Текст книги "Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев"

Медсестра Дороти Сеймур в час ночи в понедельник записала в своем дневнике, что солдаты Семеновского полка, охранявшие Англо-русский госпиталь, «открыли дверь и ушли к революционерам, не сказав ни слова никому из нас»{326}326
  Dorothy Seymour, MS diary for 12 March [27 February].


[Закрыть]. Весь день вокруг госпиталя продолжалась перестрелка, как вспоминает Эдит Хеган, «пулеметы беспрерывно стреляли» с крыш всех близлежащих домов и «из самых неожиданных мест», пули «взметали фонтанчики снега, рикошетя по тротуару». Босфилд Сван Ломбард, пробравшись в госпиталь, чтобы посмотреть, как там чувствуют себя его сотрудники, обнаружил, что «все окна разбиты». Он «был очень горд за британских медсестер, которые все остались на своих постах. Они проследили за тем, чтобы их пациенты укрылись под кроватями», а сами стояли, каждая у кровати своего пациента, спокойно относясь к разбитым окнам и завываниям толпы на улице как к незначительным происшествиям»{327}327
  Rev. Bousfield Swan Lombard, ‘Things I Can’t Forget’, pp. 92–93.


[Закрыть].

Весь день в госпиталь отовсюду с улиц стекались люди, пытаясь спрятаться от стрельбы, и госпиталь непрерывно принимал военных и гражданских жертв перестрелки. Дороти Сеймур и еще четырем медсестрам удалось вернуться к себе домой на Владимирскую улицу, несмотря на то что «полиция палила из револьверов из окон верхних этажей». Но было решено, что другие медсестры не должны так рисковать, и оставшимся пришлось заночевать прямо в госпитале. «Некоторые спали на столах в перевязочных и на носилках», правда, поспать им почти не удалось, поскольку «продолжали приносить много раненых»{328}328
  Dorothy Seymour, MS diary for 12 March [27 February]; Edith Hegan, ‘The Russian Revolution from a Hospital Window’, p. 558.


[Закрыть]. Несколько раз за вечер разъяренная толпа врывалась в госпиталь и требовала обыскать здание. Они хотели найти «переодетых полицейских и спрятанные пулеметы», но комендант госпиталя, генерал Лейминг, каждый раз убеждал их, что их тут нет. Он приглашал их осмотреть крышу и напоминал им, что владельцем дворца, где располагался госпиталь, был великий князь Дмитрий Павлович, которого отправили в изгнание за убийство Распутина (и, следовательно, он был на их стороне){329}329
  Согласно изданию: Olga Poutiatine, War and Revolution: Extracts from the Letters and Diaries of the Countess Olga Poutiatine, p. 55, оказалось, что пулеметы стреляли по улице из окна дома по соседству с Англо-русским госпиталем на стороне Фонтанки и что там были еще две огневые точки «на чердаке высотного дома на Невском, наискосок от нас».


[Закрыть]. Толпа потребовала, чтобы госпиталь вывесил из своих окон флаги Красного Креста, подтверждающие его нейтралитет. Леди Сибил Грей поспешно устроила это следующим образом: «Мы сделали их из старых простыней и шубы Деда Мороза; кроме того, мы вывесили на двери фонарь с красным крестом»{330}330
  Дневник Сибил Грей, цит. по: Wilfred Blunt, Lady Muriel: Lady Muriel Paget, Her Husband, and Her Philanthropic Work in Central and Eastern Europe, p. 104.


[Закрыть]. Не успели они все это сделать, как импровизированные флаги были сорваны, ими задрапировали реквизированные автомобили. Многие из медсестер просидели у окна, не желая «что-нибудь пропустить». Для тех медсестер, которые вернулись в свое общежитие, что находилось в двух кварталах вниз по Невскому, на Владимирской улице, как писала Дороти Сеймур, эта ночь была «как в дешевом романе» – они были слишком взбудоражены и не могли заснуть, «полночи простояв у окна», прислушиваясь к «ужасному волнению» на улице{331}331
  Dorothy Cotton, letter of 4 March, p. 3; Dorothy Seymour, цит. по: Joyce Wood, ‘The Revolution outside Her Window: New Light shed on the March 1917 Russian Revolution from the papers of VAD nurse Dorothy N. Seymour’, p. 80; см. также: Lyndall Crossthwaite Pocock, MS diary for Monday 27 February.


[Закрыть].

В понедельник утром французской актрисе Полетт Пакс, к большому ее удивлению, позвонил ее друг из местных и спросил, состоится ли вечером спектакль в Михайловском театре, и если да, то не могла бы она достать билеты. Во время этого разговора Полетт Пакс все время слышала шум толпы и стрельбу на улице неподалеку от ее квартиры в самом центре Петрограда. Она все больше боялась мародеров, поэтому бросилась прятать свои самые ценные вещи. Потом Полетт и две ее русские горничные закрыли все ставни в доме и, как могли, забаррикадировали двери и окна матрацами и грудами подушек. Затем они, перепуганные, укрылись на кухне. Полетт слышала, как по двору приближалась толпа, она слышала их крики и насмешки и приготовилась к худшему. Но они направлялись не в ее квартиру: толпа пришла в поисках двух жандармов, укрывшихся на крыше того многоквартирного жилого дома, где жила Пакс. Оттуда они расстреливали людей из пулемета. Их быстро обнаружили и вытащили на улицу{332}332
  Paulette Pax, Journal d’une comédienne française sous la terreur bolchévique, pp. 18–23.


[Закрыть].

Это происшествие было очень характерным – повсюду шла охота на людей. Для полиции настал черный день. Теперь народная ненависть настигла их, и мщение было неукротимым. На улицах почти нигде не было полиции, жандармы как будто испарились. Их теперь везде выискивали, «выкуривали, как крыс», из всех их наблюдательных пунктов и укромных мест{333}333
  Isaac Marcosson, Rebirth of Russia, p. 56.


[Закрыть]. Многие скрывались в частных домах или переодевались в чужую одежду, чтобы их не узнали. Восставшие солдаты были особенно возмущены, когда обнаружилось, что некоторым полицейским было приказано переодеться в форму известных полков, чтобы убедить людей, что армия поддерживает прежнее правительство{334}334
  Tsuyoshi Hasegawa, указ. соч., p. 296; Stinton Jones, p. 153.


[Закрыть]. Были разграблены полицейские участки и частные дома полицейских и судей по всему городу, все имущество просто выбрасывали из окон: «нижнее белье, дамские шляпки, стулья, книги, цветочные горшки, рисунки, а затем все картотеки и дела, на белой, и желтой, и розовой бумаге – все это летало и трепетало на солнце, как рои бабочек»{335}335
  Hugh Walpole, Secret City, p. 255.


[Закрыть]. Некоторым полицейским удавалось забаррикадироваться на своих участках с запасами продовольствия и боеприпасов, и они держались, пока нападавшие их не одолевали. Немногие продолжали стрелять из пулеметов с крыш домов и с церковных колоколен (они знали, что благочестивые христиане не станут нападать на храмы). Когда же полицейских загоняли в угол, простой люд был к ним беспощаден. Все здания полиции были разграблены, в особенности большой комплекс на Фонтанке, 16, основное помещение Охранки, царской тайной полиции, которое вызывало «ненависть почти фанатичную», поскольку там было собрано много сведений не только о политических, но и о религиозных противниках правящего режима. «Каждый документ, каждая книга, каждый клочок бумаги», какие только можно было здесь найти, были вытащены наружу и торжественно свалены в огромные костры{336}336
  См.: Henry V. Keeling, указ. соч., pp. 82, 85; Stinton Jones, pp. 124–125, 164; Isaac Marcosson, указ. соч., pp. 35, 54; Rupert Hart-Davis, Hugh Walpole, A Biography, p. 460.


[Закрыть]. Всего в тот день было подожжено около двенадцати полицейских участков на Петроградской и Выборгской сторонах, а также в центральной части Петрограда. Обрывки потемневших от времени страниц, с кругами от чашек, с отпечатками пальцев и записями наружного наблюдения, которые так долго составляли основу официальной системы угнетения народа, теперь превратились в груды пепла, оседавшего на снег или летавшего по ветру{337}337
  Anet, p. 23; John Pollock, указ. соч., p. 158.


[Закрыть].

Во время событий Февральской революции множество полицейских погибли при расправах, и установить количество убитых едва ли возможно, об этом не осталось никаких достоверных сведений. Лишь некоторых из них, пойманных самыми сознательными из восставших, доставляли в тюрьмы, хотя «иногда по пути туда толпа прорывалась к ним и забивала их насмерть»{338}338
  H. E. Metcalf, On Britain’s Business, p. 47.


[Закрыть]. Повсюду можно было видеть, как полицейских хватали на улице и приканчивали на месте – расстреливали, закалывали штыками, забивали дубинками. Их трупы оставались лежать неубранными. «На корм собакам», как говорили некоторые русские. «У них не было шансов спастись, если они не сдавались, – как вспоминал доктор Джозеф Клэр, – и даже в этом случае надежды на спасение почти не было. Мне известно, что в одном месте тридцать или сорок полицейских были просто оглушены ударами по голове и брошены в прорубь – их утопили, как крыс»{339}339
  James Stinton Jones, указ. соч., p. 97; Joseph Clare, ‘Eye Witness of the Russian Revolution’.


[Закрыть]. Никто в городе не был застрахован от подобной дикости. Мэриэл Бьюкенен вспоминала, что в тот день «несколько английских дам отважились, несмотря на весьма реальную опасность на улицах, прийти, как обычно, на еженедельный вечер шитья» в британском посольстве. Они сидели все вместе «в большой красно-белой бальной зале и разговаривали приглушенными голосами, слушая глухой шум перестрелки, которая шла неподалеку на Литейном проспекте, и обмениваясь впечатлениями от увиденного по пути в посольство. Одна из них повстречала толпу пьяных солдат и рабочих, которые волокли связанного полицейского по замерзшей дороге; другая видела, как на пороге дома застрелили офицера, третья проходила мимо толпы, собравшейся вокруг огромного костра. Ей сказали, что они сжигают сержанта секретной службы»{340}340
  Dissolution, p. 166.


[Закрыть].

Такие сцены безумной жестокости оставили неизгладимое впечатление в душе семилетнего Исайи Берлина, будущего историка, который отчетливо помнил «ужасающее зрелище», когда на прогулке со своими родителями вечером того дня они увидели одного полицейского, «который, очевидно, сохранял верность царскому правительству и, как нам сказали, с крыши стрелял в демонстрантов. Толпа схватила его и тащила куда-то, где его, скорее всего, ожидала ужасная смерть: этот мужчина был бледен, очень напуган и лишь слабо сопротивлялся своим похитителям». «Эта картина, – как много лет спустя писал Берлин, – навсегда сохранилась в моей памяти и внушила мне непреходящий ужас от насилия любого вида»{341}341
  Цит. по: Sandra Martin and Roger Hall (eds), Where Were You? Memorable Events of the Twentieth Century, Toronto: Methuen, 1981, p. 220.


[Закрыть].

Утром того дня, когда на улицах Петрограда творился такой разгул анархии, председатель Государственной думы Родзянко направил срочную телеграмму царю, в которой настоятельно советовал ему немедленно вернуться в город и предупреждал, что «пришел последний час, когда решается судьба страны и династии»{342}342
  Walpole, ‘Official Account of the First Russian Revolution’, p. 460; Stinton Jones, p. 142.


[Закрыть]. Николай II ответил, что он вернется вместе с войсками для подавления беспорядков. В ожидании его приезда члены Государственной думы пребывали в растерянности: они не знали, что предпринять в связи с происходящими событиями, к которым они оказались совершенно не готовы. В России наступила политическая неопределенность, и питерцев весь день, как магнитом, тянуло к Таврическому дворцу, где заседала Государственная дума. Арно Дош-Флеро дошел туда пешком от «Отель де Франс», следуя за толпой. По дороге он обратил внимание на то, что на улице становится «все больше и больше автомобилей и грузовиков, набитых возбужденными безоружными солдатами и серьезными штатскими с ружьями в руках»{343}343
  Fleurot, p. 128.


[Закрыть]. Около часа дня у ворот Думы скопилась многотысячная толпа. Там было множество «одетых в зеленые шинели и зеленые фуражки студентов, многие из них размахивали красными флагами и кумачовыми лентами и слушали революционные выступления», все они стремились выразить свою поддержку формированию нового правительства и ожидали распоряжений, что им делать{344}344
  Там же.


[Закрыть].

Таврический дворец, изящное здание в классическом стиле с белыми колоннадами, Большим залом для приемов и длинными галереями, бывший дворец любовника Екатерины Великой, князя Григория Потемкина, с 1906 года стал местом заседаний Императорской государственной думы. Но в тот понедельник несколько революционных часов превратили его в некую смесь созданного на скорую руку военного лагеря с политической трибуной предвыборной кампании. Тут в экстренном порядке проводились совещания, посвященные созданию временного правительства, которое должно было взять на себя руководство страной в кризис. Арно Дош-Флеро с большим трудом пробрался в здание Государственной думы и обнаружил, что там полно солдат. «Казалось, что они все были голодны. Они непрерывно передавали друг другу хлеб, сушеную рыбу и чай»{345}345
  Там же.


[Закрыть]. Можно сказать, что «смятение умов во дворце превосходило даже революционную сумятицу за его пределами», весь дворец бурлил от напряжения и волнения, туда прибывали один полк за другим. Здесь, «выстроившись в четыре шеренги во всю длину Екатерининского зала», главного зала и галереи Государственной думы, войска приносили присягу новому правительству. Родзянко обращался к каждому полку, по очереди призывая их «сохранять дисциплину в рядах войск», подчиняться своим командирам и спокойно возвращаться в казармы, оставаясь в готовности на случай, если правительству понадобится их помощь{346}346
  Dosch-Fleurot, Arno, ‘In Petrograd during the Seven Days’, p. 262; Isaac Marcosson, указ. соч., p. 60.


[Закрыть].

Около половины третьего пополудни в полукруглом главном зале собралось огромное количество умеренных и либеральных членов Государственной думы для реорганизации Думы под руководством Родзянко – в надежде, что реформированное, конституционное правительство еще можно спасти от катастрофы. В тот же вечер в конце концов был избран Временный исполнительный комитет в составе двенадцати человек, которые должны были взять ситуацию под контроль. Одним из первых указов было распоряжение об аресте членов Совета министров – Верхней палаты Государственной думы и оплота старого режима, которые проводили совещание в Мариинском дворце. Некоторые из них уже подали в отставку, в том числе премьер-министр Николай Голицын, другие скрывались, и революционные патрули теперь приступили к их поиску и поимке.

Но пока члены Государственной думы создавали свой комитет, в другом помещении Таврического дворца большая группа солдат и рабочих, которые безапелляционно призывали к созданию в России социалистической республики и требовали выхода России из войны с Германией, вели совещание с более умеренными меньшевиками и эсерами (присутствие на этой встрече большевиков еще даст о себе знать), чтобы создать Петроградский Совет, составленный из рабочих и солдатских депутатов{347}347
  Fleurot, pp. 128–129.


[Закрыть]. Самый первый указ этого органа власти, однако, был не политического свойства. В своих наскоро напечатанных листовках Петросовет призывал граждан помочь накормить голодных солдат, которые перешли на их сторону, пока их обеспечение не будет налажено должным образом. Питерцы быстро откликнулись на этот призыв, размещая солдат в своих домах, чтобы обогреть и накормить их, в ресторанах им предоставляли бесплатное питание, на улице можно было увидеть стариков «с большими коробками сигарет, которые они раздавали солдатам»{348}348
  Joseph Vecchi, The Tavern is My Drum: My Autobiography, p. 125; см. также: Stinton Jones, pp. 150–151.


[Закрыть] [52]52
  Эту щедрость, однако, оценили далеко не все. Солдаты не любили тонкие сигареты, предпочитая очень крепкие, дешевые российские папиросы, которые делались из отвратительно пахнувшей махорки.


[Закрыть].

Около девяти часов вечера некий американец[53]53
  К сожалению, оказалось невозможно установить личность этого очевидца, анонимно опубликовавшего свое яркое и ценное наблюдение.


[Закрыть] вышел прогуляться, чтобы взглянуть на происходящее. Ему навстречу по Каменноостровскому проспекту «к Петроградской стороне» бежал, еле переводя дух, очень хорошо одетый интеллигентного вида человек. На несколько минут он останавливался у каждого перекрестка, чтобы сообщить хорошие новости: «Дума сформировала временное правительство». Такое событие казалось невообразимым для страны, так долго находившейся под пятой единовластия, «это была поразительная, колоссальная новость, которую невозможно было сразу охватить разумом даже наполовину», написал этот очевидец. Позже, в полночь, он снова вышел на улицу и обнаружил, что «на площади на Петроградской стороне собралась огромная масса людей. Они сгрудились вокруг грузовика, набитого солдатами, их подпоручик сообщал толпе новость: «Теперь все в порядке». Американец слышал, как он кричал, что «будет новое правительство. Вы понимаете? Новое правительство, и у всех будет хлеб». Американец был так же поражен этими грандиозными изменениями в российской политической жизни, как были поражены ими и сами русские: «Я думаю, что вряд ли в ту ночь нашелся бы человек, за исключением, разве что, руководителей Думы, чей разум мог бы быстро и глубоко проникнуть в суть случившегося. Пожалуй, большинство с огромным трудом осознавали лишь самые простые и элементарные факты революции – начиная с того простого факта, что революция действительно произошла»{349}349
  Анонимный автор, ‘The Nine Days’, p. 215.


[Закрыть].

Послу США Дэвиду Фрэнсису в течение второй половины дня поступали от сотрудников посольства сообщения о количестве убитых и раненых на Литейном проспекте в ходе продолжающихся там столкновений. Многие из недавно получивших вооружение восставших дефилировали по Фурштатской улице перед зданием посольства США, часть – пешком, другие – на машинах{350}350
  См. его доклад в: Francis, pp. 60–62.


[Закрыть]. Один из сотрудников посольства, возвращаясь в тот вечер домой, писал, что «никаких признаков верности прежнему режиму не было видно», вместо этого он заметил, как по направлению к Неве спокойно проехала тысяча или более кавалеристов, покидая город, оставляя его мятежникам и революционерам». К этому времени мятеж в войсках распространился на юг города, Семеновский и Измайловский полки перешли на сторону революции. Поздним вечером к мятежникам присоединились 66 700 солдат царской армии в Петрограде. Революционеры теперь контролировали весь город, за исключением Зимнего дворца, Адмиралтейства и Генерального штаба, которые, как и телеграф с телефонной станцией, до сих пор оставались под охраной верных прежнему режиму частей{351}351
  Tsuyoshi Hasegawa, указ. соч., pp. 292–293; Joseph Vecchi, указ. соч., p. 124; Robert Wilton, Russia’s Agony, pp. 122–123.


[Закрыть].

С наступлением темноты появились первые сообщения о событиях дня. Они были опубликованы на грубых листовках, озаглавленных «Известия», которые небрежно разбрасывали по улицам из окон автомобилей. Эти листовки расхватывались моментально, их читали, узнавали новости и делились ими с нетерпением голодных – как хлебом, о котором так настойчиво просил народ{352}352
  Stinton Jones, pp. 140–141.


[Закрыть]. По мнению летчика Берта Холла, весь день «революция шла стихийно», не было «никакой организации, не было и какого-либо лидера, был просто город, полный голодных людей, которые достаточно натерпелись и были готовы, если понадобится, умереть, но не мириться больше с царизмом». Лишь за неделю до этого Холл видел в Пскове царя, который вручил ему награду за участие в действиях российских воздушных сил. Сегодня, наблюдая за «толпой кричащих людей», Холл подумал об «усталом, устремленном вдаль взгляде царя», который он заметил при встрече с ним: «Должно быть, он знал, что самые основы государства были разъедены гнилью»{353}353
  Bert Hall, One Man’s War: The Story of the Lafayette Escadrille, pp. 269–270.


[Закрыть].

В появившихся позже аналитических очерках о событиях февраля часто проводятся сравнения с Французской революцией 1789 года. Взятие «Крестов» в особенности напоминало взятие Бастилии. Филипу Шадборну, возвращавшемуся поздним вечером к себе домой на Петроградскую сторону, где его ждала жена, пришла в голову аналогия с «Повестью о двух городах» Чарльза Диккенса. Весь Каменноостровский проспект (главная дорога, ведущая на Петроградскую сторону от Троицкого моста) был «буквально затоплен огромными массами революционеров, которые все прибывали и прибывали. Они прибыли сюда прямо с мест сражений, чтобы провозгласить победу и склонить на свою сторону всех, кто еще не определился, заставить поверить в свою пламенную цель. Это была искренняя и серьезная толпа, чуждая бахвальству и вандализму. Ее нрав был подобен русской музыке – в нем были надрывная мощь и безрадостный оптимизм. Среди толпы сновали серые армейские грузовики, битком набитые солдатами, женщинами и мальчишками с алыми знаменами. На их штыках болтались обрывки красного кумача, костры освещали их бледные лица с жадными глазами. То и дело проезжал автомобиль с открытым верхом, с трудом прокладывая себе путь сквозь толпу, останавливаясь через каждые полсотни метров, чтобы студент прочитал короткую речь, и снова продолжал свое движение, а по пути сестры милосердия разбрасывали пачки бюллетеней. Социалисты издавали свою пропагандистскую литературу с такой скоростью, что казалось, будто за строчками их воззваний бурлили давно сдерживаемая энергия и все, что не было высказано за эти годы. В воздухе витали странные клочки бумаги, такие, каких никогда раньше не видали в этом городе, с заголовком «Мы просили хлеба, а вы накормили нас пулями»»{354}354
  Paul Wharton [pseudonym of Philip H. Chadbourn], ‘The Russian Ides of March: A Personal Narrative’, p. 26.


[Закрыть].

В конце концов Шадборн просочился сквозь толпу у Троицкого моста и ему удалось в полной мере оценить «величественный вид, открывшийся ему»: «По правую руку от меня вздымались башни и зубчатые стены Петропавловской крепости, которая служила и тюрьмой, их мрачный силуэт четко просматривался на фоне заходящего солнца, это было подобно закату великой династии. Слева все небо было, как расплавленное золото, на нем виднелись гигантские раздвоенные языки пламени – это горели Верховный суд, другие суды и тюрьмы, орудия несправедливости прежнего режима, который уступал место новому». Когда Шадборн с женой ложились спать в ту ночь, «небо в окнах все еще пламенело от пожаров. То и дело раздавались щелчки винтовочных выстрелов, а вопли ватаг хулиганов доносились и сквозь двойные рамы»{355}355
  Там же.


[Закрыть].

Честер Свиннертон и его коллеги тоже смотрели на полыхавшие за Невой пожары на Петроградской и Выборгской сторонах со своего удобного пункта наблюдения в банке – «одно большое яркое красное зарево на горизонте и несколько помельче, и постоянно раздающееся прерывистое буханье пушек». Это напомнило ему о праздновании Дня независимости дома, в Америке: «Люди на улице, казалось, пребывали в праздничном настроении», – однако, подумалось ему, это «просто счастье», что им негде было достать вдоволь спиртного{356}356
  C[hester] T. Swinnerton, ‘Letter from Petrograd’, pp. 4, 5.


[Закрыть].

Вернувшись в свой номер в гостинице «Астория», офицер британского флота Оливер Локер Лэмпсон был совершенно уверен: «В ту ночь правила революция, а поскольку получить точные известия о событиях было невозможно и обо всем ходили самые дикие слухи, я открыл двойные окна моей комнаты и выглянул наружу. Радостные крики множества людей слились в единый мощный гул города, сквозь него слышались непрерывный стрекот выстрелов и трескотня пулеметов. Небо на востоке было ярко освещено, и казалось, что горело много зданий»{357}357
  Locker Lampson, ‘Report on the Russian Revolution, April 1917’, p. 240, Michael Kettle, The Allies and the Russian collapse March 1917-March 1918; p. 14.


[Закрыть].

«Петроград полыхал огнями, как будто шел грандиозный фейерверк», – вспоминал Уильям Гибсон. Ночное небо являло собой захватывающее зрелище, а от событий в городе голова шла кругом, но некоторые, например генерал-майор Нокс, уже заглядывали в будущее, за пределы опьяняющего волнения этого момента: «Тюрьмы были открыты, рабочие вооружены, солдаты остались без командиров, создавались рабочие советы в противовес Временному комитету, составленному из числа избранных представителей народа». Все это вызывало серьезную озабоченность. По мнению Нокса, Петроград «полным ходом двигался к анархии»{358}358
  William J. Gibson, указ. соч., p. 129; General Sir Alfred Knox, указ. соч., p. 560.


[Закрыть].