Текст книги "Цефеиды. Андромеда"

– Прекрати эти уебищные попытки заставить меня отказаться от тебя! – окончательно срывается Чонхо.

– Что? – Голос дрожит.

(Все пропало. Они – пропали. Им конец.)

Чонхо не отвечает – разворачивается и выходит из комнаты. Мингю даже среагировать не успевает никак про себя – просто дергается следом за ним на автомате. Выбегает в гостиную с бешено колотящимся сердцем, чувствуя, как кипит и пузырится кровь в венах.

За окном гремит гром, когда Чонхо останавливается посреди кухни, хватаясь за голову. Секунда, две – он заносит руку и с размаха сшибает со стола кружку, которая летит в стену. Осколки отскакивают так далеко, что один из них прилетает Мингю прямо под ноги. Он отшатывается, понимая, что его всего трясет.

– Чонхо, – зовет он тихо, но почему-то равно запредельно громко.

– Не подходи ко мне, – оборачиваются на него, указывая пальцем.

Мингю раздумывает ровно секунду, спустя которую делает несколько шагов вперед – слишком уверенных для того, кого колотит мелкой дрожью. От всего сразу колотит: от эмоций, осознания, увиденного, утраченного и одновременно обретенного. И будто бы вся жизнь обрушилась на голову разом – та самая, которой он не видел для себя.

Он останавливается перед Чонхо, упрямо смотря ему в глаза, но тот отводит взгляд, дыша глубоко и прерывисто. Когда Мингю видит, как он заносит руку, ему кажется на мгновение, что сейчас его действительно ударят, но Чонхо замирает и руку опускает обратно, а Мингю перехватывает ее на полпути, сжимая в своей.

– Я больше не могу, – он прикрывает глаза на пару мгновений и переводит взгляд себе под ноги, – я сдаюсь. Прости меня. Ты прав, я трус. Я ищу оправданий. Я постоянно убегаю. Я постоянно боюсь. Но самый большой страх для меня – то, что я снова потеряю важного мне человека. И мне опять придется учиться жить без него. А мне придется, Чонхо. Я думал, если… если… – Мингю путается в словах, терпит жжение в уголках глаз, потому что, блядь, он не имеет права лить слезы.

(Я думал, если не буду подпускать тебя к себе, будет проще. Я думал, если буду игнорировать свои чувства, будет проще. Я думал, если ты возненавидишь меня, будет проще.)

– Я сдаюсь, – повторяет он, – но я не хочу учиться жить без тебя. Наверное, это значит… – голос подводит – хрипит, срывается, – наверное, это значит, что я попытаюсь. Попытаюсь остаться. Здесь. С тобой.

(Чем бы это ни закончилось.)

Чонхо не отвечает ему, и Мингю поднимает голову. Смотрит в глаза напротив, а в них весь мир будто трещит по швам. Там волны покинули берег, не оставив после себя даже ракушек. Покинули, чтобы вернуться снова и смыть к черту весь прибрежный город.

Мингю дергают за руку на себя, обхватывают ладонью затылок. А Мингю – Мингю разрешает себе утонуть. Окончательно и бесповоротно – до боли на изнанке век, до замкнувшихся артерий, до вакуума в легких. До мира, что прямо сейчас осыпается осколками, на которые он наступает сверху. И никакого самоконтроля совершенно. И так удивительно больно и сладко одновременно.

Волосы Чонхо влажные, холодят пальцы. Кожа – контрастно горячая, и Мингю, если честно, хочется что угодно – может, даже умереть, – лишь бы навсегда остаться в этом моменте, застыть хвойной слезой на века вперед. И руки сами скользят на спину, царапают ногтями так же, как сейчас изнутри его самого царапает, ломает и выламывает от эмоций, которые такими мертвыми казались.

Просто Мингю – иссохший под палящими лучами солнца лес, где трава жухлая, желтая, сухая, а Чонхо – пожар, что у самой кромки начался, но быстро перекинулся на самый центр. И если Мингю все-таки сгорит и перестанет существовать, ему, кажется, теперь действительно не о чем сожалеть.

Мингю – задыхается. Мингю – пропал, исчез. Без шансов. Ему на пол сползти хочется, когда чужая рука касается его запястья, спрятанных за татуировкой шрамов, считывает сумасшедший пульс.

В глазах Чонхо – осколки лавандовых небес. Мингю не знает, что отражается в его собственных, не знает, как много написано темнотой вдоль зрачка, но, судя по ощущениям, там абсолютно точно умирает нечто, что он привык считать собой все эти годы. И умирает оно в агонии – горит так, что те самые лавандовые небеса в чужих глазах тлеют и рассыпаются окончательно. Нет уже больше ни сиреневого неба, ни голубого. Наверное, им просто придется стать небом друг для друга.

Мингю орать хочется не то от безысходности, не то от полной исходности, потому что как, господи, откуда, почему. Как так вышло, как так получилось, что ему хочется от всего отказаться: от глупых мыслей, от наизнанку вывернутой боли, которая петлей на шее болталась много лет, от непреклонной веры, что у него так уже – не будет. У него счетчик прожитых дней остановился давным-давно, а потом вдруг начал отсчет заново. Здесь. Рядом с человеком, который упрям так же, как и он, который упрям настолько, что до последнего крутил стрелки часов сам – до тех пор, пока они не пошли вперед сами.

Трель будильника тонет в раскате грома, но Мингю все равно ее слышит. Замирает, медленно скользит рукой в задний карман чужих джинсов, смотрит на экран телефона, на котором дрожит значок колокольчика. И внутри последнее обрывается – но не от противного звука, а когда Чонхо забирает у него смартфон и кладет на стойку позади экраном вниз. Кладет и в глаза смотрит – без компромиссов совершенно. Телефон вибрирует еще несколько раз и затихает. Он затихает, а Мингю – все-таки кричит. Разрывается беззвучным криком про себя до фантомного жжения в глотке.

Чонхо хороший. Он – хороший. Мингю всегда это видел, всегда понимал, но сейчас это понимание делает настолько хорошо, что попросту плохо становится. И дышать нечем.

– Ты хороший, – слышит Мингю и застывает.

Где предел этому человеку в его сердце? Там один только он сейчас. И вообще ничего больше. Так смеяться хочется, слезами захлебываясь. И все-таки умереть, потому что вынести это чувство невозможно совершенно – его слишком много, оно внутри и вне, оно повсюду.

Мингю хочет обнять Чонхо снова, но не успевает: будильник звенит опять, словно еще громче, возмущенный тем, что его проигнорировали. Он подхватывает телефон уже сам, выключает его насовсем с третьей попытки, потому что сосредоточиться даже на одной кнопке чересчур сложно. Мобильник выскальзывает из опущенных рук, падает на пол, а Мингю даже угрызений совести не чувствует – только голову запрокидывает.

Все действительно пропало. Они – пропали. Им конец.

Мингю жмурит глаза до исступления и рыдать хочет в голос, потому что чувствует. Он – чувствует. Все и сразу. Но больше всего – то, что Чонхо рядом. И он не откажется от него: ни в этом мире, ни в другом.

Мингю бьется затылком о шкафчик и ловит всем своим существом чертов беспредел. Полный беспредел: в голове, душе, теле. Абсолютный раздрай и в то же время совершенную гармонию. И все вдруг кажется таким простым, господи. С первого дня таким было. И чувство, словно это было загадано всем миром на падающую звезду, которой был сам Мингю. Был – и сгорел в атмосфере без следа. И одно только осознание в голове осталось, что…

Он пытался сбежать, укрыться на задворках своего подсознания, отрицал, игнорировал. Хотел дать шанс – не только себе. А теперь – конец. Мингю хочется умолять и просить прощения – все так же – за все. За то, что дурак, кретин, пропащий. За глупые упрямые смыслы, бьющие надсадно по вискам, за то, что не видел, что не давал видеть. Но в нем так много сейчас, что никуда уже не спрятать, ни под какие замки не запереть: оно бушующей лавой наружу хлещет и все вокруг выжигает.

Чонхо правда – рядом. Он своею поддержкой так больно делает, что Мингю умирает снова. Чонхо собою как волной накрывает, вздохнуть не дает.

Мингю сейчас весь – нараспашку. Он позволяет заглядывать куда-то дальше, чем в душу, рассматривать все свои грехи и страхи, которыми он как амулетами обвешался. И сжимает зубы до скрипа, когда понимает, что да, это больно. Больно, но Мингю безумен сейчас, как никто и никогда, поэтому боль глотает, давит ее в себе чужими объятиями.

И этот момент – он как бесконечное во времени. Он нечто такое, что застыло в вечности, которая вместо крови по венам стелется. Он кричит без единого звука, момент этот, и дарит все то, чего Мингю был лишен, а тот думает, что уже некуда. Уже некуда, господи, – он полон до краев. В нем этих чувств столько, что он понятия не имеет, как жить с ними дальше так, чтобы они не раздробили его на осколки. Как жить с ними так, чтобы хотя бы отзвук его самого остался. Потому что – все.

Просто – все. Он пропал. Он исчез. Он боролся так долго, он изводил себя, он так много раз подыхал всего за одну секунду. Он не верил, он убегал, он прятался. А теперь у него в руках оба мира сразу. У него в руках прошлое и будущее одновременно, что сталкиваются в беспамятстве, растворяясь друг в друге. У него в руках Чонхо, что дышит ему точно в шею и без конца повторяет, какой же он кретин.

Мингю смеется. Задыхается скорее. Сжимает чужую руку и соглашается про себя. Потому что да, кретин. Но сейчас этот кретин хочет жить так, как никогда прежде.

«Перестань терзать себя. И просто живи».

Мингю – живет.

4

Собирать по комнате свои вещи и не производить при этом шума достаточно сложно, но Мингю старается, хотя все равно хрустит коленями, когда присаживается на корточки, чтобы вытащить из-под кровати джинсы за торчащую наполовину штанину. Солнце упирается лучами точно в спину, и он то и дело чешет плечи – разумеется, шторы накануне никто не задвинул. А стоило бы, потому что такая жара для конца сентября – это совершенно ненормально даже для Сеула. Мингю вздыхает, обрывая свой вздох где-то на полпути, потому что это правда вышло слишком громко, а будить Чонхо не хочется.

Мингю останавливается на пороге кухни-гостиной, которую до этого быстро миновал, проскочив в ванную, и долго играет в гляделки с Куки, выглядывающим из-за спинки дивана. Пес скулит, недвусмысленно намекая на пережитый стресс, который, конечно же, связан с тем, что времени черт знает сколько, а никто из хозяев не удосужился его выгулять. На слове «хозяев» – не «хозяина» – Мингю снова улыбается, даже не думая эту улыбку подавить или стереть с лица собственной ладонью, проведя по губам. Потому что. Потому что почему бы и нет?

Он поднимает с пола футболку Чонхо, встряхивает ее, вешает на спинку одного из стульев. Хочет включить кофеварку, но та тарахтит, будто готовящаяся ко взлету ракета, – привычно, – поэтому вместо кофе он выпивает стакан воды и начинает собирать осколки чашки. Их не так много на самом деле, но Мингю все равно подметает в конце. Осторожно и максимально тихо высыпает все в мусорное ведро и какое-то время стоит над ним с глупым лицом. Эта чашка – как символ всего, во что он верил до того, как попасть в этот мир. Или, может, не так. Как все, во что он не верил.

И так необъяснимо тепло от понимания, что чашка разбита не им.

Под столом Мингю находит телефон Чонхо, который отлетел максимально далеко после того, как тот выронил его накануне. Трещин нет. Взвесив все за и против, он включает его, и смартфон мгновенно начинает трещать от оповещений, среди которых значится два пропущенных от Сонёля и один от Юбина. Мингю целую минуту гипнотизирует выплывшие сверху окошки, пока до него наконец не доходит, что времени почти одиннадцать утра. Они проспали универ.

– Бля-ядь, – тянет он и несется в комнату Мина.

Находит свой телефон на столе, и вот на нем все еще хуже: десять сообщений от Тэёна и миллион пропущенных от Сонёля. И дело вовсе не в том, что в Мингю внезапно ответственность взыграла, – просто он запомнил, что у Чонхо сегодня тест, сдача которого необходима для допуска к какому-то там экзамену. А сейчас тот дрыхнет, потому что будильник не прозвенел. Почему не прозвенел?

Времени ненавидеть себя не остается, поэтому Мингю с удивительной прыткостью бежит в другую комнату, подлетает к кровати, снимает с головы Чонхо подушку, под которую тот зачем-то занырнул, и начинает мутузить его.

– Вставай!

– Что ты делаешь? – На него смотрят сонными глазами.

– Универ. Проспали. Тест. Вставай. Бегом, – отрывисто отвечает Мингю, не прекращая манипуляций с подушкой, которую в итоге выхватывают.

Чонхо по утрам явно соображает лучше него, потому что ему хватает трех секунд и короткого взгляда в сторону настенных часов, после чего он подрывается с кровати и вылетает из комнаты. Мингю смотрит ему вслед и неожиданно для себя тихо смеется. И, однажды начав, уже не может остановиться.

Он смеется, подхватывая Куки на руки, чтобы успеть выгулять пса, пока Чонхо торчит в ванной, смеется, когда сгребает со стола кипу тетрадей в рюкзак, смеется, с головой ныряя в чужой шкаф в поисках какой-нибудь кофты, в которой в перспективе можно утонуть, и находит – огромный черный свитшот с капюшоном. Надевает его на себя, затягивает у шеи, чтобы видно ничего не было. Глупо выглядит, пожалуй, о чем и говорит взгляд Чонхо, который смотрит на него снизу вверх, забыв на мгновение про шнурки кед, с которыми копошился до этого.

Мингю обрывает свой тихий смех, когда с него снимают капюшон и оттягивают ворот. И только заметив легкий румянец на чужих щеках, до него неожиданно доходит. Все и сразу – прямо на голову. Чонхо надевает капюшон обратно на его голову и сам затягивает шнурки на шее потуже, не переставая легко и просто улыбаться, а Мингю пытается сориентироваться в пространстве, но даже автопилот сейчас подводит.

Это утро настолько абсурдное.

Мингю, проснувшись, первым делом почувствовал не игривых бабочек в животе, про которых поэмы слагают, а боль в заднице. А потом выяснилось, что они проспали. И он отпиздил Чонхо подушкой.

Утро абсурдное, утро скомканное, но Мингю по непонятной причине чувствует, что все вокруг него головокружительно контрастное, словно кто-то наконец-то подобрал верные настройки фотоаппарата и тот стал снимать с удивительной резкостью и идеальной фокусировкой. Весь мир вдруг стал таким четким – каждая деталь, каждая мелочь. То, как они вместе выбегают из здания, налетая друг на друга, как хаотично залезают за заднее сиденье такси, то, как Чонхо ржет над ним, когда Мингю чуть не захлопывает дверь с рюкзаком снаружи.

То, как его берут за руку, когда они быстрым шагом пересекают главные ворота кампуса.

Им не нужно ни о чем говорить. Не нужно обсуждать произошедшее, выяснять, что это значит и к чему ведет. И Мингю чувствует уверенность даже в этом – в том, что у него сейчас нет слов, которые он мог бы сказать, нет вопросов, которые он хотел бы задать. Потому что то, как он сжимает руку Чонхо в ответ, бросая долгий взгляд в его сторону, значит куда больше, чем все бессмысленные фразы, которыми они могли бы обменяться, не будь они собой. Но они все еще они, поэтому – рука в руке и улыбка на губах Чонхо. Потому что он – Мингю знает – чувствует то же самое.

– Давай, беги.

– Мы успели. Еще десять минут до начала теста.

Они стоят перед входом в здание факультета Мингю, все еще не разнимая рук. Мимо них проходят студенты, кто-то даже оборачивается, но Мингю нет до них дела. Он не хочет идти внутрь и думает послать все к черту. Пойти посидеть на паре с Чонхо, поглазеть на его сокурсников своими все еще немного сонными глазами. Усмехается, потому что знает, что не может – и так полдня коту под хвост.

(Чью жизнь теперь он пытается сохранить?)

Он глядит на Чонхо и откровенно теряется, когда наталкивается на его теплый взгляд. Мингю не помнит, когда в последний раз на него так смотрели. Мингю не помнит, чтобы на него вообще так смотрели. И это так странно и прекрасно одновременно.

Ведомый секундным порывом, он тянет Чонхо влево – в сторону невысоких кустов, где они с Сонёлем часто курили на перерывах. Думает, что тянет, потому что почти сразу они меняются местами и именно Чонхо обнимает его первым, едва спешащие на пару студенты пропадают с глаз. А Мингю думает, что все, конечная станция. Дальше уже некуда. В нем просто не хватит места на все эти чувства.

Кажется, он так думал и вчера.

Чуть сбоку подозрительно громко шуршат ветки, и они одновременно смотрят в сторону шума. Сонёль сидит на корточках с зажатой меж пальцев сигаретой, и из-под его руки торчит ветка. Поняв, что его присутствие раскрыто, он выдыхает дым, который, кажется, держал в себе секунд десять, и начинает надрывно кашлять.

Мингю давит в себе (которую по счету за сегодня?) улыбку и подходит к нему ближе. Достает из лежащей рядом на земле пачки сигарету и прикуривает с невозмутимым лицом. Чонхо смущенно смеется.

– Вы осквернили мои священные кусты, – выдает Сонёль, закончив выкашливать легкие; смотрит на них обоих через прищур.

– Ты их осквернил первым, устроив тут курилку, – отстреливает Мингю, выдыхая дым.

– Ладно, я пойду, – улыбается Чонхо и подходит к нему. Снимает капюшон с головы и приглаживает его волосы. Улыбается еще раз – одними глазами – и уходит, оставляя после себя воцарившееся неловкое молчание.

– Ты поэтому трубку не брал? – спрашивает Сонёль, докурив сигарету до фильтра.

– Мы проспали.

– А. Ясно.

Мингю немного напрягается, когда понимает, что ему избегают смотреть в глаза. И, честно говоря, то, что это именно Сонёль, заставляет насторожиться еще больше.

– Не думал, что вы… Ну, вот это. Я думал, ты все еще… Ну, то.

– Говори нормально. – Он тушит сигарету и смотрит на Сонёля до остервенения прямо, но тот лишь пожимает плечами:

– Это странно.

– Что странно?

– Не знаю, – уклоняется от ответа тот. – Нет, ты не подумай, меня это вообще никак не касается, но… Не знаю, – повторяет Сонёль, – это странно.

Сперва Мингю, признаться, хочет возмутиться, мол, а что ты заладил со своим «странно»? Хочет, но эта мысль так и остается всего лишь мыслью, а затем и вовсе обращается мыльным пузырем и громко лопается где-то внутри головы. Он не может злиться на Сонёля – не имеет права. Мингю для него – Мин. Мин, который Чонхо много лет был как младший брат. И если бы на его месте действительно был именно он, это, пожалуй, было бы странновато.

В аудиторию они заходят молча, и сначала Мингю кажется, что Сонёль сядет отдельно от него – хотя, казалось бы, какова причина? Тот выглядит хмурым и будто бы мрачнеет все больше с каждой секундой. Ломает свои брови под несуществующим углом, но все равно садится рядом, а Мингю с облегчением выдыхает. Юбин с Тэёном оба оборачиваются на них и яростно жестикулируют руками, а Мингю в ответ на их пантомиму только слабо улыбается и пожимает плечами. Ну да, проспал. С кем не бывает.

Они сидят точно рядом с окном. Он мало вслушивается в слова преподавателя, почти не смотрит на доску, сплошь исписанную формулами. Вместо этого Мингю во все глаза разглядывает пурпурное небо, по которому – он может поклясться – бегут волны. Он видит море. Бескрайнее и невообразимо глубокое. И такое красивое оно, море это. Почему он никогда этого не замечал?

От лавандовой бесконечности над головой все так же больно, но теперь почему-то и тепло. Настолько же ужасно в своей недостижимости, насколько и прекрасно. Как и все то, что он так хотел иметь в своей жизни.

(Хотел и получил.)

В горле немного першит, и Мингю отворачивается от окна, негромко кашляя в кулак. Першение усиливается, и он задерживает дыхание, пытаясь подавить новый спазм. Ничего не выходит – только слезы на глаза наворачиваются, – и он кашляет снова, чуть громче, чем до этого. Сонёль перестает писать в тетради и бросает в его сторону короткий взгляд. Мингю быстро-быстро моргает и кашляет, не открывая рта. Наверное, со стороны выглядит так, будто он сейчас задохнется.

– Ты в порядке?

Спазм сходит на нет, но перед этим заставляет Мингю кашлянуть в последний раз – оглушительно громко – точно в раскрытую ладонь. Он чуть сгибается при этом, но почти сразу выпрямляется, пряча руку под стол. Трет другой глаза и облегченно выдыхает.

– Поперхнулся, бывает.

Сонёль вздергивает брови и отворачивается, пробурчав что-то про воду в своем рюкзаке, а потом достает бутылку. Ставит ее на стол и переводит взгляд в сторону доски, а Мингю глядит вниз – на свою руку. Разжимает кулак так медленно, что успевает сто раз передумать за это время, но в итоге все равно смотрит на несколько смазанных пятен крови на пальцах. Горько усмехается.

(Получил и теперь расплачивается за это.)

Он засовывает руку в карман джинсов и как можно более незаметно вытирает ладонь изнутри, а потом все-таки прикладывается к бутылке с водой. Хваленого металлического привкуса на языке он не чувствует – может, совсем немного, – но не запить сухость во рту нельзя.

Мингю медленно закручивает крышку на бутылке, смотря прямо перед собой. Сначала головная боль, потом головокружения, затем кровотечение из носа. Теперь это. Ему не нужно напрягаться, чтобы установить прямую связь между всем этим. Ему не надо рисовать сложные схемы и строить теории с целью понять, почему это происходит и к чему может привести. Все ясно, как божий день.

Просто это не его мир. Мингю ему не принадлежит. И его отторгают как чужеродный организм.

Мингю не страшно почему-то. Он не боится падать в обморок каждый день, не боится захлебываться в своей крови. Может, даже умереть. Он не знает. Ему не страшно, ему – спокойно. От мысли, что он уже все решил для себя. От осознания, что, кажется, впервые в жизни он принял правильное решение. Все, чего он хочет сейчас, – быть рядом с Чонхо настолько долго, насколько сможет.

А еще вернуть Мина в этот мир. Способ есть – он уверен. И пусть придется перевернуть всю страну кверху дном, он не позволит второму себе подохнуть вот так. Быть может, они даже смогут узнать друг друга, побыть какое-то время рядом. Быть может, Мингю научит его курить, и они вместе будут сидеть на кухне, пока Чонхо в своей комнате готовится к очередному тесту. Быть может, они успеют снова съездить в коттеджный поселок и поваляться на поле дружной компанией: он, Чонхо, Тэён с Юбином, Сонёль. И Мин. Быть может…

Мингю тихо смеется, склоняя голову, когда понимает, что ему действительно не о чем жалеть. Всю жизнь жалел, но теперь он чувствует себя полным, как никогда до этого. И плевать, если он встретит свой конец, не дожив до тридцати. Это его выбор.

После последней пары Сонёль по привычке не идет курить, а куда-то утаскивает Тэёна с Юбином, с которыми Мингю не успевает перекинуться и парой слов. Он смотрит им троим вслед и чувствует легкую тревогу. Не успевает до конца погрузиться в это ощущение, потому что на плечо ложится чужая рука. Скользит выше, проводит пальцами по щеке и разворачивает его голову вбок.

Мингю смотрит в глаза Чонхо, который совсем близко. И улыбается.

– Что ты хочешь поесть? Мне заказать что-нибудь? Или в магазин сходить? – Чонхо копошится на кухне, когда они возвращаются домой.

Мингю включает кофеварку, давя в себе смех. О да, первая кружка кофе за день.

– Да успокойся, я сам могу сходить. Лучше иди грызи гранит науки, – он наблюдает за тем, как кружка наполняется черным кофе, – а то, не дай бог, завалишь следующий тест. Останешься без стипендии.

– Следующий только через неделю. – Чонхо опирается руками о столешницу рядом с ним, смотрит через прищур. – И, чтобы ты знал, я никогда не готовлюсь к тестам и всегда сдаю их на высший балл.

– Вундеркинд, я понял. – Мингю громко отпивает кофе. – Мне бы такие мозги.

Куки трется о его ноги и то и дело встает на задние лапы, опираясь передними о кухонные шкафчики. Смотрит таким просящим и тоскливым взглядом, будто на его глазах едят сочный кусок мяса. Мингю смеется и наклоняется, чтобы погладить пса.

– Знаешь, может… – Его рука замирает на пару секунд. – Может, мне на работу устроиться?

Чонхо едва не роняет чашку, которую осторожно брал с подставки кофеварки, но вовремя спохватывается. Лупит глаза, моргает несколько раз с глупым видом и разевает рот.

– В смысле?

– Я просто подумал, – Мингю выпрямляется, не сводя глаз с Куки и чувствуя себя предельно неловко, – что не могу и дальше покупать сигареты на твои деньги.

Ему в ответ молчат. Даже кофе из кружки не отпивают. Смотрят пронзительно ярко до вспышек на изнанке век и молчат.

– Около станции метро в кофейне бариста ищут, – говорит наконец Чонхо, – если ты вдруг серьезно хочешь…

Мингю улыбается и подхватывает Куки с пола. Прижимает к себе пса, который начинает слюнявить его рубашку, и смеется еще громче. Кто бы знал, что последние дни его жизни будут настолько яркими.

– Хочу, – он перехватывает корги поудобнее, – а еще хочу, чтобы когда-нибудь мы съехали с этой квартиры и сняли другую, поближе к парку с кроликами. И чтобы мы платили за нее сами.

Он не слушает, что ему говорят в ответ. Выбегает из квартиры, наспех подхватив поводок, который болтался на вешалке. А потом, когда Куки почти агрессивно выносится на улицу, минуя раздвижные двери подъезда, думает, что к черту этот поводок.

Они носятся по парковой зоне позади дома, пугая школьниц, возвращающихся домой после вечерних курсов, и Мингю ржет в голос, когда корги врезается в огромного хаски, начиная притворно-грозно рычать. Смех сходит на нет, когда выясняется, что хаски вообще-то девочка, а у Куки есть планы; он цепляет на корги поводок, без конца извиняясь перед пожилой дамой, а про себя думает, что какого черта. Захотелось вот псу – почему бы и нет.

Он покупает пачку сигарет и несколько минут стоит возле входа, раскуривая первую сигарету. Вспоминает, как совсем недавно стоял здесь так же. Куки, вцепившись зубами в его штанину, тянет вперед, а Мингю только смотрит вниз, случайно роняя пепел псу на голову, после поспешно стряхивая его на асфальт. Было, да. Стоял так же, да. Вот только тогда что-то было иначе.

(Наверное, все.)

Сиреневое небо все еще давит на душу. Закручивается спиралью где-то вдоль легких, проникает фиолетовым в вены и растворяется. Мингю дышит. Позволяет пурпурному вытеснять кровь. И думает, что так правильно.

– А ну жри картошку, – бузит Чонхо с порога, едва он успевает спустить Куки с поводка, – вот тебе твой сырный соус, поэтому жри.

Мингю стоит в дверях с пакетом деревенской картошки из макдака в одной руке и полувскрытым сырным соусом в другой руке и чувствует себя чертовски глупо. Зубами достает одну дольку картошки из картонной коробки и задается вопросом, когда он успел сказать, что любит именно сырный соус.

Он почти успевает раствориться в приятном «нигде», выпив половину банки пива и чувствуя тяжесть от съеденной картошки, которой почему-то оказалось слишком много для одного, как спокойствие нарушает дверной звонок. Чонхо лениво поднимает голову, которая лежала на его плече, и ставит фильм на телевизоре на паузу.

– Соседи?

– Не думаю.

Он идет в коридор, а Мингю стекает с дивана безвольной личинкой и со вздохом ставит недопитую банку пива на журнальный столик. Сейчас бы закинуться под завязку и спать лечь, честное слово. Или еще чего. Но это лучше без пива.

– Ты чего? – слышит он со стороны прихожей и сразу весь подбирается.

Как в компьютерной игре, где графика подвисает и жрет твоего героя пикселями, он наблюдает за тем, как в гостиную заходит Сонёль. Мингю – страшно. Ему пиздец как страшно становится, потому что он еще ни разу не видел настолько разъяренного выражения чужого лица. Он даже рот разинуть не успевает, как ему прилетает кулаком по челюсти с такой силой, что он едва не падает, в последний момент успев схватиться за спинку дивана.

– Ты, – тычет пальцем Сонёль, – мудак, – выдыхает он и хочет ринуться вперед, чтобы зарядить вторым кулаком, но Чонхо хватает его под руку.

Мингю трет пальцем расшибленную губу и ноющий подбородок, выпрямляется. Смотрит на чужое взбешенное лицо и хочет спросить, в чем дело, но стихает, едва видит в глазах Сонёля надрывное отчаяние, от души разбавленное неверием.

– Ты, блядь, – рвется тот вперед, но Чонхо крепко держит его, – убью тебя на хуй!

– Да успокойся ты хоть на секунду!

– А ну пусти меня, и я тут же успокоюсь!

– Чонхо, – мягко, но все равно отрешенно просит Мингю, – отпусти его.

Сонёль с раздражением выдергивает рукав рубашки из чужой хватки, тяжело вздыхает, раздувая ноздри. Мингю во все глаза смотрит на него, подмечая самую крошечную смену эмоций на его лице. От него отворачиваются, встряхивая обеими руками, и сочно матерятся куда-то в воздух.

– Если бы мог, прибил бы тебя на месте, – выплевывает Сонёль, стреляя глазами в его сторону.

– Почему? – с пустотой в голосе спрашивает Мингю, боясь ответа.

В него швыряют сложенный в несколько раз лист бумаги, который он не может поймать. Поднимает с пола и медленно разворачивает, пытаясь игнорировать дрожащие пальцы. И смотрит на ту самую фотографию зеркала, на которой изображены его первый официальный владелец и семья. То самое фото, что Тэён приволок, проторчав в библиотеке пару дней.

– Я с самого начала думал, что херня какая-то, а теперь выясняется, что… Вот это? – орет Сонёль. – Да как ты вообще мог?

– Мог что? – Мингю мнет в руках бумагу.

– Я думал, что мы друзья, – чужие глаза устремляются в пол, – а ты…

– Но мы, – он заикается, – но мы… Мы не…

Внутри когтями скребет настоящий монстр. Он елозит острым по легким и едва ли дает вздохнуть. Мингю хочет, очень. Но не может. Стоит только, комкая лист бумаги в руках, и хлопает ртом, молясь про себя, чтобы это просто было сном.

– Тихо, – Чонхо кладет руку на плечо Сонёля, – не бесись. – Но его ладонь резко скидывают.

– Все это время я думал, что с ума схожу. – Сонёль трет ладонью лицо. – Что я кретин и мне просто показалось. А потом вы… А потом вы начали вот это все! – Он со злостью отшатывается в сторону, едва замечая, как Чонхо наклоняется в его сторону. – Я столько раз внушал себе, что мне показалось, но… – Он стреляет взглядом в сторону Мингю. – В который раз я убедился в том, что никогда не ошибаюсь.

– И? – Мингю выпрямляется. – И что теперь?

– К черту ты идешь, вот что! – кричат ему в ответ.

– Угомонись, – он ступает ближе, хватая Сонёля под руки, но тот брыкается, – просто угомонись.

– Не трогай меня, ты, кусок…

– Угомонись.

Мингю не особо запоминает, сколько они стоят вот так – вполоборота. Он – крепко сжимая Сонёля в объятиях, а тот – подняв руки, будто в последний момент решив принять позу, чтобы залепить кулаком по лицу. Мингю сжимает руки еще сильнее и судорожно вздыхает. Чувствует запах лимона и сигарет. Жмурит глаза от невозможности заплакать, потому что знает, что так пахнет Сонёль.

– Эй, – бурчат ему на ухо, – а ну пусти.

Мингю отстраняется, пряча взгляд, и впервые в жизни жалеет, что не может становиться невидимым. Сонёль смотрит в пол, сжимая губы настолько плотно, что те попросту пропадают, и прикрывает глаза.