как намерения элитной группировки не были поддержаны более широким кругом дворянства. Подробнее см.: Курукин И.Б., Плотников А.Б. 19 января – 25 февраля 1730 года: события, люди, документы. М.: Квадрига, 2010.


[Закрыть].

В качестве же одной из ключевых причин того, что развитие страны пошло так, а не иначе, П. Седов указывает разобщенность сословий, прежде всего то, что «связанная со двором верхушка была оторвана от менее привилегированных низов»[84]84
  42, 43 Седов П.В. Указ. соч. С. 555.


[Закрыть].

Вопрос о том, насколько реальной была социальная эволюция Московской Руси, требует особого исследования, прежде всего, конкретно-исторического[85]85
  Нам нужно больше знать о людях, социально-экономических реалиях этого ключевого периода российской истории, для того чтобы делать обоснованные выводы, а не использовать отдельные факты и документы, выстроенные в произвольном порядке, для подтверждения умозрительных концепций.


[Закрыть]. Нам же представляется крайне важным обратить внимание на эволюционный потенциал государства и общества.

Этот потенциал существовал, но не был реализован. Переход в поиске нового качества от мыслей к действиям обернулся новыми серьезными потрясениями.

Крупнейшим общегосударственным событием второй половины XVII в. стала церковная реформа, породившая раскол.

Сама реформа отражала не мнение и интересы сколько-нибудь значимой части общества, а представление о необходимых переменах царя, патриарха и части их окружения. Это – не случайность, причина которой – личности царя и патриарха, а закономерное следствие феномена разрыва.

Такой же была модель петровских реформ. Конечно преобразования были масштабнее, затрагивали больше сфер жизни, были ориентированы на Европу и европейскую политику (то есть на тот момент – на объективный центр мировой политики и экономики) и более соответствовали объективным потребностям времени. Однако проблема связи власти и ее планов со страной от этого не становилась меньше.

Специфика общественной реакции – мощное и затронувшее все слои общества выступление против форсировано осуществлявшейся «сверху» церковной реформы «вылилось» в реакцию ухода – как буквального, в труднодоступные места, так и в иной мир.

Преобразования XVII–XVIII вв. от церковной реформы до петровских реформ и резко негативную реакцию на них значительной части населения часто описывают с диаметрально противоположных точек зрения:

♦ как попытку прорыва к новому качеству, вызвавшую «всплеск архаики», при этом деспотический характер жизненно необходимых реформ был практически неизбежным в отсталой стране[86]86
  «…Всеобщность крепостнических отношений, приоритет общества над личностью, подавление индивидуализма не являлись следствием имманентной склонности российского государства к принуждению, а объективно порождались совокупностью многих факторов, ибо часто лишь командно-административные, включая плетобойные, методы воздействия оказывались эффективными и считались таковыми самим населением. По-видимому, потребность в таких методах ощущается всеми традиционными аграрными обществами и сохраняется до тех пор, пока они существуют» (Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 76).


[Закрыть];

♦ как столкновение общества и государства, в котором главным проявлением архаики был деспотический характер действий государства по отношению к населению, к обществу[87]87
  См., например: Глинчикова А.Г. Раскол и незавершенность русского модерна Ц Мир России, т. XVIII, апрель 2009 – автор рассматривает торжество государства и официальной церкви как срыв индивидуализации веры, духовную катастрофу общества, которая, в конечном счете, привела к «консервации черт патернализма и авторитаризма в последующих социальных моделях»; Кузнецов А. Место Утопии // Газета. ру, 5.05.12 (http://www.gazeta.ru/science/2012/05/05_a_45725l3.shtml): «Никон под видом обряда ломал уклад, ломал жизнь, ломал всё, во что они верили, отнимал самое важное, самое ценное, без чего жизнь немила. А это может быть только одно – воля. До Никона – была, после – не стало. Раньше сами спасались, теперь через начальство надо. У староверов воля осталась, а у нововеров – только если начальство разрешит».


[Закрыть].

На наш взгляд, ключевая проблема как раз в том, что реформы, качественные изменения, направленные на приведение государства и общества в состояние, адекватное потребностям времени, не преодолевали исторически сложившийся «разрыв».

Мы не можем «задним числом» требовать от политиков, живших и действовавших 300 лет назад, осознания и постановки задачи социальной и институциональной модернизации. Однако мы можем говорить о значимости этой задачи и влиянии на развитие страны того факта, что она так и не была решена.

Самое главное – реформы Нового времени в том виде, в котором они были проведены, обеспечили целый ряд изменений, необходимых для продолжения существования общества и государства в условиях европейского Нового времени, но не преодолели и даже закрепили «разрыв».

Кризис государства был преодолен за счет актуализации идеи службы и служилого сословия как главной опоры государства. Платой за службу по-прежнему была земля.

Кроме того, ужесточились и стали фактически непреодолимыми межсословные барьеры.

Крепостное право стало одной из основ государственнообщественного устройства.

Институционализация крепостного права в середине XVII – начале XVIII в. – процесс, который не был прерван петровскими модернизационными реформами, напротив, стал одним из инструментов реформы. Именно этот средневековый по сути институт компенсировал разрыв между обществом и государством и в то же время закреплял его, блокируя естественное развитие и трансформацию крестьянской общины.

В результате в XVIII в. сформировалась и развилась социокультурная пропасть между образованным обществом, с одной стороны, и крестьянским большинством, с другой. Это не просто различия в экономических и политических интересах, уровне образования, культурных предпочтениях. Фактически, речь идет о цивилизационной разнице. Созданная система подчинения крестьянства, основанная на крепостном праве и консервации крестьянской общины, ее закрепляла. Были созданы предпосылки возникновения и углубления социального кризиса по мере естественного развития элементов гражданского общества.

Европеизация не привела к качественным изменениям в системе государство – население – внешний мир: несмотря на интенсификацию контактов с внешним миром, эти контакты по-прежнему рассматривались властью сквозь призму возможной государственной измены.

Е. Анисимов: «Несмотря на головокружительные перемены в духе европеизации, Россия при Петре I оказалась открытой только «внутрь», исключительно для иностранцев. В отношении же власти к свободному выезду русских за границу, а тем более к эмиграции их, никаких изменений не произошло. Безусловно, царь всячески поощрял поездки своих подданных на учебу, по торговым делам, но при этом русский человек, как и раньше, мог оказаться за границей только по воле государя. Иной, т. е. несанкционированный верховной властью выезд за границу по-прежнему карался как измена. Пожалуй, исключение делалось только для приграничной торговли, но и в этом случае временный отъезд купца за границу России по делам коммерции без разрешения власти карался кнутом. Прочим же нарушителям границы грозила смертная казнь»[88]88
  Анисимов Е.Н. Дыба и кнут. С. 32.


[Закрыть].

Государство исповедовало закрытость, а в конце XVIII – начале XIX в. (после начала революции во Франции и в особенности после казни Людовика XVI) и антиевропейскость не потому, что опиралось на вековую русскую традицию или было вынуждено считаться с традиционалистским давлением снизу.

Идеи гражданских свобод, ограничения власти государя, народного представительства во власти в той или иной форме казались (да, по сути, и были) разрушительными для сложившейся в XVIII в. социально-политической системы[89]89
  Кстати, главный ксенофобский тезис XVIII в., не утративший популярности до настоящего времени – немецком засилье в русской власти – сознательно культивировался дочерью Петра I императрицей Елизаветой. Мотив – не иррациональная архаика, а прагматический расчет: «дщери Петровой», пришедшей к власти через свержение законного младенца-императора Иоанна Антоновича, было необходимо дополнительное обоснование собственной легитимности.


[Закрыть].

* * *

Как в итоге выглядело общество во второй половине XVIII–XIX вв.?

Огромный материк «крестьянского сознания», на котором проживало абсолютное большинство населения страны, связанный с государством посредством крепостного права и административно-бюрократической системы, а с обществом, если под ним иметь в виду европеизированную и социально активную часть, почти никак не связанный.

Что важно для сознания – политическая утопия. Модель ожидания избавителя-мессии. Не религиозного, а социального. Закрепление «ухода». Утопичность политического сознания. Отсутствие связи политики с реальной жизнью абсолютного большинства населения, не имевшего политического представительства.