Текст книги "Ромовый дневник"

Четыре

Как я и опасался, собеседование с Сегаррой обернулось полнейшей тратой времени. Почти час мы перекидывались пустыми фразами, шуточками и анекдотами. Хотя он прекрасно говорил по-английски, языковой барьер все же существовал, и я сразу понял, что никогда мы не будем понимать друг друга с полуслова. Еще у меня возникло впечатление, что он отлично разбирается в текущей жизни города, но ни малейшего понятия не имеет о журналистике. Когда он говорил как политик, речь его была понятна и логична, однако представить его в роли редактора газеты было попросту невозможно. Похоже, сам он полагал, что будет достаточно, если он знает подноготную местных событий, а вот идея передать такие знания – да еще широкой публике – показалась бы ему опасной ересью. Меня, кстати, вот что поразило во время разговора: они с Сандерсоном, оказывается, вместе учились в Колумбийском университете.

Я далеко не сразу разобрался в той роли, которую Сегарра играл в «Дейли ньюс». Хотя его называли главредом, на самом деле он был попросту никчемным бездельником, и я перестал обращать на него внимание.

Пожалуй, вот почему мне не удалось завести много друзей в Пуэрто-Рико – по крайней мере друзей, на которых я бы мог рассчитывать. Дело в том, что Сандерсон однажды очень мягко и ненавязчиво разъяснил мне, что Сегарра происходит из самых богатых и влиятельных семейств на острове и что его папаша в свое время был генеральным прокурором. Когда Ник стал главредом «Дейли ньюс», газета сразу приобрела себе множество ценных друзей.

Я никак не мог поверить, что Лоттерман оказался способен на столь изощренное мышление, однако со временем увидел, что он использовал Сегарру чисто номинально, в качестве лощеной и хорошо смазанной подставной фигуры, дабы умеющая читать общественность видела в «Дейли ньюс» отнюдь не рупор yanquis[13]13
  Янки, гринго (исп.).


[Закрыть], а славный национальный продукт типа рома или «сахарбола»[14]14
  Ироническое название бейсбола в латино-американских странах (Доминиканская Республика, Пуэрто-Рико, Куба (до 1959 года) и т. д.). Эта импортированная из США игра расцвела на местной почве благодаря спонсорам – крупнейшим предприятиям по переработке сахарного тростника.


[Закрыть].

После нашего первого разговора мы с Сегаррой обменивались в среднем тремя десятками слов за неделю; максимум он порой оставлял ту или иную записку, воткнув ее в мою пишущую машинку. Первое время это меня вполне устраивало, хотя Сандерсон дал понять: тем, кто не пользуется благосклонностью Сегарры, светит общественное забвение.

Впрочем, на ту пору никаких амбиций у меня и не было. Я считался работающим журналистом и имел легкий доступ ко всему, что мне требовалось, включая городские балы и приемы в губернаторской резиденции с ее укромными местечками, где дебютантки высшего света голышом купались при луне.

Через некоторое время, однако же, Сегарра начал меня раздражать. Появилось чувство, будто он намеренно не дает мне ходу. Когда не приходило приглашений на вечеринки, куда бы я и сам-то не отправился, или когда я звонил тому или иному чиновнику и его секретарша под разными предлогами не хотела с ним соединять, начинало казаться, что я прокаженный, социальный пария. Само по себе это ничуть бы не беспокоило; на нервы действовал тот факт, что Сегарра зловещим образом все контролирует. Не важно, к чему я терял доступ с его подачи; главное в том, что он способен лишить меня доступа, пусть даже недосягаемая вещь мне без надобности.

Поначалу я испытывал искушение пренебрежительно над этим посмеяться, отплатить ему той же монетой, и пусть он лезет из кожи вон. Однако этого я не сделал – не был готов собирать чемоданы и опять срываться с насиженного места. Видать, постарел; я уже не мог позволить себе влиятельных врагов, не имея на руках ни одного козыря. И куда только подевался былой задор, когда я поступал как хочется, зная при этом, что в любой момент могу свалить, не дожидаясь последствий… Я устал от бегства, устал от бескозырного расклада. Как-то вечером – я в одиночестве сидел у Ала – в голову пришло, что человек способен изворачиваться и шустрить только до поры до времени. Этим я занимался последние десять лет и чувствовал, что резервы подходят к концу.

Сегарра дружил с Сандерсоном и, как ни странно – поскольку Сегарра держал меня за деревенщину и хама, – тот всячески старался быть со мной обходительным. Через несколько недель после нашего знакомства мне понадобилось позвонить в «Аделанте» насчет одного репортажа, и я подумал, что вполне могу поговорить с Сандерсоном.

Он приветствовал меня как старого приятеля и, дав необходимые мне сведения, пригласил к себе на ужин. Я настолько обалдел, что с ходу согласился. Его голос звучал настолько дружелюбно, что казалось вполне естественным провести вечер в его доме, и лишь повесив трубку я сообразил, что ничего естественного тут нет.

Добравшись на такси до указанного места, я увидел Сандерсона на веранде в компании с мужчиной и женщиной, только что прилетевших из Нью-Йорка. Выяснилось, что теперь их ждет остров Сент-Люсия и собственная яхта, которую команда перегнала из Лисабона. Некий общий друг посоветовал им заглянуть к Сандерсону, когда они окажутся в Сан-Хуане, что они, собственно, и проделали, – к его полнейшему изумлению.

– Я заказал лангустов, – сообщил он нам. – Подождем за выпивкой.

Вечер удался на славу. Нью-йоркская парочка напомнила мне о кое-каких вещах, которые я не видел уже долгое время. Мы болтали о яхтах, коль скоро я в этом деле разбираюсь, потому что довелось на них поработать в Европе, – а они тоже разбирались, так как были выходцами из мира, где, судя по всему, яхты есть у всех и каждого. Потребляли мы белый ром, который, по словам, Сандерсона дает сто очков вперед джину, и к полуночи все упились до того, что пошли на пляж плескаться в чем мать родила.

После того вечера я стал почти столь же часто появляться у Сандерсона, как и в «Аловом дворике». Складывалось впечатление, что его квартиру оформлял голливудский дизайнер для съемок фильма на карибскую тему. Она занимала первый этаж старого дома в колониальном стиле, с лепниной и штукатуркой, что стоял почти на краю города. В гостиной был сводчатый потолок, откуда свешивались лопасти вентилятора, а дверь выходила на затянутую сеткой веранду. Перед верандой имелся сад с пальмами и дорожкой, что вела прямиком к пляжу. Дом стоял на холме, и по вечерам можно было сидеть на веранде за выпивкой, разглядывая город сверху. Порой мимо проходил сияющий круизный лайнер, державший курс на Сент-Томас или Багамы.

Когда выпадала слишком душная ночь или ты слишком сильно напивался, можно было взять полотенце и пойти купаться. А потом выпить отличного бренди или, если не успел выветриться хмель, рухнуть в гостевую постель.

Только три вещи нервировали меня у Сандерсона: во-первых, он сам, потому что он был до того предупредительным хозяином, что я поневоле задавался вопросом, что с ним такое; во-вторых, Сегарра, на которого я часто там натыкался; а в-третьих, некий тип по фамилии Зимбургер, занимавший верхнюю половину дома.

Зимбургер принадлежал скорее к животному миру, нежели к людям: высокий, пузатый и лысый, с физиономией злодея из комикса. Он выдавал себя за инвестора и вечно разглагольствовал о том, что намерен понастроить здесь отелей, хотя, насколько я мог видеть, вся его деятельность заключалась в посещении по средам еженедельных сборищ для резервистов Корпуса морской пехоты. Никак не мог он забыть, что в свое время дослужился до капитана. По средам, сразу после обеда, Зимбургер надевал мундир и пил на веранде, пока не наступало время отправляться на ихний шабаш. А иногда он ходил в униформе по понедельникам или пятницам – как правило, по какому-то высосанному из пальца поводу.

– Сегодня добавочный инструктаж, – мог, например, заявить он. – Капитан-лейтенант Такой-То просил меня помочь ему провести занятия по стрелковой подготовке.

Тут Зимбургер заливался смехом и подливал себе в стакан. Пилотку свою он вообще не снимал, даже когда не высовывал носа из дому. Пил он безбожно, так что к сумеркам уже был пьян в дым и принимался орать, расхаживая по веранде или гостиной: вечно плевался в адрес «вашингтонских тряпок» за то, что не ввели морпехов на Кубу.

– Я бы пошел! Да я бы не задумываясь пошел! Этих ублюдков все равно надо останавливать, так почему бы и не мне!

Он любил надевать пояс с кобурой – хотя сам пистолет пришлось оставить на базе – и порой хлопал по кожаному клапану, выкрикивая угрозы какому-то воображаемому противнику за дверью. Я испытывал неловкость за него, когда видел, как он тянется к оружию, потому что Зимбургер явно был уверен, что кольт на месте, все такой же громадный и тяжелый, шлепающий по его жирной ляжке «как это было на Иводзиме». Тоскливое зрелище, и я всегда с облегчением переводил дух, когда он убирался прочь.

Я насколько мог избегал Зимбургера, однако порой он сваливался на нас как снег на голову. Скажем, я приходил к Сандерсону с какой-нибудь девушкой, мы ужинали, потом болтали – и тут вдруг бухала сетчатая дверь веранды. В пропотевшей рубашке цвета хаки, с помятой пилоткой на пулевидной голове он заваливался внутрь – и прилипал к стулу, изо всех сил крича про некую международную катастрофу, которую запросто можно было бы предотвратить, если бы «чертовым морпехам развязали руки, а не держали бы нас как собак в конуре».

На мой взгляд, Зибургера следовало бы не просто запереть в конуре, а прямо-таки пристрелить как бешеного пса. Как его умудрялся выносить Сандерсон, я не представляю. Он вечно с ним нянчился, даже когда любому становилось ясно, что этого субчика надо связать и выкинуть в море за ненадобностью. Наверное, Сандерсон слишком серьезно относился к своей роли спеца по связям с общественностью. Ни разу мне не довелось видеть его потерявшим самообладание, а в силу характера своей работы он сталкивался с большим числом зануд, тупиц и жуликов, чем кто бы то ни было еще.

Мнение Сандерсона насчет Пуэрто-Рико радикально отличалось от того, что я слышал в редакции. Он в жизни не видел места со столь громадным потенциалом, уверял Сандерсон. Через десяток лет страна превратится в paraiso[15]15
  Рай (исп.).


[Закрыть], новый американский Золотой берег. Здесь столько возможностей, что, дескать, голова идет кругом.

Я так и не понял, до какой степени он сам во все это верит. Я ни разу не возразил ему, однако он знал, что я его слова воспринимал не вполне серьезно.

– И не надо так ухмыляться, – говорил мне Сандерсон. – Я работал в газете, знаю, что болтают эти идиоты.

Потом он заводился еще больше.

– Откуда у тебя такое пренебрежение? Да здесь никого не волнует, учился ты в Йеле или нет! Для этих типов ты всего лишь жалкий репортеришка, очередной бездельник из «Дейли ньюс».

Насчет Йеля, конечно, он наступал мне на больную мозоль. Я в жизни не был ближе полусотни миль от Нью-Хейвена, однако, пожив в Европе, выяснил, что куда проще выдать себя за йельского выпускника, чем рассказывать о том, что бросил Вандербильтский университет после второго курса и добровольцем пошел в армию. Я никогда и не говорил Сандерсону, что учился в Йеле; должно быть, он это услышал от Сегарры, который, несомненно, прочел мое письмо к Лоттерману.

Сам же Сандерсон учился в Канзасском университете, затем в Школе журналистики при Колумбийском. Он уверял, что гордится своим происхождением «от сохи», но на деле до того этого стеснялся, что его даже жалко становилось. Как-то раз, в подпитии, он сказал мне, что канзасский Хал Сандерсон помер по пути в Нью-Йорк, а когда поезд подкатывал к Пенсильванскому вокзалу, родился новый Хал Сандерсон.

Понятное дело, он врал. При всех его карибских шмотках и манерах с Мэдисон-авеню – и даже несмотря на родстер «альфа-ромео» и квартирку в двух шагах от океана, – в Сандерсоне было так много канзасского, что становилось неловко, когда он пытался это прятать. Причем к его сельской провинциальности было подмешано порядочно от Нью-Йорка, немножко от Европы и кое-что еще, не имевшее отношение ни к какой стране – но это «кое-что» было, пожалуй, самым крупномасштабным обстоятельством его жизни. Когда он впервые рассказал мне, что задолжал две с половиной тысячи долларов одному нью-йоркскому психиатру и что еженедельно тратит полтинник на его коллегу в Сан-Хуане, я лишился дара речи. С этого дня я стал видеть его в совсем ином свете.

Я не к тому, что начал считать Сандерсона сумасшедшим. Конечно, псих из него дутый, но я-то долгое время полагал, что он из тех, кто может сбрендить по желанию. Со мной он вроде был откровенен, и в те редкие минуты, когда он действительно расслаблялся, с ним было очень здорово проводить время. Впрочем, маску свою Сандерсон сбрасывал крайне нечасто, да и то в основном под действием рома. Он настолько далеко отошел от своего подлинного «я», что вряд ли уже понимал, кем является на самом деле.

При всех его недостатках я уважал Сандерсона; он появился в Сан-Хуане в качестве репортера свежеиспеченной газетки, которую большинство не принимало всерьез, а через каких-то три года стал вице-президентом крупнейшей на Карибах фирмы-имиджмейкера. Вкалывал он там дай бог каждому – и пусть мне лично его работа по боку, я не мог не признать, что свое дело он знает туго.

У Сандерсона имелась веская причина питать оптимизм в отношении Пуэрто-Рико. Со своей выигрышной позиции в «Аделанте» он обладал доступом к такому количеству сделок и огребал столько монеты, что не знал, на что тратить. Наверняка ему до миллиона оставалось не больше десяти лет – и это при условии, что гонорары аналитиков не поднимутся еще больше. Сам он утверждал, что станет миллионщиком лет через пять, но здесь я выступал скептиком, потому как это попросту неприлично, когда человек, выполняющий работу типа сандерсоновской, зарабатывает себе миллион уже к сорока…

Он был настолько в курсе всего, что, по моему мнению, успел потерять из виду границу между бизнесом и сговором. Кто-нибудь, к примеру, хотел приобрести земельный участок под новую гостиницу; или среди чиновников начинались брожения из-за несогласия с политикой высшего административного эшелона; или когда назревало попросту нечто важное – Сандерсон обычно знал о таких вещах больше, чем сам губернатор.

Это меня буквально завораживало. Я всегда работал обозревателем, то есть прибывал на место событий и получал небольшую сумму денег за письменное изложение увиденного и услышанного при ответах на наскоро поставленные вопросы. Прислушиваясь же к Сандерсону, я ощущал себя на краю решительного прорыва. С учетом суматохи, царящей в эру Бума, и настроений «хапни и беги», которые как раз эту суматоху и заводят, я впервые в жизни почувствовал, что мне светит шанс чем-то повлиять на события, а не просто их «обозревать». Может, я даже разбогатею. Я много об этом размышлял и, хотя внимательно следил за тем, чтобы такого не произносить на людях, я действительно начинал видеть новые стороны во всем, что происходило вокруг.

Пять

Квартира Салы на Кайе-Титуан была столь же уютной, как и пещера, влажный грот в самом что ни на есть чреве Старого города. Здешний квартал отнюдь не принадлежал к фешенебельным. Сандерсон предпочитал тут вообще не появляться, а Зимбургер называл жилище Салы помойкой. Мне же его квартира напоминала гандбольный корт при каком-нибудь вонючем хостеле типа YMCA[16]16
  Young Men’s Christian Association – Христианская ассоциация молодых людей, одна из крупнейших молодёжных организаций в мире.


[Закрыть]. Потолок под двадцать футов, ни глотка свежего воздуха, ни мало-мальской мебели, если не считать двух раскладушек и импровизированного столика для пикника, а поскольку этаж был первый, мы не могли открыть окна, потому что в противном случае с улицы бы залезли воры и унесли бы все подчистую. К примеру, через неделю после того как Сала здесь поселился, он оставил одно из окон незапертым, и местные вынесли все, даже его башмаки и нестираные носки.

Холодильника у нас не было, а стало быть, и льда тоже; мы пили теплый ром из грязных стаканов и изо всех сил старались появляться здесь как можно реже. Отсюда легко понять, почему Сала охотно делил свою квартиру с нуждающимися. Вечер за вечером я бесцельно сидел у Ала, надираясь до оцепенения, – тошнило от самой мысли туда возвращаться.

Прожив там с недельку, я выработал вполне строгий распорядок дня. Спал где-то до десяти, в зависимости от уровня шума на улице, затем лез под душ и отправлялся к Алу завтракать. За редкими исключениями рабочий день в редакции начинался с полудня и длился до восьми вечера, плюс-минус часик-другой. После этого мы шли к Алу ужинать. Потом наступала очередь казино, или кто-то мог устроить вечеринку, или мы попросту сидели у Ала, слушая байки. Иногда я заглядывал к Сандерсону и, как правило, находил там, с кем выпить. Если оставить в стороне Сегарру и треклятого Зимбургера, почти все гости Сандерсона были из Нью-Йорка, Майами или с Виргинских островов. Сплошные торговцы, застройщики и так далее; сейчас я не могу припомнить ни одного имени или лица из той доброй сотни людей, что там встретил. Ни единой характерной, яркой личности – но атмосфера была вполне приятная и милая, в особенности на фоне унылых вечеров в «Аловом дворике».

Как-то раз, в понедельник утром, меня разбудил визг за окном, словно там резали детей. Я прильнул к щели в ставнях и увидел полторы дюжины малолетних пуэрториканцев, которые плясали на тротуаре и заодно мучили собаку-хромоножку. Я их обматерил от души и заторопился к Алу завтракать.

Там сидела Шено – одна-одинешенька – и читала потрепанное издание «Любовника леди Чаттерлей». Юная и хорошенькая, в белом платье и сандалиях, она улыбнулась, когда я подошел к ее столику и присел.

– Вы как-то сегодня рано, – заметил я.

Она закрыла книгу.

– Фрицу пришлось уехать по делам, он должен закончить статью, над которой работает. А мне надо разменять немножко дорожных чеков, вот я и жду, когда откроется банк.

– И кто такой Фриц? – поинтересовался я.

Она посмотрела так, будто я еще не вполне проснулся.

– Йимон? – тут же спросил я.

Она рассмеялась:

– Я зову его Фриц. Это его второе имя… Аддисон Фриц Йимон. Симпатично, правда?

Я поддакнул. Мне и в голову не приходило звать его иначе как Йимон. Если на то пошло, я о нем почти ничего не знал. За прошедшие вечера у Ала я выслушал автобиографии, пожалуй, всех сотрудников редакции, но после работы Йимон сразу уходил домой, так что я стал рассматривать его как нелюдима, без прошлого и со столь туманным будущим, что о нем не имело смысла упоминать. И все же при этом мне казалось, что я знаю его достаточно хорошо, а потому очень уж много болтать не требуется. С самого начала возникло впечатление, что у нас с Йимоном есть общая точка соприкосновения, своего рода молчаливое согласие, что в этой компании народ лишь чешет языком, зато когда человек точно уверен в том, что ему нужно, он едва находит время этого добиться, не говоря уже про рассказы о самом себе за ленивой выпивкой.

Впрочем, я и про Шено ничего не знал – если не считать того, что она чрезвычайно изменилась с момента нашей первой встречи в аэропорту. Сейчас она была загорелой и счастливой; из нее уже не била через край та нервная энергия, когда она носила свой секретарский костюм. Впрочем, не все пропало бесследно. Где-то под этой светлой гривой и дружелюбной улыбкой маленькой девочки таилось нечто, говорившее о ее целеустремленном и быстром движении к давно ожидаемому дебюту. Это меня несколько беспокоило; да плюс к тому я помнил о своем первоначальном вожделении и о той утренней сцене, когда я застал ее с Йимоном в соитии. И еще на ум пришли те две бесстыдные белые полоски ткани на ее сочном теле. Все это более чем отчетливо стояло перед глазами, пока я сидел с ней у Ала и поедал свой завтрак.

Кстати, это был гамбургер с яичницей. Когда я попал в Сан-Хуан, меню в «Аловом дворике» состояло из пива, рома и гамбургеров. Весьма легкий завтрак, так что я не раз приходил на работу в подпитии. Однажды я решил спросить себе яичницу и кофе. Поначалу Ал отказался, но когда я обратился к нему в следующий раз, он сказал, что сделает. Так что сейчас на завтрак можно было получить гамбургер с глазуньей и кофе вместо рома.

– Вы решили здесь остаться? – спросил я, подняв глаза на Шено.

Она улыбнулась.

– Не знаю. Вообще-то с работы в Нью-Йорке я уволилась. – Она посмотрела в небо. – Просто хочется побыть счастливой. Я счастлива с Фрицем… поэтому я и здесь.

Я задумчиво покивал.

– Да, звучит разумно.

Она рассмеялась.

– Это не навсегда. Ничего не бывает навсегда. Но сейчас я счастлива.

– Счастлива… – пробормотал я, пытаясь раскусить это словечко. Оно принадлежало к той категории слов – вроде Любви, – которые я никогда не мог понять до конца. Большинство из тех, кто имеет дело со словами, в них особо не верят, и я не исключение… особенно когда речь идет о словах больших, вроде Счастье, Любовь, Честность или Сила. Такие слова слишком неуловимы и более чем относительны, стоит только сравнить их с резко и точно ограненными словечками типа Сволочь, Дешевка и Фальшивка. Они-то мне легко поддаются, потому как невелики и их легко разгрызть, зато слова большие слишком для меня трудны; нужно быть священником или глупцом, чтобы более или менее уверенно ими пользоваться.

Я не был готов приклеить Шено тот или иной ярлык и решил сменить тему.

– А что это за статья, над которой он работает? – спросил я, заодно предлагая ей сигарету.

Шено помотала головой.

– Да все та же. Он прямо измучился. Насчет пуэрториканцев, уезжающих в Нью-Йорк.

– Черт возьми, – сказал я. – Я думал, он уже давно ее закончил.

– Нет. Ему все время дают новые задания. Но эту статью надо сдавать сегодня… Вот он сейчас ею и занимается.

Я пожал плечами.

– Да ну, зря он так беспокоится. В этой газетенке одной статьей больше, одной статьей меньше – роли не играет.

Где-то часов через шесть я обнаружил, что статья эта роль свою все-таки сыграла, хотя и не в том смысле, который я вкладывал в свое заявление. После завтрака я проводил Шено до банка, затем отправился в редакцию. Время подходило к шести, когда появился Йимон, потратив весь день на свои разъезды. Я ему кивнул, после чего с вялым любопытством отметил, что его подозвал Лоттерман.

– Хочу поговорить с вами насчет статьи про эмиграцию, – заявил наш издатель. – Вы что вообще пытаетесь мне всучить?

Йимон явно удивился.

– В каком смысле?

Внезапно Лоттерман принялся орать:

– В том смысле, что это вам так просто с рук не сойдет! Вы три недели потратили, а сейчас Сегарра говорит мне, что материал совершенно бесполезен!

У Йимона побагровело лицо, и он нагнулся к Лоттерману, словно хотел ухватить за глотку.

– Бесполезен? – негромко переспросил он. – Это почему же бесполезен?

Такого злого Лоттермана я еще не видел, однако Йимон выглядел настолько грозно, что тот быстро сменил тон – слегка, но все же заметно.

– Послушайте, я плачу вам зарплату, чтобы вы давали мне статьи для газеты… Какого черта вы принесли аж двадцать шесть страниц?

Йимон еще больше придвинулся.

– Так разбейте их на куски. Совсем не обязательно публиковать все за один заход.

Лоттерман расхохотался.

– Ах вот оно что! Вы хотите, чтобы я печатал роман с продолжением… О Пулитцеровской премии размечтались? – Он шагнул вперед и вновь повысил голос. – Йимон, когда мне нужна серия, я так и говорю открытым текстом… или вы слишком тупы, чтобы это понимать?

Теперь они завладели всеобщим вниманием, и я почти ожидал, что зубы Лоттермана вот-вот разлетятся по всей комнате. Когда Йимон заговорил, я удивился его выдержке.

– Слушайте, – сказал он, – вы просили у меня материал о том, почему пуэрториканцы покидают страну, да?

Лоттерман молча хлопал глазами.

– Так вот, я работал над ним одну неделю – а вовсе не три, потому что мне постоянно подсовывали прочее дерьмо. А сейчас вы на меня орете, дескать, в статье двадцать шесть страниц! Да черт возьми, надо бы все шестьдесят! Если б я написал все то, что хотел, вас бы выпихнули из города за одну-единственную публикацию!

Сейчас Лоттерман выглядел неуверенным.

– Ну… – произнес он после паузы, – если хотите размазать текст на шестьдесят страниц, это ваше личное дело. Но если хотите работать на меня, то для завтрашнего утреннего выпуска я жду тысячу слов.

Йимон слабо улыбнулся:

– По таким вещам спец Сегарра. Отчего бы не попросить его ужать текст?

Лоттерман надулся как жаба.

– Вы что хотите сказать? Что сами это делать не станете?

Йимон вновь улыбнулся.

– Мне тут одна мыслишка пришла… – сказал он. – Вам голову никогда не отвинчивали?

– Что такое? – возмутился Лоттерман. – Вы мне угрожаете голову отвинтить?

Йимон улыбнулся.

– Кто знает, чего ожидать…

– Господи боже! – воскликнул Лоттерман. – Йимон, вы спятили! За такие слова принято за решетку сажать!

– Ага. Кое-кому надо точно башку СВИНТИТЬ! – воскликнул он очень громко и, не сводя глаз с Лоттермана, резким жестом продемонстрировал, как это делается.

Сейчас тот выглядел серьезно встревоженным.

– Да вы и впрямь псих, – нервно сказал он. – Йимон, вам лучше подать «по собственному»… прямо сейчас.

– Э, нет, – тут же отреагировал Йимон. – Черта с два, я слишком занят, чтобы писать такие бумажки.

Лоттермана начинало трясти. Я знал, что увольнять Йимона он не хотел, – пришлось бы выплачивать выходное пособие, а это месячный оклад. Помолчав, он сказал вновь:

– Да, Йимон, я думаю, что вам лучше уйти. Вам явно тут не нравится… так почему бы не уволиться?

Тот рассмеялся.

– Я вполне доволен. Почему мы вам меня не уволить?

Напряженная тишина. Мы ждали ответного хода Лоттермана, забавляясь и одновременно недоумевая по поводу всей сцены. Поначалу она казалась очередным начальственным окриком в духе Лоттермана, однако бешеная реакция Йимона придала ей жутковатый привкус.

Явно сильно нервничая, Лоттерман некоторое время пялился на него, затем повернулся и исчез у себя в кабинете.

Я откинулся на спинку стула, ухмыльнулся Йимону – и в следующую секунду услышал, как Лоттерман проорал мою фамилию. Я развел руками, демонстрируя недоумение всем и каждому, после чего медленно поднялся и пошел к нему.

Лоттерман сгорбился над столом, поигрывая бейсбольным мячом, который приспособил в качестве пресс-папье.

– Вот, взгляните. Хочу знать ваше мнение, стоит ли вообще это ужимать.

Он протянул мне пачку страниц – материал Йимона.

– Если допустить, что «да», – сказал я, – мне самому придется этим заняться?

– Вот именно, – ответил он. – И нечего тут строить из себя… Прочитайте и скажите, что можно сделать.

Я забрал статью к себе и прочел ее дважды. После первой читки стало ясно, отчего Сегарра назвал материал бесполезным. По большей части он состоял из диалогов, бесед с пуэрториканцами в аэропорту. Они рассказывали, почему улетают в Нью-Йорк, чего хотят там отыскать и что думают о той жизни, которую оставляют позади.

С первого взгляда было видно, что статья получилась скучной. Очень многие из отъезжающих были попросту наивными и невежественными – они не читали брошюр для туристов, не видели рекламы, понятия не имели о Буме и хотели лишь одного: попасть в Нью-Йорк. Нудный документ, однако, когда я его закончил, у меня не было ни тени сомнения в причинах этого массового исхода. Я не к тому, что эти причины имели смысл; но по крайней мере они были – бесхитростные заявления, рожденные в умах, которые я ни за что бы не понял, коль скоро вырос в Сент-Луисе, в доме с двумя уборными. Я ходил на футбольные матчи, на вечеринки с крюшоном, в танцевальную школу… много чего я делал, но никогда не был пуэрториканцем.

Тут мне пришло в голову, что эти люди покидали свой родной остров, в сущности, по той же самой причине, по которой я оставил Сент-Луис, бросил колледж и послал к чертям все те вещи, которых должен был, по идее, вожделеть… Даже не так: все те вещи, вожделеть которые я был попросту обязан… И я призадумался: а какие бы слова от меня могли услышать, если б взяли интервью в аэропорте Ламберт в тот день, когда я вылетел в Нью-Йорк с двумя чемоданами, тремя сотнями долларов и конвертом, полным вырезок с моими опусами из армейской многотиражки.

– Мистер Кемп, расскажите мне, почему вы покидаете Сент-Луис, где ваша семья жила поколениями и где, стоило лишь попросить, вы получили бы для себя и ваших деток уютное местечко, чтобы жить потом в мире и спокойствии до конца своих сытных дней?

– Ну-у, видите ли… я… э-э… у меня возникло такое чувство… э-э… я здесь жил, жил, а потом огляделся и захотел удрать, понимаете? Унести ноги.

– Мистер Кемп, вы производите впечатление здравомыслящего человека… так что здесь такого в Сент-Луисе, что заставляет вас пускаться в бегство? Я ни в коем случае не хочу вмешиваться, как вы понимаете, я просто журналист, к тому же из Таллахасси, но меня сюда командировали, чтобы…

– Да, конечно. Только… не знаю, получится ли объяснить… в общем… э-э… наверное, я почувствовал, что на меня как бы надевают резиновый мешок… в смысле, чисто символический… сыновья расплачиваются за корыстное невежество отцов… я сумбурно объясняю, да?

– Что ж, ха-ха, я вроде понимаю, что вы имеете в виду, мистер Кемп. У нас в Таллахасси это был холщовый мешок, но, думается мне, примерно такого же размера и…

– Да, вот именно, треклятый мешок… так что я линяю отсюда и, наверное… э-э…

– Мистер Кемп, искренне хотел бы сказать, насколько я вам сочувствую, однако, как вы понимаете, если я вернусь в редакцию с историей про резиновый мешок, мне заявят, что она бесполезна, и, пожалуй, даже уволят. Поймите меня правильно: я не хочу на вас давить, но не могли бы вы дать мне нечто более конкретное. Ну-у, типа… Неужели здесь нет достаточных возможностей для энергичных молодых людей? Оправдывает ли Сент-Луис законные ожидания молодого поколения? Разве наше общество недостаточно гибко для увлеченного идеями юношества? Со мной вы можете быть откровенным, мистер Кемп. Так в чем же причина?

– Эх, дружище… Бог свидетель, я не хочу, чтобы вы вернулись с пустыми руками и были уволены. Я-то знаю, как оно бывает… сам журналист, понимаете ли… но… м-м… Страх у меня появился. Подойдет? «Сент-Луис внушает молодежи страх». Ничего так заголовок, а?

– Слушайте, Кемп, вы сами знаете, что я не могу это использовать. Резиновые мешки. Страх какой-то…

– Да черт возьми, я же вам говорю: это страх перед мешком! Скажите им, дескать, Кемп бежит из Сент-Луиса, потому что боится, что мешок полон всякой гнусности, и не хочет, чтобы его туда запихали. Он вырос с футболом и в доме с двумя туалетами, но где-то по пути выбился из нормы. Все, что сейчас он хочет, так это Прочь Отсюда. Ему плевать на Сент-Луис, на своих друзей, семью и так далее… он всего лишь хочет найти себе место, где мог бы дышать… Так пойдет?

– Ну, Кемп, это уже смахивает на истерику. Я даже начинаю сомневаться, что получится дельный репортаж.

– Да? Ну и вали тогда на хрен. Пшел с дороги, понял? Мой рейс уже объявляют. Вон, слышишь?