Текст книги "Хорошие собаки до Южного полюса не добираются"

Второй кус

Если собака довольна, то все хорошо.

АНТАРКТИЧЕСКАЯ ПОГОВОРКА

Мое доверие к людям пережило нехилое испытание. Я пытался сказать фру Торкильдсен, чтобы на свой счет она это не принимала, это естественный итог наших усилий, однако фру Торкильдсен вообще чересчур серьезно воспринимает жизнь и менять свое отношение явно не собирается. Относительно сухой период подошел к концу, и количество употребляемой драконовой воды выросло. Разумеется, смотаться изредка на полюс и обратно – дело хорошее, но, по-моему, в долгосрочной перспективе драконова вода – решение так себе. Впрочем, в краткосрочной тоже.

– Лучше бы ты был глупой собачкой и ничего не соображал, – пробормотала она вчера вечером, ковыляя к кровати.

Поругала она меня так или похвалила – этого я не знаю, но, боюсь, фру Торкильдсен таким образом намекала, что будь я canis stupidis, ей это было бы на руку. Если бы я был тупой, как гусь или бык, мне можно было бы наподдать разок газетой – и все. Будь во мне больше от животного.

Граница между людьми и животными – первый ярус в пищевой пирамиде, на вершину которой забрался человек. Его превосходство основано на способности охотиться на животных и приучать их, и поэтому удобнее всего причислить всех живых существ на планете, кроме самого себя, к категории «животные». Надо, однако, признать, что люди и с себе подобными обходятся, как с животными, но это лишь подтверждает мою мысль. Согласно людям, все биологические виды на Земле делятся на две категории. В первой категории – всего один вид, а во второй – все остальные.

Если люди и впрямь едят животных, но при этом лишь некоторые животные едят людей, то, по мнению нашего доброго друга Чарльза Дарвина (да упокоится он с миром), быть человеком – более дальновидно, чем животным. Каким же образом животное может стать человеком? Или, правильнее сказать, где проходит эта жизненно важная граница? Что именно, с точки зрения человека, превращает зверя в зверя?

Возьмем, например, коллегу собаки по космическим путешествиям – шимпанзе. Еще сравнительно недавно людям, снимавшим шимпанзе в развлекательном кино (ведь все помнят, например, Читу из фильмов о Тарзане, да?), пришла в голову оригинальная мысль изучить, каким образом шимпанзе поведут себя, если их оставить в покое в их же собственном доме. Наверное, это люди зря затеяли – по крайней мере, если хотели по-прежнему верить, что справедливо занимают свое место в пирамиде. Уже первый отчет, поступивший из африканских джунглей, в пух и прах разнес старейшие и самые часто применяемые методы, при помощи которых они отличали людей от животных. Прежде считалось, что животные – это те, кто не умеет пользоваться орудиями труда! Удобная и понятная характеристика, вот только африканские шимпанзе сыграли против правил: как выяснилось, они не только пользуются орудиями труда, но и сами их изготавливают.

Следующей отличительной чертой был язык. Животные не понимают человеческого языка, и даже хуже – понять животных тоже невозможно. Это легло в основу целой доктрины: языком мы не вышли.

Тем не менее шимпанзе, хоть большие пальцы на руках у них и несколько на отшибе, осваивают язык жестов. Сперва они учатся показывать пальцем – в природе они этого не делают, – а потом овладевают и другими языковыми премудростями. Вопрос в том, друзья мои, сколько слов надо выучить шимпанзе, чтобы их воспринимали всерьез. И что будут делать люди, когда шимпанзе откроет рот и примется защищать собственные права, причем не только в Голливуде, но и в джунглях Конго?

– Может, хватит уже вырубать наши леса? – скажут, например, они.

Или:

– Нам нужна медицинская страховка и фиксированная оплата труда. И бананы.

Что тогда сделают люди, а? Бросятся защищать права шимпанзе, охранять джунгли и перестанут надевать на одурманенных таблетками обезьян уродливые подгузники?

Ну, если так, то ладно.

– Кто были все эти собаки? – спросил я наконец фру Торкильдсен.

Похоже, сегодня она решила весь день просидеть дома. А может, ничего и не решала, просто так уж оно сложилось. Разницу иногда вообще не разглядишь.

Со стаканом в руках она сидела в Майоровом кресле и ничего не делала – такое с фру Торкильдсен случается нечасто, и, как правило, признак это нехороший. Она не читала, не спала, не смотрела телевизор, а просто сидела, ни дать ни взять золотистый ретривер.

– Какие собаки?

– Которых набили опилками.

– Собаки Амундсена? А почему ты вдруг о них вспомнил?

– Как они туда попали?

– Да откуда ж мне знать?

– А нет об этом никакой книги?

– Хм, наверняка кто-нибудь да написал.

– Думаете? А я полагал, вы про книги все знаете.

– Не про такие книги.

– Какие – такие?

– Книги о полярных путешественниках. Я в них не знаток. Не уверена, что это хорошая литература. И что это вообще литература.

– Вся литература хорошая. В том смысле, что любая литература лучше, чем никакой.

– Это кто сказал?

– Вы и сказали. Когда в стельку напились.

– Я ни разу в стельку не напивалась!

– Ну ладно – когда просто напились.

– Я не напиваюсь! Что за чушь ты плетешь!

– Хорошо. Когда вы однажды перебрали. Захмелели. Так лучше?

– Захмелела. Вот, другое дело.

– Так вся эта полярная литература – она о чем?

Фру Торкильдсен плеснула в стакан.

– В таких книгах обычно рассказывается о Фритьофе Нансене и его последователях.

– Замечательно. Кто такой Фритьоф Нансен?

– Один выдающийся норвежский полярный исследователь, который спас жизнь миллионам беженцев. Ему потом Нобелевскую премию дали. Но знаешь, почему его запомнили?

– Если кто и запомнил, то не я.

– Потому что он много ходил на лыжах! Пересек Гренландию и стал национальным героем. К Северному полюсу тоже примерялся, но не вышло, хотя героем от этого быть не перестал. В сущности, побед от него никто и не требовал. Герои-полярники вовсе не обязательно должны побеждать. В неудачах тоже есть свое очарование, а уж в поражениях – и подавно, особенно когда на градуснике минус сорок. Как мороз ударит, отруби себе пару пальцев на ноге, и пускай они у тебя будут вместо жетонов, а ты знай играй в игры про честь и благородство. И так до скончания века. Аминь. Знаешь, кто самый известный полярник? – Фру Торкильдсен что-то разошлась.

– Это вы меня спрашиваете?

– Роберт Ф. Скотт. И что он для этого сделал?

– И что же?

– Он околел от холода – так ему впиявилось первым добраться до Южного полюса. Но первым пришел норвежец Амундсен, англичанин Скотт – лишь вторым, и по дороге домой он отдал концы, а вместе с ним и оставшиеся члены его экспедиции. Полная победа первого и полное поражение второго. Несмотря на это, помним мы Скотта, и антарктическая станция носит не только имя Амундсена, но и имя Скотта.

– Сколько вы всего знаете!

– Я это знаю лишь потому, что однажды наша королева собиралась посетить Южный полюс и по телевизору подняли шум. Я от нее, строго говоря, не в восторге, но поехать в Антарктиду, когда тебе стукнуло семьдесят, – это лихо. Вызывает уважение.

– А что королева забыла на Южном полюсе?

– Юбилей. Сто лет с того дня, как Руаль Амундсен первым достиг Южного полюса.

– И собаки.

– И собаки. Что она там забыла?.. Хм, думаю, просто хотела показать, кто хозяин. По телевизору сказали, что маленькая Норвегия претендует на одну пятую Антарктиды. А территория эта намного больше самой Норвегии. Довольно это все нелепо. Но смысл в том, чтобы прийти первым – тогда можешь претендовать на страну.

– То есть это вроде как пометить территорию?

– Вроде того, да.

– Но если так, то англичанин-то победил! Если они с собаками пришли и пометили территорию, которую до этого пометили норвежец со своими собаками, то территория стала его!

Фру Торкильдсен задумалась, а потом выдала неоспоримый аргумент:

– У Скотта собак не было.

«Значит, так ему и надо, что он околел от холода», – захотелось сказать мне. Но вместо этого я сказал:

– Не только мужчины хвастаются ужасами, которые пережили. Когда вы разговариваете по телефону, то провода тоже того и гляди оборвутся от горя и страданий.

Фру Торкильдсен смутилась, а проявилось это в том, что голос у нее сделался строже. Вероятно, она этого и сама не заметила, когда возразила:

– Тут дело обстоит совершенно иначе! Мы никогда не хвастаемся тем, как нам нелегко приходится!

– Хм… – промычал я, не уверенный, что стоит продолжать эту тему.

Вот и пойми их, этих людей. Как это так получается, что сперва скажешь слово, а спустя уйму времени слова превращаются в действия, когда все уже напрочь о них забыли? Именно мои слова привели нас к дверям Библиотеки, где мне об этом и напомнили.

Что это были за собаки? – спросил я в далеком прошлом, на что получил ответ: Если б я знала. В принципе, такого ответа мне вполне хватало, но, видно, в голове у фру Торкильдсен вопрос мой все крутился, и фру Торкильдсен, похоже, думала, что и я только об этом и размышляю. Мы с ней вроде как за хвостом гоняемся. Вот и опять мои завышенные ожидания меня предали.

Библиотеку я представлял себе совсем не так. Думал, что это будет старое монументальное сооружение, уж очень фру Торкильдсен благоговейно отзывалась об этом святилище духа. В Библиотеке, с трепетом рассказывала она, есть ответы на все вопросы, в том числе и на вопрос о набитых опилками собаках и домах, куда втиснуты корабли.

И я купился.

Оказалось, что Библиотека располагается в неприметном двухэтажном здании неподалеку от Супермаркета, где обычно охотится фру Торкильдсен. Я бесчисленное множество раз мимо проходил и был не в курсе. Следующая неожиданность – запах, который защекотал мне ноздри, когда фру Торкильдсен посмотрела на дверь на первом этаже. Признаться честно, я никогда особо не раздумывал, как должно пахнуть в Библиотеке. Насколько я понимаю, Библиотека – это такой дом, битком набитый книжками, поэтому и запах должен, по идее, быть таким же, как дома. Вместо этого от двери пахло искренним смехом и горькими слезами, и запах этот был щедро сдобрен ароматом раскачивающихся на ветру деревьев, и еще там пахло человеческим потом, а по полу полз едва заметный душок драконовой воды, старый и прогорклый.

– Я сюда, кажется, лет десять не заходила, – сказала фру Торкильдсен.

– Это вы про паб? Про «Кружечку»?

Фру Торкильдсен остановилась посреди крыльца и уставилась на дверь, словно та, хоть и закрытая, рассказывала ей какую-то свою историю.

– В день зарплаты мы ходили в «Кружечку» пиво пить, – проговорила наконец фру Торкильдсен, – а больше я туда не ходила. Это место вообще считалось сомнительным. Хотя у них готовили такие вкусные бутерброды с ветчиной. По-моему, кухня у них была на высоте. Кормили они незамысловато, но отлично. По мне, бутерброд с ветчиной намного лучше, чем всякие ваши пате с конфитюрами.

– А я бы и того и другого навернул! – высказался я.

Оказывается, дверь с волнующими запахами ведет вовсе не в Библиотеку. А библиотечная дверь – она рядом, но намного скромнее, и едва фру Торкильдсен открыла ее, как потянуло и впрямь чем-то домашним. Однако вязкое амбре драконовой воды и в Библиотеке ощущалось. Оно смешивалось с запахом пыльных книг, так что все вместе получалось вроде карикатуры на тот запах, который живет у нас дома.

В Библиотеке и чувствуешь себя как дома, пусть я по-прежнему и не был уверен, что мне тут рады. Но хотя бы никаких табличек на двери не висело. А вот, кстати, на двери в «Кружечку» – там да, табличка была.

Когда дверь у нас за спиной закрылась, фру Торкильдсен замерла. С виду Библиотека казалась пустой, но нос мой считал иначе. Где-то в недрах помещения послышались шаги, и если б я не боялся, что меня выставят, то гавкнул бы разок-другой. Нет, заливаться лаем я не стал бы, просто тихонько, едва слышно сказал бы вуфф! – мол, я тут.

Библиотекарь! Молодая, почти девчонка, детей не рожала, молоко не пьет, и сейчас у нее овуляция. Милая, дружелюбная и отзывчивая. Увидев ее, фру Торкильдсен удивилась, а от удивления она всегда слегка теряется. И жесты, и мимика у нее делаются какие-то дерганые. Вот и сейчас фру Торкильдсен сперва таращилась на Библиотекаря, и лишь после наконец выдала:

– Вы Библиотекарь?

– Да, – Библиотекарь улыбнулась достаточно широко, чтобы я почти испугался за ее зубы, такие они были белые, – чем вам помочь?

Я от радости чуть лужу не напрудил.

Наконец-то!

Наконец-то хоть кто-то предложил фру Торкильдсен помощь, в которой она так отчаянно нуждалась.

С чего же начать помогать? Вообще-то фру Торкильдсен много с чем помощь требуется. С охотой, например. Добычи она приносит меньше, чем прежде, да и качеством ниже. А может, это во мне говорит личная неприязнь к той маленькой печке на полке – она еще говорит «Пинь!» и лишает еду почти любого запаха. Мой-то собственный рацион, к счастью, состоит из проверенной временем собачьей еды. А еще на фру Торкильдсен уборка, покупка драконовой воды, разговоры по телефону и ведение дневника. Если вдуматься, получается довольно много, и помощь тут не помешает, но вместо того, чтобы согласиться на щедрое предложение Библиотекаря, фру Торкильдсен принялась излагать более цветистую версию того, что рассказывала мне на лестнице, – про дни зарплаты и бутерброды с ветчиной, после чего, по-прежнему не вспоминая о предложении помочь, задала встречный вопрос:

– А вы не слишком… молоды для Библиотекаря?

– Мне двадцать девять, – ответила Библиотекарь (так я и думал), – и я закончила Библиотечную академию этой весной. Это моя первая работа.

– А мне шесть! – встрял я.

– Когда я начала работать Библиотекарем, мне было сорок четыре, – сказала фру Торкильдсен, – я десять лет сидела дома с ребенком и только потом поступила в Библиотечную академию. Шестидесятые – сами понимаете, как оно тогда было. Вам здесь нравится?

С ответом Библиотекарь не спешила – она переступила с ноги на ногу и скрестила руки на груди.

– Здесь замечательно, но в ноябре это отделение закрывают, и на моей работе это тоже сказывается. Идей у меня много, но все это немножко… бессмысленно, потому что нас же все равно закроют.

Фру Торкильдсен – это я понял по голосу – это известие прямо-таки потрясло. Сердце забилось быстрее, и она задала еще два вопроса.

Первый:

– Закроют?

Второй:

– Они что, спятили?

Библиотекарь засмеялась. А из фру Торкильдсен все сыпались вопросы.

Третий:

– И кто это придумал?

Четвертый:

– Муниципалитет, да?

– Да, муниципалитет. Они сейчас закрывают несколько библиотек в городе, и наша, к сожалению, тоже попала в этот список.

Восемьдесят восьмой:

– А что же с вами будет?

– О, за меня не беспокойтесь. Библиотекарю работу найти несложно, причем с хорошей зарплатой, лучше, чем здесь. В последнее время столько вакансий в негосударственных библиотеках, что выбрать есть из чего, но больше всего мне хотелось бы работать в Центральной библиотеке.

Говорила в основном фру Торкильдсен. Да как говорила! На моей памяти она еще ни разу не разглагольствовала с таким пылом и страстью. Библиотекарь слушала, задавала вопросы – когда успевала вставить слово – и тоже рассказывала коротенькие истории, более емкие и содержательные, чем у фру Торкильдсен. Фру Торкильдсен выспрашивала и докапывалась. Когда ей кто-то нравится, она превращается в настоящего психологического каннибала.

– Мы хотели бы почитать про путешествие Руаля Амундсена на Южный полюс, – сказала наконец фру Торкильдсен.

– И про собак, – добавил я.

– И про собак, – согласилась фру Торкильдсен.

– Путешествие на Южный полюс… – повторила Библиотекарь, – так, поищем… – И ее пальцы забегали по клавишам.

Просто потрясающе, чего человек способен добиться с помощью пальцев. Пальцы Библиотекаря умеют искать книгу, которую ищет фру Торкильдсен, – и это при том, что фру Торкильдсен сама не знает, что именно она ищет.

– Про Руаля Амундсена и Южный полюс здесь много чего есть… очень много, – проговорила Библиотекарь, не сводя глаз с монитора, – вот только именно про собак я ничего не нахожу… Самая ранняя – «Южный полюс» Амундсена. Впервые издана в тысяча девятьсот двенадцатом году. Наверное, старовата, да?

– Нет-нет, – возразила фру Торкильдсен, – почему бы не познакомиться поближе с самим героем, а, Шлёпик? Что скажешь?

Я не ответил. Фру Торкильдсен с ее социальным лицемерием я насквозь вижу: плевать она хотела на мое мнение, а интересуется лишь для вида.

– У вас есть читательский абонемент? – спросила Библиотекарь.

На этом вопросе фру Торкильдсен словно бы сломалась. Со стороны могло показаться, будто она не совсем здорова, однако на самом деле она всего лишь смеялась своим библиотекарским смехом – едва слышный, он находит свое воплощение не в звуке, а в мелкой дрожи, которая вот-вот завладеет всем ее некрупным телом. Фру Торкильдсен, содрогаясь от смеха, наклонилась вперед, как будто мучимая болью, но на самом деле так проявлять свою радость она научилась, проработав долгие годы в Библиотеке. Что-то вроде профессионального заболевания.

– Об этом я как-то и не подумала! – все же выдала она, всхлипывая, – нет, абонемента у меня нет, это точно. Придется завести.

Библиотекарша тоже рассмеялась. Значит, все в порядке.

Дальше Библиотекарша задавала фру Торкильдсен вопросы, и беседа их была так густо сдобрена цифрами, что захоти собака заиметь абонемент – и ей ни в жизнь не справиться. А потом дело было сделано и настало время возвращаться домой.

«Ну вот, половину уже осилили, – подумал я, – молодцы».

Однако у фру Торкильдсен планы были другие. Впрочем, нет. Никаких планов у нее не было, зато фру Торкильдсен раз в жизни решила действовать внезапно. Я это понял, потому что она уже было поставила ногу на ступеньку и собралась сделать один из множества шажков по пути к Дому, когда вдруг замерла и, что-то про себя решив, сказала мне:

– Знаешь, Шлёпик, зайду-ка я, пожалуй, в «Кружечку», угощусь бутербродом с ветчиной, да и пива заодно возьму.

– А собак в «Кружечку» пускают? – спросил я, хотя ответ и так знал.

Фру Торкильдсен покачала головой:

– Думаю, вряд ли.

– Ну тогда и вам туда не надо, – решил я, – пойдем домой. Доктор Пилл нам сегодня наверняка что-нибудь интересненькое приготовил. Может, даже того дедушку-педофила покажут – вам он еще понравился, помните?

– Нет! – заявила фру Торкильдсен с упрямством одновременно неожиданным, интересным и пугающим. – Я хочу бутерброд с ветчиной и стакан пива. А ты, Шлёпик, подождешь тут меня с полчасика, ничего с тобой не сделается. К тому же никакой он не педофил. Это падчерица выдумала, чтоб отомстить ему за то, что он бросил ее мать и влюбился в другую.

Я собственным ушам не поверил. Я терпеливо дожидаюсь, пока она охотится, то есть трудится на благо нашей с ней крохотной ячейки общества. Борется за существование. Да, с моей стороны это немалая жертва, но без нее наша жизнь невозможна, таков уговор. А вот о чем мы не договаривались – это что фру Торкильдсен меня привяжет и, хлопнув у меня перед мордой дверью, пойдет в одиночестве жевать бутерброды с ветчиной. Я дар речи потерял. Но она уже покинула меня.

Старый эскимос не желал жить вместе со стаей по-новому. Он хотел, чтоб все было как прежде, как жили его предки, хотел охотиться вместе с собаками, бродить по холодным, заснеженным пустошам в поисках пропитания. Его семья и его стая чего только не делали, убеждая старика перебраться в дом, но тщетно, потому что никому из них так толком и не удалось объяснить, почему ему следует бросить старую жизнь. Они забрали у старика оружие и инструменты. Отобрали ножи, веревки, сани, не оставив ему выбора. Без инструментов и оружия сказать эскимосу нечего – прямо как мне.

Старик нехотя согласился спать под крышей. При одном условии. Как большинство стариков и собак, он считал полным непотребством испражняться в доме. Гадить в четырех стенах, как драная кошка! До ветра старик по-прежнему желал ходить на улицу.

Налив себе чего-нибудь погорячее, он стоял с чашкой в руках на крыльце большого дома и ждал, когда придет нужда, и когда она давала о себе знать, он выплескивал оставшуюся в кружке жидкость в снег и шагал в темноту.

Как-то зимней ночью, когда холод кусался еще сильнее, чем обычно, кто-то вдруг заметил, что старик, вышедший по нужде, обратно не вернулся, и домочадцы отправились на поиски. По следу они дошли до места, где он испражнялся, но там ничего не обнаружили, однако след вел дальше, на псарню, а там их ждало зрелище, которое и пролило свет на ход событий.

Выйдя на крыльцо, старик дождался темноты, вылил на снег оставшиеся в чашке капли, посмотрел на жидкость и понял, что температура подходящая. Горячие капли превратились на снегу в лед. Как раз этого старик и ждал. Он направился к своему обычному месту и присел, но на землю дерьмо не упало. Старик взял его в руки и принялся месить, как учил его дед, а того – его дед. Он усердно месил руками дерьмо, время от времени поплевывая на него, пока не вылепил некое подобие ножа.

Когда нож приобрел нужную остроту и прочность, старик наведался к собакам. Он выбрал пару собак и перерезал одной из них глотку, да так, что псина и пискнуть не успела. Старик напился крови и вдоволь наелся сырой собачатины. Из собачьей шкуры и костей он смастерил небольшие сани. Из кишок он вырезал упряжь и кнут, после чего накормил мясом вторую собаку, запряг ее в сани, взмахнул кнутом и укатил в полярную ночь.

Вот таким человеком и был Руаль Амундсен. Это фру Торкильдсен так говорит. Шеф – так она его называет. Я сперва решил было, что это какая-то незамысловатая ирония, но фру Торкильдсен оправдалась тем, что, мол, раз так Амундсена называли его спутники, то и ей можно.

Фру Торкильдсен показала мне фотографию мужчины, одетого в мех неизвестного мне животного, на белом фоне. Это и был Шеф. На ногах у Шефа были лыжи, а стоял он, опершись на палки и с видом хозяина глядя на горизонт.

– А из чего на нем одежда? – поинтересовался я у фру Торкильдсен, которая любезно поднесла открытую книгу к моей морде.

– Из волка, – ответила фру Торкильдсен.

Меня захлестнули одновременно отвращение и восхищение. Это кем же надо быть, чтобы одеваться в волчью шкуру? И что бедной дворняге делать, если столкнешься вот с таким на большой дороге?

Оговорю заранее – это важно учитывать, – что фру Торкильдсен от Шефа особо не в восторге. Да, ясное дело, он герой-полярник и национальная икона, но об этом фру Торкильдсен не говорит. Однако, как она подметила еще в самом начале своих исследований путешествия, которое окрестила «Великим походом к центру пустоты»:

– Шеф врет!

А кто, собственно, не врет? Фру Торкильдсен, бывает, и сама привирает – например, говоря, что выйдет на минутку, а сама потом сто лет пропадает невесть где, или когда притворяется слабоумной перед доверчивым Мусорщиком, но спорить тут бесполезно, это я уяснил. По той или иной причине фру Торкильдсен чувствует себя так, будто Шеф нанес ей личное оскорбление.

– Его бедная мать надеялась, что он будет учиться на врача, и он не разубеждал ее, хотя на самом деле вряд ли хоть одну книгу удосужился открыть. А ведь она вдовой была. Шефу было шестнадцать лет, когда Нансен вернулся из гренландских льдов, мальчишка увидел, как толпы поклонников носят героя на руках, и решил, что вот оно – его призвание. Сам-то он говорит, будто мечтал стать полярником, но истина в том, что он жаждал славы. Хотел стать звездой. Полярной звездой!

– Может, ему просто не хотелось врачом работать? – предположил я, но фру Торкильдсен и бровью не повела.

– К счастью, мать умирает. А Шеф не придумал ничего умнее, как поблагодарить судьбу за то, что та устранила с его пути это препятствие. А так как в свое время ему привиделось, будто медицину он все же изучал, впоследствии он решает обойтись в экспедициях без врача. Он умудрился убедить себя, что он вполне себе неплохой врач.

– Ну да, – согласился я, – большинство людей считают себя от рождения ветеринарами, чего тогда удивляться?

– Вся экспедиция к Южному полюсу – сплошное вранье. Он же сказал, что отправляется на Северный полюс!

– Но потом передумал и решил на Северный не идти. Прекрасно его понимаю.

– В том-то и дело! Он туда и не собирался и с самого начала всем врал. Когда-то Северный полюс и впрямь был великим трофеем, но потом двое мужчин, каждый за себя, принялись утверждать, будто добрались туда первыми, и началась жуткая собачья грызня. Уж прости, что так грубо.

– Ой, я вас умоляю.

– Шеф собрал денег, взял в аренду судно, нанял экипаж, купил собак и смылся в море, убедив всех, что направляется на север. Да ему и вряд ли поверили бы, скажи он, будто держит путь еще куда-нибудь. Шефу хотелось туда, где до него никто не бывал, – рассказывала фру Торкильдсен, – но не для того, чтобы там поселиться. Нет, отправляясь куда-то, Шеф не собирался в этом месте оставаться. Есть такие места, они называются «нигде» и имеются повсюду, вот только Шеф предпочитал такие «нигде», которые расположены подальше от всего остального, те, где холодно и где не могут жить люди. «Хотя Амундсен и объяснял мне, – говорит его приятель, – но мне по-прежнему непонятно, почему опасности и тяготы так привлекают его». С другой стороны, они рисковали лишь собственной жизнью. С полетами Майора дело обстояло так же. Я за него боялась, но кроме своей жизни, он ничем не рисковал. К тому же он был хорошим пилотом. Пережил четыре или пять падений и не очень пострадал.

– А у хороших пилотов самолеты четыре-пять раз падают?

Но фру Торкильдсен меня не услышала. Про Майора говорить ей нравилось.

– Я поняла, как много для него значили эти полеты, только когда он перестал летать. Нет, другим он не стал, но теперь я вполне могла представить его беспомощным.

Фру Торкильдсен слегка расчувствовалась. И захотела пить. Он прошаркала на кухню, и я подумал было последовать за ней (а вдруг мне перепадет что-нибудь вкусненькое?), но не сдвинулся с места. Не хотел шпионить, и к тому же я теряю голову от малюсенького кусочка колбасы – это я и сам прекрасно знаю. У меня от одной мысли о колбасе слюни текут. Самообладание, сидеть!

Фру Торкильдсен со стаканом в руке вернулась в гостиную и заговорила, еще не дойдя до кресла:

– Перестав летать, он сперва компенсировал это тем, что купил мотоцикл. Не из тех, что ревут и громыхают, а симпатичный такой, желтенький, как раз подходящий для нас двоих. «Хонда». Мы несколько недель на нем катались – даже в Энебакк к друзьям ездили. Но потом мотоцикл забросили, он пылился в гараже, и в конце концов его продали соседу из дома напротив. Но по-моему, хуже всего Майору стало, когда его лишили возможности водить машину.

– Вас послушать – и выходит, что он контролфрик, – сказал я, – а мне он другим запомнился.

– Он был обыкновенным мужчиной, похожим на всех остальных мужчин. Как Шеф – вот что я сказать пытаюсь. К тому же «фрик» – это уж точно не про Майора, – ответила фру Торкильдсен, – сам он фриков терпеть не мог, и несколько раз, когда наш сын делал странную прическу, Майор насильно состригал ему волосы. Да и сам Майор сеял вокруг себя хаос. Как и большинство мужчин, он пытался управлять жизнью при помощи инструментов, техники и всяких механических средств. И, естественно, оружия.

– Разумеется.

– Его оружие меня с самого начала раздражало. Им были набиты ящики и шкафы, и я его до смерти боялась. Но с этим ничего было не поделать. До нашего знакомства он спал с пистолетом под подушкой. Он не знал, что мне это известно. Когда он постарел, мне уже и самой стало казаться, что оружие в доме – это неплохо. По крайней мере, лучше, чем без него. Думаю, без оружия он чувствовал себя ужасно неуверенно и спал тревожно. Впрочем, в конце концов ему уже ни оружие не помогало, ни инструменты, и он, как я и боялась, стал совершенно беспомощным. Но мне от этого хуже не стало. Наоборот, мне стало лучше. Наш брак был довольно поганый и одновременно счастливый, как у многих, но последние годы были в каком-то смысле лучшими. В последние десять лет мы проводили вместе больше времени, чем в первые тридцать. Увядать и умирать никому неохота, но я знаю – Майор тоже считал, что стареть – это неплохо. Прекращаешь бороться за выживание.

– А что произойдет, если один из нас постареет? – спросил я, но фру Торкильдсен погрузилась в собственные мысли.

Чуть погодя, когда я уже полагал, что она ничего больше не скажет, фру Торкильдсен неожиданно произнесла:

– По-моему, старость – это дерьмище!