Текст книги "Хорошие собаки до Южного полюса не добираются"

Вообще-то собакам зря приписывают такое обостренное чувство вины или стыда. Это не только мое мнение – проводились научные эксперименты, в которых подопытным людям (шикарное выражение!) показывали фотографию собаки и говорили, что собака эта натворила что-то не то. Нет, овец не душила, скорее раздербанила мусорку или лужу напрудила посреди комнаты.

На самом же деле за собакой на снимке ничего такого не числилось. Просто кто-то взял и сфоткал собаку, и если та в этот момент о чем-то и думала, то едва ли о своих прегрешениях. Вероятнее всего, думала псина о том, что скоро ей дадут поесть. Однако же те, кому эти снимки показывали, непременно умудрялись разглядеть в собачьих глазах «вину» или «стыд».

Разумеется, собаки иногда выглядят пристыженными и ходят тише воды ниже травы. Поднимите лапу те, кому такое поведение незнакомо! Однако в большинстве случаев причина этого не этика и не мораль, а то, что собаки умнее, чем кажутся. Они замечают, что люди недовольны и сердятся. Назовем это, если угодно, эмпатией. И коль у Шарика хватит мозгов, он поймет, что человеческое недовольство и растерзанная в отсутствие хозяина подушка напрямую взаимосвязаны. Чтобы чувствовать стыд, собака должна четко представлять, что такое правильно и неправильно. А этого собака не представляет, пускай даже вас она и ввела в заблуждение. Если повезет и собака вам достанется по-настоящему умная, то, возможно, она научится различать «желательное» и «нежелательное».

Не стану утверждать, будто собаки психопаты. Скорее, социопаты, как и все остальные живые существа, даже самая распоследняя амеба: все мы рождены со стремлением поднять над головой трофей, кричащий, что обладатель его – властелин мира. Никто не спорит, что владеют этим трофеем люди, однако те, похоже, забыли, что трофей дается не раз и навсегда.

Какой бы славненькой и безобидной ни выглядела сидящая в сумочке и больше смахивающая на плюшевую собачка, ею тоже управляют инстинкты и стремление утвердиться во главе своей стаи. Собака не делает этого по одной-единственной причине: она критически оценивает собственные шансы захватить власть, но оценивает она их непрерывно. И конечно, есть еще и такие, кому подобные умозаключения не по зубам, – чихуахуа и прочая мелочь – они скалят эти самые зубы и злобно рычат на собак, которые в два счета могли бы их сожрать.

Согласен, забавная ситуация, но замените мелкую шавку доберманом – и довольно скоро он устремится в бой. Обычно так и происходит. Собаки смелеют и медленно, но верно захватывают власть сперва над детьми, потом над матерью, а дальше – если, конечно, гонору хватит – переключаются и на отца. Остановиться просто не в их силах. И вот в один прекрасный день, когда семья мирно ужинает, Шарик вдруг решает, что час настал. Он запрыгивает на стол, опускает голову и смотрит отцу семейства прямо в глаза. При этом он рычит так, что мать с детьми быстренько ретируются, а обстановка накаляется. Честно говоря, драться Шарику неохота. По его разумению, всем будет лучше, если власть перейдет к нему в лапы мирным путем. Ну да, естественно, мы же с тобой столько раз выгуливали друг дружку все эти годы, разве нет? Поэтому давай-ка поджимай свой невидимый хвост и пяться из-за стола – и никто не пострадает.

Отец пятится к двери. Он понимает, что шансов у него нет. Зато есть ружье.

«Волка ноги кормят», – гласит старая русская поговорка.

Это и к людям относится. Благодаря своей способности не спеша, мелкими шажками передвигаться вместе со стаей и таким образом даже доходить до противоположной стороны земного шара не особо шустрая обезьяна добралась до самой вершины экологической пирамиды. Собака и человек жили в движении, и вместе они способны были проникать туда, куда в одиночку ни один из них не забрался бы.

Не знаю, кто из них первым осознал пользу, которую принесет ему другой. Возможно, волки первыми подметили, что там, где обретаются люди, полно еды. А может, это до людей дошло, что когда поблизости волк, многих других врагов можно списать со счетов.

Вот так они и соседствовали друг с дружкой – человек и волк. Ходили по общей земле. Выслеживали общую добычу. И при этом видели один другого лишь мельком. А встречаясь, например, в лесу, они брали руки в лапы и стремглав уносились в разные стороны. Может статься, если бы они так и дальше жили, оно только к лучшему было бы.

Не исключено, что как-то раз какой-нибудь волк покинул стаю, где находился на нижней ступени иерархии, и решил, положив конец унижениям и обидам, попытать счастья в одиночку. Ох уж этот знаменитый одинокий волк! Но возможно, это человеческие детеныши наткнулись на волчат и упросили родителей забрать их. «Ну пожалуйста, давайте оставим их!»

Но чтобы стая волков встретила стаю людей и подружилась с ней – вот этого, точно знаю, не было.

Возможно, нас именно это и свело вместе? Осознание, что каждый из нас по отдельности прекрасен и беспомощен, зато вместе мы превращаемся в опасное существо? Человек сам по себе красив, а вот человечество в целом отвратительно. Или как? Думаю, что фру Торкильдсен именно так это все и представляет. На кухне висит маленькая доска, а на ней – некая мудрость, которую фру Торкильдсен часто читает вслух: Я люблю человека, но терпеть не могу людей.

Когда-то это считалось мудростью, а сейчас стало, похоже, девизом. Я и сам не лучше. Мы – я и фру Торкильдсен – стали на старости лет сторониться стаи.

Я.

Я и ты.

Неприятности.

В дверь позвонили. Фру Торкильдсен поставила на стол чашку с кофе и, прищурившись, посмотрела на настенные часы.

– Кого это, интересно знать, принесло?

Я, со своей стороны, поддержал ее и, не раздумывая долго над тем, кто бы это мог нанести нам визит, во всю глотку залаял. Фру Торкильдсен затянула пояс на халате и прошаркала следом за мной к двери. Пока она открывала дверь, я молчал – на тот случай, если на пороге окажется здоровенный пес. Однако опасался я зря. Вместо пса там топтался здоровенный мужик, на вид страшноватый, зато пахло от него изумительно. Мне захотелось подскочить к нему и цапнуть его за ногу, но фру Торкильдсен отпихнула меня.

Ароматный мужик держал в руках зеленую бутылку.

– Прекращайте кидать бутылки в мусорный контейнер, – сказал он, – а то в третий раз уже. Найдем еще бутылку – и мы мусор вообще вывозить не будем.

Фру Торкильдсен уставилась на бутылку, перевела взгляд на мужчину, а потом снова на бутылку.

– Это мне? – Она взяла бутылку из рук здоровяка.

Тот от неожиданности отступил.

– Надо же… У меня что, день рожденья сегодня? – изумилась фру Торкильдсен.

И Мусорщик тоже изумился. Но мяч был на его поле, хоть что-то сказать ему надо было, поэтому он проговорил:

– И собачьи мешки потуже завязывайте, – он посмотрел на меня, – а то воняют!

«Вот наглая тварь!» – возмутился я про себя. Заявляется к респектабельным пожилым дамам, унижает их и хамит! Будь Майор жив, здоровяк и сам тотчас в мусор улетел бы. Но Майора больше здесь нет. Сейчас здесь есть я. И верное решение должен выбрать я.

– Тащите скорее ружье! – скомандовал я фру Торкильдсен.

– Подождите секундочку, ладно? – попросила фру Торкильдсен самодовольного Мусорщика и, к моей радости не дожидаясь ответа, решительно направилась в Дом, по привычке прикрыв за собой дверь.

Ситуация сложилась щекотливая. Я, можно сказать, оказался в тесной клетке наедине с возмездием. Мысли в голове бешено заметались. Сколько же времени займет у фру Торкильдсен вытащить из-под кровати ружье? Есть ли у нее нужные патроны? Чем меня накормят на ужин? Чтобы выиграть время, я вполсилы гавкнул, а Мусорщик спокойно опустился на корточки и принялся со мной болтать.

– Хоро-оший мальчик! – сказал он, и не успел я еще разок в ответ гавкнуть, как хвост у меня пришел в движение – от этого мужика ведь и пахло сногсшибательно.

Мусорщик снял перчатки и стал чесать мне загривок. Да, собак он на своем веку явно перечесал немало. Не хуже Майора оказался. Я зажмурился и забыл обо всем на свете, вот только вскоре дверь позади меня хлопнула.

«Не стреляйте!» – уже собрался было завопить я, но увидел в руках у фру Торкильдсен не ружье, а чашку кофе и коричный рогалик.

– Поздравляю с днем рожденья! – радостно сказала она.

– Э-хм… У меня день рожденья не сегодня, – ответил Мусорщик и, к великому моему сожалению, прекратил меня чесать.

Фру Торкильдсен искренне рассмеялась:

– Знаю, дурачок. Но зато сегодня у нас с тобой годовщина свадьбы!

Весь день потом фру Торкильдсен ходила такая довольная, что назавтра прямо с утра позвонила нескольким кузинам и рассказала про эту свою выходку, – кстати, в итоге Мусорщик, взяв рогалик, осторожно ретировался, в полной уверенности, что у фру Торкильдсен крыша поехала.

– Как-то нехорошо получилось, разве нет? – спросил я, когда она, поведав в очередной раз о своей победе, положила трубку. – К тому же вы сами как-то говорили, что про болезнь врать нельзя, иначе и впрямь заболеешь.

– Врать? А где же тут вранье? Его ввели в заблуждение его же собственные предрассудки. Если бы я была молодая и вела себя вот так, он решил бы, что перед ним наркоманка. Будь я африканкой, он решил бы, что это потому, что я африканка. А я старая – и поэтому он решил, что у меня старческий маразм. Маразм, значит? Ну тогда держи и смотри не обляпайся!

– Эти слова я вам припомню.

– Если понадобится, я и сама попрошу тебя мне их припомнить. Расскажу тебе, Шлёпик, один секрет. Многие старики просто ведут себя как слабоумные, а на самом деле вполне нормальны.

– Допустим, но справедливости ради надо помнить, что многие старики ведут себя как нормальные, а на самом деле совсем без гармошки. Чистая одежда, расчесанные волосы – и не поймешь, что перед тобой ментальный инвалид. А вот запах разумности не подделаешь.

– Дело в том, Шлёпик, что старость, если правильно ее применить, открывает неограниченные возможности для обмана и хитрости. От старика никто не ждет обмана, и это заблуждение может быть на руку. Взять, к примеру, дядюшку Педера: он дожил почти до ста лет и в старости водил налоговую за нос так, что любо-дорого посмотреть. Однажды, когда к нему заявился налоговый инспектор, дядя Педер радушно пригласил его войти, усадил в гостиной и сварил для него кофе, после чего отправился спать. Проснулся – а инспектор, разумеется, уже ушел. Потом то же самое повторилось с другим чиновником, и закончилось все так же. Больше у дядюшки Педера проблем с налоговой не было.

День у фру Торкильдсен задался, и она утверждает, будто это благодаря мне. У меня лично день получился какой-то сумбурный, и я бы сказал, что виновата в этом фру Торкильдсен. Мнения у нас тут сильно разнятся, но расскажу, как все складывалось. С утра, насколько я помню, положение вещей можно было бы охарактеризовать как обычное. Яйца, молоко, хлебцы и кофе. И в газетных некрологах ни единого знакомого. Задним числом вынужден признать, что фру Торкильдсен напустила на себя чуток загадочности.

– Сделаем-ка бутерброды в дорогу, – сказала она, – потому что день будет долгий.

– По-моему, отличная идея, – сказал я.

Увлекшись мыслями о еде, я не удосужился спросить фру Торкильдсен, с чего это день у нас будет долгий. Мечты о лакомстве, которое готовит мне грядущий день, были ответом на все мои незаданные вопросы.

Поэтому когда мы – я и фру Торкильдсен – уселись в Туннельный поезд, я еще не сомневался в своем ближайшем будущем. К счастью, в Туннельном поезде не оказалось ни маленьких детей, ни собак и даже чужих ног было мало, поэтому я наслаждался поездкой. По крайней мере, пока фру Торкильдсен неожиданно не вскочила и не потянула меня к дверям. Поезд, судя по всему, притормозил, мы вышли и очутились в каком-то помещении. Однако едва я успел втянуть носом сложный и многогранный запах, как фру Торкильдсен как-то чересчур уверенно потащила меня наверх. Через секунду мы уже были на улице. Улица напоминала бурлящий котел – если смотреть с высоты человеческих коленей.

Фру Торкильдсен, не обращая внимания на толпу, шумные машины, отвратительные газы и какофонию звуков, способную привести в ужас любую собаку, целеустремленно вела нас вперед, пока мы не добрались туда, куда ей надо было. До ничем не примечательного клочка асфальта. Там фру Торкильдсен вдруг остановилась.

Почему она встала на таком месте, где стоять было в высшей степени неприятно, я не понял и на миг усомнился в том, что фру Торкильдсен и впрямь ведает, что творит, но тут она в очередной раз поразила меня своей способностью предсказывать будущее. Возможно, она почуяла, что я слегка разнервничался, потому что именно тогда, когда мне стало совсем невмоготу, она наклонилась, погладила меня по голове и сказала:

– Сейчас на автобусе поедем, Шлёпик.

Она еще не договорила, как прямо перед нами притормозил красный автобус, и фру Торкильдсен, держа в одной руке сумку на колесиках, а в другой мой поводок, поднялась по ступенькам и уселась на самом заднем сиденье. Я даже и не думал залезать на соседнее сиденье – во-первых, высоко, а во-вторых, наверняка и запрещено.

Автобус останавливался, выплевывал людей, ехал дальше, снова останавливался и выплевывал людей, и снова, пока мы с фру Торкильдсен не остались там единственными пассажирами. Наконец фру Торкильдсен объявила:

– Вот и наша остановка!

– Наша? – не понял я.

– Мы выходим, – пояснила фру Торкильдсен.

Мы вышли из автобуса – я, фру Торкильдсен и сумка на колесиках – и куда-то двинулись, обдуваемые ветром с моря, который на поверку оказался страшнее, чем я себе представлял. Я вспомнил слова Майора о том, что я создан для охоты на уток. Может, и так, но не в такую погоду.

Тем не менее целью нашей поездки в этот день было не лежащее перед нами вспененное море, а здоровенное здание, вообще не похожее на здание. Покатая островерхая крыша вырастала прямо из земли и впивалась в небо над нами. Мне от этого вида стало как-то не по себе, но почему именно, я сказать не мог. Просто-напросто плохая энергетика, вот и все.

– А с собаками-то сюда пускают? – поинтересовался я.

Фру Торкильдсен не ответила – она молча свернула на ведущую к входу тропинку и не спеша зашагала вперед. Сумка на колесиках поскрипывала, скрип-скрип, и совсем скоро я увидел висящую на стеклянной двери картинку:

– Нам сюда нельзя, – сказал я почти испуганно.

– Не городи ерунды, – бросила фру Торкильдсен.

Она, похоже, не заметила этой отвратительной картинки. Та фру Торкильдсен, которую я знаю, ни за что не вошла бы в дверь с такой табличкой, однако если уж она проделала такой долгий путь, то будет странно останавливаться только из-за меня. Я искал выход из положения.

– Я лучше тут подожду – свежим воздухом подышу, – предложил я и попытался сострить: – Погода сегодня такая, что хороший хозяин непременно собаку на улицу выгонит. Вы меня привяжите вот к тому забору, и я спокойно и мирно дождусь вас, пока вы туда сходите и… А кстати, вы зачем сюда приехали?

Фру Торкильдсен меня по-прежнему не слушала и тянула за собой вместе с сумкой на колесиках. Мне сделалось неловко: я попал на территорию, где – и я это знал – мне не рады, и будь у меня возможность стать невидимкой, ни одна живая душа обо мне не догадалась бы.

Мы подошли к стойке, за которой сидел мужчина – относительно молодой, но почему-то без шерсти на голове. Пахло от него лимоном, и коноплей, и тем же самым, что росло у Майора внутри. Фру Торкильдсен улыбнулась – любезно, как она одна умеет, поздоровалась и попросила билет со скидкой для пенсионеров.

– К сожалению, с собаками сюда заходить не разрешается. Приношу свои извинения, – сказал мужчина.

Обидное содержание этой фразы настолько шло вразрез с вежливым тоном, что мне сделалось еще более неловко.

– Вот видите, – сказал я фру Торкильдсен, отчасти укоризненно, – к тому же он извинился. По-моему, вам лучше смириться с этим, фру Торкильдсен.

– Но это собака-поводырь, – сказала фру Торкильдсен мужчине за стойкой.

– Поводырь? – переспросил он, а затем встал, перегнулся через стойку и посмотрел на меня. Я же готов был сквозь землю от стыда провалиться. Какого поведения от меня ожидали, я не знал, поэтому слегка вильнул хвостом, медленно и осторожно.

Но едва хвост у меня дернулся, как я подумал, что это, наверное, непрофессионально, что собаки-поводыри, возможно, хвостом не виляют – по крайней мере, на работе, поэтому вилять я тотчас же перестал и от этого почувствовал себя еще глупее. Мужчина долго разглядывал меня, после чего перевел взгляд на фру Торкильдсен. – Вы слабовидящая? – поинтересовался он.

Фру Торкильдсен рассмеялась:

– Вовсе нет. Думаю, из Шлёпика вышел бы довольно скверный поводырь для слепых, и тем не менее эта собака – мой поводырь. Она чувствует, когда я заболеваю, поэтому без нее мне бывает очень плохо, – сказала она.

Вообще я терпеть не могу, когда меня называют «она», но хоть меня и забраковали как поводыря для незрячих, обрадовался, услышав ее слова. В то же время я слегка удивился, когда меня окрестили собакой-поводырем. Могла бы и раньше мне это сказать.

– Ну что ж, – заговорил мужчина за стойкой, помолчав, – сегодня у нас тут спокойно… Но с поводка ее не спускайте.

– Огромное спасибо, – поблагодарила фру Торкильдсен, – очень любезно с вашей стороны. Шлёпик так этого ждал.

Фру Торкильдсен стояла перед ним и врала прямо в глаза. Если бы не выходка с мусорщиком, я и не поверил бы, что так бывает. Я пробурчал слова благодарности и попытался бежать так, как бегают собаки-поводыри. Однако, поскольку я был привязан к сумке на колесиках, получилось у меня средне. К счастью, сумку эту фру Торкильдсен оставила сбоку от стойки – теперь уже ничего не требовала, а вежливо спросила, можно ли оставить там сумку.

– Под вашу ответственность, – ответил мужчина за стойкой.

Я до сих пор иногда гадаю, что же это значит.

Фру Торкильдсен взяла мой поводок, и изображать собаку-поводыря мне сразу стало проще. Я лез из кожи от старания и важно вышагивал, ведя фру Торкильдсен в странное помещение, которое моему носу пока ничего внятного не сказало. Всего-то свежевымытый пол с остатками моющего средства, а этого довольно мало. Такое где угодно бывает, вот только, как выяснилось, это место – это вам далеко не «где угодно».

Сперва мне почудилось, будто потолок там высокий, но нет – он, красный и тяжелый, нависал до самого пола, а в полу, в самом центре комнаты, была яма, чтобы потолок уходил под пол. Странная конструкция, да и само место какое-то непостоянное. Я потянул фру Торкильдсен вперед, готовый к тому, что мне за это влетит, но не успела она дернуть за поводок, как я резко затормозил. Перед нами, всего в нескольких метрах, стоял белый медведь. Да-да, белый медведь. Здоровенный громила с когтями, и зубами, и смертью в глазах.

Ясное дело, я до смерти перепугался и уже намылился рвануть прочь из этого нелепого дурдома – да лапы моей тут больше не будет, – однако фру Торкильдсен сохраняла прежнее хладнокровие. Ее маленькое сердце уверенно стучало, и голосом, каким разговаривала дома, в гостиной, завернувшись в плед и налив себе стаканчик, она проговорила:

– Ну надо же, какой ужасный белый мишка! Видишь, Шлёпик? Будь он живой, непременно сожрал бы тебя на завтрак.

Она двинулась к белому медведю, и у меня не оставалось иного выхода, кроме как последовать за ней. «Будь он живой»? А если он не живой, то какой же, интересно знать? Прежде я с белыми медведями дела не имел, поэтому знатоком меня не назовешь, и тем не менее медведь стоял перед нами и скалил зубы – по-моему, мертвым медведям это несвойственно.

– Что с ним такое? – спросил я.

– Это чучело, – ответила фру Торкильдсен.

– И что это означает?

– Это означает, что он мертвый, а все, что было у медведя внутри, – сердце, легкие, кишки, мышцы – вынули и заменили на…

Фру Торкильдсен вдруг умолкла, причем надолго, и я успел подумать, что она, похоже, потеряла мысль, однако она добавила наконец:

– Честно сказать, не уверена, на что именно заменили. Может, на опилки? Да, наверное, опилками его и набили.

– Опилками? То есть из белого медведя вытаскивают саму его суть и заменяют опилками? И какой смысл?

– Пошли дальше.

Мы пошли дальше, но по сторонам то и дело попадались новые плакаты, которые фру Торкильдсен непременно хотела прочесть, и предметы, которые ей надо было разглядеть. Честно говоря, скучновато. Идешь. Останавливаешься перед новым плакатом. Читаешь. Скукота. Идешь. Останавливаешься. Два собачьих чучела. ДВА СОБАЧЬИХ ЧУЧЕЛА! И не простые собаки! Гренландские!

– Что за хрень? – вырвалось у меня.

Фру Торкильдсен не ответила, оно и к лучшему, ведь на меня нашло вдруг какое-то кровавое помрачение, и я вполне способен был разорвать в клочки первого попавшегося (но вряд ли фру Торкильдсен, хотя и ее в азарте мог покусать за ногу), потому что все вокруг принадлежали к человеческой расе, той самой, представители которой набивают собак опилками.

Вообще-то мне и за белого медведя должно было стать обидно – с ним я в более тесном родстве, чем, например, с фру Торкильдсен. Мне, наверное, следовало сразу же счесть это личной обидой и взъерепениться, но вынужден признать, что вся серьезность случившегося дошла до меня – стала такой же отчетливой, как свежая моча на снегу, – только при виде собачьих чучел.

Передо мной стояли две гренландские собаки, огромные и прекрасные, пышущие мощью и трудолюбием, непобедимые, несокрушимые, гордые, с мертвыми глазами и опилками внутри. Назвать это зрелище грустным – значит почти ничего не сказать. Собаки были мертвые, мертвее не придумаешь, и, несмотря на это, мне чудилось, будто они вот-вот перепрыгнут через веревку, отделявшую небольшое возвышение в углу от остальных экспонатов.

Что должна совершить несчастная псина, чтобы ее набили опилками и выставили на всеобщее обозрение? Что она такого натворила? Погрызла непозволительно много обуви?

Фру Торкильдсен двинулась дальше, но впереди ее ждали две лестницы, ужасающе длинные. С первой она, можно сказать, справилась, а вот на второй сильно сбавила ход. Маленькому сердечку фру Торкильдсен приходилось тяжеловато. И все же медленно, короткими шажками фру Торкильдсен добралась-таки до самого верха и только тогда остановилась и перевела дух.

– Смотри, Шлёпик, – сказала она, – это «Фрам».

– Это ж лодка.

– Это корабль, – поправила меня фру Торкильдсен, – полярный корабль.

– А чего корабль делает в доме?

На это у фру Торкильдсен ответа не было, она взяла меня на короткий поводок, и мы проследовали на борт.

Корабль можно разобрать на детальки и снова собрать, затащить его в помещение и потом сто лет гонять по нему туристов, но от запаха все равно не избавишься. В той здоровенной сараюхе под крышей дремала полярная шхуна «Фрам», довольная и сухая, вот только пахло от нее страхом и опасностью.

Едва мы зашли в небольшую раздевалку, я сразу учуял зловоние. Хоть в нос оно мне и не ударило, но оно все равно там было. Унюхать его мне особого труда не составило. Вы не забывайте – представители моей расы в два счета находят крупицу наркотика, даже пускай и на таком здоровенном корабле, причем неважно, куда вы ее спрячете. Если вы решили утаить старые грехи от собаки, то вам придется каждый квадратный миллиметр дважды отдраить.

Пыль, дерьмо и полировочное средство – все эти едва заметные запахи, зловоние и ароматы ленивой иголкой пробивались мне в нос: старый, но неприятный шлейф чистого ужаса перед смертью. Есть ли у людей для подобных штук мера измерения, я не знаю, но, пользуясь выражением Майора, сказал бы, что в корабле этом целый «сраный воз» страха. Он был повсюду, а повсюду – это немало для шхуны величиной с парк.

– Я хочу домой, – сказал я.

Фру Торкильдсен оскорбилась или рассердилась – точно не знаю. Но она заговорила со мной таким тоном, будто я взял и наложил кучу прямо посреди палубы.

– Что еще за глупости! Ради тебя мы такой долгий путь проделали, до самого музея «Фрам», да я еще и обманула того милого юношу на кассе! И все ради тебя!

Ради меня. Вон оно чего.

– Меня тошнит, – пожаловался я, – и вообще я не просил тащить меня в это жуткое место. Знай я, что мы идем сюда, уселся бы на задницу, так что с места не сдвинешь. Уж поверьте. Может, знак тот на двери не зря повесили. Может, это ради собак и сделали, а не ради людей – такое вам в голову не приходило?

Называть фру Торкильдсен безжалостной – это уж чересчур. С другой стороны, ее нежелание учитывать мои аргументы иным словом и не назовешь. На меня вся эта проклятая лодка нагоняла тревогу и тоску, зато фру Торкильдсен, похоже, была в восторге. Откуда у нее только силы взялись? И что эти силы, пробудившиеся в старом щуплом тельце, способны с этим самым тельцем сотворить?

– Ты только представь, Шлёпик, – эта шхуна сто лет назад проплыла от Норвегии до самой Антарктиды и на ней плыла целая стая гренландских собак, которые стремились завоевать Южный полюс. Лишь на санях они проделали путь в три тысячи километров – это до полюса и обратно.

Я не стал утруждать себя напоминанием, что для меня понятие «три тысячи» лишено всякого смысла, – мне не хотелось ни секундой дольше там находиться. Но мое мнение ничего не значило, потому что фру Торкильдсен во что бы то ни стало приспичило посмотреть на шхуну изнутри. А вот я этого не желал. Средств воздействия у меня немного, и когда фру Торкильдсен перешагнула через высокий – выше я в жизни не видал – порог, я перешел к пассивному сопротивлению. Я просто-напросто уселся на задницу – да-да, прибег к этому старому доброму приемчику. Что происходит, фру Торкильдсен заметила, только когда попыталась двинуться в недра шхуны, а поводок натянулся.

– Пошли, Шлёпик, – проговорила она вкрадчиво, но когда я не послушался, сменила тон: – Ну-ка, пошли!

Слова почти те же самые, но сердце застучало, подгоняя раздражение.

– Это очень высокий порог. Мне через него не перешагнуть.

Если фру Торкильдсен изображает умалишенную, то я вполне могу изобразить слабенького трусишку.

– Чушь. К тому же я тут для тебя кое-что вкусненькое припасла.

Про вкусненькое фру Торкильдсен никогда не врет. Ну ладно, революция подождет.