Текст книги "Хроники Заводной Птицы"

– Это то, о чем ты говорила? Исследование для изготовителей париков?

– Угу, – сказала она. – С часу до четырех считаем лысых на Гиндзе. Только и всего. Тебе тоже это будет полезно. Ты ведь когда-нибудь облысеешь, и тебе уже сейчас не повредит кое-что об этом узнать.

– А вдруг кто-нибудь увидит тебя на Гиндзе за этим занятием в учебное время? Не попадет?

– Не-а. Скажу: у нас, мол, внеклассные занятия по социологии. Я сколько раз так выкручивалась.

Делать мне было нечего, поэтому я решил поехать с ней. Мэй позвонила в фирму предупредить, что мы скоро появимся. По телефону она разговаривала вполне нормально: «Да… я хотела бы поработать с ним… хорошо… вы правы… большое спасибо… да… все будет сделано, как вы говорите… мы будем после двенадцати…» На случай, если Кумико вернется рано, я оставил ей записку, что буду домой к шести, и вышел на улицу вместе с Мэй.

Фирма по изготовлению париков находилась на Симбаси[24]24
  Район в центральной части Токио.


[Закрыть]. В метро девчонка вкратце объяснила, в чем будет заключаться наша работа. Мы должны встать на углу и считать проходящих по улице обладателей лысины (и людей с редеющими волосами). Их также нужно делить по трем категориям в зависимости от степени облысения: в) легкое поредение, б) значительная потеря волос и а) настоящая лысина. Мэй открыла папку, достала оттуда специальный буклет и показала мне все стадии на наглядных примерах.

– Главное, какая голова к какой категории относится, – ты, наверное, понял. В детали вдаваться не будем – на это уйдет куча времени. Представление, надеюсь, теперь имеешь? Этого достаточно.

– Ну так, в общем… – протянул я без особой уверенности.

Рядом с Мэй восседал весьма упитанный мужчина, судя по виду, служащий какой-то компании, ярко выраженный тип Б. Он явно чувствовал себя неуютно и беспокойно косился на буклет, но Мэй не обращала на него никакого внимания.

– Я делю их по категориям, а ты стоишь рядом и вписываешь в анкету, что я буду говорить. Просто, правда?

– В общем, да, – сказал я. – А какой смысл во всем этом?

– Понятия не имею. Они везде составляют такую статистику – в Синдзюку, в Сибуе, на Аояме[25]25
  Районы в центральной части Токио.


[Закрыть]. Может, хотят знать, где больше всего лысых. Или выясняют процент лысых по типам среди населения. Не знают, куда деньги девать, вот и все. На париках такие бабки гребут! Премии в этих фирмах гораздо выше, чем в торговых компаниях. Знаешь почему?

– Ну-ка скажи.

– Могу поспорить, не знаешь. Парики долго не служат. От силы года два-три. В последнее время их очень здорово стали делать, но чем лучше качество, тем скорее их надо менять и покупать новые. Парик так плотно прилегает к голове, что волосы под ним как бы вытираются и становятся тоньше, чем были. Поэтому скоро приходится менять его, подбирать другой. Вот если бы ты носил парик и через два года он пришел в негодность, что бы ты стал делать? «Ну, вот. Парик совсем износился. Но покупать новый – слишком дорого. Поэтому с завтрашнего дня буду ходить на работу без парика». Подумал бы так?

Я покачал головой:

– Вряд ли.

– Конечно, не подумал бы. Уж если человек надел парик, значит, будет носить всю жизнь. Это судьба. Вот почему изготовители париков так наживаются. Хоть и не хочется так говорить, но они – как торговцы наркотиками. Попадешь к ним на крючок – будешь клиентом до самой смерти. Ты когда-нибудь слышал, чтобы у лысого вдруг выросли волосы? Средний паричок стоит полмиллиона, а самые шикарные бывают и по миллиону. А менять нужно раз в два года. С ума сойти! На машине и то четыре-пять лет можно ездить, и еще скидку дадут, когда покупать будешь. А с париками даже не надейся!

– Ничего себе, – прокомментировал я ее монолог.

– Кроме того, у них есть специальные салоны, где клиентам моют парики и стригут настоящие волосы. Только представь: ты уже не можешь прийти к обыкновенному парикмахеру, сесть перед зеркалом, скинуть с себя парик и попросить, чтобы тебя подстригли! С одних этих салонов они столько в карман кладут!

– Ты прямо эксперт в этих делах, – сказал я с восхищением. Сосед Мэй – тип Б – слушал нас с величайшим вниманием.

– Ничего удивительного. Народ в конторе меня любит, обо всем мне рассказывают. Это в самом деле жутко прибыльный бизнес. Парики делают в Юго-Восточной Азии или каких-нибудь других странах, где труд дешевле. И волосы тоже там покупают. В Таиланде или на Филиппинах. Местные женщины продают волосы этим фирмам, чтобы таким способом собрать себе на приданое. Бог знает что в мире творится! Сидит здесь какой-нибудь дядя, а волосы у него от индонезийской девушки.

После этих слов я и фирмач (тип Б), повинуясь рефлекс у, внимательно оглядели вагон.

На Симбаси мы зашли в офис и получили по конверту, где были анкетные листы и карандаши. Фирма вроде бы занимала среди изготовителей париков второе место, но у входа было необычайно тихо. На дверях не было даже вывески, чтобы клиенты не испытывали неудобства при посещении. На конвертах и анкетах название фирмы тоже не значилось. Я заполнил регистрационную карточку, вписав в нее свое имя, адрес, данные об образовании и возраст, и сдал ее в опросный отдел. Вот уж действительно тихое местечко. Никто не кричал в телефон, истово не барабанил по клавиатуре компьютера, засучив рукава. Все сотрудники были аккуратно одеты, и каждый спокойно занимался своим делом. Как и должно быть в фирме такого профиля, среди персонала не было ни одного лысого. Возможно, некоторые носили продукцию своей компании, но отличить их от тех, у кого на голове были собственные волосы, мне не удалось. В общем, из всех компаний, где мне приходилось бывать, это была самая удивительная.

Оттуда мы поехали на Гиндзу. У нас оставалось немного времени, и мы решили съесть по гамбургеру в кафе «Дэйри Куин».

– Послушай, Заводная Птица! А ты будешь носить парик, если облысеешь? – спросила Мэй.

– Интересный вопрос. Вообще-то я не люблю лишней возни. Так что скорее всего оставил бы лысину в покое.

– И правильно! – сказала она, вытирая салфеткой испачканные в кетчупе губы. – Подумаешь, лысина! Ничего страшного. Она того не стоит, чтобы из-за нее переживать.

В ответ я только хмыкнул.

Потом мы три часа просидели у выхода из метро рядом с офисом «Вако»[26]26
  Одна из ведущих в Японии компаний, производящих женское белье. Здание ее токийского офиса находится прямо на Гиндзе.


[Закрыть], считая проходивших мимо плешивцев. Наша позиция, с которой мы могли видеть головы людей, поднимавшихся и спускавшихся по ступеням лестницы в подземку, позволяла точно определять степень облысения. Мэй называла мне категории: А, Б, В, а я записывал все это в анкетные листы. Было видно, что эту операцию она проделывала уже много раз, – ни разу не запнулась и не поправилась. Девушка быстро и уверенно разделяла прохожих на категории и тихонько, чтобы не привлекать внимания прохожих, называла их мне. Когда мимо проходили сразу несколько лысых, она начинала тарахтеть как пулемет: – А, А, Б, В, Б, А. Один пожилой мужчина элегантного вида (у него была замечательная седая шевелюра), понаблюдав за нами, спросил:

– Позвольте полюбопытствовать: что это вы делаете?

– Собираем данные, – бросил я.

– А для чего? – не отставал он.

– Для социологии.

– А, В, А, – не останавливалась Мэй.

Мужчину мои слова явно не убедили. Он еще какое-то время продолжал смотреть на нас, но в конце концов махнул рукой и ушел.

Часы на здании универмага «Мицукоси» на другой стороне улицы пробили четыре. Мы закрыли папки и снова направились в «Дэйри Куин» выпить кофе. Хотя работа и не требовала особых затрат энергии, у меня как-то странно затекли плечи и шея. Может, оттого, что мы производили наши подсчеты тайком. От этого я испытывал нечто похожее на угрызения совести. В метро, по пути в офис на Симбаси, я поймал себя на том, что автоматически распределяю всех попадавшихся на глаза лысых по категориям: Б, В… Я чувствовал, что в буквальном смысле дурею от этого, пробовал остановиться, но бороться с инерцией оказалось не под силу. Мы сдали листы в опросный отдел и получили причитавшиеся деньги, кстати, вполне приличные для потраченных времени и сил. Я расписался в ведомости и спрятал деньги в карман. Мы снова вошли в метро, доехали до Синдзюку, пересели там на ветку Одакю и отправились домой. Уже начался час пик, и народу в вагоне было много. Я давно не ездил в переполненной электричке, но особой ностальгии не почувствовал.

– Ничего работенка, правда? – спросила Мэй, стоя рядом со мной в вагоне. – Легкая, и платят нормально.

– Ничего, – согласился я, посасывая лимонный леденец.

– В следующий раз поедем? Туда раз в неделю можно ездить.

– Почему бы и нет?

– Послушай, Заводная Птица, – сказала Мэй после небольшой паузы – с таким видом, будто это только что пришло ей в голову. – Интересно, почему люди так боятся облысеть? Думают, наверное: раз появилась лысина – значит, скоро жизни конец. Вылезают волосы у человека – ему начинает казаться, что вместе с ними и жизнь уходит, что он все быстрее приближается к смерти, к последнему звонку.

Я на минуту задумался над ее словами:

– Да, наверное, кое-кто так считает.

– Ты знаешь, иногда я думаю: что человек чувствует, когда постепенно, понемножку умирает и это тянется долго-долго?

Интересно, что она хотела сказать? Не отпуская поручня, я повернулся и вопросительно посмотрел на нее:

– Постепенно, понемножку умирать… Это как? Что ты имеешь в виду?

– Ну, например… сажают человека в полную темноту одного, есть-пить не дают. Вот он постепенно там и умирает.

– Это жестокая и мучительная смерть! Не хотел бы я так.

– Ну а жизнь сама по себе разве не то же самое, а, Заводная Птица? Ведь мы все заперты где-то во мраке, нас лишают еды и питья, и мы медленно, постепенно умираем. Шаг за шагом… и все ближе к смерти.

– У тебя временами слишком пессимистичные мысли для твоего возраста, – рассмеялся я.

– Песси… какие-какие?

– Пессимистичные. – Я произнес это слово по-английски. – Это когда видишь в жизни только мрачные стороны.

– Пессимистичные, пессимистичные… – Девушка несколько раз повторила это слово, а потом пристально и сердито взглянула на меня: – Мне еще только шестнадцать, и жизни я как следует не знаю. Но могу точно сказать одно: если у меня пессимистичные мысли, тогда непессимистичные взрослые – просто идиоты.

10. Легкая рука
Смерть в ванне
Посланец с прощальным подарком

В этот дом мы перебрались на второй год совместной жизни, осенью. Прежнее наше жилье в Коэндзи должны были перестраивать, и нам пришлось съезжать. Мы принялись искать дешевую и удобную квартиру, но найти что-нибудь подходящее с нашими деньгами было нелегко. Когда мой дядя узнал об этом, он предложил нам пожить в принадлежавшем ему доме в Сэтагая. Он приобрел его еще в молодые годы и прожил там десять лет. Дом был старый, и дядя хотел снести его и построить на этом месте что-то более функциональное, но дядины планы вошли в противоречие с нормами застройки. Ходили разговоры, что законы скоро должны смягчить. Дядя готов был ждать, но оставь он дом пустовать, пришлось бы платить налог на имущество, сдай каким-то незнакомым людям – могли возникнуть проблемы, когда потребовалось бы освободить его. Поэтому он предложил поселиться здесь нам (и за ту же самую плату, только для покрытия налогов). За это мы брали обязательство освободить дом в течение трех месяцев, если он попросит об этом. Мы не возражали. Не совсем, правда, ясна была ситуация с налогами, но мы все равно были очень благодарны за возможность пожить какое-то время в отдельном доме. До ближайшей станции по линии Одакю было далековато, зато дом находился в тихом жилом районе и даже имел маленький сад. И хотя дом нам не принадлежал, стоило туда переехать, как мы ощутили себя почти настоящими домовладельцами.

Дядя, младший брат моей матери, ничем нам не докучал. Человек прямой и открытый, но в чем-то непредсказуемый, он всегда действовал без лишних слов. Из всей нашей родни я любил его больше всего. Он окончил университет в Токио и устроился диктором на радио, но через десять лет сказал: «Хватит!» – и открыл бар на Гиндзе. В этом скромном маленьком заведении готовили замечательные, настоящие коктейли. Оно стало популярным, и через несколько лет дядя уже владел несколькими барами и ресторанами. Все они процветали – у дяди определенно был коммерческий талант. Как-то, еще в студенческие годы, я поинтересовался, как ему удается так здорово вести дела во всех своих «точках». Почему на той же Гиндзе, в одном и том же месте, одно заведение процветает, а другое прогорает? Мне это было совершенно непонятно. Дядя вытянул передо мной руки ладонями кверху. «У меня легкая рука», – только и сказал он. Судя по его серьезному виду, это была не шутка.

Может, у него и впрямь легкая рука. Но кроме этого, он обладал даром собирать вокруг себя способных людей. Дядя назначал им высокую зарплату и хорошо к ним относился, а они уважали его и отдавали работе все силы. «Если мне попадается подходящий человек, я без колебаний даю ему шанс и плачу хорошие деньги, – говорил он мне как-то. – Деньги надо тратить, не думая при этом, приобретешь ты или потеряешь. А энергию – беречь на то, чего нельзя купить за деньги».

Дядя женился поздно. Остепенился уже за сорок, когда добился успеха в бизнесе. Его жена была разведенная, на три-четыре года моложе, и тоже имела неплохое состояние. Дядя никогда не рассказывал, где и как с ней познакомился. Тихая женщина, похоже, из хорошей семьи. Ее первый брак тоже был бездетным и, может быть, поэтому оказался неудачным. Как бы там ни было, дядя в свои сорок с лишним хоть и не стал богачом, но мог позволить себе не работать больше как вол, чтобы обеспечивать себя. Кроме дохода от баров и ресторанов, он имел годовую ренту с принадлежавших ему домов и квартир, которые сдавал внаем, плюс стабильные дивиденды с вложенного капитала. Наш семейный клан, с уважением относившийся к серьезному бизнесу и отличавшийся скромным образом жизни, смотрел на дядю с его ресторанами как на белую ворону, да и он сам как-то с самого начала не очень любил общаться с родней. Но обо мне, своем единственном племяннике, он всегда заботился. С особым вниманием он стал относиться ко мне после смерти матери – она умерла в тот год, когда я поступил в университет. Отношения с отцом, после того как он женился вторично, у меня не складывались. Во времена моей бедной и одинокой студенческой жизни в Токио дядя часто бесплатно кормил меня в своих ресторанчиках на Гиндзе.

Сам дядя считал житье в отдельном доме слишком хлопотным делом и потому жил с женой в квартире в районе Адзабу. Он не был любителем роскоши, но одну прихоть все-таки имел – редкие автомобили. В гараже у него стояли почти антикварные модели «ягуара» и «альфа-ромео»: обе машины были в прекрасном состоянии и сверкали первозданной чистотой.

Говоря как-то с дядей по телефону по делу, я решил спросить о семье Мэй Касахары.

– Касахара, говоришь? – Он задумался на несколько секунд. – Не помню таких. Я ведь был холостяком, когда жил там, и с соседями почти не общался.

– Вообще-то меня интересует дом напротив Касахары, тот, где никто не живет, на другой стороне дорожки, – сказал я. – Раньше там вроде бы жили какие-то Мияваки, а сейчас он стоит пустой, ставни досками заколочены.

– Ах, Мияваки? Ну, его-то я знаю хорошо, – ответил дядя. – Он держал несколько ресторанов, один из них на Гиндзе. Мы несколько раз встречались по делам. Рестораны у него, честно сказать, были так себе, ничего особенного, но располагались в хороших местах, и дела шли, по-моему, нормально. Мияваки был весьма симпатичным человеком, но каким-то инфантильным. То ли ему не приходилось много работать, то ли он к такой работе не привык, то ли еще что, но с годами он почему-то не взрослел. Знаешь, есть такой тип людей. Кто-то ему насоветовал, и он решил сыграть на фондовом рынке. Купил какие-то сомнительные акции и лишился всего – и денег, и земли, и дома, и ресторанов. Вообще всего! В довершение оказалось, что он как раз заложил дом и землю, чтобы открыть новый ресторан. Короче, убрал от забора подпорки – а тут как раз боковой ветер налетел. Все и рухнуло. У него, по-моему, две дочери-невесты.

– И с тех пор в их доме никто не живет.

– Что ты говоришь? Неужели? Значит, ему заблокировали права на распоряжение домом и имуществом. Но я бы тебе не советовал покупать его, даже если будут дешево предлагать.

– Кому? Мне? Мне он никак не по карману. Но почему ты это сказал?

– Когда я собирался там обосноваться, разузнал и об этом доме. С ним что-то не так.

– Там что, привидения водятся?

– Ну, о привидениях не знаю, но ничего хорошего об этом месте я не слышал, – сказал дядя. – До конца войны там жил один довольно известный военный, полковник из армейской элиты. Командовал нашими частями в Северном Китае и здорово отличился, но в то же время они там таких дел натворили – ликвидировали пятьсот пленных, посылали на принудительные работы десятки тысяч крестьян. Больше половины из них умерли. Вот такие разговоры ходили. Не знаю, правда это или нет. Перед самым концом войны его отозвали из Китая, и капитуляцию он встретил в Токио. А дело шло к тому, что его должны были отдать под суд за военные преступления. Американская военная полиция одного за другим забирала генералов и офицеров, которые бесчинствовали в Китае. Он суда дожидаться не собирался, не хотел, чтобы его выставили на позор и затем повесили. Решил покончить с собой, если только за ним придут. И вот однажды у его дома остановился военный джип, из которого вышел американский солдат. Полковник это увидел и без колебаний прострелил себе голову. Он предпочел бы распороть живот на манер самураев, но времени не хватило. Из пистолета, ясное дело, быстрее. Жена полковника последовала за мужем, повесившись на кухне.

– Вот это да!

– Потом оказалось, что это был обыкновенный солдат, который поехал к своей подружке и заблудился. Остановился дорогу спросить. Сам знаешь, как там у вас легко запутаться. Да, угадать непросто, когда пришло время умирать.

– Это точно.

– Дом какое-то время стоял пустой, но вскоре его купила одна киноактриса. Ты ее, наверное, не знаешь – она играла довольно давно и не была особо знаменитой. Сколько же она там прожила? Лет десять. Она была не замужем и жила лишь с прислугой. Спустя некоторое время у нее развилась какая-то болезнь глаз. Даже вблизи она видела все как в тумане. Но нельзя же актрисе все время играть в очках. Контактные линзы тогда только-только появились, были не очень хорошими, и ими мало кто пользовался. Поэтому ей приходилось всегда тщательно изучать съемочную площадку, чтобы запомнить, сколько шагов надо сделать здесь и там, сколько пройти от стены до двери. В общем, она справлялась, ведь это были старые фильмы «Сётику»[27]27
  Одна из крупнейших японских кинокомпаний.


[Закрыть] – простенькие семейные драмы. И вот как-то раз она, как обычно, осмотрела место съемок, убедилась, что все в порядке, и вернулась к себе в гримерную. А в это время молодой оператор, который был не в курсе дела, слегка передвинул декорации.

– Ой-ё-ёй!

– Короче, она оступилась, упала и после этого не смогла больше ходить. Потом, наверное, из-за этого случая, стала еще быстрее терять зрение и почти ослепла. Так жалко ее – ведь была еще и молода, и красива. Ни о каких съемках, конечно, больше не могло быть и речи. Ей оставалось только сидеть дома. А тут еще служанка, которой она полностью доверяла, убежала с каким-то парнем, прихватив ее деньги. Выгребла все подчистую: банковские сбережения, акции. Всё! Ужасная история. И что, ты думаешь, она сделала?

– Судя по всему, все кончилось плохо.

– Еще бы, – сказал дядя. – Она налила в ванну воды, сунула в нее голову и захлебнулась. Сам понимаешь, какую волю надо иметь, чтобы так умереть.

– Мрачная история.

– Уж куда мрачнее. Вскоре после этого дом купил Мияваки. Место ведь очень хорошее: окрестности замечательные, много солнца, участок большой. Он всем нравился, кто бы его ни смотрел. Но Мияваки тоже слыхал мрачные истории о прежних обитателях. Он снес его вместе с фундаментом и поставил на том месте новый. Приходили даже синтоистские священники изгонять злых духов. Но, похоже, все без толку. Кто бы там ни жил, ничего путного не получается. Бывают на земле такие места. Так что мне и задаром этого дома не надо.

Вернувшись с покупками из супермаркета, я подготовил все к ужину. Сложил белье для стирки, убрал его в корзину. Приготовил кофе. День выдался тихий – телефон молчал. Я растянулся на диване и читал какую-то книжку. Никто мне не мешал. Время от времени в саду раздавался крик Заводной Птицы. Больше ничто не нарушало тишину.

В четыре часа позвонили в дверь. Почтальон со словами: «Вам заказное письмо», вручил мне толстый конверт. Я расписался в получении.

На конверте из великолепной рисовой бумаги черными иероглифами, причем кистью, были выведены мои фамилия и адрес. На оборотной стороне значился отправитель – Токутаро Мамия, префектура Хиросима, ну и так далее. Ни имя, ни адрес мне абсолютно ничего не говорили. Судя по тому, как он владел кистью, господин Мамия был человеком в возрасте.

Присев на диван, я вскрыл конверт ножницами. Само письмо тоже было написано кистью, на старой рисовой бумаге, великолепным легким почерком образованного и воспитанного человека. Мне явно недоставало этих достоинств, поэтому я с трудом разобрал содержание послания. Его стиль соответствовал почерку – был старомодным и почтительным. Через некоторое время мне все-таки удалось расшифровать написанное. Автор письма извещал меня о том, что две недели назад в своем доме в Мэгуро от сердечного приступа скончался прорицатель Хонда-сан, с которым мы с Кумико когда-то были знакомы. Он жил один и, по словам врачей, умер быстро и не особенно мучился. Хоть в этом несчастному повезло. Утром его обнаружила прислуга, которая пришла прибрать в доме. Хонда-сан сидел, уткнувшись лицом в низенький столик, под которым был устроен котацу. Токутаро Мамия служил лейтенантом в Маньчжурии, и случайно ему довелось делить тяготы войны с унтер-офицером Оиси Хондой. От имени родственников покойного, во исполнение его последней воли, он взял на себя раздачу прощальных подарков[28]28
  У японцев после смерти человека принято дарить на память его друзьям и знакомым принадлежавшие покойному вещи.


[Закрыть]. Хонда-сан оставил инструкции, расписанные до мельчайших деталей.

«Судя по его подробному и обстоятельному завещанию, он предчувствовал скорую кончину. В завещании сказано, что он счел бы за счастье, если бы Вы, господин Окада, приняли одну вещь в память о нем, – писал Мамия. – Могу представить, как Вы заняты, господин Окада. Но, согласившись в соответствии с волей покойного принять скромный подарок, что будет напоминать Вам о нем, Вы доставите огромную радость мне, его товарищу по оружию, которому осталось жить совсем немного». В конце письма стоял адрес, по которому его автор остановился в Токио: район Бункё, Хонго, 2‑й квартал. Он жил еще у какого-то Мамия – видимо, родственника.

Я сел писать ответ за столом в кухне, решив изложить его на открытке – коротко и по существу. Однако стоило взять ручку, как оказалось, что нужные слова выходят из-под пера с большим трудом. «Я имел счастье быть знакомым с господином Хондой и многим ему обязан. Когда я получил от Вас известие о том, что его больше нет, на меня нахлынули воспоминания. У нас была очень большая разница в возрасте, и знакомство наше продолжалось всего один год, но было в этом человеке что-то, глубоко трогавшее сердца людей. Откровенно говоря, я никак не ожидал, что господин Хонда вспомнит обо мне и оставит для меня прощальный подарок. Не уверен, что я достоин этой чести, но если такова его воля, я, конечно же, с почтением приму этот дар. Буду рад, если Вы свяжетесь со мной в любое удобное для Вас время».

Написав это, я опустил открытку в ближайший почтовый ящик и произнес вслух:

 
Смерть – единственный путь
Для тебя плыть свободно.
Номонхан.
 

Кумико вернулась домой почти в десять вечера. Она позвонила около шести предупредить, что снова задержится и перекусит где-нибудь в городе. Предложила, чтобы я ужинал один. «Прекрасно», – сказал я и приготовил себе что-то на скорую руку. После еды опять взялся за книгу. Потом пришла Кумико, ей захотелось пива, и мы вместе выпили бутылочку. Вид у нее был измученный. Жена уселась за кухонный стол, подперев щеку рукой, и слушала меня, почти не отвечая. Казалось, она думает о чем-то своем. Я сказал, что умер Хонда-сан.

– Неужели? – откликнулась Кумико со вздохом. – Впрочем, он был уже старый и почти совсем глухой. – Но услышав, что Хонда оставил мне подарок, она так удивилась, будто что-то вдруг свалилось на нас с неба. – Он тебе что-то оставил?

– Именно. Никак не могу понять, почему.

Нахмурив брови, Кумико задумалась.

– Видно, ты ему понравился.

– Да мы с ним по-настоящему даже не разговаривали. По крайней мере, я почти ничего не говорил. А если бы и попробовал, он все равно ничего бы не услышал. Раз в месяц мы с тобой сидели у него и слушали его истории. Почти все они были о войне, о Номонхане. Как они бросали в танки бутылки с зажигательной смесью, и танки загорались или не загорались. Вот и все.

– Не знаю, не знаю. Но что-то в тебе ему понравилось. Это точно. А вообще, я понятия не имею, что у него было на уме.

Кумико опять погрузилась в молчание. Наступила какая-то гнетущая тишина. Я взглянул на календарь: до критических дней было еще далеко. Может, какие-то неприятности на работе?

– С работой напряженка, да? – спросил я.

– Да так, есть немного, – ответила Кумико, сделав глоток и посмотрев на остававшееся в стакане пиво. Я уловил в ее голосе почти вызывающие нотки. – Извини, что задержалась, но ты же знаешь, у нас на работе случается горячка. Я же не каждый день прихожу поздно, правда? Я попросила, чтобы меня особенно не перегружали. Я ведь все-таки замужем.

Я кивнул:

– Работа есть работа. Бывает, что и задержаться надо. Тут уж ничего не поделаешь. Я просто боюсь, что ты очень устаешь.

Кумико долго мылась под душем. А я пил пиво и листал какой-то еженедельник, принесенный ею.

Случайно сунув руку в карман, я обнаружил там деньги от изготовителей париков: они так и лежали в конверте. Об этом заработке я ничего Кумико не сказал – и не потому, что хотел его скрыть. Просто я как-то упустил возможность сразу рассказать об этом, а делать это сейчас уже не хотелось. Чем больше проходило времени, тем почему-то труднее было представить, как я буду об этом говорить. Что я познакомился с шестнадцатилетней девчонкой со странностями, живущей по соседству, и мы отправились вместе с ней собирать статистику для фирмы каких-то париков? Заплатили, мол, не так плохо, как я думал. Вот и все объяснения. Возможно, Кумико сказала бы: «Правда? Замечательно!» – и на этом бы все кончилось. А может быть, и нет. Вдруг она захотела бы побольше узнать о Мэй Касахаре? Вдруг ее взволновало бы мое знакомство с девушкой шестнадцати лет? Тогда пришлось бы рассказывать все с самого начала: когда, где и как мы повстречались. А я не мастер таких историй.

Я достал деньги из конверта и переложил в бумажник, конверт скомкал и выбросил в корзину для бумаг. «Вот так у людей заводятся секреты», – подумал я. Все происходит не сразу, постепенно. Я не собирался что-либо нарочно скрывать от Кумико. В конце концов, дело не настолько серьезное. Сказал бы я о Мэй или нет – не имело большого значения. Но стоило миновать некую деликатную стадию, как независимо от моих первоначальных намерений это стало превращаться в непроницаемую тайну. То же самое – с Критой Кано. Я рассказал Кумико, что к нам приходила младшая сестра Мальты по имени Крита. Что она была одета по моде начала 60‑х. Что взяла у нас из-под крана образцы воды. Но промолчал о том, что после этого она вдруг ни с того ни с сего разоткровенничалась и посреди своего рассказа исчезла, не сказав ни слова. Промолчал потому, что никогда не смог бы воспроизвести и точно передать Кумико все детали этой совершенно дикой истории. Кроме того, жена вряд ли обрадовалась бы, узнав, что Крита Кано, закончив свои дела, еще долго сидела у нас и поверяла мне свои личные тайны. Вот так у меня появился еще один маленький секрет.

Может, у Кумико тоже есть от меня секреты. Если и так, я со всеми своими тайнами не мог упрекать ее за это. Боюсь, их у меня больше, чем у жены. Как ни крути, но у Кумико что на уме, то и на языке. Она из того типа людей, которые говорят и думают одновременно. А я совсем другой человек.

От этих размышлений сделалось как-то тревожно. Я направился в ванную и встал в дверях. Кумико переоделась в голубую пижаму и сушила волосы полотенцем перед зеркалом, спиной ко мне.

– Я все о работе думаю. Попросил приятелей поискать что-нибудь, да и сам сходил в несколько мест. Работа вообще-то есть, и начинать можно в любое время. Хоть завтра, если нужно. Но я все никак не решусь, вот в чем дело. Просто нет уверенности, надо мне это или нет. Работу разве так выбирают?

– Поэтому-то я тебе и говорю: делай так, как считаешь нужным, – заговорила Кумико, глядя на мое отражение в зеркале. – Никто ведь не гонит тебя на работу. Если тебя материальная сторона волнует, то напрасно. Другое дело, если тут психология: то есть тебе без работы тяжело и ты чувствуешь себя не в своей тарелке оттого, что я одна работаю, а ты сидишь дома на хозяйстве. Тогда, может, тебе действительно куда-нибудь устроиться. Меня и то, и другое устраивает. Так что решай сам.

– Конечно, в конце концов я должен найти работу. Это факт. Нельзя же всю жизнь болтаться без дела. И рано или поздно найду. Но, откровенно говоря, сейчас просто не знаю, куда пойти. Когда я уволился с прошлой работы, какое-то время казалось, что стоит опять заняться чем-нибудь по юридической части. Есть кое-какие связи. Но сейчас такого настроя уже нет. Чем дальше, тем меньше мне это интересно.

Жена опять посмотрела на меня в зеркало.

– Выходит, я знаю, что делать не хочу, но вот что хочу делать – понятия не имею. Сказали бы мне: «Давай, действуй!» – кажется, все бы сделал. А так… прямо не знаю.

– Ну, в таком случае, – сказала она, опустив руку с полотенцем и обернувшись ко мне, – раз надоели законы – бросай это дело совсем. И про экзамены на адвоката забудь. Нечего спешить с работой. Не знаешь, что тебе нужно, – подожди. Так ведь?

Я кивнул:

– Просто захотелось объяснить тебе, что я об этом думаю.

– Понятно, – сказала Кумико.

Я пошел на кухню и принялся мыть стаканы. Кумико вышла из ванной и присела за кухонным столом.

– Ты знаешь, кто мне звонил сегодня днем? Брат.

– Да неужели?

– Похоже, он всерьез собрался участвовать в выборах. Можно сказать, это уже почти решено.

– В выборах?! – От удивления я на несколько секунд даже потерял голос. – Ты имеешь в виду… в парламент?

– Именно. Говорят, его просят выставить свою кандидатуру в округе в Ниигате, где всегда баллотировался дядя.