Текст книги "Убийство Командора. Книга 1. Возникновение замысла"

Мэнсики поднял голову и посмотрел на меня серьезно.

– Да нет, это пока не ясно. Может, и вы постепенно станете известным мастером.

Мне нечего было сказать, и я промолчал.

– Бывает, человек со временем сильно преображается, – сказал Мэнсики. – Возьмет и без колебаний разрушит собственный стиль, чтобы затем возродиться из-под его обломков. Как, например, Томохико Амада. В молодые годы он рисовал в европейском стиле. Думаю, вам это должно быть известно?

– Да, это я знаю. До войны он подавал большие надежды в европейской живописи. Однако, вернувшись на родину после стажировки в Вене, почему-то обратился к стилю нихонга и после войны добился поразительного успеха.

Мэнсики сказал:

– Я считаю, что в жизни, пожалуй, любого человека бывает период, требующий решительных перемен. Когда он подступит, нужно сразу же брать быка за рога. Крепко схватиться и больше уже не отпускать. Некоторые люди распознаю́т этот важный момент, а некоторые – нет. Томохико Амаде это удалось.

Решительные перемены. При этих словах я вспомнил картину «Убийство Командора», молодого мужчину, заколовшего Командора.

– Кстати, вы разбираетесь в нихонга? – поинтересовался Мэнсики.

– Нет, в японском стиле я не силен. В институте прослушал курс по истории искусства. Вот и все мои знания.

– Один элементарный вопрос: как с профессиональной точки зрения сформулировать понятие нихонга?

– Сформулировать понятие нихонга не так-то и просто. В целом считается, что это картина, нарисованная, как правило, при помощи желатина, пигментных красок и фольги. И рисуют не обычными кистями, а кисточками для каллиграфии и щетками. Иными словами, японские картины определяются в основном материалами, использованными для их создания. Зачастую применяют традиционную технику, унаследованную с древних времен, хотя есть и немало работ, созданных с применением авангардных методов. Также, насколько мне известно, активно внедряют новые материалы для получения свежих оттенков. Ну, то есть границы определения стиля нихонга постепенно размываются. Однако что касается картин Томохико Амады, то это классическое японское искусство. Можно даже сказать – типичное. Стиль, вне сомнения, его собственный, но достаточно взглянуть на технику.

– Выходит, если определение размывается в зависимости от техники и материала, остается духовное начало?

– Выходит, так. Но, думаю, вряд ли кто так просто определит духовное начало нихонга. Само возникновение этого жанра изначально компромиссно.

– Что значит компромиссно?

Я покопался в уголках памяти, вспоминая содержание лекций по искусствознанию.

– Во второй половине XIX века в Японии прошла реставрация Мэйдзи, в результате чего в страну вместе с прочими элементами зарубежной культуры стремительно проникла и живопись западного стиля. До тех пор стиля нихонга как такового не существовало. Даже не так – не было самого́ названия «японская живопись». Примерно так же, как почти не использовалось и название страны – Япония. Так вот, с появлением заграничной «западной живописи» в качестве непременного противовеса ей впервые возникло понятие «японская живопись». Разные имевшие до тех пор место стили для удобства были намеренно объединены под новым названием нихонга. Хотя некоторые под такой зонтик не попали и начали приходить в упадок. Например, суйбогуга. И правительство Мэйдзи утвердило то, что мы теперь знаем как нихонга, видом национального искусства и в дальнейшем культивировало его как часть японской культурной самобытности, которая могла бы стоять плечом к плечу с западной культурой. По существу, чтобы соответствовать «японскому духу» в популярной в те времена фразе «японский дух – европейские знания». И вот все, что до сих пор считалось бытовым дизайном и прикладным искусством: картины со створчатых ширм, с раздвижных перегородок и даже расписную посуду, – теперь «вставляли в рамку» и экспонировали на художественных выставках. Иными словами, предметы, созданные для повседневного быта, теперь подогнали под лекала западной системы и повысили до статуса «произведений искусства».

Тут я прервался и посмотрел на Мэнсики. Он, похоже, слушал меня очень серьезно. Тогда я продолжил:

– В то время в эпицентре подобной активности оказались Тэнсин Окакура и Эрнест Феноллоза[21]21
  Какудзо Окакура («Тэнсин», 1863–1913) – японский писатель, художественный критик, оказавший значительное влияние на современное японское искусство. Эрнест Франциско Феноллоза (1853–1908) – американский философ, этнограф и педагог, преподавал в Токийском университете, Токийском национальном университете изящных искусств и музыки, был руководителем отделения изобразительного искусства в Императорском музее Токио и иностранным советником при правительстве.


[Закрыть]. То, что произошло с искусством, можно считать примером замечательного успеха в тот период, когда аспекты японской культуры претерпевали стремительные изменения. Примерно то же самое происходило в других сферах – в музыке, литературе, философии. Полагаю, в те годы японцам пришлось нелегко: перед ними в одночасье скопилось немало важных вопросов, на которые предстояло ответить как можно скорее. И нужно признаться, что справились мы очень искусно и умело: слияние и разделение прозападных и антизападных элементов прошло в целом гладко. Возможно, у японцев от природы есть предрасположенность к подобной работе. Определения «японской живописи», собственно говоря, как такового не существовало, и можно сказать, что это и сейчас лишь концепция, основанная на смутном консенсусе. Изначально критерии никто не определял. И в результате само это понятие зародилось на грани, можно сказать, давления изнутри и давления снаружи.

Мэнсики некоторое время серьезно подумал над моими словами, а затем произнес:

– Консенсусе хоть и смутном, но по-своему насущном и неизбежном. Так ведь?

– Так и есть. Взаимном консенсусе, порожденном необходимостью.

– Отсутствие жестких изначальных рамок – это сильная, и в то же время слабая сторона нихонга. Можно ведь истолковать и так, верно?

– Да, пожалуй, что так.

– Но когда мы смотрим на картину, в большинстве случаев мы понимаем, японская она или нет, я прав?

– Да, в ней очевидны исконные техники. Ей присущи направленность и тон. И нечто вроде общего осознания условностей. Однако подобрать этому словесное определение порой бывает очень трудно.

Мэнсики какое-то время помолчал, а затем сказал:

– Если картина не западная, то имеет ли она форму нихонга?

– Не обязательно, – ответил я. – В принципе, должны существовать и западные картины, которые имеют незападную форму.

– Вот как? – сказал он и еле заметно склонил голову набок. – Однако если то будет нихонга, то в какой-то степени она будет иметь незападную форму. Так можно сказать?

Я задумался.

– Если разобраться, можно сказать и так. Об этом я прежде как-то не задумывался.

– Это очевидно, но выразить такую очевидность словами непросто.

Я кивнул, как бы соглашаясь.

Он только перевел дыхание и продолжил:

– Если задуматься, это вроде как дать определение себе в сравнении с другим человеком. Разница очевидна, но ее трудно выразить словами. Как вы и говорили, вероятно, остается лишь воспринимать как некую касательную, возникающую, когда внешнее и внутреннее давление объединяются и создают его.

Сказав это, Мэнсики еле заметно улыбнулся и тихо добавил, как бы обращаясь к самому себе:

– Очень интересно…

О чем мы вообще говорим? – поймал я себя на мысли. Тема, пожалуй, занимательная, однако какое все это имеет значение для него? Просто интеллектуальная любознательность? Или же он проверяет мои умственные способности? Если так, то для чего?

– Кстати, я левша, – в какой-то момент сказал Мэнсики, будто случайно вспомнил об этом. – Не знаю, пригодится это или нет, просто знайте: если мне говорят, иди налево или направо, я всегда выбираю налево. Такая у меня привычка.

Вскоре стрелки часов приблизились к трем, и мы условились о следующей встрече: он приедет ко мне через три дня – в понедельник, в час пополудни. Как и сегодня, мы вместе проведем в мастерской примерно два часа. Тогда я попробую еще раз его нарисовать.

– Спешить незачем, – сказал Мэнсики. – Я же говорил в самом начале – располагайте моим временем, сколько бы его ни потребовалось. Уж времени-то у меня предостаточно.

И он ушел. Я смотрел в окно и видел, как он уехал на своем «ягуаре». Затем взял в руки несколько рисунков, посмотрел на них и, покачав головой, выбросил в мусор.

В доме царила жуткая тишина. Как только я остался один, она разом сгустила свою тяжесть. Я вышел на террасу – там ни дуновения, а воздух показался мне плотным и холодным, будто желе. Чувствовалось, что скоро будет дождь.

Я уселся на диване в гостиной и стал по порядку вспоминать сегодняшний диалог между нами. О том, что он станет позировать. Об опере «Кавалер розы». О том, как он создал компанию, акции которой позже продал и заполучил громадные деньги, а затем, еще не состарившись, отошел от дел. О том, что живет один в большом доме. Что его имя – Ватару. Ватару – это как «переходить вброд», например, реку. О том, что он все это время холост и с молодых лет блондин. Что он левша, и ему 54 года. О жизни Томохико Амады, о его смелом повороте, о том, что нужно уцепиться за шанс и не отпускать. О формулировке «японская живопись». И напоследок я подумал о моих отношениях с другими людьми.

И все же – что ему от меня нужно?

И почему я толком не могу его нарисовать?

Причина проста. Мне пока непонятно, что находится в центре его существа.

После беседы с ним в моей душе царил хаос. При этом человек по имени Мэнсики становился мне все более и более интересен.

Через полчаса полил крупный дождь. Маленькие птахи где-то попрятались.

10
Мы, продираясь сквозь высокие заросли зеленой травы…

Сестра умерла, когда мне было пятнадцать. Скоропостижно. Ей тогда исполнилось двенадцать, и она училась в первом классе средней школы. Она страдала врожденным сердечным заболеванием, но почему-то к девяти годам серьезные симптомы ослабли, и семья почувствовала облегчение. Мы даже стали питать слабую надежду на то, что теперь с ней все будет в порядке. Но в мае того же года сердцебиение сестры стало еще беспорядочней – особенно когда она лежала. Редкую ночь удавалось ей поспать спокойно. Сестра прошла обследование в университетской больнице, но как бы подробно ее ни изучали, никаких других отклонений у нее найти не смогли. Врачи лишь недоуменно пожимали плечами: «Главную проблему мы устранили в ходе операции».

Лечащий врач посоветовал избегать нагрузок, вести здоровый образ жизни. А пульс тем временем должен сам прийти в норму. Что он еще мог сказать? Только это. И прописал несколько видов лекарств.

Однако аритмия не унималась. Сидя во время еды напротив сестренки, я кидал взгляд на ее грудь и представлял скрытое там внутри неполноценное сердце. Как раз в тот год ее грудь начала расти. Пусть в ее сердце изъян, плоть продолжала развиваться. Было любопытно смотреть, как грудь день ото дня растет. Вроде еще недавно сестра была совсем ребенком, но теперь груди медленно стали обретать форму, и нежданно наступила первая менструация. И все же под этой маленькой грудью сердце с изъяном, перед которым бессильны даже опытные врачи. От одной этой мысли я пребывал в постоянном смятении. Мне кажется, что вся моя юность прошла в опасении потерять свою маленькую сестру в любой момент.

Родители не переставали повторять, что у сестры слабое здоровье и о ней нужно заботиться. Поэтому пока мы ходили в одну начальную школу, я постоянно за ней приглядывал, решив для себя, что в случае беды должен любой ценой уберечь ее и ее маленькое сердце. Такой случай на самом деле не представился ни разу, но…

…по пути домой, поднимаясь по лестнице на станции линии Сэйбу – Синдзюку, она потеряла сознание. Ее доставили на «неотложке» в ближайшую больницу «скорой помощи». Когда я, вернувшись из школы домой, примчался в ту больницу, ее сердце уже не билось. Все произошло стремительно. Тем утром мы вместе позавтракали и на пороге дома попрощались. Я пошел в свою старшую школу, она – в среднюю. Когда я увидел ее позже, она уже не дышала. Большие глаза сомкнуты, губы слегка приоткрыты, словно она хотела мне что-то сказать. Ее начавшая было расти грудь уже никогда не станет больше.

В следующий раз я увидел ее в гробу. Она лежала в своем любимом черном бархатном платье, слегка накрашенная и аккуратно причесанная, в черных лакированных туфельках. Белые кружева на воротнике ее платья выглядели неестественно белыми.

Могло показаться, будто она прилегла отдохнуть. И стоит ее потрясти – она сразу поднимется. Но это, увы, иллюзия. Сколько ни зови ее, как ее ни тряси, она уже не проснется.

Я не хотел, чтобы ее хрупкое тело ютилось в тесном ящике. Это тело должно лежать в месте куда более просторном. Например, посреди широкого луга. И мы должны молча идти навстречу ей, продираясь сквозь высокие заросли зеленой травы. Ветер должен мягко колыхать траву, а птицы и насекомые – щебетать и стрекотать, как у них принято. Полевые цветы должны наполнять воздух терпким запахом и распылять вокруг пыльцу. А лишь закатится солнце – над головой следует засверкать мириадам серебристых звезд. Наутро в солнечных лучах должны заблестеть, точно бриллианты, капельки росы на листьях травы… Но на самом деле ее поместили в маленький дурацкий гроб. А вокруг – сплошь вазы срезанных ножницами траурных белых цветов. Тесную комнату наполнял бесцветный свет от люминесцентной лампы. А из маленького динамика в потолке струилась мелодия – искусственный звук органа.

Я был не в состоянии смотреть, как кремируют сестру. Сразу после того, как защелкнули крышку гроба, я встал и покинул зал. Не стал также собирать ее прах[22]22
  После кремации родственники по очереди собирают длинными палочками твердые части праха в ритуальную урну.


[Закрыть]. Только вышел во внутренний дворик крематория и там беззвучно плакал. Мне было очень грустно от мысли, что за всю короткую жизнь сестры я ни разу не смог ее выручить.

Ее смерть не могла не сказаться на семье. И без того молчаливый отец стал еще более угрюм, мать – еще более нервозна. Моя жизнь особо не изменилась. Я занимался альпинизмом и пропадал по вечерам в секции, а в промежутках изучал живопись. Учитель рисования в средней школе советовал мне брать уроки у хорошего преподавателя. И когда я стал посещать изокружок, у меня со временем возник неподдельный интерес к живописи. Тогда, как мне казалось, я старался занимать все свое время, чтобы не думать о покойной сестре.

Несколько лет – очень долгое время после кончины сестры – родители ничего не трогали в ее комнате. Учебники и справочники, ручки, резинки и скрепки на ее столе; простыни, одеяла и подушки; выстиранная и аккуратно сложенная пижама, висевшая в шкафу школьная форма – все оставалось, как было. На стене висел календарь, в котором сестра мелким, но очень красивым почерком делала пометки. На календаре – месяц ее кончины, и с той поры время как будто бы остановилось. Меня по-прежнему не покидало ощущение, что сейчас распахнется дверь, и она войдет. Пока никого не было дома, я иногда заходил в ее комнату, тихонько присаживался на аккуратно заправленную кровать и смотрел по сторонам. Но ни к чему не притрагивался. Я не хотел даже слегка беспокоить ни один из безмолвных предметов – знаков того, что моя сестра когда-то была среди живых.

Я представлял себе, как сложилась бы ее жизнь, не оставь она этот мир в двенадцать лет. Но, разумеется, это было мне неведомо. Я даже не имел понятия, что уготовано мне самому. Откуда мне знать, как сложилась бы судьба сестры? Но если бы не врожденный изъян одного клапана ее сердца, сестра наверняка стала бы грамотной привлекательной женщиной. Уверен, немало мужчин любило бы ее, нежно сжимало бы в своих объятиях. Но я не мог представить такую сцену в деталях. Для меня сестра была и осталась маленькой девочкой на три года младше меня, которая нуждалась в моей защите.

Некоторое время после смерти сестры я усердно рисовал ее портреты. Чтобы не забыть ее лицо, я набрасывал его с разных ракурсов в альбоме для эскизов. Конечно, я прекрасно помню ее лицо, которое не смогу забыть до конца своих дней. Однако я не об этом – нужно было не забыть его именно таким, каким я запомнил его в тот день. Поэтому я должен был придавать ему форму в рисунках. Мне было всего пятнадцать, и я мало что знал о памяти, о картинах и о течении времени. Но понимал: чтобы сохранить нынешнюю память как есть, необходимо что-то предпринять. Если откладывать, она вскоре исчезнет. Каким бы ярким ни было воспоминание, оно не в силах устоять перед мощным напором времени. Я осознавал это инстинктивно.

В пустой комнате сестры я садился на ее кровать и рисовал в альбоме ее портреты снова и снова. Переделывал много-много раз. Пытался воспроизвести на белой бумаге, какой сестра сохранилась в моей памяти. В то время мне недоставало ни опыта, ни мастерства, поэтому работа была не из простых. Сколько раз я рисовал и рвал, рисовал и рвал… Однако, просматривая теперь те эскизы (я все еще бережно храню свои альбомы тех лет), я понимаю, что они полны подлинного горя. Они могут быть технически несовершенны, но все же это – искренние работы, в которых моя душа взывала к ее душе. Я смотрел на эти наброски, а у самого на глаза наворачивались слезы. С тех пор я много рисовал, но ни разу не создал такую картину, что заставила бы плакать меня самого.

Смерть сестры наложила на меня еще один след: острую боязнь замкнутого пространства. После того, как я увидел ее в тесном гробу, увидел, как прочно закрылась крышка, а гроб отправился в печь, я уже был не в состоянии заходить в тесные закрытые места. Долго не мог заставить себя переступить порог лифта. Стоял перед дверцами, а сам представлял, как после землетрясения или какой-нибудь неполадки лифт застрял между этажами, и я, запертый в тесном пространстве, никак не могу оттуда выбраться наружу. От одной этой мысли меня охватывала паника и сбивалось дыхание.

Этот синдром возник не сразу после смерти сестры. Прошло года три, прежде чем он проявился. Впервые меня охватила паника сразу после поступления в Институт искусств. Я тогда еще подрабатывал грузчиком в компании по переездам – переносил вещи. Как-то раз по недосмотру меня заперли в пустом крытом кузове. После смены водитель должен был проверить, ничего ли не забыли, но не заметил в кузове человека и запер дверь снаружи.

Я смог выбраться из кузова только через два с половиной часа. Все это время я оставался в темном, наглухо закрытом пространстве. Хотя не такое оно и наглухо закрытое. Ведь это не грузовик-термос – щели, через которые просачивался воздух, там все-таки были. Если поразмыслить спокойно, понятное дело, задохнуться бы я не смог.

Но тогда у меня началась сильная паника. Вроде вокруг полно воздуха, но как бы глубоко я ни вдыхал, казалось, в организм кислород не поступает. И оттого дыхание становится чаще, что приводит к избыточному насыщению крови кислородом. В голове темнеет, дыхание сперто, и ты уже во власти яростного необъяснимого страха. «Возьми себя в руки, все нормально. Немного подождать, и ты выберешься. Не может быть, чтобы ты здесь задохнулся», – успокаивал я себя. Однако здравый смысл при этом не работал. Перед глазами всплывало только тело сестры в тесном гробу, который скрывается в глубине кремационной печи. Я испугался и начал изо всех сил стучать по стенкам кузова.

Грузовик стоял на парковке компании. Работники в конце дня собирались расходиться по домам. Никто даже не заметил моего отсутствия. И как бы сильно я ни тарабанил, никто снаружи не мог меня услышать. Кровь стыла в жилах при мысли, что я проторчу в этом кузове до самого утра.

Обратил внимание на звуки и отпер снаружи дверь грузовика ночной сторож во время обхода стоянки. Увидев, что я изнурен и сильно взволнован, он уложил меня на топчан в комнате отдыха и напоил горячим черным чаем. Сколько я там пролежал – не знаю. Однако вскоре дыхание успокоилось, за окном забрезжил рассвет, и я, поблагодарив охранника, на первой электричке вернулся домой. Там я нырнул в постель, но дрожь в теле еще долго не унималась.

С тех пор я не мог ездить в лифте. Случай с грузовиком, должно быть, пробудил страх, дремавший во мне. И я почти не сомневался, что это вызвано воспоминаниями о моей умершей сестре. И не только в лифт я не заходил – я был не в состоянии переступить порог любого тесного закрытого пространства. Терпеть не мог фильмы со сценами в подводной лодке или танке. Стоило представить себя запертым в тесном пространстве – стоило только представить, – и у меня спирало дыхание. Нередко я вставал и выходил из кинотеатра посреди фильма: достаточно кому-то скрыться в замкнутом пространстве, и я больше не мог смотреть этот фильм. Поэтому я до сих пор не хожу ни с кем в кино.

Однажды, путешествуя по Хоккайдо, мне пришлось остановиться в капсульном отеле. Но у меня сбилось дыхание, и я никак не мог уснуть. Делать нечего – я вышел на улицу и провел ночь на стоянке, в машине. В Саппоро недавно встретил Новый год, и эта ночь показалась мне сущим кошмаром.

Жена часто подтрунивала надо мной по этому поводу. Когда требовалось подняться на верхний этаж высотного здания, она ехала на лифте первой и весело дожидалась, когда я, весь взмыленный, протопаю ступеньки всех шестнадцати этажей. Причину своего страха объяснять ей не стал. Лишь сказал, что с детства почему-то боюсь лифтов.

– Ну… это, пожалуй, полезно для здоровья, – заметила она.

Также я стал чураться женщин с пышной грудью. Я сам не уверен, связано ли это как-то с начавшей расти грудью моей сестры или нет. Однако меня почему-то привлекали женщины с маленькой грудью. И каждый раз, когда я видел такую грудь, прикасался к ней – в памяти возникали два меленьких бугорка у сестры. Не хочу, чтобы меня поняли неверно: я ничуть не испытывал вожделения к собственной сестре. Просто мне требовалось некое явление. Обособленное явление, какое утрачено и больше никогда не вернется.

В субботу, во второй половине дня, моя рука лежала на груди любовницы – той замужней женщины. У нее грудь была не то чтоб маленькая, но и не большая. Как раз подходящего размера, чтобы уместиться целиком в моей ладони. Под моей ладонью сосок оставался твердым.

Обычно по субботам она ко мне не приходит, выходные проводит в кругу семьи. Однако на той неделе ее муж улетел в командировку в Мумбай, две дочки уехали с ночевкой погостить к жившим в Насу, в Тотиги, кузинам. Поэтому она смогла приехать ко мне – и, как это обычно бывало по будням, мы неспешно занимались любовью. Затем вместе погрузились в расслабленную тишину. Как обычно.

– Хочешь узнать вести из джунглей? – спросила она.

– Вести из джунглей? – переспросил я, не сразу поняв, о чем она.

– Ты что, забыл? О том загадочном человеке, что живет в огромном белом доме на той стороне лощины. Мэнсики-сан. Сам же просил выяснить что-нибудь о нем.

– А, да. Конечно, помню.

– Немного, но все же кое-что удалось узнать. Одна из моих знакомых – молодая мамаша – живет поблизости от него. Поэтому собрала немного информации. Хочешь послушать?

– Конечно, хочу.

– Мэнсики-сан купил тот дом с чу́дным видом года три тому назад. Прежде там жила другая семья. Они-то его и построили, но прожили в нем всего два года. В одно ясное утро люди собрали вещи и покинули эти места, а вместо них появился Мэнсики-сан. То есть он выкупил это почти что новое строение. Почему так произошло, никто не знает.

– Выходит, дом построил не он?

– Да, он всего лишь забрался в готовое жилье. Прямо как расторопный рак-отшельник.

Такого я не ожидал. Я-то с самого начала был уверен, что белый дом построил он сам. Настолько белая усадьба на вершине горы естественным образом соединялась со всем образом человека по имени Мэнсики – вероятно, сочетаясь с его прекрасной белой шевелюрой.

Подруга продолжала:

– Никто не знает, чем занимается этот Мэнсики-сан. Только известно, что на работу он не ездит. Почти безвылазно проводит время в доме: поди не отходит от компьютера. Поговаривают, его библиотека напичкана всякой аппаратурой. Нынче были бы способности – и почти все можно делать на компьютере. Среди моих знакомых есть один хирург, который работает только на дому. Заядлый сёрфер – он не хочет отлучаться далеко от моря.

– Хирург, который работает, не выходя из дому?

– Получив информацию о пациентах и необходимые снимки от них самих, он анализирует данные, составляет протокол операции или что там еще и отправляет дальше. Во время операции следит за ее ходом на мониторе и при необходимости дает советы. А еще бывают такие операции, которые можно проводить дистанционно рукой робота.

– Вот времена настали, – сказал я. – Хотя, признаться, я б не хотел, чтоб меня оперировали неизвестно откуда.

– Мэнсики-сан наверняка занимается чем-то похожим, – сказала она. – Но что бы он там ни делал, получает весьма немалый доход. Живет один в большущем доме, иногда подолгу путешествует. Наверняка ездит за границу. Одна из комнат дома оборудована самыми разными тренажерами, и как только у него появляется свободное время, он приходит туда и качает мышцы. На нем – ни грамма лишнего жира. Любит слушать в основном классическую музыку, для чего оборудовал одну из комнат. Чувствуешь, каков эстет?

– Откуда тебе известны такие подробности?

Она засмеялась.

– Похоже, ты недооцениваешь способности женщин в сборе информации.

– Пожалуй, – признал я.

– У него четыре машины: два «ягуара», «рейндж-ровер» и вдобавок к ним «мини-купер». Похоже, он любитель английских марок.

– Кажется, «мини» теперь выпускает «BMW», а марку «ягуар» приобрела индийская компания. Выходит, ни то, ни другое нельзя назвать истинно английской машиной.

– Он ездит на старой модели «мини». А «ягуар», кто бы ни приобрел эту марку, остается английской машиной.

– Что-нибудь еще известно?

– В его доме почти никого не бывает. Он любит одиночество. Ему нравится проводить время дома, слушать классическую музыку, читать книги. Холостяк и богатей, однако женщин в дом практически не водит. Живет неприхотливо и очень чистоплотен. Кто знает, может, и гей, хотя есть несколько оснований этому не верить.

– У тебя наверняка где-то есть весьма обильный источник информации.

– Теперь уже нет, но до недавнего времени несколько раз в неделю к нему в дом приходила прибираться экономка. Когда она выносила мусор или же ходила в супермаркет за покупками, ей попадались по пути окрестные домохозяйки, с которыми она непринужденно болтала.

– Вот как? – сказал я. – Так и возникают «вести из джунглей»?

– Именно. Так вот, со слов той женщины, в доме Мэнсики-сана есть «запретная комната». Хозяин предупредил экономку, что входить туда нельзя. Причем предупредил строго-настрого.

– Прямо замок Синей Бороды!

– Во-во. Как говорится, в каждом доме есть свой скелет в шкафу.

Эти слова напомнили мне о картине «Убийство Командора», припрятанной на чердаке дома Амады. Она тоже – по-своему скелет в шкафу.

Подруга продолжила:

– Что скрыто в потайной комнате, экономка, в конце концов, так и не узнала. Всякий раз, когда она приходила в дом, дверь той комнаты была заперта на ключ. Но в любом случае экономка там больше не работает. Возможно, Мэнсики посчитал ее легкомысленной болтушкой и выгнал взашей. И теперь справляется с разными делами по дому сам.

– Да, помнится, он упоминал об этом. Мол, раз в неделю делают уборку профессионалы, а в остальном он справляется сам.

– Очень щепетилен он в своей личной жизни.

– Однако, бог с ним, с Мэнсики. То, что я встречаюсь с тобой, надеюсь, не просочится в вести из джунглей?

– Думаю, нет, – тихонько ответила она. – Во-первых, я стараюсь следить, чтобы этого не произошло. Во-вторых, ты немного не такой, как Мэнсики-сан.

– Хочешь сказать, – перевел я на понятный японский язык, – в нем есть такое, что дает повод для сплетен, а во мне этого нет?

– И мы должны быть этому признательны, – радостно добавила она.

После того, как умерла сестра, одно за другим все начало валиться из рук. Дела в компании по металлообработке, которой управлял отец, пошли под гору, и отец почти не показывался дома, пытаясь спасти компанию. Атмосфера в семье стала напряженной. Мы могли подолгу не разговаривать друг с другом. При жизни сестры такого не было. Мне хотелось поскорее покинуть этот дом, и я увлекся рисованием больше прежнего. Вскоре начал задумываться о поступлении в Институт искусств, чтобы заняться живописью профессионально. Отец был категорически против. «Разве можно вести нормальную жизнь, став художником? В семье нет лишних денег, чтобы растить творческую личность». После этого мы с отцом поругались. Вмешалась мать, и с ее помощью я все-таки смог поступить в институт, но с отцом так и не помирился.

Иногда я думал: если бы сестра не умерла, если бы с ней ничего не произошло, моя семья наверняка жила бы счастливо. Когда сестры не стало, как-то незаметно нарушился прежний баланс, и мы – родные люди – стали невольно задевать друг друга за живое. Всякий раз, когда я думал об этом, меня охватывало полное бессилие: в конечном итоге мне так и не удалось восполнить утрату сестры.

Тем временем я перестал набрасывать ее портреты. Уже студентом я помышлял о картинах, на которых явления и предметы не несут в себе конкретного смысла. Другими словами – об абстрактной живописи. В этом направлении искусства значение самых разных вещей закодировано, и новое семантическое значение возникает из переплетения таких знаков. Я охотно погружался в этот мир, нацеленный на такую полноту. Потому что в этом мире я впервые смог вздохнуть спокойно и непринужденно.

Однако, увлекаясь абстракцией, серьезных заказов не получишь. Институт я окончил, но, пока продолжал заниматься нефигуративным искусством, надеяться на приличный доход было бессмысленно. Как отец и говорил. Поэтому, чтобы сводить концы с концами (к тому времени я покинул родительский дом и оплачивал жилье и еду себе сам), мне приходилось брать заказы на официальные портреты. Создавая такие коммерческие работы как под копирку, я и смог существовать. Пусть жил и не безбедно, но своим ремеслом.

И вот теперь я собираюсь написать портрет человека по фамилии Мэнсики. Ватару Мэнсики, живущего в белом особняке на вершине горы по ту сторону лощины. Того загадочного седовласого мужчины, о котором в округе ходят интригующие слухи. За крупный гонорар он нанял именно меня писать свой портрет. Однако я обнаружил, что теперь не в состоянии нарисовать даже портрет – типичную коммерческую работу. Похоже, внутри меня не осталось ничего – пустота.

«И мы, продираясь сквозь высокие заросли зеленой травы, должны безмолвно идти на встречу с сестрой», – бессвязно думал я. Если бы мы действительно могли пойти, как это все-таки было бы прекрасно.