Текст книги "Убийство Командора. Книга 1. Возникновение замысла"

Если подумать, мои отношения с сестрой были в чем-то схожи. Я не любил болтаться на улице и после школы читал в одиночестве дома книги, рисовал картинки. В отличие от меня, сестра была энергичным, общительным ребенком. Поэтому, как мне кажется, в повседневной жизни мы не пересекались интересами и поступками. Но мы прекрасно понимали друг друга, обоюдно уважая достоинства друг дружки. Хоть это, возможно, нечасто водилось между старшим братом и младшей сестрой нашего возраста, мы откровенно беседовали на разные темы. Забирались на второй этаж – на веранду для сушки белья – и зимой и летом без устали разговаривали. Особенно нам нравилось делиться смешными историями, а потом хохотать до упаду.

Не скажу, что причина лишь в этом, но я действительно был излишне спокоен, считая, что между мной и Юдзу все хорошо. Меня вполне устраивала роль молчаливого супруга-помощника. Но Юдзу, вероятно, так не думала. В супружеской жизни со мной ей наверняка чего-то не хватало. Ведь жена и младшая сестра – совершенно разные люди, абсолютно непохожие характеры. Не говоря уже о том, что я – давно не подросток.

Прошел месяц, наступил май, и я наконец-то устал изо дня в день ездить на машине. Мне уже не хотелось думать об одном и том же, коротая часы за рулем. Все вопросы лишь повторялись в голове по кругу, а ответ так и оставался нулевым. От постоянной езды у меня заболела поясница. «Пежо-205» – ширпотреб: сиденья не очень-то удобные, а тут еще начала сыпаться подвеска. Длительное напряжение глаз, блики на дороге не могли не сказаться на зрении и привели к постоянным болям. Если задуматься, уже полтора с лишним месяца я почти без отдыха продолжал беспрерывно передвигаться, будто уходя от какой-то погони.

В горах на границе префектур Иватэ и Мияги я заприметил деревенскую водную лечебницу и решил сделать передышку. На безвестном источнике в глубине ущелья приютилась маленькая гостиница, где местные жители могли неспешно отдохнуть и подлечиться. Умеренная плата за постой, общая кухня, где можно готовить себе простую еду. Там я решил вволю понежиться в целебной воде и наконец отоспаться. Отдыхая от вождения, я растягивался на татами и читал книги. Когда надоедало читать, доставал из сумки тетрадь для эскизов и рисовал. Желания порисовать не возникало у меня давно. Сперва я рисовал цветы и деревья в саду, затем кроликов, живших на заднем дворе. Простые штрихи карандашом, но все, кто видел эскизы, ими восхищались. Не в силах устоять перед просьбами, я рисовал лица людей вокруг: посетителей, работников рёкана. Рисовал прохожих, попадавшихся мне на глаза. Людей, с которыми больше никогда не увижусь. И если меня просили – дарил им наброски.

Пора возвращаться в Токио, говорил я себе. Буду скитаться до бесконечности – так ничего и не достигну. И я опять хотел рисовать. Не портреты на заказ, не простые эскизы – рисовать для себя, основательно, чего не делал так давно. Не знаю, что из этого выйдет. Но иного способа, как сделать первый пробный шаг, я думаю, нет.

Я собрался было пересечь весь район Тохоку и вернуться в Токио, однако на государственном шоссе № 6 перед городом Иваки машина приказала-таки долго жить: топливная трубка дала трещину, и мотор перестал заводиться. Признаться, за машиной я почти не следил. Кого еще винить, кроме себя? В одном мне повезло – машина заглохла совсем недалеко от парковки одного очень любезного механика-ремонтника.

– Запчасти от старой модели «пежо» в этой глуши? Еще нужно поискать. Заказывать новые – придется ждать, пока пришлют. Ну, починим на этот раз, глядишь, вскоре сломается что-нибудь другое, – сказал механик. – Ремень вентилятора на износе, тормозные колодки стерлись до предела, подвеска изрядно подустала. Плохого не посоветую. Машина безнадежна, и лучше ее больше не мучить.

Мне было очень грустно прощаться с «пежо», который все полтора месяца жизни на колесах оставался мне верным спутником. Но ничего другого не оставалось, как уйти, оставив его здесь. Спидометр отмерил ему сто двадцать тысяч километров жизни.

«Вместо меня испустила дух машина», – подумал я.

В ответ на любезное согласие утилизировать машину я подарил механику палатку, спальник и разную кемпинговую утварь. Сделав напоследок набросок «пежо-205» в своем альбоме, я с одной сумкой на плече сел в поезд линии Дзёбан и вернулся в Токио. Прямо со станции я позвонил Масахико Амаде и вкратце описал ему свою ситуацию. Рассказал, что супружеская жизнь дала сбой, уезжал на время путешествовать и вот вернулся в Токио. Податься мне некуда. И на всякий случай спросил, нельзя ли где-нибудь перекантоваться?

– Знаешь, есть у меня именно то, что тебе нужно, – ответил он. – Дом отца, в котором он долго прожил в одиночестве. Отцу пришлось переселиться в пансионат на Идзу, и дом уже некоторое время свободен. Мебель и все необходимое там есть, ничего покупать не нужно. Место – не самое удобное, хотя телефон там работает. Если устраивает, можешь пожить.

– О таком я даже и не мечтал, – ответил я. И действительно, предложение Масахико превзошло мои ожидания.

Вот так началась моя новая жизнь на новом месте.

3
Всего лишь физическое отражение

Устроившись в новом жилище на вершине горы в пригороде Одавары, через несколько дней я позвонил жене. Пришлось набрать раз пять, пока она ответила. Похоже, все так же занята работой и возвращается домой поздно. А может, просто в тот день с кем-то встречалась. Но в любом случае меня это больше не касалось.

– Ты сейчас где? – спросила Юдзу.

– Поселился в Одаваре, в доме Амады, – ответил я. И вкратце объяснил ей, почему так вышло.

– Я много раз звонила тебе на сотовый, – сказала Юдзу.

– Сотового у меня больше нет, – ответил на это я и подумал, что его, должно быть, вынесло течением в Японское море. – Так вот, на днях хочу заехать за вещами. Ты не против?

– Ну, у тебя же ключ при себе?

– Да, при мне, – ответил я. Чуть не швырнул его вслед за телефоном, но передумал, посчитав, что ключ придется ей вернуть. – Значит, ты не против… если я зайду, пока тебя нет дома?

– Ну да! Ведь это и твой дом. Конечно, можешь, – сказала она. – А где тебя… носило так долго? Чем занимался?

Я рассказал ей, не вдаваясь в подробности, как я все это время путешествовал. Как проехался на машине в одиночестве по северным районам, как по пути машина вышла из строя.

– Ну, главное, ты жив-здоров.

– Я-то живой, а вот машина умерла.

Юдзу на какое-то время умолкла. Затем сказала:

– На днях… видела тебя во сне.

О чем был сон, я не спросил. Я не горел желанием узнать, что я делал в ее сне. И потому она больше к этому разговору не вернулась.

– Ключ я оставлю, уходя, – сказал я.

– Поступай как хочешь. Мне все равно.

– Кину его в почтовый ящик, – предупредил я.

Возникла пауза. Затем она сказала:

– Помнишь, как ты рисовал мой портрет на нашем первом свидании?

– Помню.

– Временами достаю тот набросок и подолгу смотрю. Он такой славный. Смотрю и будто вижу настоящую себя.

– Настоящую себя?

– Да.

– А разве ты не видишь свое лицо каждое утро перед трюмо?

– Это другое, – сказала Юдзу. – В зеркале я вижу лишь физическое отражение себя.

Положив трубку, я пошел в ванную и задумчиво посмотрелся в зеркало. Там отражалось мое лицо. Давненько я не разглядывал его анфас. «В зеркале я вижу лишь физическое отражение себя», – сказала Юдзу. Однако отражение собственного лица казалось мне всего лишь воображаемым осколком раздвоившегося меня самого. И там, в зеркале, был тот, которого я не выбирал. Причем даже не его физическое отражение.

Через два дня, после полудня, я приехал в дом на Хироо забрать вещи. В тот день с самого утра беспрестанно лил дождь. Я заехал на подземную парковку – там пахло сыростью, как и всегда в дождливый день.

Поднявшись на лифте и отперев дверь, я переступил порог дома – спустя почти два месяца. И при этом ощутил себя домушником. В этой квартире я прожил почти шесть лет, и каждый ее угол стал мне словно бы родным. Однако теперь я больше не вписывался в интерьер по эту сторону двери. В раковине громоздилась грязная посуда, но ела из нее жена. В умывальной комнате сохло постиранное белье, но все оно – женское. Я открыл дверцу холодильника, а там – сплошь не знакомые мне продукты, большинство – бери и ешь. И молоко, и апельсиновый сок совсем других производителей, нежели те, какие выбирал я. Морозильник был переполнен полуфабрикатами, а я такое никогда не покупал. Очень многое изменилось за два неполных месяца.

Мне захотелось перемыть всю посуду в раковине, снять, сложить (а по-хорошему и выгладить) высохшие вещи, аккуратно расставить продукты в холодильнике, но делать это я, конечно же, не стал. Ведь это жилье уже постороннего мне человека. И вмешиваться я не имею права.

Из всех моих вещей самыми громоздкими были предметы для рисования. В большую коробку я побросал мольберт, холсты, кисти и краски. Затем одежду. Вообще-то мне не нужно много одежды. Меня совсем не волнует, если я постоянно хожу в одном и том же. Нет у меня ни костюмов, ни галстуков. И если не брать в расчет зимнее пальто, все остальное уместится в один большой чемодан.

Несколько непрочитанных книжек, дюжина компакт-дисков. Моя любимая кофейная кружка. Плавки, очки и резиновая шапочка. Вот, в принципе, все, что мне нужно на первое время. Хотя, конечно, я мог бы обойтись и без этого.

В умывальной комнате так и остались зубная щетка и набор для бритья, лосьон, крем от загара и тоник для волос. Не стал я брать и нераскрытую упаковку презервативов. Мне почему-то не захотелось везти всю эту мелочь в новое жилье. Жена выбросит – ну и ладно. Закинув в багажник собранные вещи, я вернулся на кухню, вскипятил чайник, заварил черный чай из пакетика и стал его пить, сидя за столом. Уж такую мелочь я себе мог позволить. В комнате – мертвенно тихо. Тишина лишь придавала значительности окружающей обстановке. Будто я сижу совершенно один на морском дне.

Я провел в квартире с полчаса. За это время никто не приходил и не звонил. Лишь только раз завелся и утих термостат холодильника. Словно опуская грузило, чтобы замерить глубину воды, я прислушался к окружавшей меня тиши, надеясь выудить признаки хоть чего-нибудь особенного. Но тщетно – обычная квартира одинокой женщины. Женщины, которая пропадает целыми днями на работе и потому ей некогда вести домашние дела. Она разгребает накопившееся лишь в свой выходной в конце недели. Я окинул комнату взглядом: все, что в ней находилось, принадлежало жене. Признаков других людей я не уловил (даже следов моего присутствия почти не осталось). Вряд ли мужчина приходит сюда, подумал я. Они, должно быть, встречаются в другом месте.

Пока я в одиночестве коротал минуты в квартире, у меня – как бы это объяснить… – возникло ощущение, будто кто-то за мной наблюдает. Такое чувство, словно следит скрытая камера. Но, разумеется, такого быть не могло. Жена ничего не смыслит в механизмах. Она даже батарейки в пульте управления не может поменять сама. Установить скрытую видеокамеру, управлять ею дистанционно – такие изощренные методы ей не под силу. Просто у меня сдают нервы.

Но все же, пока находился в квартире, я вел себя как человек, чей каждый шаг записывается воображаемой видеокамерой – ничего лишнего и неуместного. Не выдвигал ящики стола Юдзу, чтобы проверить их содержимое. Я знал, что в комоде, в глубине ящика с колготками и прочим бельем она хранит маленький дневник и важные письма, но трогать их тоже не стал. Я знал пароль от ее ноутбука (конечно, если его не сменили), но даже не приподнял крышку. Все это уже не имело ко мне никакого отношения. Я лишь сполоснул кружку из-под чая, вытер ее тряпкой и вернул на посудную полку. Выключил свет. Затем встал возле окна и какое-то время наблюдал, как снаружи льет дождь. Вдали тускло маячил оранжевый блик Токийской башни. Затем я опустил ключ в почтовый ящик и вернулся на машине в Одавару. В дороге я провел примерно полтора часа. Но было такое ощущение, будто я на один день слетал в чужую страну и вернулся.

На следующий день я позвонил своему агенту. Сказал, что в Токио хоть и вернулся, но заниматься портретами впредь не намерен.

– То есть вы больше никогда рисовать портреты не станете?

– Видимо, нет, – ответил я.

Он принял это известие стоически – особо не возражал и от советов воздержался, потому что знал: если я что-то сказал, то уже не отступлюсь от своего слова. Он лишь напомнил напоследок:

– Если опять захотите вернуться к прежней работе, звоните в любое время. Мы будем рады.

– Спасибо, – из вежливости ответил я.

– Возможно, это не мое дело, однако чем вы собираетесь зарабатывать на жизнь?

– Пока не решил, – откровенно сказал я. – Холостяку на жизнь много не нужно. К тому же остались кое-какие сбережения.

– Будете и дальше рисовать?

– Думаю, да. Ничего другого я не умею.

– Хорошо, если все сложится удачно.

– Спасибо, – еще раз поблагодарил я агента. Затем вспомнил, что еще хотел сказать, и добавил: – Есть ли что-то такое, что мне следует помнить?

– Вам – что-то помнить?

– Иначе говоря – совет профессионала у вас для меня есть?

Он немного подумал, затем сказал:

– Вы – такой человек, которому требуется больше времени, чем обычным людям, на то, чтобы в чем-то убедиться. Но если не торопиться с суждениями, время, пожалуй, окажется за вас.

Прямо название одной старой вещи «Роллингов», подумал я.

Он продолжил:

– И вот еще что. Мне кажется, у вас есть особая, важная для портретиста способность интуитивно подбираться к сущности объекта и распознавать его нутро. Другим это, как правило, не дано. Очень жаль, если, обладая таким даром, вы никак не станете его применять.

– Но рисовать портреты сейчас мне хотелось бы меньше всего.

– Я это понимаю. Однако этот дар наверняка вас когда-нибудь спасет. Хорошо, если все сложится удачно.

Хорошо, если сложится удачно, вторили ему мои мысли. Хорошо, если время окажется за меня.

Масахико Амада – сын владельца того дома в Одаваре – сразу же отвез меня туда на своем «вольво».

– Если понравится, заселяйся хоть сегодня, – сказал он.

Съехав с платной трассы Одавара – Ацуги незадолго до ее окончания, мы направились по узкой асфальтовой дороге к горам. По обеим сторонам дороги простирались поля, тянулись парники, где выращивали овощи, местами попадались на глаза сливовые деревья. Пока мы ехали, я почти не видел жилых домов и не заметил ни одного светофора. Напоследок нам предстояло взобраться по крутому извилистому подъему. Переключив передачу на пониженную, мы ползли вверх, пока в конце дороги не показались ворота дома. Возвышались лишь две великолепные колонны – без створок. Ограды тоже не было. Выглядело так, словно начали строить с учетом и ограды, и створок, но передумали и бросили эту затею. Возможно, пока строили, заметили, что ставить их вовсе не обязательно. На одной колонне висела табличка «Амада», которая размерами больше походила на вывеску. Видневшийся впереди небольшой дом был коттеджем в европейском стиле, из шиферной крыши торчала труба, кирпич давно выцвел. Дом одноэтажный, при этом крыша – неожиданно высокая. Ходя я, разумеется, представлял жилище известного японского художника как старый японский дом.

Едва мы, оставив машину на широкой площадке перед домом, отворили дверь, как несколько черных птиц, похожих на соек, вспорхнули с веток дерева, росшего подле дома, и с громким криком устремились в небо. Похоже, наше вторжение не пришлось им по нраву. Дом окружали заросли, и только с западной стороны из дома открывался прекрасный вид на лощину.

– Ну и как тебе это место? Вокруг совершенно ничего нет! – воскликнул Масахико.

Я окинул взглядом окрестности. И действительно – совершенно ничего. Я отдал должное человеку, построившему дом в такой глухомани. Должно быть, он очень не любил иметь дело с людьми.

– Ты вырос в этом доме?

– Нет, мне не пришлось здесь жить подолгу. Так, приезжал иногда погостить. Или время от времени выбирался сюда на каникулах, заодно спасался от летней жары. Школа – сам понимаешь. Меня воспитывала мать в доме на Мэдзиро[7]7
  Мэдзиро – квартал в токийском районе Тосима.


[Закрыть]. Отец, когда не был занят работой, приезжал в Токио и жил вместе с нами. Затем возвращался сюда и работал в одиночестве. Я встал на ноги, десять лет назад умерла мама, и отец жил здесь один, почти никуда не выбираясь. Как настоящий затворник.

Пришла жившая поблизости женщина средних лет, которую просили присматривать за домом, и дала мне несколько практических советов: что и как можно делать на кухне, как заказывать керосин и баллоны пропана, где что лежит из утвари, когда и куда выносить мусор. Художник жил одиноко и весьма просто, так что утвари оказалось немного, и выслушивать наставления долго не пришлось. Напоследок она добавила:

– Будет что непонятно – звоните в любое время. – (Но я в итоге так ни разу и не позвонил.) – Хорошо бы кому-нибудь здесь поселиться. Если в доме не жить, он начинает ветшать, да и небезопасно. Могут прийти кабаны и обезьяны, если поймут, что людей нет.

– Кабаны и обезьяны время от времени выходят. В этих краях, – вставил свое слово Масахико.

– Да, будьте осторожны, – сказала женщина. – Кабаны появляются в наших местах весной, когда прорастают побеги бамбука. Лакомятся. Особенно опасны самки, пока воспитывают детей. Еще опасны шершни. Случалось, люди умирали после их укусов. Шершни часто устраивают гнезда в сливовых рощах.

Сердцевиной дома служила сравнительно просторная гостиная с открытым камином, с юго-западной стороны к ней прилегала широкая крытая терраса, с северной – квадратная мастерская, где хозяин создавал свои полотна. С востока расположились компактная кухня со столовой и ванная. Там же находилась просторная главная спальня и более тесная спальня для гостей, где стоял письменный стол. Похоже, хозяин любил почитать и часто писал – книжная полка заставлена старыми томами, а саму комнату мастер превратил в библиотеку. Для старого дома сравнительно чисто и уютно, вот только странно (а может, и не странно) – на стенах дома не висело ни одной картины. Просто голые стены, выкрашенные в холодные тона.

Как и говорил Масахико, в доме имелось все необходимое для жизни: мебель, приборы, посуда, постель. «Приходи с пустыми руками и живи», – говорил мне он. Именно так. Даже дрова для камина сложены в большую поленницу под навесом сарая. В доме не было телевизора – Амада-отец его ненавидел, – зато в гостиной я увидел роскошную стереосистему: гигантские колонки «Танной-Автограф», раздельные ламповые усилители «Маранц», вертушка и великолепная коллекция винила. На первый взгляд – много коробок с пластинками опер.

– Здесь нет проигрывателя компактов, – сказал Масахико. – Такой уж он человек – на дух не переносит все новое. Отец доверяет лишь предметам из прошлого. Разумеется, интернета здесь нет и подавно. Если понадобится – придется ехать в город и там искать интернет-кафе.

На это я сказал, что мне он особо не нужен.

– Захочешь узнать, что творится в мире, единственный способ – послушать новости по радио. Транзисторный приемник лежит в кухне на полке. Однако в горах прием очень слабый. Более-менее слышно «NHK» соседней Сидзуоки. Но это все ж лучше, чем вообще ничего.

– Меня мало интересует, что творится в мире.

– Это хорошо. Ты совсем как мой отец.

– Твой отец любил оперу? – спросил я у Масахико.

– Да. Рисовал в стиле нихонга[8]8
  Нихонга (букв. «японская живопись») – стиль, возникший в эпоху Мэйдзи и разработанный профессорами основанных в то время академий живописи в Токио и Киото в противовес набиравшему популярность на архипелаге европейскому стилю живописи, по-японски – ё: га.


[Закрыть], но – непременно слушая оперу. Пока стажировался в Вене – пропадал в оперном театре. А ты? Слушаешь оперу?

– Немного.

– А я совсем не переношу – долго и скучно. Там целая гора пластинок. Слушай, что душе угодно. Отцу они больше не нужны. Слушай вместо него, ему будет приятно.

– Больше не нужны?

– У него прогрессирует слабоумие. Теперь вряд ли отличит оперу от сковороды.

– Вена, ты сказал? Твой отец что – изучал японскую живопись в Вене?

– Да нет, о чем ты! Кому придет в голову ехать в Вену изучать нихонга? Отец начинал как художник западного стиля, поэтому стажировался в Вене. В те времена писал очень даже модерновые картины маслом. Но спустя некоторое время после того, как вернулся в Японию, внезапно обратился к японскому стилю. Так бывает. Благодаря поездке за границу просыпается национальное самосознание.

– И… он добился успеха?

Масахико слегка кивнул.

– В глазах общества. Но для меня – тогда еще ребенка – он был обычным несносным мужиком. В голове только живопись, жил, как хотел, и делал, что вздумается. Сейчас от былого него не осталось и следа.

– Сколько ему?

– Девяносто два. Уж в молодости он нагулялся вволю. Подробностей, правда, я не знаю.

Я поблагодарил Масахико.

– Спасибо тебе за все. За помощь. Очень выручил.

– Тебе здесь понравилось?

– Да, мне будет очень приятно пожить здесь какое-то время.

– Поживешь. По мне, так скорей бы у вас с Юдзу все наладилось. Буду за вас молиться.

На это я ничего не ответил. Сам Масахико не был женат. Ходили слухи, что он бисексуал, но не знаю, насколько это правда. Мы дружим давно, но таких тем не касаемся.

– Будешь писать портреты и дальше? – спросил Масахико перед тем, как уйти.

На что я рассказал ему, как отказался от этой работы.

– На что будешь жить дальше? – вторя моему агенту, поинтересовался Масахико.

– Урежу расходы. На какое-то время сбережений мне хватит, – примерно так же ответил я. – Давно не возникало желания просто порисовать то, что захочется.

– Это хорошо, – поддержал Масахико. – Позволить себе рисовать, что душа пожелает. Однако, если не в тягость, – не хотел бы ты подрабатывать учителем рисования? Рядом со станцией Одавара есть нечто вроде Школы художественного развития, там – класс рисования для начинающих. В основном посещают дети, но тем же помещением пользуется изокружок для взрослых. Эскизы карандашом и акварель. Масло они не применяют. Заведует этой школой один знакомый отца. На таком деле заработать он даже не пытается, работает, что называется, по зову души. Одна незадача – в учителя к нему никто не идет. Если поможешь, он будет очень рад. Гонорар небольшой, но все равно лишним не будет. Достаточно вести два раза в неделю. Это ведь не так обременительно?

– Не знаю. Я никогда не давал уроки рисования. К тому же в акварели я ничего не смыслю.

– Проще простого! – воскликнул он. – Это ж тебе не профессионалов готовить. Достаточно преподавать самые азы. Попробуешь – освоишься за один день. Преподавание детям взбодрит и тебя самого. К тому же, если ты собрался жить в таком месте один, советую несколько раз в неделю спускаться с гор и заставлять себя общаться с людьми. Иначе подвинешься рассудком. Еще не хватало, чтобы вышло, как в «Сиянии». – И Масахико скорчил рожу, подражая Джеку Николсону. У него всегда был талант подражания.

Я засмеялся.

– Попробовать, конечно, можно. Получится или нет – не знаю.

– Я им сам позвоню, – сказал Масахико.

Затем я поехал с Масахико в сервисный центр «тоёты» на государственной дороге и там за наличные купил себе «короллу»-универсал. С того дня и началась моя одинокая жизнь в горах Одавары. Почти два месяца я провел в сплошных переездах, и вот наступила оседлая жизнь без лишних движений. Радикальная смена обстановки.

Со следующей недели по средам и пятницам я начал вести класс рисования в Школе художественного развития рядом со станцией Одавара. Перед этим мне устроили формальное собеседование и, принимая во внимание рекомендацию Масахико, сразу же приняли. Два раза в неделю изокружок для взрослых, а по пятницам вдобавок к этому – группа детей. Я быстро привык к работе с детьми. Приятно было следить, как они рисуют. К тому же Масахико оказался прав – эти уроки меня взбодрили. Мне удалось быстро сдружиться с детьми. От меня требовалось лишь обходить и смотреть, как они рисуют, давать незначительные практические советы и, подмечая удачные работы, хвалить и подбадривать. Я стремился, чтобы дети рисовали как можно больше одинаковыми средствами на одну и ту же тему. Затем объяснял им, что при той же теме и средствах все будет выглядеть совсем иначе, стоит только посмотреть под несколько иным углом. Подобно тому, как есть разные стороны у человека, у предметов тоже есть разные грани. Дети сразу поняли, насколько это может быть интересно.

Преподавать взрослым – в сравнении с детьми – оказалось несколько сложнее. В изокружок приходят либо оставившие работу пенсионеры, либо домохозяйки, у которых подросли дети, и потому появилось время на себя. У них, разумеется, не такие мягкие мозги, как у детей, а потому они с трудом воспринимают мои советы. Хотя некоторые все-таки схватывали все на лету и рисовали занимательные картины. Когда ко мне обращались, я давал советы, а в целом позволял рисовать свободно, как им хочется. Когда видел, что работа получается удачно, заострял на ней внимание и хвалил. Ученики светились от счастья. А я считал – замечательно уже то, что они с радостью рисовали картины.

И вот вышло так, что у меня завязался один, а позже и другой роман с двумя замужними женщинами. Обе они посещали изокружок – группу, которую вел я, иными словами – были моими ученицами. (К слову, обе они рисовали совсем не дурно). И меня мучил вопрос, мог ли я как преподаватель (пусть даже без подготовки и официальной квалификации) так поступать? Я не видел ничего дурного в сексуальной связи взрослых мужчины и женщины по взаимному согласию, но при этом понимал, что такие поступки не вписываются в рамки общественной морали.

Однако я не оправдываюсь. В то время у меня не было возможности судить, насколько верны или нет мои поступки. Я только держался за бревно, которое сносило течением. Вокруг – кромешный мрак, на небе – ни луны, ни звезд. Пока я держусь за бревно – я не иду ко дну, но где я теперь и куда мне дальше податься, не имел ни малейшего понятия.

Я обнаружил картину Томохико Амады, которая называлась «Убийство Командора», спустя несколько месяцев после переезда в тот дом. И тогда я еще не мог знать, что эта картина перевернет с ног на голову все, что меня окружало.