Текст книги "Человек-землетрясение"

Хайнц Конзалик
Человек-землетрясение

1

Роберт Баррайс, которого ласково называла Бобом сначала мать, а потом и все, кто его любил и ненавидел, целовал и проклинал, обожал и боялся, в четыре года был на редкость миловидным, даже красивым ребенком. Белокурые локоны с шелковистым отливом струились до плеч, огромные голубые глаза отражали всю глубину чистейшей детской невинности. Тетя Эллен, у которой он охотнее всего сидел на коленях, нашла верные слова. «Сущий ангел! – восклицала она и целовала Боба в глаза. – Господи, чистый ангел!» То, что его маленькие ручонки цеплялись при этом за ее грудь, она считала естественной тягой к игре.

В шесть лет Боб выколол глаза четырем цыплятам. Он тогда гостил в имении своего дяди Германа и для ослепления цыплят воспользовался ржавой проволокой. Дядя Герман, пытаясь усовестить его, живописал страдания цыплят, и Боб заплакал.

Восьмой год его жизни был омрачен смертью отца. Ганс Баррайс, фабрикант, распоряжавшийся тремя тысячами рабочих и служащих, лучший стрелок Вреденхаузена, основатель Союза кавалеристов, покровитель футбольной команды, активный член певческой капеллы «Полигимниа-99» и член наблюдательных советов семнадцати акционерных обществ, попал под машину во дворе собственной фабрики. Произошло это элементарно просто: грузовик подал назад, и Ганс Баррайс попал под левое сдвоенное колесо, поскольку оказался в мертвой зоне зеркала заднего вида. Боб не плакал у могилы, но его странно поблескивающие глаза все принимали за неподдельную скорбь. «Бедный мальчик окаменел от горя», – взволнованно шептала тетя Эллен. «Вы только посмотрите, как стойко он держится!». Вечером того же дня, сделавшего Боба полусиротой, в широком коридоре на первом этаже виллы Баррайсов он бросил острый кухонный нож в горничную Тиллу Будде. Запуганная горничная молчала, так как Боб предупредил ее: «Посмей только рассказать об этом маме… я-то знаю, что ты лежала с папой в постели, когда мама уезжала».

Когда Бобу исполнилось десять лет, своим любимым видом спорта он избрал подсматривание в замочные скважины. Особенно его привлекала ванная комната для прислуги. Здесь он торчал почти каждое утро, а если удавалось незаметно улизнуть от взрослых, то и вечерами, особенно когда умывалась, принимала ванну и делала кое-что еще новая горничная Марго Хаберль, тем более что с его наблюдательного поста в поле зрения прежде всего попадал унитаз. Марго застигла его как-то за этими наблюдениями, или, вернее, Боб дал себя застигнуть. Она втащила его в ванную, заперла ее и захихикала с булькающими нотками в голосе, которые Бобу потом доводилось слышать еще не раз: «А молодой господин рано начинает! Как же это так?» Боб ничего не ответил и лишь ощупывал новый открывшийся ему мир. Этот эпизод запомнился ему надолго.

В двенадцать лет он катался на коньках на полузамерзшем пруду, провалился под лед и утонул бы как кутенок, если бы его школьный товарищ Гельмут Хансен, рискуя собственной жизнью, не спас его в последний момент. Дядя Теодор Хаферкамп, брат матери Боба, ставший после смерти шефа фирмы новым управляющим Баррайсов, наградил Гельмута Хансена позолоченными часами и десятью марками наличными. С этих пор Гельмут был единственным мальчиком из «низкого сословия», которому разрешалось играть с Бобам.

«Жаль, что его отец всего-навсего токарь, – заметил Тео Хаферкамп, позаботившись о семье юного спасителя. – Мы сделаем доброе дело и обеспечим Гельмуту приличное образование. Ведь если бы не он, мы лишились бы нашего Боба».

В день своего пятнадцатилетия, который был отмечен большим приемом, Боб прокрался за горничной Эрной Цишке в винный погреб, напал на нее сзади, прижал к ящикам и начал душить. Когда лица ее страшно исказилось, он почувствовал, как тело его заливает приятная теплая волна, и изнасиловал Эрну среди пустых винных бутылок. «Я на самом деле убью тебя, если ты только заикаешься кому-нибудь об этом! – прошипел он, держа руки на шее Эрны. – К тому же, никто этому не поверит!» В гигантском холле и в столовой виллы в это время из стереоколонок гремела танцевальная музыка.

Бобу исполнилось шестнадцать, и однажды он слег с ангиной. Вся семья была больна, на заводах Баррайсов свирепствовала эпидемия гриппа, и производство было почти остановлено. Дядюшка Хаферкамп лежал с температурой в постели, болели мать Боба Матильда, Гельмут Хансен, вся прислуга. И только тетя Эллен была на ногах, поскольку своевременно сделала себе прививку. Она приехала из Бремена и взяла в свои руки домашнее хозяйство. Полногрудая, стройная красавица со смеющимся взором, в свои тридцать семь лет она выглядела ослепительно. Одевалась она по самой последней моде, была радостного, солнечного нрава, который могло замутить только одно: муж больше интересовался своими изобретениями, чем существом с гладкой кожей, тщетно пытавшимся в прозрачных ночных одеждах пробудить в нем супружеский интерес.

Тетя Эллен трогательно и неутомимо ухаживала за больными обитателями виллы Баррайсов. На четвертый вечер – Боб был в испарине и менял пижаму – тетя Эллен вошла в комнату племянника и не поверила своим глазам. Боб стоял перед ней обнаженный, это был взрослый юноша, высокий, стройный, мускулистый, широкоплечий и узкобедрый, на его лице играла ухмылка, которой так недоставало тете Эллен у ее мужа. «Но, Бобби… – сдавленно проговорила она, и в ее голосе вновь послышалось то бульканье, которое было для Боба как стартовый выстрел. – Бобби, ляг, ты же простудишься… Мой ненаглядный мальчик…»

Тетя Эллен прожила у своей сестры Матильды четыре недели. В то время как другие уставали, ухаживая за больными, тетя Эллен только молодела. Через четыре недели она вырвалась из плена своих обязанностей. В свой дневник она записала: «Я столкнулась с феноменом природы».

В восемнадцать лет Боб получил водительские права и выбрал себе в качестве подарка спортивный автомобиль, английский «спидфайер». Как стрела мчался он в школу, обдавая в дождливые дни учителей грязью. В солнечные дни он припарковывал свою маленькую авторакету в уединенных лесных просеках, где на опущенных сиденьях или рядом с машиной, на верблюжьем одеяле (стопроцентная кашмирская шерсть), он любил своих «еженедельных девочек», как он их называл. Потому что через неделю его интерес всегда иссякал. К концу учебного года, закончившегося экзаменами на аттестат зрелости, уже одиннадцать старшеклассниц лицея во Вреденхаузене, девять учениц торговой школы, четыре фабричные девушки с предприятий Баррайсов, девять замужних женщин и будущая сотрудница отдела социального обеспечения знали, какая хорошая амортизация в его машине и что значит у Боба «нажать на газ» и «брать поворот».

Экзамены он сдал посредственно. Как единственного сына и наследника баррайсовских миллионов учительский совет дотянул его до финиша, закрывая на все глаза. Как-никак, каждая семья во Вреденхаузене была тесно связана с заводами Баррайсов. Со своими теперь уже пятью тысячами рабочих и служащих эти предприятия играли роль кормилицы для Вреденхаузена. И только по одному предмету Боб принес домой круглую пятерку, блестящее «очень хорошо», в аттестате: по религии. Даже дядюшка Хаферкамп терялся в догадках, как такое могло произойти.

– Просто он добрый мальчик! – сказала Матильда Баррайс. – Материнская гордость приносит плоды, которых не найдешь ни в одном учебнике по ботанике.

– Тео, оставь, пожалуйста, свои саркастические замечания. Глубокая вера Боба – это нечто благородное, прекрасное, чистое.

С двадцати лет Боб Баррайс занимался исключительно автомобилями и девочками. В то время как Гельмут Хансен, друг его юности, спасший ему жизнь, на средства дядюшки Хаферкампа учился на инженера, Боб выводил из строя одну машину за другой и был грозой отцов подрастающих дочерей. Он принимал участие в авторалли, привозил домой серебряные кубки и лавровые венки с пестрыми лентами и четырежды попадал в аварии. «Если он наконец свернет себе шею, я за свой счет заставлю звонить в колокола! – сказал после очередной благополучно закончившейся аварии мастер Карл Хубалиц. Его дочь Ева была одной из тех девушек, которые после знакомства с Бобом сбросили свое детство, как ставшую слишком тесной кожу. – Но такое счастье никогда не выпадет!»

Тихо и незаметно в этом последовательном формировании Боба Баррайса участвовал человек, бывший рядом с пяти лет: няня Рената Петерс.

Полная сирота, попавшая в семью Баррайсов из сиротского дома, она терпеливо, поскольку была бедна, сносила годы рядом с Бобом, пытаясь добротой и увещеваниями хоть как-то воздействовать на эту дичающую натуру и сознавая всю безнадежность своих попыток. Боб ударил ее в первый раз, когда ему было девять лет. В десять он набил ее постель канцелярскими кнопками, в одиннадцать – прятался десять часов после их совместной прогулки, пока дядюшка Хаферкамп не вызвал полицию и не подверг Ренату Петерс допросу. В день пятнадцатилетия Боба Матильда Баррайс сказала:

– Дорогая Рената, Боб уже большой мальчик, и ему не нужна няня. Я благодарю вас за все, что вы для нас сделали. Если вы хотите остаться у нас, я охотно доверю вам ведение домашнего хозяйства.

Рената Петере осталась. Она теперь называлась «экономка» и получала на пятьдесят марок больше, хотя все еще на 450 марок ниже тарифа, но об этом никто не упоминал. Ей было разрешено занимать небольшую квартирку под крышей виллы: жилая комната, кухонька, ванная, маленькая прихожая. И балкон, с которого открывался романтический вид на множество холмов, возвышавшихся над Вреденхаузеном. «Если сюда прибавить квартиру, как раз будет ее полная зарплата! – резюмировал дядюшка Хаферкамп. – Кроме того, она почти член нашей семьи».

Насколько это можно было называть благодеянием, видно будет дальше.

Боб Баррайс щадил Ренату Петере во время своих сексуальных набегов. Она не была уродлива. Это была скорей деревенская Венера, налитая и пышущая здоровьем, с круглыми глазами и красными щеками, этакое райское яблочко, и при этом гарантированная девственница, которая смогла устоять даже перед сильным натиском Ганса Баррайса, отца Боба. Для Боба Рената была бесполой… Насколько он себя помнил, она всегда была рядом. Она купала его, вытирала махровым полотенцем, расчесывала волосы и несла в постель, рассказывала перед сном сказки или читала Карла Мая. Она стала вещью – как подушка, стул, стол, картина, окно, ковер, лампа, кровать.

Но в шестнадцать лет Боб избил Ренату в дикой ярости, когда она застала его с девочкой в парке виллы. Девочка плакала и вытирала слезы своими разорванными трусиками. Опустив голову, как бык, Боб кулаками гнал перед собой Ренату и орал на нее: «Не лезь в мои дела, черт побери! Я уже не ребенок! Проваливай, говорю тебе! Каждый готов меня воспитывать! Вечно я для них славный, добрый мальчик! Оставьте меня, наконец, в покое, проклятье! Дайте мне жить, как я хочу! Неужели никто еще не заметил, что у меня волосы растут не только на голове?»

С этого дня между Бобом и Ренатой расцвела любовь, граничащая с ненавистью. Он знал, что она видела многое из того, что другие упускали в своей слепоте, и мучил ее этим. «Сегодня я трахнул двух девчонок! – говорил он, например. – Одну за другой. И каждая могла смотреть на другую. Ренаточка, они трепетали, как обезглавленные курицы».

Трижды Рената выдавала его Матильде Баррайс. Но это был бессмысленный протест. «Глупая болтовня! – говорила Матильда. – Вот она, зависть маленьких людей! Мой сын знает, что делает!»

Боб действительно знал.

В двадцать четыре года он принадлежал к небольшой группе международных плейбоев, развлекался на ипподромах, занимался бобслеем в Сен-Морисе и водными лыжами в Сен-Тропезе, танцевал во дворце, но всегда оставался в тени своих кумиров Рубирозы и Гунтера Сакса, неслыханно страдая от этого. Его девушки были красивыми, длинноногими, с пышными копнами волос и острыми грудями, но глупыми и всегда на класс ниже, чем подруги его кумиров. Он ставил эксперименты: подсовывал в Сен-Морисе свою последнюю находку – белокурую Сильвию Пукер – трижды Гунтеру Саксу под его знаменитый нос… Но звезда не обратила на нее никакого внимания. Боб Баррайс ни дня не остался больше с Сильвией и выгнал ее ночью на снег из снятого шале. Ее вещи он выбросил из окошка.

– Чванливые кривляки! – орал Боб, стуча кулаками по стене домика. – Я заставлю вас признать меня! Вы у меня в очереди будете стоять, чтобы пожать мне руку! Вот погодите, я выиграю «Европейское ралли» и дам вам по морде рукой, вымазанной в автомобильном масле, а вы будете при этом млеть от восторга! – В приступе безудержной ярости он распахнул окно и заорал в холодную, мерцающую звездами зимнюю ночь: – Боб Баррайс идет! Погодите! Боб Баррайс придет, как землетрясение! Я вам обещаю!

В долине сверкали огни Сен-Мориса, блестящая крепость, в которой не было рыцарей без страха и упрека и дев с поясами невинности.

9 марта началось «Европейское ралли». Финиш: Монте-Карло. Бобу Баррайсу было двадцать четыре года, когда он ехал под номером 11 на «Мазерати» мощностью 240 лошадиных сил и ценою в 53 000 марок. В свою звездную поездку он отправился из Гамбурга. Вторым водителем ехал его друг Лутц Адамс, студент-медик и автомеханик, блондин-крепыш, состоящий из мускулов и жил, крестьянский сын из Вреденхаузена.

Трескучей морозной ночью с завывающим двигателем они мчались в горах. Дорога была скользкая – настоящий ледяной паркет, на котором бы пируэты делать на коньках, а не повороты на автомобиле.

Боб Баррайс управлял машиной, втянув голову в плечи, судорожно сжав рот, вцепившись пальцами в гоночных перчатках в руль. Обледенелые скалы проносились мимо как тени.

«Я приду, – думал он. – Я выиграю. Я вырвусь в первую десятку. Внимание… Боб Баррайс идет!»

– Этого не может быть! Это какая-то ошибка! – произнес Боб и рывком повернул «мазерати» за выступ скалы. Колеса с шипами заскрежетали и вонзились в зеркальную ледяную гладь дороги. Машина пошла юзом, ее занесло, она развернулась вокруг оси и неотвратимо начала приближаться к скале. Шесть галогеновых фар выхватили из ночной тьмы сверкающую, потрескавшуюся каменную стену. Лутц Адамс втянул голову и заворчал. «Мазерати» взвизгнул, повернул перед самой стеной в другую сторону и помчался дальше в нужном направлении.

– Не гони, как сумасшедший, – вот и все, что сказал на это Адамс. Он склонился над описанием маршрута и спокойно продолжал читать: – Поворот налево, поворот направо, вторая скорость, подъем сто метров, поворот налево, взять в середину… оставаться посередине… переключить на третью скорость… – Узкий луч карманного фонаря скользнул по лицу Боба. Оно было перекошено.

– Это какая-то ошибка! – повторил он.

– Хронометраж не ошибается, Боб. – Адамс не отрываясь смотрел на стремительно исчезающую ледяную ленту горной дороги. – Мы четвертые по сумме очков.

– Невозможно!

– Замена колеса под Греноблем. Там мы потеряли время. – Лутц Адамс полистал в путевом дневнике с указанием километража. – До Монте-Карло нам уже не наверстать. Старина, Боб… Четвертые в этой смертельной гонке – это успех!

– Я должен быть первым! Именно сейчас и здесь! – Боб Баррайс сощурил глаза, когда Адаме снова посветил ему фонариком в лицо. – Кончай идиотизм, Лутц!

– Я только хотел посмотреть, как выглядит человек, верящий в чудеса.

Машина с воем неслась в ночи – маленький ящик из листовой стали, в котором 240 лошадиных сил заставляли крутиться колеса с бешеной скоростью. Шесть дрожащих ярких лучей срывали с ночи ее покровы, лишали таинственности ландшафт, но одновременно придавали ему что-то призрачное.

– Нет чудес! – прокричал Боб и ударил по рулевому колесу.

– Ага! – Адамс опять осветил фонариком свои записи. Он вздрогнул, когда Боб Баррайс подался вперед.

– Но есть я!

– Ты не сможешь до Монте-Карло наверстать потерю в тридцать девять минут!

– Кто это сказал? Я смогу! – Боб замедлил темп и покосился на Адамса: – Где мы?

– На сто сорок пятом километре.

– В середине горы небольшая дорога уходит в сторону, в скалы, и срезает примерно сорок километров. Незадолго до конца скалистого отрезка она вновь выходит на автостраду.

Лутц Адаме откинулся назад, фонариком он освещал носки своих ног.

– Там же не проедет автомобиль, – сказал он. – Нет твердого покрытия. Годится, только чтобы стаскивать деревья. И вообще, что это такое! Дистанция задана. Как будто ты в первый раз участвуешь в ралли! Тебя же сразу дисквалифицируют…

– Никто не заметит.

– Я, например. – Адамс ткнул Боба Баррайса в бок. – Боб, я в этом не участвую. Мы четвертые, и так будет.

– Мы выйдем победителями.

– Ценой обмана?

– Что значит обмана? – Боб мельком взглянул на Лутца Адамса, прежде чем снова уставиться на дорогу. – Сколько лет мы знаем друг друга, Лутц?

– Пять лет.

– Пять долгих лет, смотри-ка. Пять лет я думал, что ты мне друг. А ты дерьмо!

– Боб! – Лутц Адамс выключил фонарик. Лишь слабое мерцание подсветки щитка приборов и отблеск шести галогеновых ламп освещали изнутри ревущую ракету. – Остановись, и дай я сяду за руль. У тебя нервное истощение. Стрессовая ситуация, как говорят медики.

– Отвяжись ты от меня со своей вонючей медициной! – Боб Баррайс со всей силой нажал на газ. Пальцы забарабанили по рулю со стальной поперечиной. – Если я сверну и потом приеду в Монте-Карло победителем… ты что, смешаешь меня там с дерьмом? Будешь всем рассказывать: он срезал дистанцию! Он обманщик! Боб Баррайс – пройдоха! Будешь таким вшивым другом, да? Ну, говори!

– До этого не дойдет. Мы останемся на предписанной дороге. – Лутц Адамс повернулся к Бобу. «Он – как безумный, – подумал он. – Если бы его сейчас увидел невропатолог, то сразу вколол бы ему мегафен, чтобы успокоить. Что происходит с Бобом в последнее время? Взгляд его мне совсем не нравится. Глаза горят, смотрит, мимо, блуждает неизвестно где». – Остановись, – сказал он настойчиво и положил ладонь на руку Боба. – Боб, не будь упрямым ослом… пусти меня за руль.

– Удивляюсь, как ты еще не подавился своей честностью! Как ты вообще можешь дышать, когда кругом зловоние от лжи? Целая клоака лжи? Ты еще ее не почувствовал? Сходи к врачу. Твоя слизистая не в порядке! – Боб громко захохотал. От его смеха у Лутца Адамса волосы встали дыбом и в голове пронеслась страшная догадка. «Господи, да ведь он сумасшедший, – подумал он. – Никто этого не знал. Все мы считали его экзальтированным, немного со сдвигом, вместо мозгов – куча денег в голове. Стоит кивнуть золотой головой, как звякает монетка. А так нормальный. И вдруг что-то прорвало, несется лавина, готовая все поглотить».

– Стой! – закричал Адамс и ухватился обеими руками за руль.

– Отпусти! – Голос Боба стал визгливым. – Отцепись! «Мазерати» снова занесло. Адамс вцепился в ручку, подтянул ноги и втянул голову в плечи. Бобу еще раз удалось справиться с управлением и послать машину в нужном направлении. Короткими нажатиями на педаль газа и беспрерывным верчением руля он снова взял под контроль 240 обезумевших лошадей.

Адамс прижал ладони ко лбу. Холодный пот струился сквозь пальцы, словно он опустил голову в воду. «Водить он умеет, – думал Адамс. – И мужество, сумасшедшее мужество у него есть. Когда он сидит в своем автомобиле и жмет на газ, он забывает, что смертен, как и все. Гипертрофированное самосознание. Карлик, рассматривающий себя в увеличительном зеркале. Червь, оседлавший слона».

– Еще раз тронешь, и нас размажет по скале, – произнес Боб, глядя не мигая на дорогу. – Через семь минут мы доедем до развилки.

– Сначала я выйду.

– Пожалуйста. – Боб, ухмыляясь, посмотрел на него. – При ста двадцати на обледенелом шоссе это еще никому не удавалось. Сиди, черт тебя подери! Не трогай меня больше! Прежде чем мы свернем, еще надо выяснить, как ты будешь себя вести в Монте-Карло, когда мы въедем победителями.

– Я скажу правду.

– Отлично, святоша. Но правда и то, что банкротство молочной фермы твоего отца было предотвращено благодаря фальсифицированному балансу. – Боб Баррайс несколько раз кивнул, чтобы придать весомость своим словам. – Не отрицай… Мне известны убийственные факты.

– Я ничего об этом не знаю. – Лутц Адамс закрыл глаза. «Не может быть, – промелькнула мысль. – Отец бы на это никогда не пошел. Фальсифицированный баланс, мошенничество с банкротством? Если это правда, как в глаза смотреть людям?»

– Слепота не оправдывает незнание. Слепые могут слышать, обонять, чувствовать. Лутц, я предлагаю сделку. Мы едем по короткому пути и принимаем венок победителей в Монте-Карло, а ты можешь носить белый галстук, на котором не написано красными буквами: «Мой отец проходимец!»

– Ты скотина! Грязная скотина! – Лутц Адамс швырнул путевой журнал назад, на запасное сиденье. Тот упал на пол, между запчастями и ящиком с инструментами. – Я клянусь тебе… это последняя наша совместная поездка! В Монте-Карло я тебя больше не знаю!

– Договорились! – Боб Баррайс снова засмеялся, как будто они рассказывали друг другу забористые анекдоты. – Я пять лет ездил с половой тряпкой! Пора ее выжать.

– Ты ненормальный! Ты действительно ненормальный!

– Называй это как хочешь. Я должен выиграть эти гонки!

– Да почему, черт возьми? Из-за какого-то вшивого кубка, который потом будет пылиться в шкафу?

– Нет, на карту поставлено больше! – Боб подался вперед. Скалы сходились, как концы гигантских щипцов. – Но тебе этого не понять. Ты этого никогда не поймешь! Ты всегда был Лутцем Адамсом. Послушный сын. Школьник. Абитуриент. Студент-медик. Потом врач. Главный врач. Все своими силами. Оставь меня в покое, черт возьми. Я выиграю гонки, понятно?

Адамс молча кивнул. Он положил руку на спинку сиденья Боба. Когда он коснулся его плеча, Баррайс отпрянул, будто его спину обожгла огненная струя.

– Постепенно начинаю понимать, – произнес Адамс успокаивающим голосом психиатра, который соглашается с шизофреником, что тот Генрих Фоглер, а не кто-либо другой, и входит к нему в доверие. – Комплексы, мой дорогой, и именно поэтому мы честно должны прийти к финишу четвертыми.

– Ты идиот! – Боб снял ногу с педали газа. Шесть светящихся лучей галогеновых фар высветили развилку, повернули в сторону, осветили узкую дорогу, выхватив каменистое покрытие из морозной ночи. «Мазерати» послушался управления, колеса со стальными шипами заскрипели по льду, и машина свернула. Лутц Адамс сжал кулаки. Он хотел вцепиться в руль, но в этот момент Боб нажал на газ. Завывая, 240 лошадей запрыгали вверх по обледенелым камням.

Жалкая тропа, высеченная в скалах для ослов. Дьявольская трасса, ведущая в ад. Но на сорок километров короче основной дороги.

– Здесь же не проедет машина! – закричал Адамс и вцепился в щиток приборов. – Мы сломаем себе шею! Боб, еще можно вернуться!

Машина скользила по гладким камням, шипами вгрызаясь в лед. Пару раз колеса пробуксовывали, казалось, «мазерати» парил в воздухе. Обледенелый гравий барабанил по стальному днищу, облака снега накрывали машину, как гриб после взрыва. Но Боб Баррайс ехал дальше. Склонившись над рулем и всматриваясь в танцующие лучи фар, он заставлял автомобиль карабкаться вверх, прокладывая путь сквозь почти смыкающиеся стены скал. Когда тропа стала чуть шире, он опять дал полный газ. Лутц Адамс вытирал дрожащими пальцами мокрое от пота лицо.

«Он погубит нас, – думал он. – Его тщеславие – яд, пожирающий его разум. Слова теряют всякий смысл… Нужно действовать – и очень быстро, пока мы не свернули себе шею».

Рывком Адамс бросился на Боба, когда на узком повороте тот вынужден был сбавить скорость и даже притормозить. Нападение произошло так внезапно, что Боб только и смог, что оттолкнуться локтями. Но, увидя, что Адамс схватил ключ зажигания, чтобы повернуть и вырвать его, он вновь нажал на газ и крутанул руль. «Мазерати» начал дьявольский танец, вышел из подчинения и пронзительно заскрипел по льду.

– Держи! – орал Боб чужим визгливым голосом. – Держи! Скалы.

Голые стены, украшенные льдом, как переливающимися шторами.

В огне фар, как волшебный сад, предстала смерть.

Замерший водопад, и ледяные сосульки – как поднятая решетка ворот. Путь свободен. Прямая дорога в ад!

Прежде чем машина ударилась о скалу, Боб нажал на дверной рычаг, сгруппировался, как прыгун в воду, крутящий сальто, и вывалился из автомобиля. Удар был сильным, но менее болезненным, чем он представлял себе. Как мячик Боб перекатился по обледенелой дороге, камни забарабанили по его телу, как колотушки для мяса. Он грохнулся о скалу, и ему показалось, что позвоночник отделяется от него. Он закашлялся и скрючился. «Вот сейчас я выблюю свой скелет», – подумал он с удивительной ясностью.

Но это длилось доли секунды. Позади себя Боб услышал страшный грохот, заскрежетало железо, взмолив о пощаде. В неожиданно затихшую ночь ворвались свист и шипенье, зловеще глухой треск, затем, как медленно набирающая силу фонтанная струя, показалось пламя.

Боб вытянулся, перевернулся на живот и уставился на свой горящий автомобиль. Причудливое нагромождение металла прилепилось к противоположной скале, из него, извиваясь, к ледяным сосулькам тянулись огненные руки.

– Лутц… – прошептал Боб. – Лутц, ты круглый дурак. – Он попробовал выпрямиться, но спина не позволила. Он пополз, это удалось. Извиваясь, как червяк, широко раскрыв полные ужаса глаза, он переполз через дорогу, встал на колени, выпрямился и, шатаясь, пошел к горящим обломкам.

Лутц Адамс висел между сиденьем и рулевой колонкой, как в тисках. Он был в полном сознании. Громко сопя, откидывал голову назад и резкими движениями пытался освободиться из зажима. Увидев Боба Баррайса, идущего, покачиваясь, к машине, он заорал:

– Сюда, Боб! Сюда! Я зажат! Дерни назад сиденье. Я не могу поднять руки. Сиденье назад! Скорей… становится чертовски жарко!

Боб Баррайс остановился в четырех метрах от машины и не мигая смотрел на Лутца Адамса. Грудь его вздымалась и опускалась со свистом. Он прижал руки к бокам и не двигался с места. С задней части машины языки пламени перекинулись на обивку. Горящий бензин протекал через щели потрескавшегося металла.

– Боб! – ревел Адамс, извиваясь в смертельных тисках. – Помоги мне! Достань огнетушитель. Он рядом со мной… Ты же можешь к нему подобраться! Огнетушитель, Боб…

Баррайс не шевельнулся. По его лицу пробежала судорога. Приятное тепло пронизало его, это было то же всегда возвращающееся ощущение счастья, когда он силой брал девчонку и ее стоны и придушенные крики подстегивали его чувства, будто его били колючими ветками по голой коже. Это было ему необходимо, чтобы разгореться, как шипящему фейерверку. Он вонзался зубами в женское тело, как рассвирепевшая змея, и когда хрипящие крики жертвы погружали его в теплое облако, он вспоминал тетю Эллен. Это она подсказала ему, что боль возбуждает желание. Она вырывала куски мяса из его тела. Каннибалка страсти. Мегера чувств. Она разбудила в нем нечто пугавшее и вызывавшее отвращение у него в здравом уме, но это состояние полностью овладевало им, безвольным, когда дурман уносил его в розовые дали.

Вытянув голову, сжав руки в кулаки, Боб Баррайс стоял перед горящим автомобилем и не отрываясь смотрел на Лутца. «Я должен ему помочь, – пронеслось у него в голове. – Я должен…» Но другая, более мощная сила, сдерживающая его бушующие чувства, приказывала: «Стой! Смотри, как сгорает человек. Разве ты когда-нибудь видел такое? Живой факел? Ты знаешь, как горит человек? Каким бывает пламя – голубым, как горит спирт, или желтовато-красным, как при сухих буковых дровах? Чадит ли человек? Наверное, он пахнет, как молочный поросенок на вертеле. И когда он перестанет кричать? Парализует ли его страх? Или он будет орать, пока языки пламени не начнут вырываться из его рта, как у пожирателя огня?»

– Ну что же ты не идешь?! – кричал Лутц Адамс. В колыхающемся свете огня он видел Боба Баррайса, стоящего чуть нагнувшись, как будто готового к прыжку… Но Боб не прыгал, не двигался с места и казался причудливым обломком скалы, выброшенным на дорогу.

– Огнетушитель, Боб! Вынь огнетушитель! Ведь я же сгорю! Боб! Я горю…

Крик Адамса захлебнулся. Черные клубы дыма окутали его. Жирный чад, разъедающий легкие. Горела обивка, металл плавился в пекле, трескался лак. По разодранному днищу тек горящий бензин, вот он добрался до ног Адамса и поджег его ботинки. Тот задергал ногами, но пламя уже нельзя было погасить. Бензин пропитал его носки, и огонь забирался по нему все выше.

Взгляд, который поймал Боб Баррайс, поразил самую его суть. Убийственный жар стеной стоял перед ним, но Боб не отступал ни на шаг. Обливаясь потом, он терпел и неотрывно смотрел на горящего товарища, крики которого доносились до него, как сквозь вату.

«Пламя грязно-голубое, – отметил он про себя. – Наверное, бензин портит приятный голубой цвет».

Он хладнокровно посмотрел в глаза горящего и несколько раз вытер рукой пышущее жаром лицо.

Сжигание ведьм в средневековье.

Сжигание вдов в Индии. Пепел они разбрасывают по реке.

Ацтеки сжигали сердца своих врагов.

Во время пожара в универмаге погибло 65 человек.

Сгорел дом для престарелых.

Сгорел фешенебельный корабль «Замок Моро». Число жертв до сих пор неизвестно.

Упал, загоревшись, самолет. 49 погибших.

В постели сгорел бухгалтер Франц Гемлок. Жертва сигареты, наслаждаясь которой Франц Гемлок заснул.

На узкой дороге в Приморских Альпах в спортивной машине «мазерати» сгорел гонщик Лутц Адамс, студент-медик из Вреденхаузена. Спасти его не удалось. Огонь вспыхнул мгновенно. Разлился бензин, нельзя было ничем помочь.

Боб Баррайс смотрел на объятого светлым пламенем Адамса. Тот был еще жив… Глаза его искали Боба Баррайса, все еще надеясь. Огнетушитель в полуметре от него. Если отодвинуть сиденье, можно вытащить его из тисков рулевой колонки. Еще возможно… Сейчас… Ожоги второй и третьей степени излечимы. Пересадка кожи. Искусственное дыхание. Поддержка кровообращения. Спасали ведь людей, кожа которых была сожжена на три пятых.

– Помоги, Боб! Помоги!

Боб Баррайс отпрянул. Жар оттолкнул его. Он увидел, как голова Адамса в последний раз выглянула из огненного воротника.

– Ты скотина! Подонок! Ты подохнешь, как я! Боб! Боб! Боб! Баррайс отвернулся и бросился прочь. Он рухнул на обледенелые скалы и наслаждался прохладой. Пригоршнями он сыпал себе на голову затвердевший снег и исходил от восторга, от которого выступали слезы на глазах.

Через полчаса языки пламени бессильно опали. Между остатками сидений и выгоревшей рулевой колонкой висел бесформенный, черный, скрюченный комок. Только череп был пугающе белым.

На негнущихся ногах Боб Баррайс подошел к обломкам, вытащил невредимый огнетушитель из погнувшегося зажима, сбил об угол скалы головку распылителя и начал разбрызгивать пену на вялые языки пламени. Они сразу погасли. Остаток Боб вылил на труп, и теперь он плавал в пенистой ванне.