Текст книги "Сибирские хроники"

Сибирские хроники
Григорий Зарубин

© Григорий Зарубин, 2024

ISBN 978-5-0064-5594-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стоял я за высокой железной оградой, издали любуясь куполами и крестами золочёными…

– – – – – – – – —

– Устин, это ж не уха! – мужичок с патлатой бородкой злобно ощерился, брезгливо перемешивая и тыкая деревянной ложкой в большие куски рыбы. Столовый прибор, будто нечаянно, уронил на пол, раздавил в щепки каблуком сапога. Посудину с похлебкой демонстративно опрокинул.

– Ну, положим, не уха, – продолжал, смачно причмокивая, уплетать наваристый бульон, его сотрапезник.

– Мутная жижа, да и только!

Трактирщик, шурудивший угли в самоваре, ухмылялся. Даже не оглянувшись на недовольного посетителя, ушел за прилавок.

– Рыбья… похлебка-то, рыбья!

– Я думаю, правильнее «рыбная», – Устин принялся обсасывать налимью голову.

– Отчего так? – патлатый вытащил из-за голенища сапога длинный нож. Встал с неохотою, вальяжно зашагал в сторону трактирщика.

– Думаю, что ежели бы эта похлебка принадлежала тебе, то она: «рыбная»; а если, скажем, принадлежит рыбе какой-нибудь, то: «рыбья».

– А я-то денежку платил за «уху», – подошел вплотную к деревянной стойке недовольный клиент.

Два человека встретились взглядами…

Если с мужичком все было ясно, как Божий день, – бежавший каторжник с обрезанным коряво левым ухом и клеймом на узком лбу; то лицо трактирщика было непроницаемо. Только, сдававшаяся издалека, ухмылка его оказалась физическим дефектом от глубокого грубого шрама через левую бровь до низа щеки. Да фартук был явно малым, не по размеру…

– А ты кто таков-то, а? – мужичек с ножиком осекся.

Вместо ответа громыхнул выстрел из короткого обреза. И недовольного местной ухой, с большими удивленными глазами, и пушистыми белесыми ресницами как у теленка, резко отшвырнуло далеко к самовару.

– Я-то кто? – трактирщик неспешно скинул на пол фартук. Неторопливо перезарядил патроны в обрезе. Подошел к дрыгавшемуся всем туловом, точно куренку, на грязном от крови полу раненому. Пальнул прямо в патлатую башку, – думаю, что отъявленный я лиходей…

– А мне нравится ушица! – нисколько не смутился товарищ убитого, – дюже вкусная!

– Кушай, Устинушка, кушай. На здоровье.

– Спасибочки.

– Обоз скоро подоспеет. Подмогнешь мне?

– Так отчего и не помочь!

– – – – – – – – – – – – —

Выходили через задний двор. В дровяном сарае Устин наступил нечаянно на мертвяка, очевидно, на убитого подлинного трактирщика.

– Твое дело будет – отогнать обоз к лесу. Подальше, – «ухмыляющийся» лиходей на ходу заряжал новую партию патронов.

– Из Томска, или Тобольска? Поди, хорошее, чего-нибудь везут?!

– Что-нибудь, да везут. В обозах всегда что-нибудь «хорошее» везут. Справишься?

– Так чего, дело не хитрое.

– Я следом подъеду.

– – – – – – – – – – – – —

Действительно, в скорости заскрипели на большаке перегруженные товаром сани, сворачивая к трактиру.

Устин влез на подмерзший сугроб. Отчего-то разулыбался. То снимал, то надевал рукавицы. Хотел было закурить, да вместо кармана нащупал только дыру в стареньком кафтане.

Ухмыляющийся лиходей, спрятав обрез за пазуху тулупа, стоял недвижно у края дорожки.

Обоз поравнялся со встречными. Чуток притормозил. Но вдруг взвился кнут над головой вожака. И лошадки, ускорив шаг, снова вывернули на тракт…

– – – – – – – – – – —

Санями управлял Митька рябой – известный головорез и разбойник по всей округе. Тоже «что-то» приберёг за пазухой. Но, встретившись взглядом со старым знакомым по прежним «делишкам», не решился останавливаться. Только озорно подмигнул старому дружку.

Тот едва кивнул в ответ…

– – – – – – – – – —

Январь 1829 год от Рождества Христова.

Часть первая

– Останови-ка!

– Да куда ж вы, барин?! – кучер резко натянул вожжи. Недовольно и с жалостью глядя, как молоденький попутчик в тоненьких полусапожках уже спрыгнул в глубокий снег, и, распахнув на ветру полы шинельки, побежал разнимать драку, – и без нас там, поди, разберутся.

Дюжина мужиков били палками инородца.

– А ну-ка стой! Прекратить, вам говорю! – влез в самую гущу барич.

Мужики удивленно запереглядывались, рассматривая незнакомца и его чудное одеяние.

– Прекратить, вам говорю!

– Кто ж ты таков, чтоб тут командовать?! – вперед вышел, наверняка грамотный, что без бородищи…

– Хм… проезжий…

– Тогда и «ехайте». Коли так… на здоровье себе! И с Божьей помощью.

– А вы, погляжу, и кресты носите, и в Бога веруете?!

Мужики хмуро потупились…

– Ну, а что ж тогда палками человека-то мутузить?! Не по-христиански как-то! – проезжий приподнял за шиворот тунгуса.

– Так он шаман. Колдует, значит, всех лошадок наших извел, – мужик, что без бороды, выхватил из голенища сапога длинный нож.

– А ну, дяденьки, не балуй! – странный кучер с золотой серьгой в левом ухе успел взвести карабин. Вдобавок прихватил из мешка, заткнув за пояс, и пистолеты следователя.

Мужики, что-то пробурчав неразборчивое, злое, – неохотно, часто оглядываясь, сплевывая развязно на снег, разошлись.

Оказалось, что инородца прибили шибко.

Поманил одним взглядом своего заступника наклониться…

– На Большой реке, – прошептал тунгус на самое ухо, – удачной охоты желаю тебе…

– – – – – – – – – —

Город Енисейск.

Восточно-Сибирское генерал-губернаторство Российской Империи.

Сани, беззаботно тренькая дорожным колокольчиком на ободе, выбрасывая из-под полозьев охапки искристого снега, лихо катились с высокой горки в сторону города.

Сквозь морозную мглу и сизые дымы, поднимавшиеся из кирпичных труб дружными рядками в сиреневое небо, уже завиднелись красивые колокольни с позолоченными крестами.

Замерзший путник в одной только серой казенной шинельке, высунув из-под женской шали красный заиндевелый нос, беззвучно шевеля замерзшими пухлыми губами, пересчитал по въевшейся привычке своей: восемь церквей, с десяток заводских труб или кузниц, порядочно примерзшей торговой флотилии на берегу, и, пожалуй, с тысячу дворов. Среди деревянных одно и двухэтажных строений отчётливо выделялось ровно десять каменных домов.

Въехав в город, уже ничего нельзя было разглядеть ниже второго этажа из-за огромных сугробов. Только казенные здания выдавали заиндевелые двуглавые орлы на фасадах да сносно убранный снег у самых ворот.

– Куда, барин, Ваше благородие, править-то? – окликнул кучер.

– К управе, пожалуй…

– – – – – – – – – – – —

Барин, его благородие, только было ухватил одеревеневшими пальцами край двери, как она сама резко распахнулась. Здоровенный купчина с огромной чёрной бородищей в богатой собольей шубе нараспашку заслонил собой весь проём…

– И что?! – схватил за грудки приезжего чинушу.

– Что? – недоуменно прошептал тот.

– Вопросы мне тут ещё задавать?! – здоровила легко швырнул с прохода незнакомца в глубокий сугроб и зашагал было дальше.

– Ну-ка стой, мерзавец!!! – крикнул вдогонку приезжий обидчику. Чуток побарахтался, не находя твердой опоры, но кой-как вылез из сугроба.

– Да я тебя…

Не успел и договорить купчина, как получил хлёсткий удар кулачком прямо в нос.

– Ах ты! – здоровила сгрёб в охапку чиновника и начал душить так, что тому стало ни охнуть, ни пошевельнуться. Кости затрещали под тонкой материей шинельки.

Худой изогнулся из последних сил, – вдарил лбом, доломав купцу нос.

Обильно брызгая алой кровью, купчина рухнул в сугроб. Без сил присел на снег и его «визави».

Купец, немножко отдышавшись, отплевываясь, хотел было продолжить схватку, но решил ретироваться. Охая и ахая, громко кряхтя, влез в сани и уехал…

– Добрый день! – через минуту выглянула осторожно из-за порожка неимоверно ушастая башка, видимо начальника местной городской управы. Низко поклонился, заискивающе, – вы к нам по делу или проездом-с?

– Да уж, «добрый», – кивнул из сугроба приезжий, – к вам, и по делу…

– – – – – – – – – —

– Может, чайку-с с дальней дороги желаете откушать? – всё также слащаво вопрошал голова.

– Пожалуй, можно… только погорячее!

– Разрешите представиться, – вытянулся по струнке голова, – Аполлон Иванович Красиков! Да-с… Э, простите, позабыл, а ваше имя по батюшке?

– Однако ж, у вас имя, точно, – этакое замысловатое.

– Да-с, да-с, спасибо!

– Ну а меня зовут, Модест Францевич Вольф! – злобно сверкая подбитым левым глазом из-под пенсне, сызнова представился гость, – коллежский секретарь, я…

– Неужели из самого Петербурга?!

– Угу, – сделав глоток китайского чаю, блаженно застонал секретарь, – из Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Но прошу об этом и о цели моего приезда – никому не слова! Впрочем, знаю вашего брата…

– Очень даже, нижайше, прошу прощения! А можно ли ваши документики, так сказать, полюбопытствовать?!

– Извольте, – Модест Францевич протянул казенное предписание, – кстати, что это за хамло мне там в дверях повстречалось?!

– Да это наш Василий Нифонтович Кобылин. Все его знают!

– Все всё знают, но хотелось бы уточнить!

– Вы уж его простите великодушно-с. Человек он добрый, отзывчивый. Душка, а не человек!

– Заметно, ха-ха…

– Две лавки держит, – голова сделал вид, что не заметил ерничества гостя, – торгует табачком, порохом, пушнину скупает.

– Налоги в казну регулярно вносит?!

– Да, да! Регулярно-с! Ну, просто он иногда вспыльчивый…

– Ну, ну…

– А хотите, анекдот вам расскажу! Значит, едет мужик с бабой…

– Нет!!!

– – – – – – – – – —

– Кхе! Тоже мне советник! – Василий Нифонтович, сверкая синим носом и чёрными большими кругами под глазами, залпом выпил рюмку холодной крепкой наливочки. И не поморщился, но для приличия груздочком малосольным захрустел, – Модестишка! Этот. Думаю – прощелыга! Скоблёное рыло! «Стеклянный глаз»!!!

– А хотите, анекдот смешной расскажу?! Умора, да и только! Значит, едет мужик с бабой! – Аполлон Иванович услужливо налил купцу до краёв ещё одну рюмку густо опахнувшей кедровки.

– Чую, не зря он приехал, – сузил глаза купчина, зашептал заговорщицки, – ой, не зря… по наши души… видать, про то золото пронюхали, аспиды!

– Так вот. Едут мужик с бабой…

– В другой раз, Аполлон. Ничаго прорвёмся! – купца после третьей рюмки самого потянуло пофилософствовать, – в краях-то наших судьбинушка людская – не лотерея, торжество справедливости вечное! Смелого человека к славе приведет. Бедного – смочь в сей же миг богатством несметным одарить. А ежели, к примеру, подлый человечишка, лиходей, – может и сгинуть без следа, наскочив ненароком на другого такого же разбойника. Легко поживился – потеряешь в три раза больше супротив приобретённого. Ежели украл, хоть чуток, – так сделается, что и всё добро нажитое, хоть и честным трудом, сгорит в одно мгновение.

– Да уж, – согласился, о чём-то задумавшись, городской голова.

– Аполлон Иванович! – в залу вошла хозяйка дома Дарья Никитична, – просим Вас отобедать с нами.

Голова было засмущался, переминаясь с ноги на ногу, но всё же согласился.

– Как вам чиновник из столицы? Строгий, наверное?! – Дарья Никитична, шурша юбками, принялась сама расстилать на стол скатерть, – Ульянка! Подавай на четыре персоны! Васенька – не кряхти!

– Я не кряхтю!

– Нет, кряхтишь!

– Я не кряхтю!

– Аполлон Иванович! Мы вас слушаем!

– Дак что… этот «стеклянный глаз», прости Господи! Уж больно дурной, что ль, да и мелкий, точно пескарь сушёный. Начальники-то, чиновники, по обыкновению, судари мои: все как на подбор, здоровущие, как гаркнут, громче нашего Яшки Потапова, страшно аж до мурашек! А Модест Францевич только одеколоном приятно пахнет, однако ж, взгляд грозный, как зыркнет, аж до нутра пробирает, все тайные мыслишки наружу вытягивает.

– Говорят, его, – перебил Василий Нифонтович, – в Красноярске, дескать, слепой нищенка палкой избил в торговых рядах. То ли монетку не подал, то ли ноги оттоптал тому.

– И кушать мало изволит. Вот я, к примеру, могу за один присест цельного гуся умять! А этот три ложечки супа постного поцедит, вилочкой ковырнет пару раз из жаркого, и, дескать, сыт.

– Мужик должен много есть. Иначе, какой из него прок?

– Зато ученый премного, законы знает, Геракла с Венерой зрел голых!

– Срам-то какой! Прям, голых?! – всплеснула руками Дарья Никитична.

– Ага! А вчера, уж к вечеру, затребовал от меня «обывательскую книгу». Думаю, что расследует он дело о выборах.

– Каких выборах? – Василий Нифонтович насторожился.

– Вы ж пятый год торговый староста! А никто не выбирал…

– А никто и не против, – рявкнул купец.

– Может, Кузьма нажаловался?

– Этот может, скабрезный… он у нас, почитай, во всей губернии – особо экономный! «Что дороже копеечки – для меня есть дорого»! – передразнил, смешно дребезжа голосом, Василий своего «задушевного» ворога, – а денежки не приносят счастье, но могут дарить свободу. Вот…

– – – – – – – – – —

А вот когда ты беден, – тогда уж не обессудь, вокруг всё: скучно, серо, уныло, холодно, голодно, одиноко, злобно.

Когда же денежные хрустящие купюры наличествуют в твоем пухлом кошельке – всё становится красочным, праздничным, и сытно и тепло!

И уже не «ты», а «Вы»! и не: «чего надо, морда козлячья?», а: «чего изволите, глубокоуважаемый господин?!».

А денежки хрустят в пальцах, этак симпатично: «фру-фру-фру-фру-фру».

И дождь, снег уже не пронизывают на холодном жестоком ветру зябкостью сквозь, ощетинившуюся по-гусиному, твою тощую бледную кожу; а приятно намекают, скатываясь блестящими бусинками по розовым щечкам, о счастливых будущих переменах…

Так думал Кузьма Кузьмич Зубов, значившийся в губернии купцом 3-й гильдии. Капитал свой нажил сам: «да тяжкими трудами, да бессонными ночами, да в голоде, да в холоде».

Но ходят слухи, что в молодости Кузьма Кузьмич золотишко мыл незаконно, да не брезговал и разбойничать на большой дороге.

Возмужал, стал торговать с инородцами, в основном на севере енисейских землиц. Но только одно название, что «торговал». Обманывал, грабил, убивал. Оттого и боится теперь без особой надобности дальше застав Енисейска выезжать. А к непогоде ноет, болит заднее его место, раненое тунгусской стрелой.

А, может, и наговаривают. Завидуют. Да пусть Господь Бог ему будет судья…

– Конечно, наговаривают! – в сердцах причитает Зубов, дрожащими руками звеня стеклянным пузырём о хрустальные рюмки, с утра похмеляясь вишнёвой наливочкой, – я первый в округе менеце… немеце…

– Меценат, – помогает собутыльник его, – городской пристав Яшка Потапов.

– Вот, в точности, меценат я! Сто рублёв на церковку батюшке Иоанну жертвовал! Сто рублёв!

– Да уж!

– Нас не взять! Только вот зачем этот Вольф аж из самого Петербурга-то приехал?!

– Ежели из 3-го отделения, то по всей вероятности по делам о неблагонадежности, – Потапов не сводил взгляда с вишнёвой наливки в руках купца.

– А, может, про пожар кто сболтнул? – вслух размышлял Кузьма Кузьмич, – мыслимо ли дело, столько добра казённого сгорело! А вернее всего, что Васенька поклёп на меня начиркал.

– Но кроме вас-то никто в Томск не ездил.

– Нет, друг мой! – Кузьма Кузьмич сощурил хитро правый глаз, – тут хоть дело и казенное, да денежный интерес тоже присутствует. Ты уж мне поверь… давай-ка к столу. Обедать пора! Эй! Пора обедать!

Яшка Потапов кивает, морщится, облизывается, с жадностью глядя, как хозяин дома, не попадая в рюмки, обильно поливает пол спиртным пахучим напитком.

– Иннокентий! Подь-ка сюда, живо! – Кузьма Кузьмич уже уселся за большой обеденный стол. Царапал нервно пухлыми пальцами упитанное брюшко.

Сынишка его, трех лет отроду, добросовестно и старательно, вытягивал из-под лавки за пушистый хвост испуганного кота.

– Иннокентий! Вот ремень сейчас возьму!

Не обращая никакого внимания на грозные окрики отца, «кудахтанья» ладных девок, тучной мамки, и не менее упитанной тещи, всё также пуская слюну, прищуривая по-отцовски правый глаз, упорно тащил к себе бедное животное.

– Распустили! – Кузьма Кузьмич нехотя привстал, – только-то и не было меня три дня дома. Бабы – дуры!!!

Наконец, под оханье и аханье раскрасневшихся девкам, завалившимся от натуги на спины, удалось-таки выволочь из дальнего угла младшенького Зубова, а вместе с ним прицепом ком шерстяных дорожек, и вопящего, неимоверно раскогтившегося кота.

– Распустились, разнуздались, обнаглели! – гневно наговаривал хозяин, – вот будем хлебный корень копать, да якшу пустым кипятком запивать!

Однако ж на столе к полднику, теснясь дружными рядами, стояли аппетитные блюда: ушки с начинкой из четырёх видов мяса; жареная утка; гусь, тетерев под брусничным соусом; калачи, сбитень медовый, строганина из стерляди, нельмы, чира; шаньги, пироги, ватрушки, варенье; и уже пыхтел двухведёрный самовар, а в заварнике томился наивкуснейший благородный цветочный китайский чай.

– – – – – – – – – – —

Модест Францевич остановился в доме покойного отставного солдата Савельева. Оттого, что по совету пристава, приличных гостиниц в городе не было. Впрочем, более удобного расположения и не найти: и до тюремного замка три шага, где, собственно, много дел значилось, и до других официальных мест недалеко, ну, а до управы возил тот самый Яшка в санях.

– Живите тут! – поставил прямо на кровать грязный кожаный чемодан Вольфа пристав.

– Точно жильё бесхозное? – щепетильный до крайности в вопросах независимого и объективного ведения следствия, оглядывал низкий прокопчённый потолок Модест Францевич.

– В точности так, ваше благородие!

– А хозяин точно скончался?

– В точности так! Осенью ушел на охоту и не возвернулся!

– Да не орите вы так! Откуда вы знаете, может, ещё вернется?

– Никак нет! Найденные мною лично фитильное ружьё и лодка, и те обстоятельства, что… в общем, погиб он, солдат, Царствие ему Небесное.

– А…

– Наследников тоже нет, – вытянулся по струнке Потапов.

Домишка, хоть и одноэтажный, и небольшой: с сенями, кухонькой с печкой, и одной комнатой с кроватью, был с виду добротный. Но в первую же ночь выяснилось, что пол очень холодный, потому как фундамент отсутствовал вовсе, сквозило изо всех щелей в бревнах: пеньку вытаскали птицы, мох осыпался местами. Впрочем, когда печь топилась – было тепло; угли прогорали – становилось зябко. Калач замерз на столе так, что разгрызть его утром не представилось возможным.

Дровами и водой обеспечивало исправно тюремное начальство. Обедать и ужинать коллежскому секретарю приходилось в трактирах. Благо, что их в Енисейско было более чем предостаточно.

Когда же, в особенности, приходилось ложиться в кровать, а уж тем более вставать с неё, Модест нервно дрыгал ступнями, ища пальцами ног ледяные шлёпанцы. Морально и психически готовился, да что обманываться, он никогда не бывал готов. Жизнь подлая заставляла. Да надобность собираться на службу. Или иначе выгонят: останешься без жалования, без пенсии, и чего-нибудь ещё этакое там…

– И-и-иха!!! – в точности бесстрашный ковбой со Среднего Запада Фенимора Купера из журнала «Русский телеграф» издавал Модест боевой клич, вскакивая с постели. Вечером наоборот – со стоном забираясь в кровать…

О том, что Яшка Потапов водил закадычную дружбу с Зубовым, а голова управы Аполлон Красиков, напротив – держался крепко Василия Кобылина, Модест Францевич сразу вскрыл «пасьянс». Но решил оставить положение в том неудобном виде, какое сложилось…

Был еще один вариант заселиться в комнату дома вдовы Григорьевой. Но дом тот стоял на отшибе, возле самого леса, а окна выходили на местное кладбище.

Но уж больно Модест страшился волков, медведей и прочих хищников таёжных. до обморока боялся, аж страсть какая, покойников.

Когда был маленьким, нянька напугала сильно, нашептывая зловеще на самое ушко: «придёт ночью покойничек-то, а сам весь синий, синий, и утащит тебя, ежели слушаться не будешь».

– Я же слушаюсь, нянечка!

– А он придет…

– Я же… я же, – малец не раз описывался.

Модест проснулся. И, правда, захотелось до ветру.

За окном мело. За какие-то считанные часы лютые морозы сменили метели. Чёрные низкие тучи, бешено проносившиеся, и казалось, цепляющие верхушки кедров, закрыли всё звёздное небо. И, казалось, что рассвет не наступит никогда. И никогда не растают эти сугробы. И только медведи с синими покойниками будут бродить в вечной мгле…

– – – – – – – – – – —

– А я тебе вот что скажу, Егор! – не надо искать лёгких путей!

– А в чём смысл-то, ваше благородие? – насупился Егор.

– Как в чём?! А в том, что долгий путь продлевает жизнь, а трудности – делают её интереснее…

– Вам-то хорошо! А мне страдать…

– Ну, пойми, Егор! Ты мне здесь, в этом доме нужен. Смотри, как хорошо видны дворы «наших подопечных господ» из твоих окон!

– Но когда эта Спиридониха будет подыхать, – аж всхлипнул Егор, – я, ваше благородие, не пойду дощечки на потолке разбирать!

Вольф пристально всмотрелся в подручного, – про какие «дощечки на потолке» говоришь?

– Про те, Модест Францевич, что надобно будет кому-нибудь вытащить.

– Всё одно не пойму!

– Чего тут понимать? Эта ведьма столько зла мне уже успела сотворить! Дом только трижды загорался! Спаси Христос, повезло мне, что я рядом на дворе был – водой залил.

– Может, случайно? Всякое бывает…

– И вы мне не верите, – тяжело вздохнул Егор, отвернувшись к окну.

– Чего ж, верю. Тебе – верю.

– А ну-ка пойдемте! – встрепенулся Егор.

Вольф из любопытства вышел на крылечко: и правда, бабка Спиридониха, тяжело опираясь на палку, тащилась по двору.

– Эй! – крикнул вслед старухе Егор. Размашисто осенил её крестным знаменем.

Бабуля не поздоровалась, не обернулась, только ускорила шаг.

– Боится, – прошептал, – страсть как боится. А теперь смотрите!

Егор смешно высунул язык в сторону ведьмы. И прикусил его…

– Спаси Христос! – мелко и быстро закрестился Вольф, глядя как старуха, упав на колени, быстро заползла в копну трухлявой соломы…

– – – – – – – – – —

Ветер разбушевался до крайности. Может, той ночью старая ведьма Спиридониха колдовала в своей полусгнившей лачуге, а, может, зимний северный ветер менялся на южный.

Устин пешком вернулся в родной город. Говорят, что деньжат заработал на соляных приисках. Дюже много поистратившись по трактирам, плелся домой. И заблудился в городских пустырях. Экая судьба…

Брёл по колено в снегу. Метель бросала ему в замрёзшее красное лицо целые охапки колючих белых лохмотьев. Пальцы закоченели, не в силах приподнять воротник старенького кафтана.

Упал, наткнувшись случайно на забор. С трудом приподнялся и пополз вдоль ограждения, со всей силы прижимаясь спиной к доскам. Авось повезет и доберётся до чьего-нибудь крылечка…

– Помогите!!! Спасите, ради Христа!!! Эй, люди?!!! – вопил Устин, чувствуя погибель.

Но пурга ревела и бушевала громче, яростнее, требуя человеческую жертву…

– – – – – – – – – – —

Нашли Устина на следующий день уже мёртвого. Окоченел, точно ледышка. По следам видно, полз он всю ночь, да всё вдоль округлого загона, не имеющего ни конца, ни края, ни ворот…

– – – – – – – – – —

– Модест Францевич! Модест Францевич! – пристав аккуратно дёргал за стёганое одеяло.

– Что?! – проснулся, подскочив в кровати секретарь, – что тебе?!

– Ехать надоть нам с вами. Следствие вести. Устин замёрз до смерти. А за Еланью, что по Кетскому волоку, людишек побило много.

– Кто такой Устин этот? – громко раззевался Вольф, но уже напяливая на себя модную жилетку.

– Устин -то? Да никто. Мужик. Был, вот, да и не стало…

– – – – – – – – – —

За деревенькой Елань, что на берегу Кеми, на запад, с три версты, в сторону Маковского, под самым первым пригорком, густо заросшим непролазным ельником, местный крестьянин обнаружил на замёрзшей ледяной коркой дороге кровь.

Мужичок приехал домой. Сообщил старосте. Снял со стены саблю старенькую дедовскую. И поехал по наказу начальства сторожить «место преступления».

– Окаянное же дело! – мужик раздвинул ветки старой мшистой ели, – кажись, сама нечистая тут безобразничала!

От дороги с лужей замерзшей крови хорошо виднелись свежие следы волочения в сторону вовсе непролазного бурелома.

Кто-то, лиходей жестокий, убил на дороге, судя по обрывкам одежды и глубоким бороздам, двух селян, и с легкостью утащил в лес.

Крестьянин полез следом. Утопая в рыхлом снегу в пояс, с трудом добрался до поваленной огромной осины.

– Спаси и сохрани, Христос! – запыхался мужичок. Ухватил половчее рукоять сабли. И нагнулся под ствол, пытаясь пролезть низом.

В то же мгновение с полуоторванной башкой – дрыгался в снегу, обильно брызгаясь кровью…

– – – – – – – – – – —

Пока дожидались пристава со следователем, староста собрал у себя в большом доме всех деревенских мужиков. Уселись по лавкам вдоль стен. Тотчас густо запахло в теплой избе сырой овчиной, чесноком, и от чего-то земляникой.

Скоро приехали из города представители власти.

Усатого, с черными усищами как у кота, пристава в новеньком полушубке и дюже блестящей саблей признали сразу. Незнакомый же столичный следователь вызвал, мягко сказать, оторопь; вернее, тихий ужас. Оттого что Модест Францевич прибыл в «иноземном одеянии», и совершенно не по погоде: легкой шинели, высокой круглой «шапке», вдобавок на виду у всех снял «глаз» и начал его протирать от инея шелковым платочком…

– Свят! Свят! Свят! – закрестились мужики.

– Ну, вот что, – уверенно и по-командирски, принялся сразу за дело коллежский секретарь, – я и… кстати, сколько человек в распоряжении?

– Как понять?! – в недоумении заводил глазами пристав.

– Яков, сколько мужиков в избе? – более доходчиво повторил Модест Францевич.

– А, энто?! Сейчас посчитаем! – Яшка принялся считать, тыкая пальцем в грудь каждого мужичка, – один, два, три…

– Совершенно не так! – перебил пристава Модест, – господа, прошу всех рассчитаться по порядку!

Мужики сидели не шелохнувшись.

– Месьё, прошу рассчитаться по порядку!!! – громко повторил следователь.

Мужики в панике запереглядывались, видимо, выискивая в комнате таинственных невидимых досель «господ». Но никто не отвечал.

– Ладно, – Модест догадался, что опять «нарушил» местные традиции, – Яков Ермолаевич, ты с тремя людьми – иди вдоль дороги, староста ваш, с другими тремя – остается в арьергарде, я же…

– Нижайше прошу! – чуть не брякнулся на колени староста, – у меня пятеро детишек малых, да…

– Да что вы, что вы?! – Модест на всякий случай спрятал лорнет, отчетливо соображая, что толку от его изысканного плана поимки преступников здесь не будет, – Вы будете здесь! В деревне! Просто…

– Дозвольте?! – чуть кашлянул пристав, спасая ситуацию.

Следователь только и вздохнул. Устало присел на край скамейки.

– Так! Слухай сюда, морды козлиные! Вы трое – со мной, вы трое – здесь, в избе сидите, остальные – идите в рощу, там схоронитесь хорошенько. Понятно?

– Да, да, да, – закивали мужики, тряся бородищами, – понятно. Как же не понять-то? Понятно.

– Его благородие, чаем напоите!

– Дак уже накрыто! – староста снова чуть не упал на колени, низко кланяясь. Но теперь от радости, что не будет подвержен смертельным ужасным пыткам на этом самом – «арегарди».

– – – – – – – – – – —

Преступником оказался медведь.

Худющий, с перебитой задней правой лапой, очевидно, не успел нагулять жирку перед зимней спячкой, принялся отлавливать себе на еду людишек.

Модест Францевич как раз вышел из избы старосты, а медведь тут как тут…

– – – – – – – – – – —

– Мы ж его, значить, окружили! – отер взопревший лоб Яшка, – а он сиганул напролом, и прям в деревню!

– Хитрый черт! – приподнял тяжелую лапу застреленного животного староста.

– Ловко это вы его, – пристав нашел пулевое отверстие в боку, – видать, прям, в сердце!

Следователь сидел на заснеженном крылечке. От шока не мог выговорить ни слова. Судорожно сжимал рукоять капсульного пистолета английского образца.

Подоспевшие мужики зацокали языками, тихо перешептывались, одобряя и меткий выстрел, и хладнокровие стрелка, и пистоль с замысловатым механизмом…

– – – – – – – – – – – —

– Кузьма Кузьмич! Слышишь? – задумчиво теребил ус Яков.

– Чего? – купец на маленьких весах отмерял новую горку золотого песка.

– Мужики говорят, что нашли пулю в медведе-то том.

– И что?

– Пуля-то не пистольная, а ружейная.

– И что?

– Так, получается, кто медведя-то убил?!

– Кто-нибудь и убил.

– Но не Вольф. Это уж точно! Какой план-то будет?

– Это у них, вот, «Планы»; а у нас, в нынешней ситуации, могут быть только тайные пессисистические желания.

– Пессимистические.

– Да уж… Ты за ним присматривай, – ссыпал Кузьма золото в мешочек, – это он с виду такой простенький, да молоденький. А на самом деле, истинно, – волк в овечьей шкуре…