Текст книги "Цефеиды. Андромеда"

– Почему ты просто не мог сказать…

– Никто не должен был знать, – тихо отвечает Мингю, – это вышло случайно.

– Просто скажите мне, что это шутка. Я пришел сюда, чтобы мне сказали, что все это – шутка. – Голос Сонёля срывается, и он отворачивается.

– Это правда.

– Я ведь знал, что вы мне ни слова не скажете. – Сонёль резко оборачивается и наставляет на Мингю палец. – Потому что вы оба два долбоеба, что держатся только друг за друга. Мне пришлось… Господи, да мне пришлось Тэёна чуть ли не в унитаз головой макать, чтобы он заговорил. – Он медленно садится на один из стульев рядом с обеденным столом.

– С унитазом ты переборщил, конечно, – не к месту встревает Чонхо.

– Да иди ты, – огрызаются на него и склоняют голову. – Черт побери, все это время… все это время, блядь…

Мингю смотрит на чужое отчаяние и просто не знает, что делать. Что сказать. А еще не понимает, чем подобная реакция вызвана. Ведь они… Они с Сонёлем знают друг друга едва ли месяц. И этот факт теперь известен им обоим. Тогда почему человек напротив на составляющие рассыпается от осознания, что ему врали все это время? От осознания, что ему лгал совершенно посторонний человек? Кто Мингю такой, чтобы из-за его лжи желать взорвать половину города?

– Я не понимаю, почему, но, – он присаживается на корточки перед Сонёлем, – прости. Поверь мне, я ни разу не хотел тебя обидеть. Я просто… я просто должен был незаметно исчезнуть. И чтобы никто ничего не заметил.

– Ничего не заметил? – Сонёль усмехается. – Этот месяц – лучшее время за все два года, что я тебя знал. То есть… – он трет лоб и начинает истерически смеяться, – не тебя. Да, не тебя.

У Мингю вся жизнь куда-то проваливается. В самую бездну проваливается, потому что он смотрит на человека, от которого хотел скрывать себя до последнего – не потому, что Сонёль не имеет права знать, а потому, что искренне верил, что так будет лучше. А теперь перед ним сидят, на атомы рассыпаясь, и утверждают, что он – мудак. Мингю усмехается. И правда. Он – мудак.

Чонхо открывает бутылку какой-то приторной газировки, которую Мингю вообще-то хотел выпить сам (да, ему иногда тоже приторной дряни хлебнуть хочется), и ставит рядом с Сонёлем на стол. Тот без вопросов выпивает половину, хлопает глазами отрешенно, а потом смеется – настолько громко, что Мингю хочется зажать уши. Смеется и резко свой смех обрывает, втыкаясь острым взглядом в него до самого мяса. Мингю буквально чувствует, что несколько сантиметров до сердца осталось.

– Хорошо, что так вышло.

– Что?..

– Хорошо, – Сонёль крутит бутылку на столе, – что так получилось.

Мингю выпрямляется, краем уха слышит, как хрустят его колени. Смотрит на Сонёля так, будто это первый раз, когда они говорят, и он совершенно не одобряет его слов.

– Когда мы с тобой лежали на поле и ты начал разговор про другие Вселенные, – Мингю вздрагивает, когда встречается с чужим взглядом, – я вдруг подумал, что это самое правильное из того, что могло бы произойти. Так ведь и есть, да? Все, о чем мы говорили. – Сонёль опускает взгляд. – И мелкий Чонхо, и Тэён, который как контрастное нечто, и небо другого цвета… И мы с тобой, что встретились в самое сложное время, которое было в нашей жизни. – Он улыбается. – Я рад. Рад, что смог тебя узнать. Но это не отменяет того, что ты – мудак.

– Я тоже рад, – Мингю жмурит глаза, – что смог тебя узнать. – Он склоняется ниже и снова обнимает Сонёля, но в этот раз крепко настолько, что тот растерянно хрюкает. – Прости меня.

Прости, что игнорировал тебя, решив, что утонуть в темноте – это самый правильный исход. Прости, что не услышал тебя, когда ты кричал громче всего. Прости, что не смог спасти тебя – тогда, когда ты пытался спасти других в то время, когда спасать надо было тебя самого. Прости, что не был рядом и душой, и телом. Прости. Пожалуйста, прости.

– Прощаю, – тихо говорит Сонёль, елозя руками в его объятия. – Но взамен вы должны выложить мне все. Абсолютно все.

Мингю поднимает голову, чтобы посмотреть на Чонхо, который стоит в нескольких шагах от них, и спотыкается. Взглядом, мыслями, душой – всем сразу. Чонхо смотрит так, будто на его глазах с поля битвы забирают тела погибших, и выдержать это совершенно невозможно. Он моргает, разжимая пальцы, позволяя Сонёлю выпрямиться, и тычется плывущим взглядом в кафель. Равнодушно чувствует, как о его ноги трется Куки, и громко сглатывает. Не может себя контролировать совсем, но пытается.

Чонхо чувствует его целиком и полностью. Он чувствует то, что Мингю даже про себя подумать не успел. Это страшно – должно быть страшно. Но Мингю только кричать хочется – и отнюдь не от боли. Сонёль тискает бутылку дурацкой газировки, а он просто таращится на Чонхо так, словно прямо сейчас готов весь мир положить у его ног. И это так… непривычно.

Мингю переводит взгляд на Сонёля, рассматривает какое-то время его лицо: пряди красных волос, спадающие на лоб, короткие ресницы, прищуренные глаза и искривленный в ухмылке рот. Разглядывает и не может не улыбнуться грустно в ответ с едва слышным на губах:

– Что ты хочешь знать?

5

– Это все просто не имеет смысла, – повторяет Сонёль уже, кажется, в пятый раз.

Он вертится перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон. Чонхо стоит рядом у стены, устремив немного усталый взгляд в потолок. Мингю чувствует укол совести – не ему пришлось вещать последние минут пятнадцать без перерыва, ибо сам он стыдливо капитулировал, отдав предпочтение бутылке с сидром и лишь изредка вставляя свои комментарии. Между делом даже успевает отправить сообщение Тэёну всего с одним словом – «говнюк», на что в ответ получает стикер с плачущим котом.

– И тем не менее привет, – подает он голос, полулежа на кровати со спущенными на пол ногами, и поворачивает голову, глядя в затылок Сонёля. – Лучше не ищи во всем этом смысл, потому что его, скорее всего, просто нет.

Тот оборачивается, но в глаза смотрит Чонхо – не Мингю. Они молча говорят взглядами секунд пять, после чего Чонхо улыбается.

– О чем ты? – Сонёль плюхается на кровать. – Смысл есть у всего, что происходит. А уж у такого и подавно.

То ли небольшая доза градусов свою роль сыграла, то ли осознание, что его больше не обманывают в лицо, но от недавней злости Сонёля не осталось и следа. Не то чтобы Мингю мог похвалиться тем, что знает этого человека достаточно долго, но за все это время успел понять, что они слишком уж схожи в своей черте воспламеняться как чертова спичка по несколько раз на дню. Проблема в том, что мелкой деревяшки не хватает на то, чтобы долго гореть, и это ведет за собой стремительное затухание. И крошащуюся сажу на пальцах, которую только о штаны и вытереть. Забыть, как страшный сон.

– Давно ты… ну, догадался? – Мингю поднимается с кровати и садится рядом.

– Сказал же уже, что почти сразу. – Сонёль улыбается. – Но сначала списал все на твою внутреннюю драма квин. Точнее, не на твою, а… Черт, это сложно. – Он натянуто смеется. – В общем, думаю, ты и сам знаешь, что другой Мингю был сам не свой последнее время. Я решил, что это такие вот крутые изменения в человеке произошли. Но потом все так резко схлопнулось, и…

– Схлопнулось?

– Ну, посыпалось. Апогеем стало… – Сонёль замолкает и многозначительно проводит указательным пальцем черту в воздухе от Чонхо до Мингю и обратно несколько раз. – Вот это все.

Мингю решает не уточнять. Не спрашивать, имеет ли он в виду сегодняшнее или то, что было в загородном доме. Крылась ли главная причина в поведении Чонхо по отношению к нему или наоборот. Спрашивать нет смысла, потому что все и так ясно как божий день. Ему об этом говорили и Тэён, и Юбин. По-своему говорили и вроде как про разное, но исход все равно один.

Мингю хорошо разбирается в отношениях других людей, но если дело касается его самого, то это сразу как темный лес без единой тропинки под ногами. Это как тыкать пальцем в небо в попытке продырявить им верный ответ. И все равно ведь не попадешь туда, куда надо. А потом находится кто-то, кто хлопает по плечу со словами «Ну ты и дурак, глаза-то разуй».

– Ты молодец, – говорит Сонёль. – Я бы с места не сдвинулся, не разобравшись во всем от и до, а ты уже на следующий день сидел со мной в кустах курил. Иногда плыть по течению не так уж и плохо.

Доплавался, Мингю думает. Так доплавался, что уже и возвращаться не хочет. Только сейчас вдруг с головой начинает накрывать осознанием, что он успел пустить здесь корни, въелся ими в чужое место, сам того не хотя. Вокруг уже травка растет, цветочки цветут. И так не хочется землю ворошить, корни свои выдирая, кто бы знал. Получится ли?

Сонёль поднимает с пола скомканный скан старой фотографии зеркала, соскользнувший с покрывала, и разворачивает бумагу. Явно сам же ее и помял, а сейчас зачем-то разглаживает, рассматривая близко-близко, щуря глаза.

– А вы в курсе, что здесь другое зеркало?

– То есть как – другое? Это точно то же самое зеркало. – Чонхо выхватывает у него бумажку.

– Не, ты глянь внимательно. – Сонёль встает рядом с ним и тычет пальцем. – На этом зеркале стебли на раме в другую сторону заворачиваются. И птицы как будто меньше.

Мингю подрывается с кровати, заглядывает Чонхо через плечо. Ровно три секунды напряженно рассматривает зеркало на фотографии, переводит взгляд на то, что стоит в комнате. Обратно на фото. И думает, что не зря Юбин говорил, что Сонёль всегда подмечает те детали, которые от взглядов остальных чаще всего ускользают.

«Новый ты мне нравишься. Всегда бы так».

(Ненавистные черты для кого-то стали любимыми.)

(И этот кто-то разглядел за всей шелухой человека.)

(Самого настоящего.)

– В голове не укладывается, что мы сразу не заметили. Терлись ведь с этой фотографией постоянно, но… – Чонхо замирает у зеркала и поднимает лист, начиная сравнивать резной узор рамы более дотошно. – Они действительно разные. У нас другое зеркало. – Он оглядывается на Мингю. – Они похожи почти как две капли воды, но…

– Получается, что их два? Или, может, вообще несколько? – Сонёль проводит ладонью по стене рядом с рамой, а затем пытается ее подцепить пальцами. – Его можно снять? Или оно намертво прибито?

– Без понятия, мы ни разу не пробовали. Но зачем?

– А вдруг там сзади что-то написано? Типа «Оставь надежду всяк сюда входящий» или что-то в таком духе. Вам ни разу такая мысль в голову не приходила?

Мингю стоит деревом и чувствует себя до того глупо, что самое время записать этот момент в список самых неловких в его жизни. Правда ведь – не приходила. Он думал о чем угодно, о ком угодно, но никак не об этом, и в итоге те же Тэён с Юбином сделали больше него. А Мингю что? А Мингю в межгалактическом пространстве утонул без шанса на лишний вздох. Слишком погряз в своих сомнениях, боли. В себе самом. Но сколько раз ему протягивали руку? Сколько раз он отталкивал ее?

– Кажется, оно на петлях висит. Помогите мне.

Сонёль встает сбоку, крепко обхватывая раму, и Чонхо мгновенно встает с противоположной стороны.

Мингю наблюдает за тем, как они приподнимают зеркало, которое после бухается обратно на пол и чуть не летит вперед, но он подскакивает ближе с выставленными руками. С досадой кряхтит, ибо поздновато спохватывается и ему прилетает точно по носу.

– Мы его вообще сможем обратно повесить?

– Ой, да к стене прислоните, и дело с концом.

– Ну? Есть там что-нибудь? – вклинивается Мингю, который в двух шагах от того, чтобы навернуться назад.

Сонёль возится сбоку, и он видит, как тот заглядывает за зеркало. Молчит несколько секунд, не двигаясь даже, а после выныривает обратно, доставая из заднего кармана телефон. Чонхо приподнимает брови и тоже смещается вбок, чтобы посмотреть, есть ли что-то на обратной стороне зеркала.

– Там что-то написано, – оповещает их Сонёль, – но я без понятия, что это значит. Будем надеяться, что переводчик сам определит эту непонятную латиницу.

Это странно. Мингю не помнит, чтобы с обратной стороны была хоть одна буква: он собственными руками тащил такое же зеркало когда-то давно из кладовки в гостиную. Но он тогда был лицом к отражающей поверхности. Да и… обратил бы он внимание на такое тогда? Вот уж вряд ли.

– Бред какой-то, – качает головой Сонёль, – там две короткие строчки, и вторая почти стерлась. Может, из-за этого… Но переводчик говорит, что это латынь.

– Я хочу посмотреть, – просит Мингю, и Чонхо мягко отталкивает его в сторону, вставая на его место.

Поверхность зеркала сзади шершавая и выглядит очень старой. Где-то виднеются короткие царапины и следы от мела. Он поднимает голову и упирается взглядом точно в две выцветшие короткие фразы, написанные то ли графитом, то ли углем. Одна – красивым крупным почерком с витиеватыми буквами, другая – значительно меньше, корявая и косая, будто ее подписали снизу впопыхах. Пытаясь понять, как переводится первая, он сразу же узнает вторую. Видел уже однажды.

– Давайте поставим его обратно. – Он выпрямляется.

Они максимально аккуратно прислоняют зеркало к стене, после чего Сонёль возвращается к терзанию своего телефона, который, судя по всему, не выдает ничего вразумительного.

– Маяки Вселенной, – говорит Мингю, наблюдая за ним.

– Что?

– Маяки Вселенной, – повторяет он, встречаясь взглядами с Чонхо. – Это перевод.

– Откуда ты знаешь латынь?

– Я не знаю, – он натянуто улыбается, – то есть… не совсем. Ходил на курсы в универе для расширения кругозора. Я много чего изучал в то время. Хватался за все подряд. А потом… Потом не до того стало, в общем.

– О каких маяках вообще речь? – продолжает Сонёль. – Если имеются в виду зеркала, то…

Мингю не слышит, что он говорит дальше. Он не может оторвать взгляда от Чонхо, и внутри все переворачивается, раз за разом, снова и снова. Это как тысячу вечеров подряд задергивать шторы, игнорируя закат, не давать своим глазам впитать всю палитру цвета, разлитую на горизонте, а потом вдруг остановиться, выйти на балкон. И заплакать от осознания, что картина, которую небо рисует перед тобой, до боли прекрасна. И она была такой всегда. Ты просто не замечал – не давал себе замечать.

Маяки Вселенной, значит.

Чонхо – маяк его Вселенной.

«Смысл есть у всего, что происходит», – сказал Сонёль. Нет, Чонхо вовсе не главная причина того, что Мингю оказался в этом мире. Он просто – причина. Вообще всего.

Перед тем, как уйти, Сонёль долго обнимает его. Правда – это действительно длится слишком долго, да настолько, что Чонхо позади начинает недовольно бухтеть, после чего обнимашек отвешивают и ему. Мингю не может не улыбаться, наблюдая за чужим удивленным лицом, а потом – глядя на Сонёля, который не прекращает болтать, рассуждая не то о зеркале, не то о надписях на нем, не то о том, что Тэён «все-таки не промах, мне было слишком тяжело заставить его все рассказать».

Он уходит, оставляя после себя едва ощутимый запах лимона и все еще звенящее в воздухе «Дурак ты все-таки». Мингю еще долго стоит возле входной двери, привыкая к этому странному чувству в груди. Что все правильно. Что все именно так, как должно быть. Что вокруг него именно те люди, в которых он нуждался половину вечности.

– Как думаешь, что это значит? «Маяки Вселенной», – спрашивает Чонхо спустя пару часов, выдергивая Мингю из полудрема.

Он оборачивается на него через плечо и вздыхает. Честно отвечает:

– Без понятия.

– Знаешь ведь, для чего созданы маяки, да? Чтобы указывать морякам путь. – Чонхо поворачивает голову в его сторону, а затем ложится набок, просовывая одну руку под подушку. – Может, в этом весь смысл?

Мингю смотрит в потолок, медленно моргая. Спать хочется ужасно, но в то же время расхотелось совершенно.

– Не думаю, что маяки – это зеркала, – продолжает Чонхо.

– А что тогда?

– Я бы сказал, что маяк – это ты. Потому что ты указал мне путь.

Мингю садится на кровати, смотря на него потрясенным взглядом. «Все же наоборот!» – хочется орать ему, но он просто молчит, кусая нижнюю губу. Наверное, это выглядит так, будто он в двух шагах от того, чтобы расплакаться или еще чего, потому что Чонхо тоже садится. А Мингю думает, что все, вот это – точно предел.

(А может, его просто не существует.)

Синий и фиолетовый – грань нереального и запредельного. Трансцендентное и непостижимое. Прямо как то, что два таких человека, как они, вдруг оказались рядом. Прямо как то, что они приняли не только друг друга, но и тот факт, что принадлежат совершенно разным мирам.

Мингю принял, правда. Все совершенно. Кроме того, что у него не получится быть рядом так долго, как ему хочется.

– Tempori parce. – Он подтягивает к себе ноги и обхватывает колени. – Там была вторая фраза, приписанная снизу. Она означает: «Береги время».

Береги время.

Он не смог. Он не ценил. Он убегал – кажется, столько, сколько себя помнит. А теперь, когда жизнь подобна песочным часам, ему хочется поверх сердца шрамами набить каждую секунду. И никогда не забывать.

Этот обмен действительно не случайность. Это подарок судьбы – и пусть звучит глупо. Это – путешествие вслед за светом маяка, который Мингю сначала назвал кометой. Он смотрит на Чонхо и думает, что да. И комета, и маяк, и вся чертова Вселенная в придачу.

– Люди не умеют беречь время, – тот блестит глазами в темноте и улыбается, – слишком поздно спохватываются. Мы часто осознаем ценность многих вещей лишь после того, как теряем их.

– Именно так.

– Знаешь, – Чонхо резко меняет тему, спрыгивая с кровати, и включает верхний свет, – вся эта история с Сонёлем дала мне понять, что я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому… – Он подходит к письменному столу и выдвигает средний ящик; копается в нем какое-то время, после чего достает пачку конвертов. – Можешь прочитать. – Он возвращается обратно на кровать.

Мингю таращится на кипу писем максимально большими глазами, сразу понимая, от кого они, ибо слишком уж живы в памяти те строки, что он, можно сказать, украл, потому что никакого права не имел их читать.

– Я не буду.

– Там ничего криминального.

– Чонхо, – сурово роняет Мингю, – я не буду читать эти письма. Это та часть твоей жизни, в которую я не имею права лезть. Это слишком личное. Да, знаю, что уже влез, но… Там было другое. – Он отводит взгляд.

– Я не против, если ты прочитаешь, – настаивает Чонхо.

– Не буду.

– Ладно, – сдается он, – тогда я сам расскажу.

– Не хочу ничего знать, – возмущается Мингю, выдергивая из-под него плед и отворачиваясь к окну.

– Ты что, ревнуешь?

Он оборачивается с предельно кислым лицом, которому вообще-то хотел придать возмущенное выражение, но вышло, видимо, не очень, ибо Чонхо тихо смеется и качает головой.

За окном шумит ветер. Обещанный в прогнозе погоды шторм задевает их лишь краем. Сильный ливень начался резко, но закончился еще до того, как Мингю докурил последнюю перед сном сигарету на балконе. И он не знал, плохо это или хорошо. Чувствовал (предательское) спокойствие, глядя на срывающиеся последние тяжелые капли и щелчком отправляя окурок в полет.

– Ты как-то спрашивал у меня, жалел ли я когда-нибудь о чем-то, – осторожно произносит Чонхо, а Мингю хочется опять выйти покурить. – Я не был до конца честен. Потому что когда-то давно… Я жалел, очень сильно. Это в прошлом, и сейчас мне кажется, что хорошо, что все сложилось так, как сложилось, но иногда я думаю… А как бы все было? Как бы все было, скажи я тогда другое, сделай другое. Я так и не смог найти ответ, но это уже неважно, пожалуй. Потому что все решения в прошлом привели меня туда, где я есть сейчас. И мне нравится это «сейчас».

Мингю обреченно вздыхает, садится и разворачивается так, чтобы сидеть к Чонхо лицом. Упирается подбородком в правое колено и поднимает неуверенный взгляд. Ему тревожно от этого разговора. Тревожно и волнительно одновременно, потому что… Нет больше границ. Правда – никаких. Мингю знает, что, что бы Чонхо ни сказал, он примет это целиком. Мингю знает, что, что бы ни сказал он сам, Чонхо примет это в ответ.

В не до конца закрытое окно на балконе ударяет очередной порыв ветра, заставляя стекло дребезжать.

– Причина, по которой меня так задела ситуация Мингю и Тэёна… – Чонхо запинается, поджимает губы. – Главная причина в том, что я сам был в похожей ситуации. Я сжирал себя изнутри слишком долго, и, если бы не Мингю, который всегда был рядом, я попросту бы загнулся. И когда он… – Чонхо замолкает на несколько секунд, подбирая правильные слова. – Я увидел в нем прошлого себя, знаешь. И не мог смириться с мыслью, что ему тоже приходится проходить через осознание, что человек, которого ты любишь, не любит тебя в ответ. И никогда не полюбит. Я был так зол на Тэёна, боже. – Он коротко смеется, чуть опуская голову.

Чонхо придвигается ближе и немного вытягивает вперед ногу – так, чтобы касаться его щиколотки. Мингю тихо мычит, давая понять, что слушает, а сам пока ничего не может сказать.

– Года четыре назад, когда я был в старшей школе и выбирал себе универ для поступления, катаясь в свободное время по всему Сеулу, я случайно попал на открытую лекцию в Ёнсе, которую вела студентка старших курсов. Сказать, что я был впечатлен, – это ничего не сказать. Та девушка меня поразила. Любовь с первого взгляда, все такое. Ты знаешь, как это бывает.

Мингю хочется сказать: «Не знаю», но он молчит, опуская голову ниже, чтобы спрятать в сгибе локтя всю нижнюю часть лица. Медленно моргает, разглядывая пальцы Чонхо, которые теребят низ длинной футболки. Нервная привычка. Он знает.

– Вот так я и поступил в Ёнсе. И Мингю следом за мной, когда с Сеульским не вышло. Та девушка стала моей сонбэ[3]3
  Сонбэ – обращение к тому, кто выше по статусу: старшекурснику в университете, коллеге на работе, который выше по должности, и пр.


[Закрыть], она как раз перешла на последний курс. Я боялся, что на этом она закончит свое обучение, но она пошла в магистратуру, и… Мы общались. Много. Часто сидели в библиотеке вместе, она помогала мне с заданиями. Потом гуляли до ночи, даже в выходные встречались. Стали близки вроде как. – Чонхо неловко улыбается. – Она потрясающая. Как я тогда думал. Столько талантов – и все в одном человеке, интересный взгляд на жизнь, много амбиций, страсть ко всему, чем она занималась. Я был просто по уши. Но понимал, что… Ты всегда понимаешь такие вещи, знаешь. Что с другого конца эту чертову красную ленту никто никогда не возьмет. И тебе надо просто отпустить и забыть. А Мингю ругался вечно, ибо видел все. Говорил, что я дурак полный, что надо все сказать и перестать себя изводить, а я просто не мог.

Мингю думает, что ему должно быть больно все это слушать. И ему правда больно. Но не потому, что все эти слова наносят рану ему, – потому, что они ранят Чонхо. Потому что все, о чем он говорит, – одна большая рана, которая едва ли успела покрыться коркой. Мингю поднимает голову и пытается поймать чужой взгляд. Не выходит.

– Два года назад она поступила в аспирантуру в Штатах и уехала. Она уехала, а я так и не смог ничего ей сказать. – Чонхо протягивает руку и начинает сгибать уголок письма, которое лежало верхним на стопке других. – Накануне ее отъезда мы часто ходили на Сорэсом. Говорили о будущем, планах, мечтах. Я хорошо помню те несколько дней, когда мы вечерами напролет сидели на том берегу, пили пиво и много смеялись, хотя мне тогда смеяться не хотелось совсем. Мы часто общались по Сети потом, раз в месяц посылали друг другу письма от руки. И я всегда жалел, что не сказал ей тех слов до того, как она уехала. А потом в какой-то момент… я просто сломался.

В комнате слишком тихо. Ветер на улице прекращает терзать окна и исчезает, будто до этого не пытался выбить стекла. Мингю молчаливо скребет почти зажившую царапину на руке, которую несколько дней назад ему поставил Куки. Отдирает корочку, смотрит на яркий красный след под ней, вздыхает. Так и с людьми, да? Теми, что находят себе место в твоем сердце, а потом берут и исчезают.

– Я перестал ей отвечать, удалился из всех соцсетей, где была она. Хотел попробовать как-нибудь… Как-нибудь дальше жить, что ли. Думал, что больше так продолжаться не может.

– Почему ты не сказал ей о том, что чувствуешь? – И это первое, что произносит Мингю за все это время.

– Боялся разрушить то хрупкое, что у нас было. – Несмело улыбается Чонхо. – Прямо как Мингю. А потом… А потом как Тэён.

– Ты все еще ее любишь? – И от этого вопроса не больно. От него не щемит в груди, от него не хочется злиться или вопить что-то несуразное. От него просто… спокойно.

– Знаешь, говорят, что ты можешь адекватно оценить свои чувства только после того, как они пройдут. И сейчас я могу сказать, что это были сильная влюбленность и восхищение. Она была для меня примером для подражания. Но любил я не ее, а идеальный образ внутри своей головы. Теперь же я понимаю, что любовь – это не когда ты слепо любишь абсолютно все в другом человеке, а когда видишь его недостатки и признаешь, что они тебя бесят временами. – Чонхо немного поднимает ногу и пихает его; начинает тихо смеяться. – Когда ты принимаешь не потому, что любишь, а любишь потому, что принимаешь. – Он смотрит Мингю прямо в глаза. – Когда понимаешь, что человек перед тобой идеален в своей неидеальности, и именно это делает его тем, с кем ты хочешь быть рядом.

У Мингю внутри небеса задыхаются. Голубое меркнет, становится сиреневым. Сиреневое тлеет, уступает место чему-то без оттенка. Там уже нет никакого цвета. Лишь звуки одни. Тук-тук. Размеренно. Как биение сердца напротив.

Он подрывается с кровати, сопровождаемый чужим растерянным взглядом. Выбегает в гостиную и быстрым шагом идет в комнату Мина. Куки, лежавший рядом с диваном, поднимает голову и тихо гавкает ему вслед. Мингю бросает на него быстрый взгляд и улыбается. Ему так тепло и странно внутри сейчас. Ему глупости делать хочется как никогда в жизни. Ему хочется безрассудства и в небо самое растерянным криком, потому что все это ново, все это слишком непривычно, этому не получается дать названия. Оно просто есть. И оно горит костром под ребрами, выше и выше, до сердца самого. Дымом в трахею. Вместо воздуха.

Мингю выдвигает нижний ящик чужого письменного стола, шарится в рисунках, которые за все это время успел почти наизусть выучить. Мин красиво рисует. Мин красиво видит тех, кого любит. А Мингю… Мингю, не глядя, выхватывает одну из тех атласных лент, которые скомкано валяются на самом дне (для украшения рисунков, наверное), и бежит обратно.

Чонхо сидит на кровати вполоборота, встречает его все таким же растерянным взглядом. Мингю забирается на кровать, глотает дым от горения собственного сердца и тянется вперед. Повязывает один конец атласной ленты на чужое запястье и отползает как можно дальше. Берет другой конец и крепко сжимает в своей ладони.

В душе разгорается новая галактика в форме бабочки. Она взмахивает крыльями легко и будто бы дает начало урагану. У Мингю много что бушует внутри в тот момент, когда он сминает конец темно-фиолетовой ленты и смотрит Чонхо в глаза. Чувствует себя глупым и наивным, как никогда в этой жизни. Но хочется кричать. Просто кричать от осознания, что еще секунда, мгновение – и его просто не станет. Потому что так ярко. Так много. Внутри – много. Не море, не океан, не галактика. Там нечто без конца и края. И оно такое живое – живое настолько, каким Мингю не был за все двадцать пять лет своей жизни.

– Ты сказал, что красную ленту с другого конца никто не держит, – говорит он тихо. – Она не красная, но… – Мингю тянет блестящую ткань на себя, заставляя Чонхо чуть податься вперед, – но я держу. Я.

На чужом лице – растерянность и болезненное неверие. Чонхо медленно моргает, слегка приоткрыв рот, будто в попытке выдавить из себя несколько слов. Молчит. Смотрит только куда-то дальше, чем в душу. Мингю прикрывает глаза, потому что его просто не хватает. Глаза прикрывает, но все равно чувствует, как на него давит теплом, светом, жизнью. Кожей чувствует и тем, что, как он думал, уже давно перестало быть сердцем. Но оно все еще. И даже больше.

Мингю встревоженно открывает глаза, когда чувствует, как лента в его ладони натягивается, хочет выскользнуть. Видит, что Чонхо перекручивает руку, перехватывая темно-фиолетовый атлас, и дергает на себя. Инстинктивно движется следом за ней.

Они встречаются на полпути, и Мингю хочется кричать. Так много чего кричать хочется. «Я рядом», «Я останусь», «Я не уйду». Так много слов и так мало воздуха. Так много смысла и так мало времени, чтобы сказать все, что так хочется. Так много Чонхо и так мало самого Мингю, потому что его не хватает на все, что он чувствует.

Он обнимает так, будто все это впервые и навсегда, игнорируя возобновившийся шум ветра за окном. Стекла звенят и замолкают. Шторм окончательно минует город. Но он не минует их двоих.

Утром Мингю сидит в ванной чересчур долго. Включает душ еще сильнее, чтобы перекрыть все остальные звуки, и в третий раз склоняется над унитазом, позволяя остаткам недавнего завтрака скрыться в канализации. Вытирает рот и морщит лицо, когда понимает, что на руке остается красное. Желудок болит так, будто в него запихнули килограмм горящих углей, но Мингю стоически игнорирует это ощущение. Нажимает на слив, чистит зубы два раза и пьет воду прямо из-под крана.

«Маяки Вселенной».

У Мингю маяков в жизни никогда не было. Не было даже желания выжить вопреки всему. Было лишь тупое «надо» – не потому что хочется. Он чувствует на своем затылке призрачный взгляд Тэёна, которого не видел уже почти месяц. Взгляд тяжелый, в волосы зарывается и ниже стекает. Взгляд говорит: «Услышь меня хоть сейчас». Мингю слышит. Он слышит и думает, что многое бы отдал за то, чтобы снова просто постоять с Тэёном рядом, выкурив сигарету-другую.

Тэён – дурак. Тэён не моет руки после жирной пиццы, постоянно обнимает Мингю, хотя тот терпеть этого не может, курит противные крепкие сигареты и ругает горький американо, кидая в него после этого несколько кубиков сахара. Тэён – дурак, но всегда видел то, что Мингю пытался спрятать за самыми надежными барьерами, которыми можно было останавливать внутреннее кровотечение. И Мингю знает, что ему бы даже рассказывать ничего не пришлось, потому что его бы поняли сразу, молча, без единого слова – после первого же тяжелого выдоха вперемешку с сигаретным дымом.

Мингю продолжает думать о Тэёне, когда все-таки выходит из ванной. Потому что понимает, что может его больше никогда не увидеть. Понимает, но думает вдруг, что это… нормально. И Тэён бы принял это. Сказал бы, что «ты дурак», конечно, но принял. Не принял бы он только то, что Мингю решил просто-

отпустить.

То, что с ним происходит, – просто отпустить. Потому что Мингю все равно. Ему плевать, чем все это закончится для него. Он хочет лишь «Я рядом» до тех пор, пока не захлебнется.

На рюкзаке Чонхо сзади в несколько оборотов повязана темно-фиолетовая лента. Он улыбается, застегивая широкую кофту, приглаживает растрепанные волосы Мингю.