Текст книги "Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти"

Газеты дружно подхватили эту историю. Они писали, что Валери Лоун вела себя великолепно, прорвавшись сквозь шквал злобы Аделы Седдон как несомненный, безусловный триумфатор.

Арми Арчерд назвал Седдон «сорокопутом» и предложил ей поискать в словаре разницу между «аргументом» и «скандалом», не говоря уже о разнице между «запугиванием» и «интервью». Валери стала народной героиней. Она вошла в логово дракона и вышла из него, волоча это чудовище за фаллопиевы трубы. Круз и Хэнди ликовали. На них вышел адвокат Хаскелла Баркина, стройный симпатичный мужчина по фамилии Тэбэк, и, казалось ему самому неловко представлять интересы Баркина. Когда Хэнди, Круз и вся армия адвокатов студии объяснили, что произошло, и Тэбэк поговорил с Хэнди наедине, адвокат вернулся к Баркину и посоветовал ему воспользоваться медицинской страховкой, подготовить его нынешнюю любовницу к тому, что ей придется раскошелиться на восстановление изуродованной физиономии, а также снять обвинения, потому что никто не поверит, что бездельник с габаритами Хаскелла Баркина мог быть избит таким мозгляком, как Хэнди.

Но это была лишь часть праздника Круза и Хэнди. Валери стала всюду появляться в компании Эмери Ромито. Глянцевые журналы ликовали. Для поколения, привыкшего плевать на старших, пренебрежительно относиться к возрастным особенностям, в воссоединении старых любовников было непривычное и сентиментальное очарование. Куда бы ни шли Валери и Эмери, их встречали приветливыми улыбками. Всюду были слышны разговоры о том, что после стольких лет грусти и печали влюбленные, наконец, смогли воссоединиться навек.

Эмери Ромито впервые за много лет ощутил себя живым – после того, как скандал с уклонением от призыва разрушил его карьеру. Теперь все было забыто; он словно наполнился новым достоинством, оказавшись в центре внимания прессы. Все это, вкупе с новым пониманием того, чем для него всегда была Валери, сделало его фигурой большего масштаба, чем просто стареющий характерный актер. Прежний страх еще не ушел окончательно, но на сегодня о нем можно было забыть.

Валери начала репетиции с партнерами, и ее уверенность в себе росла день ото дня. ТВ-шоу Аделы Седдон наполнило ее новыми страхами, но результаты скандала – а о ее победе трубила вся пресса – от этих страхов ее избавили. Они, конечно же, оказывали на нее влияние, но для окружающих это было не заметно.

Вечером второго дня репетиций Эмери приехал за Валери в студию в автомобиле, который студия арендовала для него. Он повез ее на ужин в небольшой французский ресторан неподалеку от рынка «Голливуд Ранчо», и, после финальной рюмочки ликера, они поехали на Сансет Бульвар, повернули налево и направились к Беверли Хиллз.

Это было вечером в пятницу.

На улицы выползали хиппи.

Подростки, торчащие на клевом музоне. Детишки-цветы. Новые люди. Длинные волосы, узкие сапоги, цветастые рубахи, мини-юбки, раскрепощенная сексуальность, шерстяные жилеты, рубашки с отрезанными рукавами – шумные и насмешливые ребята. Разрыв между их временем, когда они были звездами, и поклонники рвались через кордоны полиции, чтобы заполучить автограф, и временем, которое называлось сегодня, странное, почти призрачное время сюрреалистической молодежи, говорившей на другом языке, двигавшейся словно живой огонь и смеявшейся над тем, что могло вызывать лишь боль. Они остановились на светофоре возле Лаурел Каньона, где их сразу же окружили хиппи, навязывавшие газету нового андеграунда – «Свободная пресса Лос-Анджелеса».

Расхристанный, дикий, варварский вид этой молодежи шокировал нашу пару. И, хотя разносчики газет говорили вежливо, хотя они просто прижимались к машине и совали свои газеты в окна, само их присутствие вызвало панику у двух пожилых людей; Ромито, запаниковав, вдавил педаль газа до отказа, и машина рванула вдоль бульвара Сансет, оставив газетчика-хиппи с его разлетающимися номерами «Свободной прессы».

Ромито поднял стекло и настоял, чтобы Валери сделала то же самое.

Для них было что-то безобразно кафкианское во всех этих дискотеках, психоделических книжных лавках, ресторанчиках под открытым небом, где дети стробоскопического века приходили в себя после накачки амфетаминами или травкой.

Ромито гнал на полной скорости. Всю дорогу по Сансет к Прибрежному шоссе и к пляжам Малибу.

Наконец Валери мягко проговорила:

– Эмери, ты помнишь «Пляжный домик»? Мы всегда ездили туда ужинать. Помнишь? Давай заедем туда. Выпьем по маленькой.

Ромито улыбнулся, прищурившись. Хорошее настроение возвращалось к нему.

– Помню ли я? Я помню тот вечер, когда Дик Бартелмесс танцевал танго на стойке бара с этой пловчихой, олимпийской чемпионкой… Ну да ты ее знаешь…

Но она ее не знала. Это воспоминание кануло в небытие. Были другие воспоминания – о том, как она подторговывала гашишем. Но вот девушку ту она не помнила. Зато помнила старую придорожную закусочную, которая была популярна во время съемок какого-то фильма в те давние годы.

Но когда они доехали до места, то обнаружили, что старой закусочной, как и полагалось, уже нет, а на ее месте стоял торговый центр, а там, где Дик Бартельмесс отплясывал танго на стойке бара с олимпийской чемпионкой, расположился круглосуточный магазин со спиртным с огромной неоновой вывеской.

Эмери Ромито проехал несколько миль по Прибрежному шоссе, миновав алкомаркет по инерции, не раздумывая. Потом съехал на обочину, встав параллельно океану, и там, на гребне, который спускался в темноту, к линии прибоя, он остановился. Он сидели молча. Двигатель машины отключился, их мысли тоже, в ловушке одиночества, пейзажа и их прошлого.

И потом, внезапно, к Валери Лоун вернулась память. Волна мыслей, которые надо было переворошить сейчас, двадцать лет спустя. Причины, ситуации, обстоятельства.

– Эмери, почему мы не поженились?

И она тут же ответила на собственный вопрос улыбкой, которую он не мог видеть в темноте. Возможно, он ее не слышал – во всяком случае, он не ответил. А в ее сознании роились ответы. Все, как один, мертвые.

Это были сны, которые для каждого из них заменяли реальность; упорство, с которым они пытались уцепиться за дым и туман грез; упрямый отказ признать, что туман и дым неизбежно превратятся в пепел. И когда каждого из них целиком поглотила карьера, которая, как они думали, освободит их, они стали чужими. Они боялись связывать свои жизни друг с другом, с кем угодно, с чем угодно, только не с миром, который выкрикивал их имена сто раз в секунду и аплодировал без остановки.

И тогда Эмери заговорил. Словно его мысли шли встречным курсом течению ее собственных дум, и ее думы мчались навстречу его мыслям.

– Понимаешь, Вал, ты всегда зарабатывала больше, чем я. Твое имя всегда было набрано на афишах самым крупным шрифтом, а мое стояло в колонке «Также снимались». У нас ничего бы не получилось.

Она кивнула, соглашаясь. Но в следующее мгновение шок от того, что она приняла без возражений, шок от безумия происходящего потряс ее. Двадцать лет назад, в мире фантазии, да. Это могло быть реальной причиной в том безумном смысле, в каком извращенная логика кажется вполне рациональной в ночных кошмарах, но она провела почти два десятилетия в другой жизни, и сейчас она понимала, что и эти годы были ложью, как некогда жизнь, вознесшая ее на экран.

Но на мгновение, на долгое мгновение она снова приняла все это: и город, и киноиндустрию, и то, как жизнь шоу-бизнеса засасывает человека. Для тех, кто работал в ней, это быстро становилось данностью, все они попадали под чары своей собственной странной и блестящей жизни; потребовалось более двадцати лет, чтобы снова проникнуть в эту культуру, сжиться с ней.

Но теперь можно было не вырываться из этого густого тумана иллюзий. Потому что он висел, как лос-анджелесский смог, над всей страной, а может, и над всем миром. Но не над Валери Лоун.

– Эмери, послушай меня… – Он шептал что-то, что звучало как шелест крыльев мотылька в тумане. Он говорил об именах в титрах, о деньгах и днях, которые никогда не были живыми и теперь должны были быть полностью и окончательно преданы смерти.

– Эмери, дорогой! Пожалуйста, выслушай меня!

Он повернулся к ней. И тогда она увидела его. Пусть даже смутно, только при лунном свете, но она увидела его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким ей хотелось его видеть, стоящим в дверях бунгало в отеле «Беверли-Хиллз» в ту первую ночь ее новой жизни с ним. Она видела, что случилось с человеком, который когда-то был достаточно силен для того, чтобы отрицать войну и говорить, что он скорее потеряет все, чем будет воевать против ближнего своего. Эмери Ромито стал добровольным узником своей собственной жизни в шоу-бизнесе. Он так и не смог от нее убежать.

Она знала, что должна ему все объяснить, разучить его, а потом научить заново. Бесконечная печаль наполняла ее, когда она обдумывала свои аргументы, свои объяснения того, на что похож другой мир… мир, который он всегда считал скучным, пустым и заброшенным.

– Дорогой мой… Я прожила в пустыне, в пустом мире без малого двадцать лет. Поверь мне, когда я говорю, что все это – пустота: имя в титрах, деньги, жизнь на съемочной площадке – все это притворство и ложь! Мы всегда говорили об этом, но позволили лжи и пустоте высосать из нас все соки. Надо понять, что за границами студий лежит целый мир, где ничего этого нет, где все это не имеет значения. Что, если шоу не продолжается? Что тогда? Зачем отчаиваться? Мы можем заняться чем-то другим, если мы и впрямь нужны друг другу. Понимаешь, о чем я? Неважно, помещено ли твое фото в голливудский каталог актеров, важно, что ты вечером приходишь домой, открываешь дверь ключом и знаешь, что за дверью тебя ждет кто-то, кому ты важен и небезразличен, кого беспокоит, не попал ли ты в аварию на шоссе. Эмери, говори со мной!

Тишина. Она потянулась к нему. Тишина. И потом:

– Вал, может, потанцуем?.. Как прежде?

Тьма снова надвинулась, грозя поглотить Валери. Она оскалила зубы и тыкала в нее, костлявым пальцем, выискивая самые уязвимые места – места, еще наполненные соком жизни, которые она обгладывала до костей, а потом высасывала костный мозг, пока Валери не впадала в полное отчаяние.

Но она сопротивлялась.

Она говорила с ним.

Она говорила низким, грудным голосом, который нарабатывала еще в звездные годы. Сейчас она включила его на полную мощность, чтобы отвоевать самую важную роль в своей карьере.

– У нас есть возможность победить вместе. – Бог дал нам еще один шанс. – Мы можем обрести то, что потеряли двадцать лет назад. – Слушай, Эмери, слушай же…

Эмери Ромито падал в пропасть минувших лет – в бесконечный тоннель отчаяния. Ее голос доходил до него из этого тоннеля, и он цеплялся за этот голос, цеплялся и вновь обретал его. Эмери позволил мелодии ее голоса удерживать его над пропастью – и медленно вытаскивать его назад.

Он произнес жалобно:

– Правда? Ты думаешь, мы сможем? Правда?

Кто может быть более убедителен, чем женщина, сражающаяся за свою жизнь? «Правда?» Она показала ему: «Да, это правда». Она говорила с ним, очаровывала его, возвращая ему силы, покинувшие его десятилетия назад. С ее карьерой на новом подъеме они могли бы вернуть себе все хорошее, что потеряли на пути сюда, на пути к этому вечеру.

И наконец, он наклонился, этот старик, и поцеловал ее, эту усталую женщину. Застенчивый поцелуй, почти невинный, как будто его губы никогда не касались губ бесконечных старлеток, хористок, секретарш и женщин, гораздо менее важных для него, чем эта женщина рядом с ним в арендованной машине на темной дороге у океана.

Он был напуган, она чувствовала это. Почти так же напуган, как и она сама. Но он был готов попробовать, чтобы понять: смогут ли они извлечь что-то реальное из той кучи мусора, в которую они когда-то превратили свою любовь.

Потом он завел машину, сдал задом, развернулся и поехал в сторону Голливуда.

Тьма все еще клубилась рядом с Валери, голодная, жаждущая, но она готова была подождать. Не меньше пугали Валери длинноволосые дети, и острые на язык интервьюеры, и безжалостные огни павильонов, но, по крайней мере, теперь появилась цель; теперь было к чему двигаться.

Подул мягкий бриз, и они открыли окна в машине.

Первое предчувствие катастрофы появилось у меня во время беседы Круза со Спенсером Лихтманом. За два дня до того, когда он должен был начать съемки первых сцен с Валери.

Спенсер договорился о встрече, на которой хотел обсудить положение Валери, и Круз попросил, чтобы я в этой встрече поучаствовал.

Я молчал, но был готов ко всему. Спенсер толкнул свою речь: по существу, профессионально и сжато. Договор с Крузом и студией на представительство трех фильмов. Глава студии, Шарпель, тоже был здесь, и он провел классную оборону по всем канонам американского футбола. Он предложил, чтобы все мы посмотрели, как пойдут у Валери дела в «Западне».

Спенсер уходил с самым расстроенным видом. Мне он не сказал ни слова. Как и Шарпель, которого, по-моему, насторожило мое присутствие при разговоре.

Когда они ушли, я сидел и ждал, что же скажет Артур Круз. В конце концов он заговорил:

– Как идут дела с рекламой?

– Вся информация ложится к тебе на стол, Артур. Ты знаешь, как идут дела.

И я добавил:

– Я сам хотел бы знать, как идут дела.

Он сделал вид, что не понимает, о чем речь.

– И что ты хотел бы знать, Фред?

Я не отводил взгляд. Он понял, что нет смысла валять дурака.

– Кто на тебя давит, Артур?

Он вздохнул, пожал плечами, словно говоря «Ну что ж, ты меня расколол»:

– Студия. Они нервничают. Они говорят, что Валери тяжело работает с текстом, неуклюже… В общем, обычная бессмысленная хрень.

– А откуда им знать? Она еще не начинала работать. Пока что были только репетиции. И Джимми не допускал никого в репетиционный зал.

Круз ударил ладонью по столу. И еще раз, и еще раз.

– У них шпион в съемочной группе.

– Да ладно. Ты что, шутишь?

– Не шучу. У них куча денег завязана на этом проекте. Военный фильм, который снял Дженки, проваливается. Он не отыграет и части затрат на производство. А потому они не хотят никакого риска с нашим проектом. Потому и запустили крота в съемочную группу.

– Хочешь, чтобы я разнюхал, кто это?

– А какой смысл? Они запустят другого. Вероятно, это Дженин, ассистентка костюмера. Или старик… Как его? Скелли, гример. Нет, нет никакого смысла избавляться от гнилого яблока. Ее работе это не поможет.

Я слушал все это с растущим беспокойством. В голосе Артура появились новые нотки. Опасливые, словно бы пробующие на вкус реакцию внешнего мира. Я видел, что он не рад этим ноткам, что он борется с ними, но они становятся сильнее и сильнее. Гусеница страха, которая вот-вот превратится в бабочку трусости.

– Ты же не собираешься отказаться от нее, Артур? – спросил я.

Он поднял взгляд на меня. В глазах – искорки гнева.

– Не пори чушь. Не для того я прошел через все это, чтобы падать на колени всякий раз, когда в студии нервничают. Кроме того, я никогда бы с ней так не поступил.

– Надеюсь, что ты говоришь правду.

– Я уже сказал, что да, черт дери!

– Но они всегда могут тебя прижать. В конце концов, они сидят за кассовым аппаратом.

Круз нервным жестом взлохматил волосы.

– Посмотрим, как она будет справляться. Съемки начинаются через два дня. Кенканнон говорит, что она делает успехи. Подождем… посмотрим, как у нее пойдут дела.

Дела у нее шли неважно.

Я был на съемочной площадке, как только они начали. Вызов Валери был на семь часов утра. Грим, костюмерная. За ней послали лимузин. И теперь – почти целый час – она сидела в гриме. Джонни Блэк появился, когда Валери шла в костюмерную. Он поцеловал ее в щеку, и она сказала:

– Надеюсь, я не испортила ваш текст. Это прекрасная роль, мистер Блэк.

Мы прошли к кофейному автомату и взяли каждый по стаканчику кофе. Мы молчали. Наконец Блэк посмотрел на меня и спросил – с наигранной небрежностью:

– Ну, и как оно смотрелось?

Я пожал плечами. Не ответив ничего. Ответа у меня не было.

Спустя несколько минут на площадке появился Кенканнон. Группа держалась начеку, она была готова, а режиссер сказал им, что сцены будут нелегкими, и всем нужно выложиться по-полной. И сейчас все рвались в бой.

Она вышла из костюмерной и направилась прямо к Джиму Кенканнону. Он отвел ее в сторону и принялся о чем-то шептаться. Это заняло у них добрых двадцать минут.

И потом начались съемки.

Текст она знала, но ее актерская манера была механической, словно заученной наизусть. Кенканнон пытался уговорить ее расслабиться. От этого она напряглась еще больше. Заперта в страхе, который невозможно было разрушить извне. Бессознательно она слишком долго жила в нем. Для нее слишком многое стояло на кону. Единственной защитой было то, что она знала на уровне инстинкта, знала, как актриса. К сожалению, актриса, которая все это помнила и этим пользовалась, была актрисой из 1940-х. Леди в туфлях на завязках. От которой не требовалось играть. Которой нужно было просто хорошо выглядеть, отбарабанивать свой текст и демонстрировать ножки.

Они снова и снова снимали первую сцену. Наблюдать за этим было невыносимо тяжело. Повтор за повтором, и Кенканнон, отчаянно пытавшийся добиться от нее звучания в тональности современного кино. Чего не было и в помине.

– Сцена восемьдесят восемь, дубль семь. А! Сцена восемьдесят восемь, дубль семь. Бэ! Сцена восемьдесят восемь, дубль пятнадцать. Ка! Сцена девяносто один, дубль три, Цэ! Снова и снова, и снова. И каждый раз она проваливала съемку. Группа нервничала, утомлялась и наконец стала смотреть на все с неприязнью. Другие актеры делали ядовитые замечания. Кенканнон был сама обходительность, но съемка превратилась в катастрофу. В конце концов, они что-то сняли.

Кенканнон ушел в темноту звуковой студии. Валери отправилась в свой вагончик, где, наверное, упала на диван. Группа начала готовиться к следующей сцене. Я направился к Кенканнону.

– Джим?

Он обернулся. Незажженная трубка свисала с его губы. Самое начало дня, – но он выглядел совершенно измотанным.

– Что-нибудь получится?

Он повернулся в сторону выхода. Он не нуждался в моих понуканиях. Думаю, его остановил озабоченный тон моего вопроса.

– Может, я смонтирую это так, чтобы сцена сработала.

И он вышел из павильона.

Днем Кенканнона на съемочной площадке навестил Круз. Они долго о чем-то говорили, прислонившись к вагончику. А потом принялись резать роль Валери. Строчку тут, реакцию там. Не слишком многое убиралось, но ей хватило, чтобы понять: они всерьез озабочены. Она занервничала еще больше. Но у них не осталось выбора. Они были прижаты к стене.

Но и она тоже.

Дальнейшие съемки – всю следующую неделю – были адовой мукой. Было понятно, что она не сможет добиться того, что нужно. Яснее ясного, что снятый материал безнадежно мертв. Но мы все еще питали надежду, что мастерство монтажеров сможет ее спасти.

Просмотры отснятого материала были еще более пугающими. В проекционной мы увидели тотальную неудачу того, что мы делали. Отснятый за день материал превращался из плоского в неестественный, а потом и в откровенно непрофессиональный. Кенканнон пытался это исправить, время от времени переводя фокус на других актеров, пробуя разные уловки с камерой. Ничто не работало. Все равно в центре всего стояла Валери, словно неподвижный взгляд крутящегося дервиша. И никакая техника не могла компенсировать то, чего так не хватало: концентрации, души, огня. Ее сцены были сущим кошмаром.

В проекционном зале зажегся свет, и мы с Крузом остались вдвоем. Мы не могли позволить кому-то еще смотреть отснятый за день материал. Мы посмотрели друг на друга, и Артур тяжело вздохнул:

– Господи, Фред! Что мы будем делать?

Я не мигая смотрел на белый экран. В голосе Круза было отчаяние. Я не знал, что сказать.

– Мы можем спрятать это от студии, на время? Хотя бы до тех пор, пока Кенканнон поколдует с монтажом?

Он покачал головой.

– Ни единого шанса.

– Они так плотно следят за тобой?

– Еще как! Думаю, они затребовали копии отснятого в лаборатории. Думаю, просматривают их прямо сейчас, видя то же, что только что видели мы.

«Но почему?» – спрашивал я себя. Почему? Хотя, если честно, ответ был у меня уже тогда, когда мы отсматривали материал. Бесспорный, очевиднейший ответ.

И он был прост: Валери Лоун никогда не была очень хорошей актрисой. Никогда. Ее фильмы делались для публики, готовой потребить любой кинопродукт. Именно поэтому Веда Энн Борг, и Вера Груба Ральстон, и Сонджа Хение, и Джинни Крейн, и Ронда Флеминг, и Эллен Дрю, и все прочие хорошенькие, но не особо талантливые актрисы добились успеха. Это была нация в дотэвэшную эру, которая заполняла кинотеатры с фильмами Первой Лиги, где играли Пол Муни, и Спенсер Трейси, и Джон Гарфилд, и Богарт, и Ингрид Бергман – но эти же кинотеатры нуждались и во второй части киносеанса, а это были Б-фильмы, с Рори Кэлхуном, и Лексом Баркером, и Энн Блит, и Вандрой Хендрикс. Им нужен был продукт, а не Хэлен Хейз.

Вот так все полуталанты и жили сказочной жизнью. Продавался любой товар. Но сейчас фильмы для проката имели миллионные бюджеты – даже продукты второй лиги, и сегодня уже никто не мог делать ставку на недоактеров. Конечно, до сих пор в этом бизнесе присутствовали бездарные красотки, которые попадали в тот или иной фильм, но они были в абсолютном меньшинстве. Но «Западня» была не из разряда халтуры. Это было солидное мероприятие, в которое уже влили миллионы, не говоря уже об ожиданиях и надеждах.

Валери Лоун была одной из последних в вымершей стае «полузвезд», которые каким-то образом сумели зацепиться за память публики, при этом новое поколение, молодежь понятия не имела, кто это вообще. И юные девушки уже не делали стрижки под Бетт Дэвис, или Джоан Кроуфорд, или Барбару Стэнвик. А она была всего лишь престарелой Валери Лоун – чего уже было недостаточно.

Из тех актрис, которые преуспели тогда, потому что тогда почти каждая обладательница аппетитных ножек могла преуспеть. Но не сейчас, потому что сейчас уже нужен был талант, настоящий талант, или же то, что именуется «личностью». И речь идет не о той «личности», которой обладала Валери в свое время.

– Ну, так что будешь делать, Артур?

Он не смотрел на меня. Его взгляд был зафиксирован на пустом белом экране.

– Я не знаю. Бог мне свидетель, я просто не знаю.

Контракт на пакет фильмов с ней не подписали.

На премьеру в кинотеатре «Египтянин» Валери пришла с Эмери Ромито. Она была сдержанной, элегантной, она раздавала автографы, и, как вполголоса заметил Круз, когда Валери пришла на очередное ТВ-интервью, она умерла в тот самый момент, который считала своим величайшим триумфом. Конечно, мы не рассказали ей о том, сколько миль пленки Кенканнон оставил на полу в монтажной. По сути, это была роль статиста.

Когда она вышла из кинотеатра после премьеры, лицо ее было белее известки. Она понимала, что ее ждет.

И мы ничего не могли сказать или сделать. Мы стояли, пожимая руки всем доброжелателям, говорившим, что у нас на руках мега-хит, а Валери Лоун шла сквозь толпу, следуя за потрясенным Ромито. Машина стояла на обочине, и они направились к ней. Тем временем в холл вышел Митчем, и толпа взревела от восторга.

И не было никаких охов и ахов в адрес Валери Лоун, когда она стояла, ожидая лимузин.

Она была трупом – и знала это.

В ту ночь я пытался дозвониться до Джули – после большого приема в ресторане «Дэйси». Ее не было. Я схватил бутылку виски и опустошил ее в несколько глотков.

И упал на пол. И, как будто этого было недостаточно, мне тут же приснился сон. Язык у меня превратился в кусок тряпки, и я не мог произнести ни единого слова. Но это было не важно, потому что тот, к кому я обращался, не мог меня слышать.

Лишенный голоса труп. А лица трупа я так и не смог рассмотреть.